Жаркое из змеи и кошки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ДОСКА ДЛЯ ШИНКОВКИ

Государю будь предан;
С родителями будь почтителен;
С друзьями будь искренен;
В бою будь храбр;
Убивая живое, будь разборчив;
(Вон Гван, «Пять Заповедей»)

Глава первая. Ингредиенты


 – Эй, богатырь, куда лезешь? Я первый!
 – Ха-ха, первый. Штаны подбери!
 – Да как ты смеешь оскорблять лучшего воина всей провинции Пхёнан?
 – Так и сидел бы в своей провинции, а не мешал жителям столицы!
 – Ха! Да ты сам небось откуда-нибудь из Чолла!
 – Ах ты… да я тебя…
 – И из этих детей будут набирать личную гвардию вана ? – фыркнул сурового вида воин, глядя, как катаются по земле, сцепившись, два совсем еще юнца, почти подростка, не поделившие на плацу тренировочный лук, – если хоть один из них окажется в моем отряде, подам в отставку и уеду на остров Чеджу пасти лошадей.
 – Вы были таким же, господин Ли, – сухопарый невысокий старик рядом с воином покачал седой, белой как неокрашенный шелк головой, – а из этих двоих, помяните мое слово, вырастут не бойцы. Вырастут герои.

***

Черные высокомерно вздернутые крыши галереи закрывали собой от слепящего весеннего солнца несколько десятков богато разодетых юношей. Теплый южный ветер был сейчас для них колюч и холоден. Вот из высоких ворот выходит чиновник в золотистой накидке, сквозь его высокую полупрозрачную черную шляпу из конского волоса пробиваются лучи солнца, бросая на каменные плиты причудливо невесомую тень. С шелестом, важно и торжественно разворачивается тяжелый длинный свиток.

 – Прошел государственные экзамены на военную должность и награждается сертификатом с золотой государевой печатью, а также красным поясом за отличие в фехтовании секирой… Ю Сёнхо, из Пхеньяна, провинция Пхёнан. Принят в отряд Десяти тысяч звезд.

Статный и крепко сложенный юноша с широкоскулым белым лицом делает крохотный шаг вперед, сжимая кулаки так, что криво обкусанные от волнения ногти до крови царапают кожу.

 – Прошел государственные экзамены на военную должность и награждается сертификатом с красной государевой печатью, а также поясом с золотом за отличие в стрельбе из лука… Хон Сёнрён, из Чонджу, провинция Чолла. Принят в отряд Десяти тысяч звезд.

Высокий смуглый юноша поднимает худое лицо к небу, зажмуриваясь до боли, делает коротенький шаг вперед, но тут, чувствуя на себе ощупывающий тяжелый взгляд, резко распахивает глаза. Поворачивает голову. Два победителя смотрят друг на друга со злобой, кривя рты в оскале. Они не знают еще, что нет отряда, что примут всех, в попытке воссоздать тех славных «цветочных юношей», рассказами о подвигах которых так пестрят древние летописи.

 – Ухожу на пенсию, – начальник дворцовой стражи, назначенный одним из наставников будущего отряда, с горестным вздохом закрывает лицо ладонью.

***

 – С давних времен по звездам предсказывают судьбы людей, победы и поражения в войнах, будущее целых стран и народов,  – мягко катится по длинному светлому обеденному залу тихий и плавный голос старика-наставника, легкий ветер, играясь, колышет его седую бороду, разбирает ее на отдельные прядки и волоски. – Но всегда говорят истинно мудрые люди, гороскоп составляется в помощь человеку, а не на замену ему. Звезды могут предрекать гибель, но храбрый, мудрый и добродетельный человек сможет повернуть в свою пользу самое безнадежное положение. Вы, отряд Десяти тысяч звезд, последняя надежда тех, кто не увидит помощи в настоящих звездах. Вы все, каждый, должны быть тверды и чисты, ваш взгляд и ваше сердце пусть навечно останутся чисты и тверды. Помните это вечно. Вы – оплот Его Величества, вы защищаете его семью, в ваших руках само будущее всей нашей страны. Помните, что вы, ваше прилежание, ваша верность и самоотверженность – те звезды, по которым вану(1) напророчат долгое, безмятежное, блистательное правление.

Уходит вдаль длинный стол, по обе его стороны сидят еще безусые и безбородые юноши в простых и широких белых одеждах. Пятеро десятков еще вчерашних мальчишек покорно сложили на коленях ладони, мягкие, теплые, без мозолей и шрамов. Каждый из них еще недавно был верным и почтительным сыном, не просохли еще воротники их кофт от горьких, благословляющих слез матерей, отпускающих их в дальнюю и долгую дорогу. Еще тосковали они по дому, по теплу очага, по таким знакомым коридорам и комнатам, когда даже в самую темную ночь можно пройти из одного флигеля в другой, и нигде не скрипнет под ногой половица, не наткнется ступня на неожиданно выросший из ниоткуда угол стены. По дому, где полной грудью вдыхаешь воздух, что даже в самый лютый холод и самую мучительную жару мягок и легок, тягуч на вкус, и запах его, неощутимый и вечный, так остро ложится в память. Каждый из них, отправляясь из родных краев в столицу, из отчего дома выходя в путь к высоким равнодушным стенам дворца, хотел одного и того же. Почестей, славы, признания. Быть полезным. Доказать свою верность стране и государю. Каждый из них молчал и слушал, как от страха и ликования трепещет сердце, камнями под языком застревали слова. Каждый кожей впитывал, не вникая в смысл, голос старика, чью седую бороду колыхал ветер, разбирая ее на отдельные прядки и волоски.

 – Вам уготованы тяжкие испытания, которые бывают на пути у каждого героя. Но помните, – мягко перекатываются слова, словно скачет по полу клубок рыхлых толстых ниток, – не каждое испытание является поводом для подвига. Вас ждут дни, тяжелые, похожие один на другой. Вас ждет скука. Поэтому запомните и продолжайте всю жизнь держать это в уме: каждый из вас в каждый из дней должен быть готов к войне, готов отдать жизнь за Его Величество и его семью, но самой лучшей вашей службой будет десятки лет стоять на стаже без единого дела. Ваши родители, деды и прадеды будут молить предков о том, чтобы вы стали героями. Я же буду молиться о том, чтобы никогда и никому из вас не предоставили для этого ни единой возможности.

Старик знал, что говорит это в пустоту. Не придумали еще таких слов, способных охладить горячую юношескую кровь, не смогло еще ни разу обещание даже самого сурового наказания отбить у молодого мужчины охоту испытать себя и других. И эти не слушают его, как не слушал никто до них. Слышат – но не слушают. Будут они биты палками, будут оставлены без еды, будут часами просиживать в комнатах, по памяти иероглиф за иероглифом выводя полный свод правил отряда, и будут несмотря ни на что жаждать крови и битвы. А потом кому-нибудь из них – и хорошо, что хотя бы  одному или двум – предстоит сидеть на месте старика и так же тихо говорить в пустоту о том, что лучше скука, чем слава.

А пока пусть никто из них не знает, что дожить до седин – это тоже подвиг.

***

Рыже-золотой берег реки, за кисейной пеленой облаков – солнце. Крутая излучина, поток, делая резкий поворот, нанес полукруг тонкого песка поверх скалистого ложа реки. Через берег – темный строгий треугольник горы, за излучиной – высокие черные стены дворца. Еще холодный воздух густ и влажен, облепляет, цепляется за ноги. Ровный, громкий голос наставника.

Север-юг. Стойка. Запад-запад-восток. Земля-юг-небо. Восток-восток-север. Дышать. Запад-запад-небо-юг-север. Земля. Не проявлять зад. Юг-север-север-запад-восток. Небо. Выше. Снова небо. Стойка. Дыхание. Пульс. Север-восток-юг-запад-небо. У Цзи. Великий Предел. Лян И. Четыре образа. Восемь небесных триграмм. Шестьдесят четыре гуа. Стойка, дыхание, пульс. Осенние листья. Тысяча шагов. Танец снежинок. Летящая цапля. Играющая обезьяна. Коготь тигра. Натиск дракона.

Все пятьдесят юношей в точности повторяли за маленькой, резко двигающейся фигурой, пятьдесят пар босых ног уверенно оставляли на рыжем песке вязь следов. Утренний комплекс боевых упражнений медленно и неотвратимо входил в кровь, смешиваясь с ней, загущая ее. Каждый день входил кровь, сваривая ее в киноварь и ртуть, делая из простых людей статуи, делая дыхание броней, а руки и ноги огнем и ветром.

 – Бездарные, ни на что не способные дети! Я трачу на вас свою старость, хотя мог бы найти несколько действительно талантливых учеников, которые будут годны на что-то кроме украшения коридоров! Стадо свиней, которых можно только загнать в ловушку и дать там сдохнуть, да лучше бы вы все утонули в этой реке! И не пытайтесь меня разжалобить, мои слезы высосал северный ветер в лесах на границе с чжурчженями!

Господин Ма, учитель субак(2), часто бранился, видя ошибки. Наставник был удивительной высоты мастером, но человеком простым и безыскусным, путь от его мыслей до языка был непоправимо коротким. Он вовсе не желал держать в постоянном страхе своих учеников, он даже любил их, скупой, но прочной любовью, и, возможно, именно по этой причине не мог не браниться. И, пожелав им утонуть, он всего лишь желал им не погибнуть в бою.

И поэтому только широко открыл рот, задыхаясь от возмущения, когда двое юношей из разных концов выстроенной по берегу шеренги – сначала с правого, а отстав от него на шаг, и с левого, –  двинулись к серым водам реки.

 – Да что вы себе позволяете, молокососы?!

Один из двух обернулся, его смуглое худощавое лицо осветила торжествующая, непочтительная, неподобающая улыбка.

 – Вы высказали мудрую мысль, наставник, – он поклонился учителю в пояс, – мы направляемся исполнить вашу волю и утонуть.

Над шеренгой бойцов, в согретом дружным дыханием полусотни глоток воздухе пеленой повис невыпущенный смех.

 – Сто палок каждому, и я подниму вопрос о вашем исключении из отряда!

Следующий день эти двое провели на своих постелях, не имея сил перетерпеть боль в побитых спинах и подняться. Их не исключили, хоть и наказали примерно, безо всякого снисхождения – даже более, чем требовал того учитель, наказали как подневольных, как глупую, повинующуюся только палке скотину. Но каждый из наставников, от строгого, непоколебимого как гора Пактусан начальника дворцовой стражи, до непрестанно блуждающего в своих высоких мыслях книжника-конфуцианца, глубоко в себе сохранил крепкое и верное мнение о наказанных.

 – Что я вам говорил, господин Ли, – тихо усмехнулся седой учитель церемоний, тонкой морщинистой рукой беря с подноса чашечку с душистым, сложно скомпонованным травяным чаем, – пустой человек легок, глубокий человек тяжел. Они еще проявят себя наилучшим образом.
 – Если они будут проявлять себя подобным образом, право слово, скоро моя голова будет соперничать по белизне не то что с вашей, а с отражением луны в водах реки, – начальник стражи усмехнулся в ответ, также беря чай, – мы сейчас сидим в павильоне, что построен едва ли не в самом тихом месте всей столицы, но даже отсюда мне чудятся их разговоры. Как бы эти два героя, которым вы напророчили столько подвигов, сами не наделали себе для них поводов.
 – Но разве не для этого вы поставлены над ними, господин Ли? Разве вы не сможете укротить взбунтовавшийся дух даже самого отчаянного из этих юнцов, если это потребуется?
 – Этого-то я и боюсь, – старый воин пригубил чай, словно тот был горьким и терпким вином, – что потребуется.

А в казармах наказанные лежали на своих подушках, и дышали мелко, чтобы не гудели ребра и не затапливала сознание несильная и тупая, но изматывающая боль.

 – Я и думать не мог, что в Чолла могут обитать люди, подобные тебе, Хон.
 – А я не думал, что в Пхёнан вообще живут люди.
 – Эй, я же от чистого сердца!
 – Уже знаю я, какое оно у тебя чистое.
 – Молчи уж, говорить тяжело. И благодари Небо, что за нас чуть ли не ван вступился.
 – А кто тебя просил за мной идти?
 – Что значит «за тобой»? Я сам пошел, просто у меня ушло больше времени на принятие решения!
 – Поэтому и не быть тебе полководцем, Ю. Полководец должен быть быстрым.
 – Зато ты непременно им будешь. Как поднимутся варвары на севере, так тебя сразу за воротник подхватят и швырнут туда, тогда и посмотрим, куда твоя хваленая быстрота уйдет.
 – Злой ты, тигренок. Раздерешь любую тряпку, которую под нос сунут.
 – Что, имуги(3) за свой хвост забоялся?
 – Сам за свой хвост бойся, еще посмотрим, у кого зубы крепче и хребет толще.
 – Да толстый у тебя хребет, толстый, не переломился от палок же.
 – Кому как не тебе знать о толстых хребтах, несомненно.
 – Я когда-нибудь убью тебя, Хон. Пока что просто обещаю, но в следующий раз принесу клятву на крови.
 – Обещаю тебе того же, Ю. Тогда и узнаем, чьи зубы тверже.

***

Длинные высокие каменные стены, увенчанные черным, расходятся в стороны. Холодные бусины росы на низкой густой траве, на узорчатой плитке, на металле секир и копий. Ветер слабо колышет одинокое красно-желтое знамя, на котором в вечерних сумерках не разглядеть десяти вышитых звезд. Четверо солдат стоят на карауле у ворот, ведущих на задний двор дворца.

 – И все-таки, Хон, зачем ты тогда кричал, что из столицы? Не надо быть гадателем, чтобы разглядеть, из какой ты провинции.
 – Я уже четвертый год в Хансоне живу, нечего тут!
 – О, пошел имуги хвост распускать.
 – А тигр зубы скалит, ага. Не помнишь, как третьего дня я тебя побил?
 – Ха, как же, побил он. Если бы ты мне ту подножку не поставил…
 – Эй, это была подсечка!
 – Да какая разница?! Устроил мне танцы с кувырками. Это нечестно.
 – А на войне тоже будешь кричать, что нечестно?
 – На войне будет война, а не учебный бой.
 – Так на то и есть учебный бой, чтобы на войну не сетовать. Все честно!
 – Хочешь как на войне поединок устроить? Да нет ничего проще, только меня казнят, когда я тебе шею сверну.
 – Да это еще кого казнят! Завтра перед ужином жду тебя на плацу!
 – Смешные вы, ребята. Вот моя прабабка по матери из Гуанчжоу, так она мне как-то рассказывала про жаркое из змеи и кошки, а называется оно – лунхудоу. Бой дракона с тигром. Как вы мне это самое жаркое напоминаете…
 – Ага, я тоже слышал, только там еще и курица нужна. Или курица уже в другое жаркое нужна, а туда утка…
 – Вот веселье будет, если вы двое еще одну уточку на двоих найдете и из-за нее подеретесь.
 – Молчи, Чои, накличешь беду, того и гляди, они и в самом деле друг другу шею свернут.
 – Мы вообще-то тут стоим.
 – Надо будет подать прошение, чтобы никогда больше не ставили этих двоих в один караул.
 – А то ты не знаешь, какие головы у этих бумажных черепах. Вдруг они специально все рассчитывают так? Мы же еще не прошли все обучение, еще экзамены впереди. Так кто твердо скажет, что это тоже не часть подготовки?
 – В таком случае это самая тяжелая ее часть.
 – Слушай, а ведь верно, это же проверка нас на пять достоинств и шесть добродетелей. Они очень верно все рассчитали и составили нас так, чтобы мы могли упражняться в мудрости и снисхождении. Точно, завтра же надо будет рассказать всем остальным.
 – Ой, вы слышали? Тут только что пролетел козодой, и я ясно разобрал, как он прокричал человеческим голосом: «тигр и дракон встали по разным берегам реки, но стоит гавкнуть любой собаке – и вдвоем возьмутся за одно дело». Я не лгу, я честно это услыхал!
 – Все мы поняли, Хон. Молчим. Только что ты будешь придумывать, когда нас с боковых ворот переведут во внутренние покои или к главным воротам?
 – Слушайте, второй козодой летит!
 – Все-все, мы все услышали, успокойся уже.
 – А вообще вы должны меня и Ю поблагодарить. Не было б здесь нас двоих – точно заснули бы на посту.
 – Да ты был прав, гляди, третий козодой! Стаями, прямо стаями летят!

***

Ранний погожий летний вечер, отшумел свое теплый дождь и долгожданная свежесть, так и манящая надышаться ей, разлилась в воздухе. Сад на западной стороне дворцовых территорий, куда выходил обширный задний двор, словно захмелел от нежного прохладного ветерка и доверху наполнил воздух собой, запахом молодой листвы и травы, влажной земли и умытых дождем цветов. Жемчугом поблескивала рябь канала, которому после недавних ливней еще тесно было в своих строгих обложенных гранитом берегах. Смеясь и о чем-то щебеча друг с другом, к воде шли девушки в простых некрашеных юбках – постирать исподнее.

 – Хм, а это разрешено? И почему они не заплатят прачкам?
 – Я бы тоже побоялся отдавать прачкам одежду, которая касалась моего тела, наколдуют еще…
 – Ты веришь в эти детские сказки?
 – Они-то наверняка верят. Женщины, что с них взять.
 – Верно сказал, женщины… а тебе какая больше нравится?
 – Которая слева, в широкой юбке, похожая на колокольчик. У нее в волосах еще шпилька в форме пионового бутона. А тебе?
 – Все они бесспорно красивы, но та, которая слева, не сравнится с остальными. Как думаешь, она отсюда, из столицы?
 – Скорее из Пхеньяна, там, говорят, лучшая школа кисэн(4) из всех.
 – Тебе лишь бы найти повод свой Пхеньян похвалить…
 – Кто же виноват, что она точно не из Чолла?
 – А может быть и из Чолла!
 – Эй, богатыри, не слишком ли позднее время? – офицер охраны с насмешкой взглянул на два облаченных в белые штаны зада, выглядывающих из пышного куста азалии.
 – Это наше личное время, до отбоя еще долго, – зад справа дернулся, но остался на месте.
 – Я не о времени, а о том, что поздно почтенным господам вашего возраста подглядывать за кисэн, – воин глухо, как кипит вода в чайнике, рассмеялся.
 – Мы… – второй зад, слева, подался в сторону, молодой человек уже намеревался покинуть свое укрытие, но выползшая из куста рука отдернула его, возвращая на место, – мы следим…
 – Уж вижу я, как вы следите.
 – Мы следим за тем, чтобы никакая из девушек не упала в воду, дождь прошел и камень скользкий, опасно, – нервно, рассерженно пробурчал второй зад.
  – Похвальная забота, но в следующий раз оберегая девушек от падения в воду, лучше подойдите к ним и прямо заявите о своих намерениях, не то вас могут принять за пробравшихся в сад диких зверей, да подстрелить. Право слово, будьте отважнее, я в вашем возрасте часто ходил охранять кисэн к этому же самому каналу, – добродушно ухмыльнулся воин, напоследок легонько ткнув носком сапога в ближайшую к нему ягодицу, и вот двое заслышали за спинами тихий шорох удаляющихся шагов.
 – Фух, это оказалось страшнее, чем я мог подумать… а ты весь красный, Хон.
 – На себя посмотри, храбрец. Твои уши и щеки красные, словно даже не румянами, а помадой намазаны.
 – Почему ты не дал вылезти и извиниться?
 – Хочешь, чтобы он наши лица увидел? Мы ведь даже не знаем, кто это был! А так есть надежда, что он хотя бы не узнал нас по голосу.
 – Да, и завтра просто так, для острастки, каждому в отряде по пятьдесят воспитательных палок выпишут.
 – Как поднимут вопрос о наказании, так признаюсь, а сейчас может все еще обойдется. А та девица со шпилькой в форме пиона и правда очень красива. В следующий раз, видит Небо, я наберусь смелости и пойду с ней знакомиться.
 – Так я тебе и поверил.
 – А древние мудрецы пишут, что зависть – чувство плохое, и от него развивается мужское бессилие.


Глава вторая. Поварский нож


Яркое-яркое солнце повисло на чистом густом небе, близком, словно подвешенная над землей громадная ширма. Широкий двор весь залит светом, от устлавших его каменных плит веет теплом и величием. Золотой драконьей шкурой вьется от края до края лента насыпанного песка. У южной стены устроен помост, слабый ветер лениво раскачивает знамена над ним. Напротив помоста, отделенные от него всей шириной двора, отсеченные песком как рекой, на другом ее берегу – небольшие ворота. Ворота закрыты.

За воротами – казармы, плац для тренировок, конюшни. Пятьдесят нервно прядающих ушами лошадей в полной сбруе и с притороченным пустым к седлам оружием.

 – Вы слышали, что наблюдать за экзаменами изволит сам ван?
 – Ван? Как ван? Почему ван? Им мало того, что все испытания и так сложны?
 – А ты забыл, для какой цели нас и готовили? Мы его будущая личная гвардия, конечно, он соизволит посмотреть на нас в деле.
 – А я вот не так бы боялся вана, как его второго сына.
 – Что? Второй принц тоже там будет? Но…
 – А ты как хотел? Он имеет не меньшее право, чем Его Величество.
 – Почему я не свернул шею в тот раз, падая с лошади?
 – Эй, ребята, да что с вами, почему вы его боитесь?
 – Хван, ты хоть раз слушал, что говорят слуги?
 – Не имею такой привычки.
 – Зря. Его Высочество обучают не только лучшие мудрецы, но и лучшие воины, и если на нас всех приходится с десяток наставников, то на него одного – вдвое больше. И все как один хвалят несгибаемую волю принца. Понимаешь? Не мудрость, не благонравие, не милосердие. Даже не прилежание. Как-то даже девушки в коридоре шептались, что только потому господина Ма и терпят тут, что Его Высочество счел его характер подобающим для мужчины и приятным в беседе.
 – Ох, ну если этого старого медведя признали приятным в беседе – я уже боюсь думать о том, какого молодого медвежонка он вырастил.
 – То-то же.

Глухим раскатом грома прокатился от стены до стены вдоль бой большого барабана, и эхом остался рокотать в густом неподвижном воздухе. Юноши, столпившиеся у выезда с плаца во двор для экзаменов словно стайка рыбешек под сваей моста, резво повскакивали на своих коней и выстроились в ровную линию, строгую и прямую, как вырубленную мечом. Распахнулись ворота, вышел старик в парадной одежде и шляпе, с длинным свитком в руках – вызывать поименно.

Только бы расслышать его за стуком крови в голове, только бы не спутать очередной удар подпрыгивающего к самому горлу сердца с барабанным боем. Только бы совладать с собственным страхом и перестать до скрипа седла стискивать ногами бока коня. Только бы управиться с руками, не дрогнуть на первой же мишени. Только бы не поднять глаз на помост, над которым собственное знамя боязливо прячется под сень флага с девизом династии. Воздух тяжел, горек от поднятой копытами пыли, неподвижен подобно болотной воде. Небо пустое, низкое, давит на плечи своей тяжестью. Солнце большое и злое, беспощадно вытапливающее пот, от которого повод скользит в руках.

Если на войне хотя бы вполовину так же страшно – будь она проклята.

Названо первое имя, гремит барабан. Взметается пыль под ногами стелющейся в галопе лошади.

Не смотреть на помост, смотреть на реку песка впереди. Смотреть на мишени. Флаг у стены, остановиться у него. Повернуть лошадь. По песку, пламенем рвущемуся из-под копыт. Первые десять мишеней, цеп. Справа, слева. Доскакать бы до первой, а там забыться. Тело помнит. Руки помнят. А дух… дух пусть забьется в пятки и там боится.
На клочки разлетелась первая соломенная голова от сильного и точного удара цепа, невольно вздрагивает царственный облаченный в алое с золотом зритель, сидящий на помосте в кресле с подушкой. Юноша рядом с ним, в такой же накидке, разве что чуть более темной, багряной, цепким взглядом как крючком рыболова вонзается в фигуру всадника. Холодные темные глаза смотрят с прищуром, едко и оценивающе.

Повержены мишени для цепа, теперь лук. Теперь легче. Теперь привычно. Теперь уже ни о чем не думаешь, ничего не боишься. Вонзить пять стрел в пять кругов на скаку – да разве же это сложно? И вот фонтаном брызжет песок у флага на противоположной границе, и бегут слуги ставить новые мишени. Спешиться, поклониться Его Величеству отдельно, Его Высочеству отдельно, всей остальной их свите отдельно, и, дождавшись повелительного взмаха рукой, удалиться. Время следующего.

Молодой принц следил за каждым из пятидесяти, за каждым новым – все с меньшей охотой и большей злобой, с черной радостью подмечая малейшие ошибки. То, что вначале обещало быть захватывающим зрелищем, на деле оказалось очередным большим куском скуки, которую жуешь, как клейкий и безвкусный переваренный рис, что липнет к зубам. И даже когда в самом конце к мишеням выходили лучшие, юношу на помосте не отпускало это премерзкое ощущение липнущего к зубам риса.

Вот последний подъезжает к на десятый раз разметанному и пересыпанному обратно песку. Безусый и безбородый еще юнец с острым лицом и впалыми щеками, чем-то неуловимо похожий на Его Высочество. В документах сказано, что это лучший из лучников и один из трех, кому пророчат звание командира. Интересно, на что этот командир способен.

Сбивает соломенные головы с чучел быстро и ровно, скупо отмеряя силу. Излишне изящно. Это не каллиграфия, и даже не фехтование мечом. Противник будет в доспехе, противник будет с крепким черепом, противник не будет неподвижен, как солома. Да, таких ударов хватит, чтобы оглушить, чтобы повредить шлем, чтобы надолго вывести из боя, но богатыря им не сразить. Цеп не для того, чтобы бить красиво, цеп для того, чтобы убивать. Грубо, без изящества, разбрызгивая в стороны кровь и ошметки мозга. Зачем удару быть красивым, если он должен быть единственным? Невежда, не видящий разницы между дозволенным, требуемым и надобным. Плохой командир.

Не ведая о чужих мыслях и своем позоре, всадник развернул лошадь и схватился за лук. Зазвенела тетива. Первая мишень, третья, пятая – все поражены неизменно в самый центр, и тот же ритуал – спешиться, выполнить требуемые поклоны и идти к остальным. Но не успел юноша коснуться пылающим лбом прохладных каменных плит в стороне от Его Высочества, как с помоста ледяным горным водопадом загрохотал голос.

 – И эти невежды будут охранять меня? Что ж, я не нуждаюсь в воинах подобного рода, я сам могу защитить себя лучше, чем это сделает любой из них! Никто из них не показал требуемых умений, никто не достоин офицерского чина и должности в личной гвардии вана! Велите их распустить, пусть нанимаются телохранителями богатым вельможам, я сам покажу, каким надлежит быть достойному воину!

И принц соскочил с помоста, взял цеп все еще сжавшегося в поклоне юноши, забрался на его лошадь и послал ее к мишеням. У чучел не было уже голов, и бил он ниже, ровно по середине оставшейся части, каждый раз свешиваясь с седла и припадая к горячему боку коня. Удары его были страшны, каждый перебивал палку, на которую была насажена мишень, фейерверком разлетались куски скрученной в тугой жгут соломенной циновки. Удары его были точны, за взрытым копытами коня песком в ряд стояли голые стойки одной высоты. Удары его были быстры, ни одно чучело не было пропущено. Удары его были красивы, если только могут быть красивы удары цепом. Все прошедшие экзамен бойцы смотрели с немым изумлением и благоговейным страхом, каждый всем своим существом осознавал божественность природы правителя, так яро воплотившуюся в ее сыне. Никто уже не смел бояться за себя и думать о своем будущем. Широко открытыми глазами глядя на несущегося вперед коня, они не сомневались, что и все пять стрел попадут в центр мишени.

Его Высочество спрыгнул с коня уже перед самым помостом, почтительно поклонился отцу и извинился за проявленную дерзость, но затем направился к стоящим в шеренгу воинам. Те невольно попадали ниц.

 – Встать, – приказал принц. Голос его был тверд, но так хорошо чувствовалась тяжесть, с которой дыхание проходит сквозь горло, грудь высоко вздымалась, лицо блестело от пота. Он устал, позволив себе в злобе не рассчитать силы, и за одно это был недоволен собой – и еще больше недоволен был  державшими экзамен. – Вы тренировались пять месяцев после принятия в отряд. Хоть вас готовили лучшие наставники, пяти месяцев мало, и я знаю это. Но до этого вы все также держали экзамен и прошли его. Так что же – только зайдя за главные ворота, вы забыли то, что знали прежде, и за эти пять месяцев начали все заново? По сколько часов в день вы упражнялись с оружием, а по сколько часов спали? Понимал ли хоть один из вас, чего уже достиг, но что еще предстоит достигнуть? Сохранил ли хоть один, выезжая сюда,  твердость и присутствие духа в достаточной мере, чтобы позволить себе думать? И хватит ли хоть у одного из вас смелости ответить на мои вопросы?

Один из всех, поколебавшись с мгновение, вновь припал к мраморным плитам в поклоне.

 – Ю Сёнхо, Пхеньян. Разрешите говорить, Ваше Высочество.

Принц кивнул.

 – Я отвечу на ваш вопрос так: позвольте имуги распустить свой хвост, Ваше Высочество. – Смотревший в это время на поклонившегося ему, сын вана не заметил, как побледнел и сжал кулаки стоящий совсем рядом тот высокий худой юноша, что держал экзамен последним.
 – Имуги сам не может решить, когда ему распускать хвост? – усмехнулся принц, – и сколько лет ему потребуется на то, чтобы распустить его?
 – Один миг, Ваше Высочество, нужно лишь ваше разрешение.
 – Тогда, – в глазах принца мелькнула и тут же погасла растерянность, – я разрешаю.
 – Хон Сёнрён, из Чонджу, провинция Чолла. – рядом с первым склонился в поклоне второй воин, но тут же поднялся, – мои соратники дали мне прозвище «имуги». И если вы хотите ответ на ваш вопрос, я отвечу. Да, мы забыли то, что знали прежде, потому что нам пришлось забыть о горечи расставания с родителями и сосредоточиться на учебе, и мы начали заново, чтобы жить не любимыми сыновьями, а учениками, не в родных домах, а в общей казарме. Мы упражнялись с оружием больше, чем отводили нам времени наши наставники, потому что каждому из нас хоть раз приснился сон о тренировках. Мы спали меньше, чем отведено нам было по распорядку дня, так как от долгих занятий болело все тело, или же приходилось повторять недостаточно крепко выученные тексты канонов или древние изречения. Мы понимаем, чего достигли. Я понимаю, что несмотря на мои жалкие таланты, я удостоился высшей чести – разговора с Вами, Ваше Высочество, и понимаю, что мне предстоит. Мне предстоит окупить потраченные на меня расходы казны и примерной службой заслужить право называться янбаном(5). Твердость и присутствие духа же не сохранил никто, зная, что за нами будет наблюдать Его Величество и Вы, Ваше Высочество, тоже будете здесь. Мы позволили нашим рукам и глазам думать за нас самих, поскольку дело правителя – принимать решения, дело же подданного – исполнять эти решения со всем возможным старанием. Еще я скажу, что многие из нас до экзамена на принятие в отряд учились воинскому искусству у отцов и дедов, но не у великих воинов и мудрецов. Таков мой ответ.

И он вновь сжался в поклоне, пряча неровные пятна румянца на щеках и трясущиеся губы. Страх, горячий, тугой и острый, как удар хлыста, заставивший и в самом деле распустить хвост, еще колол спину иглами изнутри, но отступал, как уходящий весенний паводок, насытившийся наконец разрушением.  Страх тянул за собой понимание только что сказанных слов, еще висящих в воздухе, и безнадежное горькое смирение за них.

 – Что же… – через пару мгновений молчания ответил принц, – мне нравится твой ответ. Я признаю, что ошибся. Ты и твой друг, просивший разрешения для имуги, прошли экзамен на офицерский чин.

Этой же ночью, пребывая уже в своих личных комнатах, а не казармах, отделенные друг от друга не несколькими шагами меж постелями, а тонкой деревянной внутренней стеной, два офицера одинаково долго не спали, пустыми глазами глядя сквозь потолок на небо, покрытое десятью тысячами звезд.

 – А второй принц и вправду крут, как все Алмазные Горы вместе взятые... но Ю, ты меня слышишь?

Стена смогла пропустить звуки – может быть потому, что обустроив комнаты по своему вкусу, новоявленные офицеры лежали голова к голове.

 – Слышу, и знаю, что скажешь. Мне он тоже приглянулся.
 – А еще теперь мы можем без стыда пить вино и ходить к кисэн.
 – У тебя лишь вино и кисэн на уме.
 – А что, я должен, мучаясь от бессонницы и изжоги, придумывать план мести тебе?
 – Ты бы все равно не сдержался, я же знаю. Ты просто забыл о своей хваленой быстроте и дал мне ответить первым. И да… теперь можешь клясться на крови, что убьешь меня.
 – Знаешь что, Ю…
 – Что?
 – А вот и не угадаешь. Спасибо.
 – Что-о?

Ответом послужил нарочито громкий, притворный храп.


Глава третья. Нарезанное


Солнце скрылось за черными тучами, хмурый холодный дождь вперемешку с редким снегом хлещет по вросшему в зимнюю грязь булыжнику дороги на юг, тихо и тоскливо причитает река Хан под порывами студеного ветра. На белом замерзшем мосту в военном строе стоят  пятьдесят юношей в черном парадном доспехе. Вот-вот сырость проберется через броню и все слои поддевки к коже, нет уже смысла тянуть. Но все пятьдесят стоят строгим военным строем и ожидают, пока мужчина в подбитой мехом накидке цвета зимней сосновой хвои, которого слуги зонтами защищают от дождя и ветра, закончит свою речь.

 – Десять месяцев я был с вами, как нянька трясся над каждым. Десять месяцев – столько женщина носит свое дитя во чреве своем. Не так тяжко женщине на сносях, как тяжко мне было с вами, видит Небо, седых волос в моей голове прибавилось несоразмерно. Пируйте, сегодня я разрешаю вам пировать – старый несносный господин Ли хочет встретить весну в краях теплых. Все бумаги подготовлены, новый командующий назначен. Служите верно и помните, как скоро до меня дойдет весть о малейших ваших проделках – вернусь и самолично отшлепаю каждого. А теперь ступайте, нечего портить доспехи под дождем! – и теперь уже бывший начальник дворцовой стражи господин Ли повелительно махнул рукой, и даже не взглянув, как пятьдесят голов склонились в дружном поклоне и ветер заиграл шнурками султанов шлемов, забрался в свой паланкин.

Отряд, развернувшись, военным отработанным строем двинулся обратно к воротам дворца.

Воин оглянулся на них, отодвинул шторку паланкина. Вот закрыты ворота. Носильщики остановились, с боевого коня, которого вели в поводу, торопливо снимают походную попону и надевают седло, и вот он уже несется резвой рысью, могучей грудью тараня полотно косо стелющегося холодного дождя. А в голове всадника – тот разговор со служащим министерства Чинов.

 – Никто не должен знать, господин Ли. Никто.
 – Конечно.
 – У вас достаточно связей, человек вы доблестный и умный, и сами прекрасно все понимаете. Вы видите, каково отношение партий друг к другу, и знаете, как долго при определенном желании даже самая срочная депеша будет идти от западного берега до восточного. Как бы ни было трудно, выхлопотайте себе увольнение хотя бы до начала осени.
 – Я сделаю все, что в моих силах.
 – Помните, пока голова слаба, руки и ноги находятся в неповиновении. Воспользуйтесь слабостью головы, пока еще есть эта возможность, станьте рукой, схватившейся за меч в нужный момент. Но будьте готовы к тому, что вас казнят.
 – Есть приказы, отданные, чтобы их исполнить, а есть – чтобы нарушить. Я умею отличать один от другого.
 – И бойтесь журавлей, господин Ли. Тигры вам не помеха, но ловкий журавль выклюет глаза быстрее, чем вы учуете опасность. Берегитесь журавлей.
 – Сказал мне журавль.
 – Да, действительно, Ду Фу был величайшим талантом и почтеннейшим человеком, Помните, что сказал он, когда…

Конечно, есть приказы, отданные чтобы их исполнить, но все чаще и чаще приходят приказы, которые нельзя не нарушить. Ничего мудреного нет в том, что из нескольких десятков безусых юнцов попытались сколотить боевое подразделение меньше чем за год, хотя хорошему отряду требуется не менее трех лет, чтобы созреть. Те, кто имел глаза и умел смотреть, видели то, от чего хотелось себя ослепить. Те, кто имел твердые руки, боялись не успеть сжать их в кулак. И уже, наверное, не успеют.

***

 – Ай, проклятье! Ю! Ю, ты слышишь меня? Вытащи меня отсюда!
 – Зачем? Имуги так хорошо устроился в своем доме, мои глаза радуются, когда смотрят на тебя.

…она сидела в своем флигельке, читая китайскую старую поэму о девушке-генерале Хуа Мулань  и думая про себя, какой же заносчивой, резкой и ни капельки не понимающей жизнь была эта самая Хуа Мулань. Холодное слепящее весеннее солнце светило в окно, пробиваясь сквозь бумагу и оставляя на полу словно вырезанное пятно, за стеной флигелька под ветром качались на ветвях клена распускающиеся молодые листочки.

На крыльце послышались тяжелые, громкие шаги. Девушка отложила в сторону поэму.

 – Входите, я не занята.
 – Почтенная госпожа, – раздалось неуверенное лепетание с той стороны двери, – нижайше просим у вас извинений за то, что столь беспардонно прерываем ваш отдых, но... вы можете послать за служанкой? Мы попали в очень трудное и недостойное положение…

Она вздохнула. Где ей эту служанку найти, если сама она – тоже служанка, из подлого сословия подневольных? Нет, конечно, у нее были две девочки-прислужницы, но чтобы к кисэн шли только затем, чтобы она позвала слуг?

 – Я сама готова услужить вам, почтенные господа, кто бы вы ни были, – с улыбкой ответила девушка со шпилькой в виде бутона пиона в волосах, и, подобрав подол широкой юбки, направилась открывать дверь.

На крыльце стояли, смущено переминаясь с ноги на ногу, два молодых статных воина в черных доспехах дворцовой стражи, и ветер раскачивал кисти на навершиях их шлемов и рукоятях мечей. И если на того, что слева, широкоплечего и круглолицего, можно было долго глядеть, не уставая, то едва переведя взгляд на того, что справа, девушка торопливо зажала рот ладошкой и тут же порозовела, смущенная собственной бестактностью.  Тот второй был красив, высок, с приятным, хоть и худоватым лицом, изящным, но крепким станом и гордым разворотом плеч, но…

Но вот его доспех был облеплен тиной и ряской, по пластинам мутными потоками текла вода, собравшаяся уже под сапогами в небольшую лужу. За козырек шлема зацепилась веточка прудовой водоросли, изысканно, как намеренно сработанное украшение, чуть закручиваясь и приятным изгибом обрамляя скулу.

 – Природа хрупка, как тончайший фарфор, – начал юноша с водорослью на шлеме, ни капли не смущаясь своего вида, – жизнь и смерть соседствуют на протяжении тысяч лет, как соседствуют Земное и Небесное. Знаете ли вы, что на пруду у вашего павильона уточки свили гнездо? А знаете ли вы, что куницы имеют обыкновение разорять утиные гнезда, даже если те свиты у дворцовых прудов?
 – Что же вы говорите о земном и небесном, когда наверняка весь промокли и вот-вот застудитесь? – отмерев, затараторила девушка, и более не смущаясь, схватила воина за руку и силой затащила в свой флигелек. Второй юноша, пряча ухмылку в уголках губ, прошел следом.

Не успел еще заметно переместиться квадрат солнечного света на полу, а молодые люди уже сидели в любезно предоставленных халатах и пили рисовое вино, а девушка хлопотала вокруг них. На щеках всех троих играл слабый румянец, то ли от вина, то ли от смутной неловкости за такую неподобающую ситуацию, то ли от мимолетно впущенного шального весеннего ветра.

 – Так как тебя зовут, красавица?
 – Все называют меня Ручеек. Говорят, я слишком непоседлива, и сама как ручей – скачу тут, хохочу там, никак мне не усидеть на месте.
 – Или ты лукавишь, или завидуют тебе злые люди. Голосок твой чист и звонок, что горный ручей – как же еще тебя называть?
 – Вам, мудрые господа, виднее, – девушка улыбнулась то ли с притворством, то ли искренне, – но вы же не назвали мне своих имен.
 – Что имя? Мы оба не из столицы, и наши фамилии тебе ни о чем не скажут. Того воина с широким светлым лицом зови Тигр, в чем-то он и впрямь похож на тигра. А я… я Имуги, но вот увидишь, скоро стану настоящим драконом.
 – О, так я тоже не из столицы, я из Чинджу.

Улыбка заиграла на губах молодого воина. Чинджу – это же юг, это почти провинция Чолла! Что бы там ни говорил тигренок про свой родной Пхеньян, как бы ни нахваливал старую северную столицу – красивейшая кисэн оказалась не из его города.
 – И что же, – спросил второй воин, делая глоток вина, – такая прелестная девушка сидит одинокая в своей комнатке и скучает, ожидая, когда ей найдут поручение? Горькая участь быть ручейку спрятанным на дне колодца.
 – О, мне приятна забота столь почтенных людей, но право слово, мне всегда есть чем себя занять. Хотя бы помечтать о встрече с такими прекрасными молодыми мужчинами, – она засмеялась звонко, как маленький серебряный колокольчик, – а еще я умею танцевать. Вы умеете играть на цитре и барабане? Я сейчас же принесу их!

Воины заверили, что проявят весь свой музыкальный талант, и вот уже принесены цитра, для мелодии, и небольшой барабан, задавать ритм, и вот уже льется задорная яркая музыка – молодые мужчины не вспомнили даже, что из по необходимости выученного они играют, не договариваясь и просто выбрав самое сообразное месту и случаю. Ручеек заулыбалась, глаза ее широко распахнулись и горели ярче звезд, щеки как спелое яблоко горели румянцем. Вот она без единого слова предупреждения подбежала к отложенным в сторону мечам воинов, выхватила их из ножен, оба завертела в руках. На миг споткнулась и сбилась с ритма музыка, но тут же оправилась полетела ввысь. Юноши, от блеска клинков уже так привычно подготовившиеся к битве, почти сразу забыли о мимолетном миге угрозы и теперь лишь заворожено смотрели, как развеваются длинные рукава и играет металл в ловких белых руках, подобных маленьким птицам. Ручеек то кружилась вихрем, то плавно летела облачком, то раскачивалась подобно высокому тростнику на ветру ,и улыбалась, улыбалась… вместе с ней улыбались и они, пьянея от выпитого недавно вина, от музыки, что сами же и создавали, от растаявшего и просочившегося в ноги смущения, от водоворота цветных рукавов, от такой близкой, такой красивой и такой другой – женщины. Лишь чувствовали они, как становится горячее кровь, как летит вскачь время, как проще и ярче становится жить.

…посыльный что есть мочи гнал лошадь, хлопья белой пены срывались с удил и падали в дорожную грязь. Послание государственной важности, клочком смятой бумаги, заверенной печатью, болталось за пазухой и насквозь пропиталось потом, бьющий в лицо свежий ветер не мог уже охладить пылающую кожу. Конь споткнулся и упал у самых городских ворот, лишь чудом посыльный успел высвободить ноги из стремян и упал рядом, едва не погребенный под тушей лошади, но тут же вскочил и бросился к стражникам.

 – Срочное донесение от Ли Иля, военного ревизора южных провинций! Дело государственной важности, пропустите немедленно! – вскричал он, срывая голос и бросаясь на самые пики охраны.

В том срочном донесении было не так много строк.

«Тринадцатого дня четвертого месяца японцы высадились в Пусане и взяли с боем его и Тоннэ. Численность их слишком велика. Силы провинция Кёнсан не смогут дать им отпор, требуется высочайшее назначение талантливого военачальника на пост главнокомандующего сухопутными войсками. Грядет большая война».


ЧАСТЬ ВТОРАЯ, КОТЕЛ

Только после того, как солдат бросят на место гибели, они будут существовать; только после того, как их ввергнут в место смерти, они будут жить; только после того, как они попадут в беду, они смогут решить исход боя.
(Сунь-цзы, «Искусство войны»)

Глава четвертая. Огонь разожжен


Ночь, черная, невозмутимая, холодная, просачивалась через затянутое бумагой окно, плыла по воздуху, тисками сдавливала рыжий вздрагивающий свет гаснущей лампы. Молодой воин сидел в парадных одеждах на с вечера не разобранной постели и на десятый раз перечитывал копию не написанного от руки, но отпечатанного назначения, где пустым было место для печати. Он не раздумывал над своим решением – оно уже было принято; он не вникал в тайный смысл строк и не разбирал их до последней черты – не было тайного смысла; он не искал подвоха и не пытался удостовериться в подлинности бумаги или уличить ее в поддельности – он видел то, с чего была снята копия.

Тихо затрещал фитиль лампы, знаменуя, что вот-вот она погаснет и станет совсем темно. Воин быстро разделся до исподнего, но не лег на постель, а как девушку обнял маленькую расшитую цветным шелком подушку и с ней в самом углу спальни лег и сжался словно младенец в утробе. И заскулил, тонко, как побитый щенок, до боли в челюстях закусив угол подушки.

Тьму разогнал свет новой лампы в руке ворвавшегося в комнату Ю.

 – Хон? Что стряслось? – он поднял лампу повыше и приблизился к другу, разглядывая его. Лицо того исказила гримаса невыразимого отчаяния, слезы стояли в глазах. Не имея мужества ответить вслух, он лишь махнул рукой в сторону так и оставшейся лежать на постели бумаги.

Поставив светильник на пол, воин с опаской, словно ядовитого гада, взял бумагу и начал читать. И все глубже делалась складка меж его бровей, все тоньше сжимались побледневшие губы.

 – Это… окончательное решение?

Хон кивнул, тут же выпустил и откинул в сторону подушку, сел и задышал тяжело, с надрывом, как после нескольких часов бега.

 – Это… копия? Оригинал уже заверен печатью?
 – Да, – юноша кончиком ногтя подцепил и стряхнул с ресниц выкатившуюся слезинку, поморщился, как от боли, в обиде на не сдержавшегося самого себя, – ты понимаешь, что это значит?
 – Да. Я бы сейчас подшутил над тобой, но… – Ю тяжело вздохнул, – но это будет излишне жестоко.
 – Мне не нужна твоя жалость, – сухим и чуть хриплым голосом бросил Хон, – а что мне от тебя нужно, ты, полагаю, догадаешься сам.
 – Ты еще не послал весть родителям? Сейчас любые письма на юг идут очень быстро.
 – Письма идут не быстрее, чем идут японцы.
 – Я начинаю понимать этого старого зануду господина Ли, – Ю улыбнулся широко, но улыбка эта была горькой и грустной, почти оскалом. – И я…
 – Рад, что он не назвал тогда тебя, дав шанс выучиться на чужих ошибках?
 – Нет, – он опустил голову, – хотя кого я обманываю. Прости.
 – Это не имеет значения. Кошка повалила змею, потому что за спиной у кошки было место для отступления, а у змеи – нет.
 – И что ты будешь делать?

Юноша семнадцати лет от роду, менее чем год назад прошедший экзамен на должность при дворе и ступивший за стены дворца, смотрел на огонек светильника, и взгляд его был взглядом иссохшего непогребенного мертвеца.

 – А… – Ю, так и не дождавшись ответа, отвел взор от этого страшного, чужого лица, не признавая в нем больше своего давнего соперника и друга, – что делать мне?
 – Выйди вон и ложись спать. Завтра к полудню приказ будет торжественно зачитан перед полным строем.
 – Я… ждал другого ответа.
 – Какого же?
 – Что ты от меня хочешь? Я не понимаю тебя.
 – Я не глупец, Ю, и ты не глупец. Сейчас ты можешь лишь вредить мне намеренно, но помочь намеренно – нет. Просто исполняй свой долг.
 – Постой, Хон… уж не желаешь ли ты сказать, что…

Юноша покорно опустил голову.

 – Это безумие, Хон. Это ловушка. Ты не Чжу Си, не небожитель, не один из генералов древности. Ты всего год при дворе. Неужели ты хочешь…
 – Хочу. Другого шанса мне не дадут.
 – Ты не глупец, Хон, ты просто чокнутый. Этот шанс – одна звезда из всего небосклона с десятками тысяч других звезд. Ты сам должен понимать, что будет, стоит тебе совершить даже самую малую ошибку. Ты не просто покроешь себя позором, ты…
 – Сколько разрешений требуется получить и сколько печатей поставить, чтобы провести переназначение?

Оба замолчали, глядя на колыхающийся подобно юбке танцовщицы огонек в лампе. Наконец Ю, не разрывая молчания, поднялся, взял светильник. Уже у самых дверей поднял глаза на друга.

 – Ты… пойдешь к нему завтра, Хон?
 – Да.
 – Вы только не перегрызите друг другу глотки, хорошо?
 – Из уважения к тебе я буду сдерживаться изо всех сил, – юноша вымученно улыбнулся.

Когда закрылась дверь и комнату поглотила темнота, он вновь лег, подтянул колени к груди и сжал зубами угол подушки.

***

Он в нетерпении стучал ногтями по подлокотнику кресла, в мыслях кляня дворец с его многочисленными коридорами, потайными помещениями и толпами разнообразной челяди. О да, они исполнят высочайшее повеление со всей возможной поспешностью, только вот поспешность их смешна до нелепого. Пробежать два десятка шагов, чтобы после остановиться и передать поучение другому, и так на десяток раз. Быстрее было бы идти самому – если бы это не сочли чуть ли не попыткой государственного переворота. Есть и особые слуги для срочных дел, но даже позвать их так, чтобы не разнеслась молва по всему дворцу, решительно невозможно.

Когда же он придет, наконец? Сколько можно ждать?

С треском сломался длинный ноготь на безымянном пальце принца, когда тот в очередной раз постучал по полированному тяжелому дереву подлокотника. Лицо Его Высочества исказила гримаса гнева, он быстрым движением отколол оставшийся кусок ногтя и смахнул его на пол.

Зазвучали громкие, строгие шаги. В покои вошел высокий юноша в черном доспехе и со шлемом в руке, и медленно, тяжелым прерывистым движением склонился в поклоне.

 – Встать. Не порть броню, она тебе еще пригодится.

Воин поднялся поспешно и встал недвижимо, опустив голову, не склонил ее ниже даже в тот миг, когда Его Высочество поднялся со своего места и подошел неприемлемо близко.

 – Значит, ты – новый командир моей личной охраны? – принц вынул из-за пояса складной веер, его концом приподнял лицо юноши, заставляя посмотреть в глаза, – собираешься принять должность?
 – Это величайшая честь, Ваше Высочество, и раз мне оказали ее, я не смею оскорбить тех, кто уже облагодетельствовал меня, – после короткого колебания ответил Хон, не смев поднять взгляда.
 – Дурак! – принц рассерженно дернул рукой, убирая веер. Воин успел разглядеть, что толщина сложенного веера совсем не соразмерна его размеру, и с трудом сдержал неподобающую улыбку. Он и сам пользовался подобной «излишне толстой бумагой», когда заместо росписи на тыльную сторону веера подшивал и подклеивал шпаргалки. И оттого, что второй сын вана, истинный небожитель, пользуется шпаргалками, теплело на сердце у простого воина, стоящего перед ним.
 – Для того, чтобы назначить нового командира, требуется время. Ведь и приказ о моем назначении готовился не один день, Ваше Высочество.
 – Юнец, не знающий жизни, ты не понимаешь ничего! Что ты умеешь, на что ты способен? Откажись, не то я велю казнить тебя! – принц в ярости хлопнул по воздуху тем самым веером, одним движением открыв и закрыв его, – ты хоть знаешь, что тебе предстоит?
 – Да, знаю, – воин склонил голову.
 – Ничего ты не знаешь! – Его Высочество принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину, – те японцы, что высадились на юге – не сборище пиратов, как нам говорили прежде! Их войско огромно, у них есть конница, запасы бобов для воинов и запасы пшена для лошадей! У них есть даже маленькие пушки, которыми вооружили пехоту, такие пушки, как та, что посольство привезло год назад вместе с двумя павлинами. Пушки, которых у них сотни! И ес…
 – Но если выбор пал на меня, значит, не было других, – собрав все свое мужество, Хон позволил себе перебить принца, – почему не приняли решение отозвать из отпуска господина Ли, прошлого командира?

Сын вана словно ждал этой минуты. Он выхватил из рукава многократно сложенную бумагу и швырнул ее воину.

 – На, читай!
 Юноша поймал бумагу на лету, уронив свой шлем, но принц не обратил на это внимания. Торопливо развернув листок, воин бегло прочел начертанные ровные строки, сложил бумагу и протянул ее обратно.
 – Я не верю в это. Он не может быть предателем.
 – Какое это теперь имеет значение? Он пошел против власти, он нарушил высочайшее повеление, он практически поднял восстание! По всем формам это государственная измена! – воскликнул принц, все более горячась и вновь с хлопком открывая веер.
 – Ваше Высочество, сложно быть всезнающим и всеведающим, но у истинного владыки всегда есть множество пар глаз и ушей, и даже тогда, когда они видели и слышали противоположное…
 – Он клевещет на самого вана, утверждая, что мы уже продали земли японцам и не собираемся готовить войско! – принц, охваченный неподдельной яростью, шумно захлопнул веер и топнул ногой.
 – И вы в это верите?

Оба замолчали на миг, слышно было только, как дыхание со свистом вырывается из ноздрей.
 – Вы верите в то, что господин Ли, бывший равно как моим учителем, так и верным вашим стражником, способен на государственную измену? – негромким ровным голосом повторил свой вопрос Хон.
 – У меня нет выбора, – принц опустил голову, – это война. Нет у нас ни сил, ни времени затевать дознания и проверки.
 – Но вы понимаете, что это не он, а вы – предатели? Вы забыли о благе своего народа в погоне за строгостью ритуала, вы забыли о реальных силах, спрятавшись за системой рангов и должностей. Вы называете предателем и казните того, кто еще в силах был принести пользу Родине делом, а не словом. Так кто тогда вы сами?

Его Высочество до хруста сжал кулаки. Тихо затрещал, ломаясь, сложенный веер в руке.

 – Ты хочешь пойти следом за своим наставником, щенок? – прошипел принц подобно змее, – что ж, в моих силах это устроить, но сперва я позабочусь о том, чтобы ты понял истинный, чудовищный смысл своих слов.
 – Я готов пройти через все пытки и подвергнуться самой жестокой казни, но я не отступлюсь от моих слов, –  воин надменно вскинул голову. Страх, ярость и осознание собственной правоты кипели сейчас в его крови, и не было ни одной силы, способной в этот миг остановить молодого мужчину и повернуть вспять его волю. – Предатели – те, кто клевещет и требует казнить героя, готового служить своей стране в самое трудное для нее время. Я все сказал.

Принц отбросил сломанный веер, обессилено рухнул в свое кресло и закрыл лицо ладонями.
 – Ты полагаешь, что мои мысли столь сильно отличаются от твоих, безграмотный юнец? – прошипел он едва слышно, все так же пряча бледное лицо в ладонях, – я не верю не меньше чем ты, но ничего не могу поделать. Мой отец – верит. Я не могу не поддержать его сейчас, глупец, просто потому, что не знаю всего. Не дерзи и не показывай свою неуместную здесь храбрость, если хочешь сохранить голову. Можешь даже продолжать верить в невиновность своего учителя, но только не кричи об этом громко. И, заклинаю тебя Буддой и Кун-цзы, откажись от должности.
 – На этом ваша речь закончена, Ваше Высочество?
 – Просто поклянись, что сейчас же пойдешь готовить отказ от должности, и можешь быть свободен.

Воин улыбнулся холодно, зло, как ни в коей мере нельзя улыбаться подданному перед лицом сына правителя. Взглянул в глаза принца, что не могло быть ему разрешено сейчас. Положил ладонь на рукоять меча, будто уже был готов убить.
 – Я клянусь, что буду служить вам верно и приложу все имеющиеся у меня силы, чтобы соответствовать занятой должности, однако не стану препятствовать и упорствовать, если вы сами отстраните меня и назначите на мое место того, кого сочтете более сведущим и полезным, – и воин склонился в поклоне, подобрал свой валявшийся на полу шлем и скорым шагом покинул покои Его Высочества.

Принц глубоко вдохнул и медленно, с присвистом выдохнул, прикрыв глаза. Коснулся рукава внутреннего платья, убедиться, цела ли еще одна, куда более значимая бумага. Не справившись с искушением, Его Высочество все же достал, развернул и вновь перечитал ее. Не успели слова перебежать с места на место, не успели перепутаться черты знаков. Ничто не изменилось. Совсем еще молодой сын вана, едва взявший себе жену и еще недавно носивший детскую прическу, был назначен верховным командующим и теперь мог распоряжаться любыми должностями, ставить и смещать любых военачальников. Был назначен на должность явно ему не по плечу, но не отказался от нее.

На очередного беззубого неопытного щенка повесили большой и тяжелый ошейник взрослой собаки, не раз травившей тигров.

Его Высочество осторожно, словно боясь обжечься или порезаться, сложил бумагу и вновь убрал ее в рукав. Ничего уже не изменить, можно только посмеяться и порадоваться тому, как удачно все складывается.

На эту войну идут или предатели, или дети.

***

Она бежала по длинному полутемному коридору, не в юбке, в одних исподних штанах. Звонко шлепали босые ноги по деревянным полам, и в сумерках и тишине приближавшейся весенней ночи эти звуки были похожи на надвигающуюся грозу. Она бежала, не разбирая дороги, к внутренним покоям принца, хотя туда заказан был вход без приглашения даже высочайшим сановникам. Но не было простой кисэн сейчас дела до правил. Казнят – пусть, так будет даже лучше.

Стоящие на карауле воины не успели проявить выдержку и сдержать своего изумления.

 – Ручеек? Что ты здесь делаешь?

Девушка залилась краской, спрятала лицо в ладонях и тут же отняла их, смиренно опустив руки. Она была смертельно напугана, настолько, что стояла столбом, забыв и слова, и уже естественный, прочно вошедший в тело подобострастный поклон. И этот же страх не дал ей проронить ни единого слова, кроме имен офицеров.

 – Господин Хон, господин Ю… – только и смогла выдохнуть она, вновь закрывая лицо ладонями, но теперь на миг стало видно, как блестят размазанные по щекам слезы.

Хон закатил глаза и закусил губу, кляня свои глаза за то, что смотрят не вперед, не насквозь в пустоту, а на тонкий шелк, за которым взволнованно трепещут белые девичьи грудки.

 – Что бы ни случилось, Ручеек, успокойся, – тяжело вздохнув, как можно тише заговорил Ю, – наша смена скоро кончится. Иди к себе.

Девушка закивала часто и тупо, как неживая, и опрометью бросилась прочь.

А вскоре в покоях принца послышались тяжелые, усталые шаги.

 – Опять не японцы? – Его Высочество почему-то не в ночной одежде, а в дневной церемониальной, распахнул двери, кинул быстрые взгляды на одного и второго офицера. На лице принца, даже едва освещенном красноватым светом светильника коридора, так явственно читались досада, скука и уже привычная глухая злоба, – что на этот раз?
 – Очередная девушка не может спать и мучается кошмарами.
 – Хон, проведай ее в спальне и успокой. И если сегодня еще хоть кто-нибудь осмелится помешать моему отдыху, каждого последующего будут успокаивать навечно!
 – Слушаюсь! – офицер коротко поклонился и скорым шагом двинулся в ту же сторону, куда исчезла Ручеек.

Девушка нашлась сидящей в своей комнатке, в которой были только постель, да сундук с одеждой, не было даже зажженного светильника. Ручеек сидела на одеяле, обняв колени и беспомощно уронив голову на сложенные руки. Было слышно, как она прерывисто дышит и тонко, рвано всхлипывает, и звук этот был как вода, плеснутая на фарфоровое блюдо. Бесшумно прикрыв за собой дверь, Хон аккуратно снял сапоги и встал у стены, опершись на нее плечом.  Он стоял недвижимо и глядел на девушку – на серебристое светлое пятно в черноте, похожее на луну, прячущуюся за рваными грозовыми весенними тучами.

Луна может точно так же плакать дождем. Но от плача луны так больно не щемит сердце.

 – Ручеек?
 – Мне снилось, что дворец захвачен, и мной насильно овладели два японских солдата, – совсем тихо, в никуда зашептала девушка, перестав всхлипывать и начав раскачиваться из стороны в сторону, – они надругались надо мной, а после смеялись, какие неопытные девицы находятся в прислужницах у Его Высочества. Мне страшно. Проведите со мной ночь, господин.

Хон прижался к стене всей спиной, невольно провел ладонью по щеке, проверить, не покраснел ли. А кисэн продолжала глухо и невозмутимо, словно пересказывала плохо заученный текст.

 – У меня не было еще мужчины, господин. Наставница обучала меня искусству спальных покоев, но со специальными статуэтками, которые совсем не похожи на человеческое тело. Она рассказывала, что если не хочешь, но заставляют, нет ничего противнее, как бы ни было велико мастерство мужчины. Его дыхание будет казаться смрадным, его руки будут слишком грубыми, его орудие не встретит отклика и только принесет боль, даже если он будет нежен. А если он сам захочет быть жестоким, то нет страдания ужаснее. К тому же он может войти не в главные ворота, а таким способом, который называют «любовь академиков», или даже начнет делать это рукой. А воины… у них ведь будут мечи, господин.

Юноша стоял, оцепенев, и только давил ладонями на щеки, пытаясь унять колющий жар в них, и даже чуть-чуть смешно было, и радостно оттого, что здесь совершенно темно. Стыд сковал его ноги, не давая уйти, стыд стянул ему горло, не давая произнести ни слова. А девушка, все так же раскачиваясь, продолжала в пустоту поведывать о том, что рассказала ей старая наставница.

Наконец, она закончила.

 – У вас ведь тоже прежде не было женщины, господин? Кому знать, что написано в вашей судьбе, быть может, это последний ваш шанс. Познайте меня, господин, прошу, – Ручеек наконец подняла голову. Взгляд ее был пустым и острым, пронзал насквозь и уходил далеко за стены дворца, туда, где скорым походным маршем продвигались вперед колонны японцев, оставляя за собой сплошное кровавое поле.
 – Но Ручеек… нельзя же, – воин все же отмер, сделал робкий короткий шаг к девушке.

Она поднялась, посмотрела ему в глаза, и сразу же вновь опустила голову.

 – Кому есть дело до правил и устоев, когда само небо грозится вот-вот обрушиться на землю?
 – Нет, Ручеек, нет, – Хон посмотрел было на кисэн, но сразу же отвел взгляд, наткнувшись им на тонкую изящную шею, выглядывающие из-под ворота исподнего ключицы и начало грудей, скрытых тонкой, почти прозрачной тканью, – нельзя. Ты из тех, кого любой из сыновей вана может назначить своей наложницей в любой день. Если к городу и подберутся войска, весь двор покинет столицу, и тебя заберут с собой. Нечего тебе бояться, кроме того, что нарушишь свой долг.
– Меня не заберут, я чувствую это, – она опустилась на колени перед юношей, – никому нет дела до таких, как я. Захватчики придут и повеселятся вдоволь, так оно и будет. Прошу вас, овладейте мной сейчас, господин. Я хочу узнать, каково это, пока меня не успели научить насильно.
– Нет же, нет… нет! – он хотел было отступить, но девушка с проворством змеи обвила руками голени юноши. Хон завалился назад, припадая к стене, звонко ударились об нее ножны с мечом. Бряцанье оружия на миг словно отрезвило кисэн, но затем она с еще большим усилием, с безумием в глазах стиснула ноги воина.
 – Сжальтесь надо мною, господин, умоляю, сжальтесь! Я хочу первым почувствовать мужчину, не противного мне! А мы же с вами почти земляки, господин, сжальтесь! – запричитала Ручеек, вновь начав плакать, и стала покрывать короткими исступленными поцелуями скрытые пластинами доспеха бедра юноши.
 – Нельзя, Ручеек, нельзя, – Хон попытался высвободиться, но, чувствуя, как от острой, тянущей безысходности наливается свинцом тело и сковывает тяжестью конечности, лишь беспомощно запрокинул голову, насколько позволяли стена и шлем, и закрыл лицо ладонями.

Девушка же двинулась вверх, все так же удерживая ноги воина и продолжая слепо, отчаянно лобызать его доспех, так что на черном лаке кое-где оставались белесые следы слюны. На латной юбке, скрывающей бедра, на пластине, защищающей пах, на широком поясе поперек талии, на груди и наплечниках… юноша дернулся, отворачивая голову, когда маленькие, почему-то ледяные пальцы отодвинули его руку и горячие влажные губы и язык коснулись его подбородка, не удержал равновесия, опрокинулся набок. И позорно пополз, громыхая по деревянному полу ножнами и сталью боевых перчаток, не оглядываясь, сбрасывая с себя неистовые тонкие белые руки кисэн. Лишь у самой двери поднялся, схватил оставленные сапоги и бросился прочь по коридору, слыша за спиной оглушающий, яростный и отчаянный плач, на куски рвущий душу и гвоздями вбивающийся в голову. В тот миг казалось юноше, что никогда не услышит он звука горше, тяжелее, ничто не отзовется в сердце такой болью, как этот плач обезумевшей от собственных страхов девушки, знавшей наперед, казалось, и свою участь, и его, и всего народа страны, и плачущей сейчас за себя, и через себя – за всех.

И была в этом своя правда, настолько беспробудно и беспощадно горькая, что терпкой и почти приторной сладостью пьянящая через эту горечь.


Глава пятая. Кипение


Широкий белый мост через реку, разрубившую столицу на части, пестр и черен от людей, как черны и пестры крыши дворца и украшенные резьбой балки, поддерживающие их. Почти пустого дворца, в котором оставлены лишь многие ненужные теперь слуги, охрана, да один-единственный человек, чья жизнь еще не потеряла своей цены. Статный высокий конь огненно-рыжей масти стоит один в распахнутых настежь главных воротах, нервно ударяя копытом. Шагах в десяти позади него, еще на запретных землях дворца, сплошной линией, как отчеркнутой тушью, стоят молчаливые и неподвижные стражники. Никто из них не осмеливается приблизиться к коню, стоящему точно на том месте, где обычно смыкаются захлопнувшиеся створки ворот, где кончается земля, на которую не ступают простые смертные. Никто из движущихся по мосту не осмеливается обернуться и бросить последний мимолетный взгляд на всадника, со своим рыжим конем так похожего на всполох пламени. Пламени, которое поглотило уже слишком многое.

Он сидит в седле напряженный, как согнутый в кольцо меч, от злобы на самого себя скрипит зубами, мнет в горсти повод и собственные пальцы. Проговаривает про себя кажущиеся пустыми, выхолощенными, когда-то великие и непревзойденные в своей чистоте строки стихов Ли Бо. Намеренно стискивает бока коня пятками и в это же время успокаивающе гладит по шее. Пытается расслышать дыхание стоящих за его спиной людей.

И все напрасно. Он плачет, и редкие слезы капают с постыдно дрожащего подбородка на воротник.

Потому что это страшно. И это больно.

Он плачет, как и сотни, тысячи других – мужчин, женщин, стариков и детей, наводнивших все ведущие к мосту улицы и глядящих, как впряженные в обоз забранные у крестьян волы и лошади тащат по дороге на север поклажу, не имеющую цены. Он плачет, провожая затуманенным взглядом последнюю повозку, чьи колеса только начали пересчитывать камни на мосту, но уже так далеки от белых резных плит, по которым стучали, выезжая из дворцовых ворот.

 – Почему ты бежишь, отец, почему? – сам себе прошептал он, закусив губы, – почему ты оставил меня здесь одного? Почему ты бросил нас всех сейчас?

Он знал ответ, и ответ этот был прост, как просто просяное зерно. Отец спасает самое ценное, что осталось еще в стране. Самого себя. Остальных пусть спасает сын – не зря же государственную казну так щедро тратили на его образование.

 – Ваше Высочество? Все в порядке?

Он развернул коня резким рывком, заставив животное заплясать на месте и высоко задрать голову.

 – Проверить сохранность складов и все ворота, командующему гарнизоном – доложить о расположении войск и количестве провизии, разведать окрестности в северном направлении, немедленно!
 – Слушаюсь! – и, коротко поклонившись, подошедший было командир личной стражи помчался передавать приказ посыльным.

Сын вана наконец-то позволил себе вытереть слезы, от которых ворот церемониальной накидки уже промок насквозь и прилипал к коже. Да, надо будет переодеться…

 – И велите подготовить мои доспехи!

Всполох пламени исчез из главных ворот, стоило последней повозке преодолеть мост. Принц заперся в своих покоях в ожидании, когда принесут доспехи, которые он прежде еще ни разу по-настоящему не носил, а лишь примерял бездумно, развлекаясь.

Не было сил ждать молча, все силы были бездарно, безрассудно и бесполезно потрачены на проигранную борьбу со слезами. Не было еще слышно шагов за толстыми, но не препятствующими звуку стенами. Принц сжал правую руку в кулак, поднес к самым глазам, начал разглядывать придирчиво, как чужую. Этой руке предстояло схватиться за самое главное оружие в идущей уже войне. За печать, заверяющую приказы и назначения на должности. Печать, которая обещает стать тяжелее самого длинного меча и копья, самой широкой алебарды, самого большого цепа. Печать, которую может не хватить сил удержать.

С рыком раненого зверя Его Высочество изо всех сил ударил кулаком в стену. Он не услышал звука удара, разбивая руку, не почувствовал боли, но увидел короткие брызги собственной крови, багровые, почти черные на серой стене, и беспомощно рухнул на колени. Кровь… конечно, все состоят из крови, нет на свете неуязвимых. Прав отец, неправ сын.  Маленькая темная лужица разлилась под все еще сжатой в кулак ладонью принца, липкое тяжелое тепло пристало к коже. Он закричал. Запрокинул голову к небу, крича изо всех сил, срывая голос, словно силясь этим криком вырвать душу из собственного тела.

Небу было все равно.

Небо слышало тысячи тысяч подобных криков – от каждого, кто по глупости и невежеству считал свое горе самым сильным на свете. Небо знало, что нет истинно сильного горя на свете. Рушились от слез камни, валились от крика деревья, поднимались и утихали шторма от горестных стенаний и заунывных песен, но все так же стояло равнодушное, непоколебимое высокое небо. Нет нужды небу сочувствовать чьему-то горю, у него своя забота. Не рухнуть на землю.

Так какое небу дело до того, что одна-единственная рука слишком слаба, чтобы удержать простое перо?

А принесенные доспехи оказались несоразмерно, мучительно, отчаянно тяжелы.

***

 – Я ненавижу тебя, отец! Будь ты проклят! Трус, минский выкормыш, дрессированная собачка, бегающая за мухами! Предатель! Истинный предатель, ты бросил всех в тот самый момент, когда мы больше всего в тебе нуждались! Пусть тебя по дороге растерзают тигры, пусть отравят плохой едой и водой, пусть по пути встретится засада, пусть Китай обвинит в сговоре и казнит как предателя, как и должно тебя казнить!
 – Начинаю понимать, почему господина Ма этот медведь счел человеком, приятным в беседе, – усмехнулся воин, стоящий на карауле у походного шатра главнокомандующего, из которого нескончаемым потоком лилась брань в адрес вана, покинувшего страну и направившегося просить помощи у союзников.
 – Господин Ма, в отличие от Его Высочества, в самых смелых своих речах и мыслях не мог обвинить вана даже в излишней осторожности и нерешительности, а принц же проклинает его – и это после того, как был назначен наследником, – второй воин на карауле укоризненно покачал головой.
 – Радостная доля – стать наследником, когда идет война. Скорее сын умрет прежде отца, чем действительно взойдет на трон.
 – Замолчи, Хон, а то накличешь беду.
 – Еще беду? Да разве нас чем испугаешь теперь…

Коротко засмеялись оба, и после замолчали, продолжая невольно слушать, как поносит и распекает принц своего отца, призывает на его голову гнев всех небожителей, самые страшные недуги и все возможные бедствия. Тринадцатый день из шатра на холме, украшенного знаменами всех войск и девизом династии, раздавалась брань, и каждому живому, да и каждому мертвецу досталось через нее крепко. Тринадцатый день вся государственная армия стояла лагерем на пологом северном берегу реки в немом бессмысленном ожидании. Тринадцатый день захватчики караулили на другом берегу, в узком проходе меж двух террас. Тринадцатый день ни та, ни другая сторона не осмеливалась выступить открыто, и две армии стояли друг против друга, разделенные одной бурной, но узкой рекой, какая в обычный день едва ли надолго задержит простого путника.

Столица была оставлена, как только ван бежал, горестные стенания брошенных жителей так быстро переродились в проклятия, лавиной несущиеся вслед спасающимся придворным. Столица была опустошена и разграблена, и первыми мародерами и разбойниками были простые жители, одуревшие от отчаянья и вседозволенности.

Ю прикрыл глаза, крепче сжал пальцы на древке алебарды. Выдержанное крепкое дерево было теплым от прикосновения, чуть шершавым, почти как кожа живого человека. Почти как ладонь друга, протянутая для помощи.

Лучше бы этот друг протянул чашку простой воды, чтобы смыть с языка намертво въевшийся, мерзкий, горький вкус пепла.

Подневольные, в одночасье лишившиеся господ, обязанностей и крова, вопили и визжали подобно диким зверям, когда черный и плотный как железо столб дыма поднимался над горящим дворцом – над подожженным ими дворцом, в котором сгорали архивы и регистры. Сгорали вместе с редчайшими сокровищами, вековой мудростью книг, лучшей живописью и самыми дорогими тканями. Сгорали под крики тех, что бросились на разграбление сокровищниц и не смогли выбраться, побежденные своей жадностью. Их черные скрюченные тела валялись меж обвалившихся стропил, таких же черных, и за жирным слоем копоти не различить уже было, за какими богатствами люди бросались в пламя. В агонии обезглавленная столица терзала сама себя, и растерзала, растерла в порошок, уничтожила на корню. Японцев встретила пустая крепость с намертво захлопнутыми воротами.

Все, что осталось теперь – это стоять лагерем на берегу реки, вперемешку элитным офицерам со смердящими крестьянами, держащими меч или копье как мотыгу, и ждать, когда японцы сделают хоть что-то.

Громко и тревожно, коверкая мелодию и не попадая в ритм, но перебивая ровный поток ругани из командного шатра, завыла флейта. Ю дернулся, распахнул глаза во всю ширь. Это Хон опять предупреждал принца, что его могут услышать, и действительно, через пару мгновений лишь одинокое тоскливое пение флейты вилось над холмом. Снизу, с широкого отлогого берега тяжело поднималась коренастая одинокая фигура, и так хорошо на светлой земле и траве был заметен красный, как свежая кровь, обильно украшенный золотом тканый доспех.

Офицеры караула невольно задержали дыхание – не потому, что прониклись почтением к пожилому генералу, успевшему уже прославиться в многочисленных боях, не потому, что сковало напряженное удивление, когда этот генерал поднялся к шатру один. Не потому даже, что мрачная готовность к бою разлилась по телу, узлом связывая жилы. А потому только, что с этим генералом дошел запах лагеря – запах тысяч и тысяч потных, уставших мужчин, запах сотен и сотен натираемых маслом мечей, запах конской мочи и старой сбруи, запах тех неимоверно отвратительных похлебок, что варят себе отдельные дивизии, каждая по своему рецепту.

Хон убрал флейту за пояс, в чехол, подшитый совсем недавно специально для нее. Решившись заиграть в первый раз, чтобы заглушить ругань (тогда он флейту стащил у кого-то и просто таскал в рукаве), он чуть не распрощался со своей головой – когда Его Высочество услышал музыку, он порядком испугался, а после пришел в такую ярость, что сам бросился к мечу. Но еще чуть после он уже хвалил за смекалку и даже извинился, и попросил впредь предупреждать музыкой о всяком, проходящем близко. И после того случая стал во сто крат чаще браниться.

Генерал Ким вошел в шатер, сам отодвинув полог сердитым коротким движением, кратко и явно недостаточно почтительно поприветствовал принца, но после говорил только шепотом. Его Высочество проникся обстановкой вмиг и отвечал так тихо, что даже кошка его не услышит – или так только казалось караульным.

 – Вам следует, пока не поздно, изменить состав командования, Ваше Высочество.
 – Что вы предлагаете? Передать все войска в одни ваши руки?
 – Даже одни худые руки лучше, чем две пары не договорившихся. Прибывший из Хамгёна командующий слишком дерзок, а генерал Син еще слишком неопытен и горяч. Они и перед лицом смерти не смогут договориться.
 – И что вы предложите – переложить все командование на вас, отстранив остальных генералов и вызвав их недовольство? Или, быть может, мне самому стоит взять знамя и повести армию в бой?
 – Второе, несомненно, было бы лучшим решением, Ваше Высочество. Но я прежде не мог заподозрить вас в глупости и неумении мыслить здраво, а теперь же вы разочаровываете меня раз за разом.
 – Вам так хочется умереть в бою, а не от старости, генерал?
 – Лучше умереть даже в проигранном бою, нежели от стыда.
 – Нельзя передать такую большую армию в одни руки, нельзя старым частям назначить нового командира и послать их в бой тут же. Я сказал свое последнее слово. Остальное – ваша забота.

Они спорили долго. Когда старик-генерал вышел, успела уже переместиться тень от алебард на земле. И сразу принц позвал к себе командира своей охраны.

Ю, оставшийся снаружи один, сжал в кулаке оставленную ему флейту, невесело усмехнулся. Он ведь так и не выучился толком игре на ней, не выведет даже самого простого мотива. А играть наверняка придется, слышится уже, как двое невольно повышают тон, пустоте доказывая их общую правоту. Смешно. И удивительно. Еще недавно, еще до падения Хансона страстно желавшие убить друг друга – если и не друг друга, то принц точно хотел прикончить Хона собственными руками – теперь они на два голоса поют одну песню. Уму непостижимо.

***

Синее небо, зеленые склоны. Ярко и четко, как роспись на ширме. Пенится и ревет река под копытами коней, играют на ветру знамена. Сходятся войска.

Крики, конское ржание, волны взялись терракотово-бурым. Один огромный уродливый паук приходит в движение, по паутинной нити реки распластывая свои лапы. Дергает свою паутину, рвет, неистовствует, и отступает. И змея на том берегу, подставившая пауку свой хвост, разворачивает витки и скользит по дороге на юг, прочь от испробованной на вкус паутины.
Подписать приказ о разжаловании командира дивизии, отказавшегося идти в наступление.

На ширме расцветает новая роспись. Затягивает реку и южные утесы сизый пороховой дым.

До холма смазано, отдаленным гулом грозы доходит рев битвы. Не слышно, как кричат лошади, бьющие по воздуху простреленными, порубленными ногами, не слышны орудийные залпы, не слышен единый в тысячах глоток боевой клич, как не слышны вопли ужаса и крики умирающих.

Но все прекрасно видно. Как на лучшем свитке живописи, где прописаны мельчайшие детали.

Вот теснится обезумевшая конница в проходе на юг, одним сплошным пестрым пятном. Вот падают лошади – обезглавленные, разрубленные пополам, с перебитым хребтом и ногами. Вот крюками стаскивают всадников и приканчивают на месте, перерезая горло, и алыми фонтанами брызжет вверх кровь. Вот мелькают злые белые блики на клинках самурайских мечей, многочисленные, как на волнах неспокойного моря. Вот вязкой тугой трясиной раскисает земля, чернеет от крови и выпущенных из нутра кишок, вот одинаково темнеют все яркие и цветастые прежде доспехи. Вот редеет разорванный строй знамен – одно древко сломалось, второе, один знаменосец упал, разрубленный, второй пал от пули, казалось, совершенно невредим, третий погребен под собственной лошадью.

Мелькают желтые флаги, давая сигнал об общем отступлении. Красной становится вода в реке, японское войско гонит остатки конницы через броды, открывая себе путь на север. Ярче, резче, больнее бьет по ушам дикий радостный вопль, с которым победители рвутся вперед.

…сочная и свежая, светлая еще трава начала лета кажется бледнее, когда торчит уныло из-под толстой багрово-черной корки спекшейся крови. Яркие доспехи – синие, зеленые, красные, украшенные бронзой – одинаково темны от крови. Отдельно отрубленная нога, рука, из черной кучи человеческих тел торчит почему-то болезненно-рыжий распущенный конский хвост, и ветер треплет тяжелый густой волос, каким-то чудом оставшийся не заляпанным. Ползет вперед, пища подобно мыши, раненый мужчина в жалком дешевом доспехе, с лица его градом льется пот, красный от смешавшейся с ним крови. Кричит тяжело и сиро, на одной ноте, еще один недобитый. Визжит и мечется конь, за которым лентой тянутся его же кишки, выпавшие из распоротого брюха. В яме, выбитой копытами, в луже еще жидкой темной крови, лежит отрубленная голова офицера, с холодным презрением глядящая в ясное, без единого облака небо, и толстая черная муха ползет по серой восковой щеке.

С усмешкой, в отместку всем и вся торчит из чьего-то тела древко одинокого незахваченного знамени, и развевается на ветру чистый и яркий, целый и не забрызганный кровью флаг династии. И кажется, не в синее пустое небо смотрит та отрубленная голова, а на бьющееся в этом синем пустом небе одинокое цветное полотно.

Третий раз за ночь одно и то же. Должно быть, нет уже смысла ни закрывать глаза, ни открывать их. Одно и то же будет стоять перед взором – поле битвы, ревущие буруны на реке, окрашенные алым. Засада и бойня на том берегу, резня на переправе, побоище после нее. И не тишина вокруг – радостный стройный хор победных криков, дикое, нестерпимое многозвучье битвы, стоны и вопли раненых. Да стук собственного сердца, излишне тяжелый и неровный.

Где-то там, дальше, за палатками охраны, кто-то заходится хриплым плачем. Кто-то на несколько голосов, невпопад, поет пьяными голосами, кто-то просто воет, подобно волку. Ничтожества. Сборище безмозглых трусливых баб, не способных ни на что. Истинные предатели, не сумевшие найти в своих сердцах сил в самый важный момент. Дурак-мечтатель Сунь-цзы, кто надоумил тебя написать в своей книге, что солдат жив только тогда, когда стоит на краю гибели? Когда солдат на краю гибели, он бездарно умирает, крича от страха и боли, а никак не решает судьбу государства.

Предатели, ничтожества, жалкие отбросы, не способные ни на что! Идиоты, зарвавшиеся жадные высокомерные твари, перед лицом смерти не сумевшие договориться не то что друг с другом, а и с самими собой! Скотина бессловесная, которую только зарезать можно, да на костре зажарить, чтобы не тратить провизию на лишние рты! Предатели, предатели, предатели! И небо – главный предатель! Ну же, проклятое небо, обрушься на землю, не будет у тебя более никогда лучшего повода!

Его Высочество стоял на коленях на голой земле, запрокинув голову, и сквозь полог шатра беззвучно кричал в черное, как спекшаяся кровь, небо, заклиная его рухнуть.

У неба опять были другие заботы.

Утром он призвал к себе начальника охраны, чтобы отдать новое распоряжение – впредь в лагере во всякую ночь запрещены любые звуки, нарушивший приказ будет казнен.

Вошедший офицер – мальчишка еще, худой, осунувшийся, с потемневшим и загрубевшим от солнца лицом, не постаревший за то разгромное поражение, а лишь повзрослевший, – вошел, держа снятый шлем в руке. Неровен был еще утренний свет, но бросив один только мимолетный взгляд на своего слугу, принц замер с открытым ртом. И также замер вошедший, смотря на непокрытую еще голову Его Высочества.

Желтовато-серые в огне светильников, от висков к собранному на темени пучку тянулись ленты волос, растерявших прежний черный цвет, что у одного, что у второго. И по чужому лицу каждый догадался о своем, по чужой седине каждый узнал свою.

Вечером оба они уже смеялись, когда в одно и то же время вызвали к себе медика, спросить, есть ли краска, что сможет скрыть седину достаточно надежно.

***

Серый покров туч над черной землей, темно-серое бредущее войско. Не утро, не день, не вечер. Затяжной летний дождь смыл свет и краску, погрузил мир в вечные серые мертвые сумерки.
Одно и то же. Идти вперед, править меч, снова идти вперед. Скоро осень, сухие злые ветра вернут твердость напитавшейся водой земле, но принесут холод. Скоро север, где линия укреплений,  показавшая уже свою надежность, но где варвары-чжурчжени, затаившие злобу на прежних своих владык.

Скоро? Что скоро? Что нескоро? Скоро объявят привал. Именно тогда, когда половина пехотинцев выбьется из сил, а другая половина будет идти на одной лишь злобе, и когда всадники начнут засыпать на спинах своих коней.

«Скоро» всегда наступает в тот самый момент, когда кончается терпение и нет больше сил.

От другого командования, должно быть, уже давно бы отстали.

Ю не слышал нестройного топота за спиной, отсеченный от всего мира сзади широким назатыльником шлема. Куда же денется остальное войско, если впереди под знаменем и над огнисто-рыжим конским крупом маячит спина того, чья жизнь едва ли не самая дорогая из всех? Они могли бы идти и день, и два, если бы эта спина не пропадала с глаз. Поднять боевой дух солдат легко. Один нужный человек говорит несколько нужных слов – и вот уже нищие, голодные, слабые и трусливые сплошь становятся богатырями и героями. А просто идти – сложно ли это, когда перед тобой в седле покачивается будущее страны? Да и взяли лучших из лучших.

Или нет.

Лучшие из лучших уже отдали свои жизни. Остались самые удачливые, не более. Да еще те, кто чересчур не хотел умирать.

Взвился рядом со знаменем командирский флажок, войско устало и криво начало перестраиваться, задними рядами задевая отставший обоз. Никто не спросил себя, отчего очередная стоянка началась с построения боевым порядком, да и не нужны стали вопросы, когда показались впереди тылы японской армии.

Забил барабан, призывая к атаке, и после половина всего под небом потеряла свой смысл.

Тело – легкое, рвется вперед само, тысяча как один летит прежде своего крика, который не слышишь, а ощущаешь пульсацией в затылке, который поднимает тебя и швыряет в бой. Тысяча как один взвивается невесомым облаком, бессмертным облаком. Нет страха. Нет усталости более. Есть только пьянящая неудержимая радость, изнутри разрывающая на куски.

Облако следует за драконом.

А дракон, разверзнув пасть, мчится на врагов своих.

Соль и железо на губах пьянят сильнее вина, музыкой льются хрипы врагов. Лязг клинков, от которого прежде ныли зубы и скулы сводило, перерождается ликующей соловьиной трелью. Бей. Бей! Бей!! Налево, направо, рази копьем, топчи конем! Кричи свое имя в лицо умирающим, чтоб знали они, от чьей руки пали! Убивай всех, кого видишь, всех, кого можешь догнать! Убивай, убивай, убивай!

Не сразу воин понял, что случилось.

Японское войско было огромно, и в этом была его слабость. Но в этом же была главная его сила. Исполинская змея не развернулась даже, повернуть голову и глянуть на назойливую пчелу, а лишь отмахнула ее хвостом. Вновь плещется в воздухе командирский флажок, и тут же падает, с древком, перебитым шальной пулей. Но кто в битве глазеет по сторонам?

Дикий, нечеловеческий крик «отступаем!» расслышали не все. Многие слышать уже не могли. Не успели.

Первый ружейный залп скосил смятый ряд пехоты, как серп срезает стебли созревшего риса. Новое лихорадочное перестроение, лишь бы успеть собой закрыть главную мишень для противника. Схватиться за лук. Второй залп. Совсем рядом алым хлещет кровь из дергающегося еще тела. Целиться в густой пороховой дым, стрелять в пороховой дым. Отступать, сохраняя строй. Во что бы то ни стало сохраняя строй, пряча внутри крепости из людских тел поднятое еще знамя, нервно ржущего рыжего коня, да человека, чьих слов сейчас никто и не услышит. Третий залп, на излете пуля ударяется в шлем и отскакивает от него. Что-то обрывается внутри, и чудится, что уже струится по бедрам теплая влага. Стрелять, снова и снова стрелять в сизый дым, чтобы не полоснули своим огнем первыми.

Закладывает уши от залпов – или просто никто не кричит более. Становится легче держать строй, не путаются под ногами крестьяне-пехота. Нет больше пехоты. Все еще легки руки и ноги, все еще облако-тело, но чувствуешь, растворившимися уже костями чувствуешь, как это облако рвет на части ветер. Падают слева, падают справа, падают за спиной. Падает рядом и рука, держащая прежде командирский флажок, храпит конь и дергает шеей, когда утыкается в соленую сырую гриву безвольная голова хозяина.

Ю закричал, и в тот момент слышал он свой голос. Пал тот, кто был в шаге от дракона – и следующим падет сам дракон.

И тогда конец.

А ведь никто и не вспомнит, как собрал Его Высочество с тысячу солдат, оставшихся от прошлых боен, расставил как надо, собрав свою крошечную армию, и вместе с полным составом охраны и этой игрушечной армией двинулся в обход остаткам войск. Потерю припишут другому сражению, а самого принца, того и гляди, объявят тайно бежавшим. И тогда, наверное, его злобный неупокоенный дух долго еще, веками будет витать над полем битвы и строить козни живым.

Только сейчас воину стало по-настоящему страшно.

И страх этот не дал услышать, как прежде не давала тупая сосредоточенность, насколько поредел ружейный залп.

В последний момент они вышли из-под огня.

Ю повернул голову к не смогшему покинуть тесный строй коню, на чьей спине еще держался труп командира личной охраны принца. Труп змеи, с которой давно, в прошлой, казалось, жизни, так любила бороться кошка.

Скрюченные пальцы в блестящей от крови перчатке лучника скребли по взмыленной шее лошади, оставляя на светлой шкуре красные кривые следы.

***

Он, обнаженный по пояс, из миски для риса пьет густое и терпкое подогретое вино, крохотными глотками, стараясь не дышать и давая жидкости самой течь в глотку. Оно почему-то не пьянит, оно лишь отяжеляет тело, делает его деревянным, оставляя голову холодной и ясной. Жжет горло от крепости и сладости напитка, ноздри забивает горьковато-резкий запах, пока на том же огне, на каком подогревали вино, медик прокаливает длинные железные щипцы. Черной коркой на груди спеклась кровь.

Холодная земля под голой спиной. Короткая палочка между зубами, чтобы не раскрошились в оскале. Тисками шесть рук сдавливают плечи и бедра, камнями наваливаются, вжимая в землю.

 – Не стискивай ты его так, руку сломаешь!

Воин торопливо вытирает об себя горячие вспотевшие ладони и вновь берется за раненого, коленями впечатывая его плечи в землю. Тот морщится как от кислого, когда его выделанной шкурой распластывают по земле, намеренно цепляется за неудобство положения, пытаясь отвлечься от раны. Медик коротко кивает сам себе и сводит к переносице брови. Крестом разверзается зев надорванного выбитой пластиной брони пулевого отверстия, еще горячие щипцы входят в плоть. Врывается и заполняет грудь острая, мучительная боль.

 – Терпи, ничтожество, терпи!

Он мычит на одной высокой ноте, протяжно, силясь колесом выгнуть спину и вырваться из-под удерживающих его рук. Кровь бьет из раны вверх и брызгами оседает на руках, на кольцах щипцов, буроватой пленкой размазывается по коже.

 – Не дыши! Не дыши, скотина!

С треском рвущейся ткани, все в крови и лилово-алых губчатых ошметках легкого, выходят щипцы из раны. Новая боль, пронзительная и горячая, и почему-то почти сладостная, обнимающая словно во хмелю, словно истосковавшаяся по мужу жена. Стук свинца о глиняную миску.

 – Дышишь? Хон, ты слышишь меня? Дышишь? – взгляд в глаза, мутные, налитые кровью, пустые глаза зверя.
 – Кто же мне теперь запретит… – хриплый скрипящий смешок, сквозь который клокочет в горле кровавая пена.
 – Сейчас будут прижигать.
 – Терплю.

Мокрая, черная от крови тряпица обтирает тяжело вздымающуюся, покрытую испариной грудь. Плотный крупчатый порох, от избытка серы горящий медленно, специально для прижиганий, круглой бляшкой кладется на рану, тут же замокая и берясь вязкой глиной.

 – Держите его!

Вороном каркает огниво, высекая искру. Шипит берущаяся тугой коркой кровь. Дугой, натянутым луком выгибается худое костистое тело, тут же в изнеможении падает на землю. Пахнет серой, взрывом, паленой кожей и – вкусно, мирно, не как на войне – жареным на углях мясом.

Отпускают. Он поворачивает голову, сплевывает вместе с алой слюной изжеванную палочку.

Туго, до скрипа ребер накладывают плотную повязку, перекладывая ткань сухим мхом, впитывающим кровь. Стягивают и прячут узел. Становится до дрожи холодно. Он улыбается.

 – Ты молодец, Хон.
 – Да? Не визжал, как девственница под насильником, и то хорошо? – он выдыхает частыми рывками, поверхностно, изображая смех.
 – Нет. Ты держался достойно.
 – Ну уж не сравнить с тобой, когда тигр неудачно на кабана поохотился, – он вновь изображает смех.
 – Если ты сейчас не заткнешься, побью, – Ю слабо улыбается в ответ. Та фраза о кабане должна была звучать колко, вот только звучала она грустно. В детстве остался кабан, в днях учебы. В мирном времени.
 – Удивительно только, как тебя не вырвало.
 – Хватит с меня и того, что под пулями обмочиться успел.
 – Иди уж, – Хон закрывает глаза, такой беспомощный, бесполезный теперь. Сквозь загар видно, как бледны его щеки, – а то еще посмотрим, кто кого побьет.
 – Зато имуги поймал свою пятицветную жемчужину, и теперь может называться настоящим драконом.
 – Проваливай, а то задушу тебя подушкой, – он улыбается и заходится хриплым кашлем, сплевывает алую густую пену.

Рядом в миске лежит покрытая бурой сухой коркой свинцовая пятицветная жемчужина, так невовремя нашедшая своего дракона.


Глава шестая. Томление


 – И такова твоя помощь, отец? Такова? Да лучше бы бежал от этой проклятой войны на другой конец мира, и носа тут своего не показывал! – Его Высочество швырнул свиток с донесением в голову сжавшегося в поклоне слуги.

Ю поморщился от звука, с каким тяжелая боковина свитка ударила по макушке посланника. Воин догадывался, что за строки так разгневали принца. Очередная правда, которую всеми силами пытались замалчивать, ожидая хоть какой-нибудь хорошей вести, которой можно ее уравновесить.

Долго ожидали. Застлало снегом все дороги, в два человеческих роста намело сугробы в ущельях. Японцы взяли Пхеньян, вышли к границе с Китаем. Прошлись по всей провинции Пхёнан, алым и черным по белому расчертив свой путь. Не остатки правительственной армии висели уже у захватчиков на хребте, а весь народ. В Ыйбён(6) рады были всем. Разорвали линию японских коммуникаций на юге, исправно работал корейский флот, так что японцы в тех краях бежали от любого паруса, мелькнувшего на горизонте. Добились и помощи у Китая, и первый посланный отряд был перемолот в муку молча и быстро. Разозленный собственным неуспехом союзник собрал армию, которая числом, весом своим задавит осевших на севере врагов.

  – Так и надо этим варварам, пусть готовятся просить прощения! – прорычал принц, когда скрылся из виду гонец, и закрыл лицо ладонями, вонзив ногти в прическу, – так им и надо, пусть поучатся исполнять чужие прихоти!

Ван еще осенью послал в подмогу сыну двоих принцев, из ничего собрать новую армию и поднять с земли умирающую страну. И этих двоих, одну бездарность и одного совсем еще ребенка, перехватили и взяли в плен японцы.

«Как захватят третьего, так им нечего станет делать на наших землях» – с мрачной веселостью подумал Ю. Полгода он уже был новым командиром, и успел увидеть истинное лицо второго принца. Или не истинное, но возросшее и открывшееся среди разрушенных городов и смердящих полей сражений. Не был он злобным тупым зверем, умеющим лишь рычать и рвать плоть зубами. Не был он воздушным змеем, распластавшимся по ветру и оскалившимся нарисованной пастью. Нет, он был хитер, изворотлив, ловок и пестр, как ярмарочный артист. Умел утопить человека в потоках брани, но так, что тот лишь укреплялся в своем мнении и обретал силу, а умел вскользь бросить одно слово, камнем повергающее наземь. Был он даже по-своему мечтателен и добр, и даже наивен. Ничего не стоило обмануть его, и удивительно было новому командиру, почему прежний не пользовался этой возможностью по каждому поводу.

Прежний командир. Имуги, поймавший свою ёиджу и ставший настоящим драконом. Хозяин рек и дождей, облакам указывающий путь. Его Ю тоже успел узнать близко.

 – Ну что, змея побила кошку, когда загнала ее в угол?
 – Жаль, змеи холодны, тигренок. Хотел бы я нагреть тебе место, да прости, не вышло. Садись на холодное, да не держи на меня зла.
 – Вот знал я, что не выдержишь, укусишь.
 – Да разве я кусаюсь? Так, погладил тебя зубами. А вот господин твой… ух, если он тебя своими зубами погладит, мне придется отдать тебе кожу на замену разодранной.
 – Не пугай. Видел я, как вы вдвоем развлекались, ни дать ни взять названные братья.
 – Мало ли, что ты видел. Принимай командование. Да смотри – зарастет рана как следует, тут же вернусь на место.

Не змея тогда побила кошку, кошка побила змею. Нет, не страшно было среди войны браться за должность, которая была непосильна восемнадцатилетнему юноше. Не страшно было браться за нее теперь, когда показали свою беспомощность все лучшие генералы страны. Не сделает простой сын янбана хуже, чем сделали прославленные полководцы, тем более, не дадут в руки армию. А один крохотный отряд охраны будет повиноваться не командующему, будет повиноваться долгу. Как все повиновались уже, под градом пуль выведя из безумно неравного боя того, кого должны. Долго после чистили седла и сбруи, стирали поддоспешники и просушивали сами доспехи – многие тогда обмочились от страха. Не за себя. Да и не было тогда «себя», были все как один. Были руки и ноги, идущие туда, куда прикажут, держащие оружие до последнего. Была взявшаяся камнем кожа, перехватывавшая пули. Была одна-единственная на всех жизнь, которую нельзя было терять.

Не потеряли.

С десяток лет своей собственной, не общей жизни потерял каждый выживший, да разве это цена?

Еще недавно, помнилось воину, он так удивлялся собственному лицу, когда перед зеркалом примерял шлем. Вот непокрыта голова, кое-как связаны в растрепанный пучок волосы, лишь бы легли под шлем – и юноша отражается в зеркале. Усталый, загорелый, синеватые тени легли под глазами. Но – юноша, какого сердобольный крестьянин без договоренности и приглашения затащит в дом, накормит из последних запасов, да спать уложит на мягком. Но стоит надеть шлем, затянуть тесьму на подбородке, и из зеркала строго смотрит средних лет мужчина, знающий цену жизни, вкус крови и мягкость голой земли после долгой дороги.

С каждым так было. Кто старел в доспехе на десять лет, кто на пятнадцать. Хон, когда специально, казалось, выпускал из-под боковин шлема по прядке истончившихся волос, старел на двадцать.
Он единственный, кто уже поседел – ну или остальные просто выдергивали побелевший волос. Он единственный, кто не плакал на виду у всех, стыдясь своих слез.

Его Высочество еще не плакал, но ему и не положено.

Интересно, кто у кого научился?

И сможет ли когда-нибудь кошка побить змею, обучившуюся у истинного дракона?

Хотя что, дракон теперь обучает собачку. Какого-то сына подневольных, спасшего принца от взрыва испорченной сигнальной ракеты. Вот уж кому действительно пригодилась бы лишняя кожа.

Его Высочество тогда выпустил из ловушки пятнадцать погибающих от холода и голода самураев, забившихся в старый заброшенный храм, переждать бурю. Ю сам указал на этот храм, сам предложил начать переговоры. Отрубить бы свою руку, махнувшую в сторону серых стен, припорошенных снегом, да нет в этом смысла, наказан уже за свою ошибку. Наказан так, как не наказал бы никто, как не наказало бы известие о казни, о самом мучительном ее способе.

Наказан совестью.

Подвел своего господина.

Рискнул жизнью своего господина.

Японцы смеялись, готовые уже к смерти. Японцы потребовали у принца принять позор, показав свое неумение. Японцы не знали, сколь искусный Его Высочество воин, да и не было искусства в том, чтобы высечь искру и поджечь фитиль сигнальной ракеты. Японцы не могли знать, где через семь дней после бурана окажется их противник, не могли так точно заблудиться. Не могло это быть искусно подготовленной диверсией.

Но разворотило морозом легкий бамбуковый корпус, слишком рыхлым и тонким был порох. Вырвавшийся из трещины язык огня дотянулся и лизнул свою жертву, разве что одна жертва подменила собой другую. И в личных покоях Его Высочества на забрызганной кровью постели лежит теперь крестьянский сын лет четырнадцати от роду, и голова его замотана бинтами. И меняют эти бинты, кровавые и напитанные гноем, дважды в день.

Казнен был проверяющий артиллерию, казнены были все, кто мог подменить ракету. Сохранили жизнь тому несчастному, лишившемуся половины лица, когда он на снег повалил сына вана, к телу которого запрещено было прикасаться простым смертным.

Зато видно, за что следующего правителя полюбит народ.

Если только эта война хоть когда-нибудь кончится.

***

Запоздала весна в этом году. Белое-белое небо, белая земля. Скрыты черные горы под белым снегом, скрыты соломенные крыши под белым снегом. Издали и не заметишь спрятавшуюся за стеной склона деревеньку, не тронутую, казалось, войной.

Их – черных, цвета спекшейся крови, цвета крыльев воронья, слетающегося на поля сражений расклевывать мертвых, – впускают в эту белую мирную деревню. День еще, но нескольким десяткам воинов нужно отдохнуть как следует, чтобы завтра с рассветом выйти в путь и влиться бессмысленной каплей в лавину, под желтыми минскими флагами несущуюся на юг.

В доме черно, но чернота эта не чернота поля битвы; в доме жарко, но жар этот не горячка боя.

В доме стелется над полом, колыхаясь, широкая светлая юбка.

И приглашенные на трапезу воины снова растеряны, снова мальчишки, не знающие, как им быть, и скомканно, невпопад кланяющиеся на каждое слово, даже когда уселись уже за стол.

Она наливает простую горячую воду в маленькие чашечки, старательно отводя  глаза.

 – Простите, у меня нет вина, нечего подать вам. Только вода.

Женщина. Как странно. В мире, оказывается, где-то еще есть женщины.

Так проста и привычна эта забота – подать гостю попить с дороги – но руки женщины охвачены дрожью. Страх ли это, болезнь ли это? Лицо ее, наверняка бывшее когда-то круглым, как луна, осунулось, заострилось и вытянулось, похожее теперь на лист ясеня. Мелкие белесые прыщики щедро усыпали чистую и гладкую когда-то кожу, кое-где остались от них рябины. Руки красные и морщинистые не по возрасту, с распухшими от работы и сырости костяшками, с вздувшимися венами. Грудей почти не видно за одеждой, поредели и спутались волосы.

Женщина. Все равно женщина.

Воины переглядываются друг с другом, смущенно, едва ли не краснея.

На лице хозяйки дома смятая, пустая улыбка, словно нарисованная сверху на губах, напряженно сжатых в тонкую нить. Глаза холодны, глаза остры. Глаза того, кто убивал.

И все равно глаза женщины.

Простая вода в чашках сладка, как вино, запах ее чист и тонок. Не кислая вонь испортившейся еды, не остро-едкие запахи оружия, конских сбруй и месяцами не чищеной одежды, не сладкое зловоние трупов. Свежий, болезненно тонкий, совершенный и до смерти прекрасный запах простой горячей воды, пьянящий почему-то сильнее вина.

Есть еще под небом что-то, кроме крови.

Снова растерянно переглянулись два воина – два командира уже, чья жизнь не по разу висела на волоске, от чьих решений не по разу зависело, кому жить, а кому умереть. Только вчера они переменили доспехи, оставив прошлые, в которых все слои вплоть до железных пластин пропитались кровью, на месте битвы. Только вчера захлебывались они в крови и грязи, преследуя неприятеля и в который раз угодив в ловушку, и в который раз из нее выбравшись. Только вчера они тонули в море чужих клинков, и выбрались, что не каждому удалось.

Его Высочество сократил свою охрану мудро, выбрав из почти целого отряда самых осторожных, остальных передав под командование китайскому полководцу, который блистал талантами, армия которого блистала силой. Действительно, какой толк от охраны теперь, когда на чужие плечи переложили войну, когда другого будут пытаться убить вражеские лазутчики? Хватит пары хорошо обученных болванов, остальные пусть отрабатывают потраченные на них деньги. И два бывших  командира, под началом каждого из которых было по несколько сотен солдат, собранных из кажущихся бесконечными остатков разбитой правительственной армии, понимали и принимали это решение. Так от них действительно больше пользы.

Не понимали они только, что на этой земле еще забыла женщина. Не кисэн, певичка, которых много было в лагере, которые готовили еду и ублажали мужчин, и которые не женщинами были, а безвольными, без сердца, куклами. Женщина, каких не видели еще два командира, какие не были привычны к запаху тысяч потных мужчин в лагере, какие, подавая простую воду как вино, отводили взгляд.

Уж лучше бы снова битва, снова крики, снова японцы. Лишь бы не было так стыдно, лишь бы не чесались загрубевшие ладони, лишь бы не скручивало узлом желание выхватить меч и от собственной тяжелой, рвущей неловкости снести голову этой женщине, отводящей глаза и как вино подающей воду.

 – Спасибо, – тонко, чуть хрипло, невпопад произнес Хон. Ю кивнул неуместно, пытаясь показать, что также выражает благодарность.

Женщина улыбнулась, глаза ее странно смягчились и заблестели.

 – Спасибо, – еще раз зачем-то сказал Хон, улыбаясь глупо, не к месту, и продолжил пить воду.

Утром, соединившись с армией минов, они услышали новость, от которой сердце наполнилось радостью, чувством уже забытым, но таким простым, извечным, как запах свежей воды.

Начаты мирные переговоры.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, МИСКА С КРЫШКОЙ

Для тех, кто летает в небе, – всегда у людей есть стрелы.
Для тех, кто живет в глубинах,  – для тех у людей есть сети.
Наказывать невиновных, чтоб нравиться государю, –
Этим не обретешь ты душевного успокоенья.
(Цюй Юань)

Глава седьмая. Остывание


 – Почему не смердит в городе? – он возмущенно фыркает, и не понять, что скрывается за этим возмущением – тревога, страх или радость.
 – После всех ароматов, что пришлось учуять вашему почтенному носу, Ваше Высочество, ни одна вонь более не покажется вам ужасной, – и хриплый, каркающий смешок в ответ.
 – Война кончилась, господин Хон, и я не нуждаюсь более в ваших шутках. Мне радостно и без вашего смеха.

Командир охраны виновато опустил голову и проследовал за своим повелителем.

Стояла весна, в самой поре, когда все деревья должны быть в цвету и шелковым ковром трав должны покрыться все холмы. Когда должны юные гулять под серебристой сенью ив и слагать стихи о любви и дружбе, когда зрелые мужи должны пить вино и под запах цветов забывать о тяготах жизни и вновь становиться молодыми. Но вместо этого серо-пестрое войско под сенью кровавых и желтых знамен вошло в безмолвные главные ворота.

Город был черен, война цвела в городе вместо весны. Цвела голодом и разрухой. И в самом деле, воздух над столичными улицами был чище, чем мог быть воздух огромного города, лишь недавно оставленного вражеской армией. Не топили печи в домах, не смердели вылитые на улицу помои, не пахло нечистотами и раздутыми черными мертвецами. Лишь легкий затхлый болотный дух вился в низинах, напоминая, что не обошла смерть эти места. Еще в середине зимы невозможно было здесь ходить, не зажав нос, теперь же в Хансоне дышалось почти легко.

Открывавшие ворота стражники врыли свои копья в землю, чтобы те не падали под тяжестью тел, когда не хватало больше сил стоять на ногах. Там, где были прежде дорогие, ухоженные сады, янбаны вместе со своими слугами растили рис. Всякая собака, всякая кошка, всякая крыса и лягушка была давно съедена. Люди дрались за сосновые шишки и хвою, в бешенстве кусали друг друга до крови, подобно диким зверям, и пили чужую кровь, не отрывая уст от ран, пьяные и безумные от голода. Иссохшие мертвые тела, чьи бедра были тоньше узлов коленей, неубранные валялись вдоль дороги, в таких позах, в каких их застала смерть, голова одного на груди другого. Среди голода и мора никому не было уже дела до того, каков стоит запах и сколько дворцов и павильонов разграблено.
Расквартировать многотысячное китайское войско труда не составило – им оставалось только очистить приглянувшиеся кварталы от мертвых тел. Двор переехал в один из летних дворцов, разграбленный, оскверненный, но не сожженный. Новые слуги, новые комнаты – все обустроили на скорую руку, но вполне сносно. И отряд охраны, потерявший за год битв, на удивление, всего тринадцать человек, вновь занялся своей работой.

Офицеры, в боях прошедшие войну, заново привыкали молча стоять на карауле и глядеть в пустой полумрак коридора. И стояли. За дверью, снаружи от покоев, куда пригласил ван второго сына, бесполезно повторяя работу личной гвардии самого вана, сторожащей сейчас изнутри. Стояли, не имея шансов сделать что-либо, не в силах даже расслышать, что творилось в закрытой комнате.

 – Меня пугает тишина, Хон…
 – Не стоит излишне волноваться. Если захочет он силой доказать свою правоту, свои умения покажет старая охрана. Они-то с той стороны дверей.
 – Я вовсе не об этом. За время службы на минов у тебя усохли уши?
 – Это у кого еще что усохло. Я сказал, что он не такой дурак, чтобы открыто выступить против отца.
 – У него научился витиеватым речам?
 – А у кого еще? Не у тебя же.
 – Ты стал зол, Хон.
 – А я когда-нибудь был добр?

Ю замолчал, виновато и растерянно. Был ли кто-нибудь из них добр? Добр искренне, а не добродетелен сообразно традициям и предписаниям? Добр не потому, что хорошо и правильно быть добрым, а по велению сердца?

Долго они стояли в тишине, как и надлежит караулу.

 – А ты видел Ручеек? – спросил Хон вдруг, подняв глаза к потолку.

Ю зажмурился и моргнул несколько раз, прежде чем начать свой ответ.

 – Мне рассказали. Ее сон не сбылся. Ее убил подневольный, когда она отказалась возлечь с ним. В тот самый день, когда мы ушли из столицы. Он после умер от голода.
 – Спасибо.

И вновь продолжили они осторожно слушать тишину за закрытой дверью. С той стороны, в личных покоях Его Величества, буднично и привычно решалась судьба страны, с той стороны сын шел против отца, офицеры личной охраны вана записывали в память каждое слово, чтобы после заточить и закалить их, и вложить новое оружие в нуждающиеся руки. С той стороны совершали то противное миропорядку деяние, какое неизбывно преследует людей, и будет преследовать впредь. Отец и сын строили стену друг меж другом, и каждое новое слово камнем прочно ложилось в нее. Стену, которая рано или поздно опрокинется и погребет под собой обоих.

Его Высочество не вышел – вылетел из покоев вана. Шаги его были неподобающе широки и резки, шелк одеяния крыльями вился за спиной. В гневе заострились черты побледневшего худого лица, ставшего подобным голове ястреба, болезненно и зло сверкал взгляд. Едва поспели за ним молодые воины, лишь у своих покоев принц сбавил шаг.

 – Хон, не впускай никого. Ю, иди со мной.

Воин тяжко вздохнул и проследовал за своим господином. Его Высочество, едва зайдя к себе, уселся в кресло, закинул ногу на ногу, сорвал и отшвырнул головной убор.

 – Скажи мне, Тигр… такова ведь твоя кличка? Хоть это и не важно. Скажи мне, Тигр, доколе трусость будут называть осторожностью, а справедливое негодование – неразумной юностью? – он взглянул на своего офицера, под надменной улыбкой и мягким словом пряча злобу и усталость.
– Хон Сёнрён, первый командир, сказал бы, что вы неподобающе сидите и неподобающе выглядите, Ваше Высочество, – Ю улыбнулся кротко, стараясь уколоть этой улыбкой. Нехорошо наследнику так обильно проявлять слабость, так разве будет излишней дерзостью напомнить ему о приличиях, если сам принц первый забыл о них? – а ваш вопрос не имеет ответа.
 – Опять Сёнрён… вы все без него хоть на что-нибудь способны?
 – Способны, Ваше Высочество, но у него наиболее высоко умение вам перечить.
 – Он ни на что не способный шут, которого держит на службе только то, что остальные еще более бездарны, – фыркнул Его Высочество, но все же уселся как подобает, обе ступни коснулись пола, – и передай ему мои слова в точности.

Наследник говорил еще долго. Говорил тихо, выучился уже мастерству не повышать, а понижать в гневе голос. Говорил о том, что весь двор прогнил, провонял подлостью и предательством. Что он устал уже от перемирия, что все старики-чиновники, пекущиеся лишь о своем спокойствии, за спиной называют вана чучелом на троне, а второго сына его – безнадежно тупым юнцом. Что интриги сплошной паутиной окутали дворец, и нет больше сил. Что правильно сделали те простолюдины, поджигая прежний дворец, когда ван бежал из столицы.

Ю не слушал, а украдкой разглядывал лицо принца. Жесткое, остроскулое, из одних резких прямых линий. Страшное в гневе. Без седины – он закрашивает ее всякий раз – но и без этого на десяток лет старит тонкая нить ухоженных усов, старят сейчас и рассыпавшиеся по плечам волосы. Сбрить усы, вновь убрать волосы под шапку и закрепить их шпилькой, и Его Высочество станет выглядеть на свой истинный возраст… или же для этого придется ему выколоть глаза. Острые, холодные, старые глаза. Глаза человека, который уже ни перед чем не дрогнет. Глаза бессмертного, глаза истинного небожителя.

В восемнадцать лет.

 – Что, у Его Высочества новый фаворит? – усмехнулся Хон, когда на негнущихся деревянных ногах вышел Ю из покоев принца.
 – Он просил передать тебе, что ты  ни на что не способный шут, которого держит на службе только то, что остальные еще более бездарны.
 – Как занятно. – И от взгляда друга почуял Ю, как ледяной ветер сквозь доспех пробирается за пазуху. Такого же острого и холодного взгляда, какой видел только что у второго принца. Разящего, наотмашь бьющего взгляда не старика, а бессмертного уже. Бессмертного в восемнадцать лет. – Мне он в свое время то же самое сказал о себе. Ни на что не способный шут, которого придется назначить наследником лишь потому, что остальные еще менее годны на это.

Вечером, в своих покоях, Ю долго глядел в зеркало. Тонкая пластинка полированного серебра отражала привычные прежде черты. Сероватые, обветренные губы, неровный загар на щеках, которые еще темнее от вылезшей щетины – надо бы завтра побриться, – и белые, нетронутые солнцем следы от шлема. Нос лоснится жиром и пестрит маленькими черными точками, медик говорил, это из-за нарушения гармонии Инь и Ян в организме, из-за того, что застоялась Ян от избытка. Если не лечить, может очень дурно кончиться. А глаза… глаза как глаза. Не изменилось ничего. Если не перехватить свой собственный взгляд нечаянно, разглядывая выбившийся из брови волосок.

Воин сжал зеркальце в ладонях, тонкое серебро, сминаясь, впилось в кожу и потускнело от крови. Из зеркала на него с усмешкой и пустотой глядел бессмертный, пронзая взором своим целую тысячу ли.

***

Серый ровный полог облаков повис над городом. Тихо и складно шумел дождь, тонкой кисеей укрывая островерхие крыши дворца и укутывая сад дымкой, густо пропитавшейся запахом чистых листьев и мокрой земли. Поздняя осень была в этом году, летние теплые дожди задержались надолго, и по утрам разливавшаяся в воздухе свежесть не была еще той ясной и острой, какова бывает осенним утром. С таким летом хорош был бы урожай.

Но разве зависели очередность и состав трапез во дворце от урожая и неурожая?

 – Что вы хотите этим сказать? Что я недостоин? – фыркнул Его Высочество, холодно глядя на сервированный стол. Он принимал пищу в одиночестве, отдельно от отца и братьев, и позволял себе быть резким.

Служанка рухнула в ноги принцу, причитая и закрывая голову.

 – Я задал вопрос. Я недостоин? – тверже повторил он, махнув рукой в сторону уже разложенных по мискам блюд, – третий день подряд, и все те же рыба и горькие коренья? А мой отец, несомненно, заслуживает мясо во всякий день!

Никто не видел, как стоящий в охране офицер с укоризной покачал головой.

Служанка попятилась, ползком, не поднимая головы и глотая горькие слезы. На ее белую узкую шею выпал из прически локон, тонкий нежный волос вился над остро выступающими позвонками. Она была дочерью янбана, отданной в подневольные, когда совсем обнищал род, и лишь недавно начала прислуживать за трапезой Его Высочеству, но уже боялась его больше смерти. И всякий раз, стоило ему заговорить, не в силах была ответить.

 – Такова, значит, его благодарность, – Его Высочество брезгливо взял со стола пиалу с жидким супом, заглянул в нее и скривился от отвращения, будто увидев там голову мертвеца, – за то, что я оставался верен стране в самое тяжелое время, а не сбежал, сжигая за собой мосты и засыпая броды?!

И он отшвырнул пиалу. Веером расплескалась жидкая горячая похлебка, вздрогнула девушка, когда ее спины коснулись брызги. Разлетелись в стороны осколки, когда пустая уже посуда с глухим звуком ударилась в стену.

Офицер охраны молча сошел с поста у двери и двинулся к своему господину, зажав в ладони рукоять кинжала.

Принц замер, разомкнул губы, но от удивления не произнес ни слова.

 – Вы жалуетесь, что вам не подают мясо, Ваше Высочество? – улыбнулся воин, встав перед самым столом. Неторопливо наклонился, протягивая свободную руку к луже похлебки на полу, поднял несколько кусочков овощей и невозмутимо положил их в рот, нарочито громко зачавкал. – А я с нынешнего утра не ел ничего. А утром – немного вымоченных сосновых игл и рыбьи кости. Вы действительно хотите мясо?
 – Да что ты себе позволяешь?! – вскричал Его Высочество в совершенной растерянности.
 – В моих силах исполнить вашу волю, сегодня же вам подадут свежее мясо, – все так же не сходила улыбка с уст офицера, когда он медленно отвернул край латной юбки, закрывающей ноги, и неглубоко, наискось вонзил кинжал себе в бедро, – отрезать кусок поменьше, или побольше? Я сделаю, как вы скажете, только горестно мне, что вам придется отведать такое плохое мясо. Одни жилы и нисколько жира, я сильно исхудал с весны. Говорите же.

И двинулся клинок, багровея от крови, и широкая струя потекла по ноге.

Принц с тихим, похожим на рычание стоном закрыл лицо ладонью и опустил голову.

 – Прекратить. Сейчас же, – спустя мгновение он поднял взгляд на командира своей охраны, уже не раз прежде доказывавшего свою преданность и готовность верно служить вопреки всему, а теперь так отчаянно и безрассудно идущего против своего же повелителя. – Завтра жалование тебе выдадут рисом, а сейчас стой на карауле, и до конца смены не смей тронуть кинжал. После – к медику. И никогда больше не заговаривай со мной о мясе, иначе будешь изжарен на углях и по кусочку роздан беднякам.
 – Благодарю за оказанную честь, Ваше Высочество, – офицер поклонился, на этот раз не сдержав гримасы боли, и, прихрамывая и волоча ногу, двинулся к своему месту. От стола до двери протянулся неровный кровавый след.

Девушка-прислужница шумно вздохнула, шмыгнув носом, стряхнула с плеча налипшие овощи с похлебки и, все так же не поднимая головы, продолжила свою работу.

Вечером, когда уже показалась в небе луна, Хон сидел на разобранной постели и перевязывал рану, и тут слуга вошел в его покои.

 – Вас хочет видеть левый военный министр, господин.
 – Зачем я ему понадобился? – поморщился офицер, закрепляя узлом тугую повязку.
 – Он хотел бы засвидетельствовать свое почтение за проявленную вами храбрость и верность стране, и пожелать поскорее оправиться от раны.

Воин скривился еще более, словно грыз незрелый лимон, благо слуга стоял за спиной и можно было не сдерживаться. За одно короткое лето он насмотрелся на игры чиновников меж собой так, что теперь скорей бы выбрал смерть, нежели присоединиться к ним.

 – Я неподобающе одет, – буркнул Хон, – сейчас слишком долго мне возиться с доспехом, а гражданское мое платье не соответствует положению меня и моего собеседника при дворе. Господин левый военный министр наверняка уже собирается отходить ко сну, и мне бы не хотелось заставлять его ждать в такое время. Передайте ему мои нижайшие извинения и просьбу отложить встречу на завтра.
 – Он за дверью ваших покоев, господин. И ему нет дела до того, как вы выглядите.

Офицер молча воздел очи к потолку.

 – Прошу простить меня за мою дерзость. Конечно, я с великой радостью приму его пожелания. Мне следует сейчас же идти?
 – О нет, господин, он зайдет к вам сам.

Воин взглянул в затянутое бумагой окно, сквозь которое лился свет луны. Надо будет написать родителям, что сын их настолько продвинулся по службе, что сам военный министр приходит к нему для ночных разговоров.


Глава восьмая. Ожидание


Они сидели вшестером в маленькой комнатке с одной на всех тусклой лампой в красном бумажном футляре. Был уже поздний вечер, холодный, несмотря на раннюю весну, в саду за окнами дыхание еще застывало паром. Не тесно было шестерым молодым мужчинам в одной комнате, было даже чересчур просторно. Холодно было, но вовсе не оттого, что выпала обильная студеная роса и ночная свежесть просачивалась сквозь каменную кладку.

Завтра все они съедят праздничный новогодний суп, еще один год жизни останется позади. А сегодня им пристало мечтать об отпуске хотя бы на один день, чтобы встретиться с матерью и отцом. Только не выходит мечтать о таком.

Эти шестеро воинов не могли теперь открыто признаться, что жаждут встречи со своими родителями. Сейчас, когда кончилась война и каждый важен, за подобное желание их бы назвали слабовольными ничтожествами. Или, что еще хуже, стали бы до зубовного скрежета приторно жалеть и увещевать, что их печаль действительно велика непомерно и стоит в самом деле принять яд или напороться на собственный меч.

Эти шестеро воинов сидели в тишине и плакали, и нанятая прислуживать за трапезой кисэн молча и растерянно теребила колки цитры, не решаясь извлечь ни единого звука.
Новый Год – праздник, когда вся семья собирается вместе, старики и юные, пытающаяся продвинуться по службе молодежь и степенные пожилые их деды, желающие лишь тихо дожить свой век в глуши. В Новый Год так до боли легко  вспоминать тех, с кем его уже не отметишь.

Шести офицерам не с кем было отмечать Новый Год. В их календарях стало больше на один день для поминовения усопших.

***

Черный ворон, крестом расчертив синее небо расцветшей теплой весны, кружил над дворцом. Кружил неторопливо, степенно, бесцельно, как кружил бы равно над полем битвы, уже насытившись, и в тиши над серебряной лентой реки, охраняя свое гнездо. Те, кто поднимал глаза к солнцу, глядя на ворона, искренне желали верить – это та самая трехногая мистическая птица, какая еще в древности была знаком высшей власти правителя. Никто более не хотел вспоминать, как кружили они над тощей мертвой землей, покрытой мертвыми телами.

Те, кому по долгу службы пристало видеть во всех врагов, глядели в небо смятенно и тревожно.

А птица все чертила свои круги, неспешно, будто в ожидании.

Будто вилась над еще живым, но умирающим уже от ран воином, предвкушая теплую сладкую плоть.

 – Я не могу больше смотреть на эту тварь. Тигренок, сделай уж что-нибудь.
 – Ты у нас Небесный Стрелок, ты и делай.
 – Это приказ? А как же караул?
 – Когда ты научился страшиться ослушаться приказа?
 – Тогда же, когда ты научился показывать зубы.
 – Уж больно ты осторожен. Неужто Его Высочество так на тебя осерчал?
 – Да, так осерчал, что разрешил съездить в Чонджу к ро… прости. – И оба низко опустили головы.

Тем, кто был призван на службу из провинций, могли дать право в какой-нибудь из праздников навестить родителей или почтить память предков. Ю получил уже подобный отпуск, первый раз за всю службу вернувшись в родной город. Всю ночь плакал он над еще свежими могилами, а после, совершив все требуемые поминальные процедуры, тут же уехал в столицу. Остались дальние родственники, но им он отправил лишь письма, сославшись на срочные дела по службе, и как преступник бежал из родного дома.

Хону тоже разрешили навестить родителей. Он собирался в спешке, стыдливо и почти что тайно, опасаясь попадаться на глаза кому-либо из соратников, опасаясь неосторожным словом и даже взглядом выдать себя. Словно за излишнюю радость его же боевые товарищи могли растерзать его. Хотя, быть может, и могли – обезумев от собственного горя и боли, от зависти и тупой несправедливости жизни, осиротевшие еще молодые совсем мужчины, чьи слезы не успели впитаться в землю родительских могил, могли растерзать того, кто направлялся домой. К живым.

Он не плакал, когда мать, размазывая слезы по морщинистому темному лицу, кинулась ему в ноги и начала сцеловывать дорожную пыль с его сапог – он, как и подобает почтительному сыну, с земли поднял рыдающую женщину и сам склонился в поклоне у ее ног, чтобы после обнять крепко-крепко и тихо утешать. Он не плакал, и когда она увидела седину его на висках и кинулась на сына с кулаками, вопя о подлом правительстве, сосущем жизнь из своих подданных, а после бессильно, беспомощно повисла на его руках, завывая волчицей. Он не плакал и когда отец напился на радостях, а после поносил всех и вся за то, что недотепа-сын три года пропадал в столице, а привез с собой лишь крохи жалования, да шрамы на загрубевшей коже. Он понимал, что слезы сообразны, наконец, его положению, что нет ни подчиненных, которых стоит стыдиться, ни приказа, за который стоит держаться. Но не плакал почему-то, а только горло сжимало словно тугой ссохшейся веревкой. И не было радостно оттого, что живы родители, что не болеют сестры и братья, что не свели голод и лишения в могилу старика-деда.

Почему-то стыдно было. Стыдно за то, что все живы, словно в этом было что-то неверное, обманное, противное мирозданию, запретное. Стыдно было и за вопли матери, и за брань отца, и даже за полный восхищения взгляд самой младшей сестренки.

В тот миг не мог он сказать, стало ли бы ему легче на их могилах.

…а ворон все кружил, чертя в синем небе свои знаки, и певчие птицы замолкали, когда скользила по ветвям черная литая тень.

Свистит и завывает ветер подобно толпе голодных духов, тучами обложено небо. Черными волнами и вихрями застилают даль стаи птиц, вспархивая с мертвых тел и вновь садясь на них. Черные птицы клюют трупы, разрывая кожу, бледную, безжизненную, и черную от пролитой крови. Ошметки черного истерзанного мяса разлетаются в стороны. Черные клювы иссекают плоть как ржавые, в крови, затупившиеся от постоянных боев мечи, и хриплые крики птиц так походят на растасканный эхом по черным скалам боевой клич японцев.

Черное, все черное, как пустые блестящие бусины глаз воронья, глядящего с высокомерным равнодушием небожителей, а после набрасывающегося на трупы с какой-то лихорадочной жадной деловитостью. И кажется уже, что так надо, что не нужно никаких цветов, кроме черного, что изо дня в день, из года в год отощавшая и изрытая копытами коней земля будет покрыта мертвыми телами. И что нет ничего правильнее, чем тяжело и сыто хлопающие крыльями птицы, поднимающиеся с полей сражений.

Воин крался по саду, крепко сжимая лук, и странная, неправильная, злая радость в этот миг волной поднималась в его груди. И даже тревога за то, что и правда где-то поблизости может быть мертвый, не пересиливала этой радости. Личным врагом казался теперь кружащий над деревьями ворон, почти лазутчиком японцев, убить его мнилось не прихотью, а истинным долгом. И чем ближе подбирался воин к своей цели, тем сильнее холодели пальцы, схватившиеся ха тетиву столь крепко, что даже через защитную накладку осталась глубокая борозда под сгибом фаланги.

Не осталось в мире тебя более. Ни твоих страхов, ни твоих стремлений, ни твоей храбрости или трусости. Лишь твоя цель, да твой лук, и не имеет значения, сколько стрел в твоем колчане.

Те же чувства, должно быть, приходили и к великому Стрелку И, когда тот целился в губительного и беспощадного ворона-солнце.
Сейчас.

Лишь когда пронзенная стрелой птица рухнула в воды пруда, стрелок огляделся вокруг, будто очнувшись. И заметил в зарослях камыша схоронившуюся утку, крыльями своими закрывающую выводок грязно-желтых несуразных птенцов. С досады воин плюнул на землю и медленно побрел прочь, опустив голову. И лук остался в ставшей мягкой и будто пустой руке лишь потому, что надобно было еще усилие, чтобы разжать пальцы – а сил уже не было.

 – Ну что там, Имуги?
 – Утка, – мужчина убрал лук, становясь на свое место в карауле, – просто утка с птенцами.
 – Утка, –  тихо, эхом повторил Ю, – утка с птенцами.

***

 – Мы должны подтвердить свои должности, заново пройдя экзамен? Превосходная шутка, право слово! И какой мудрец до этого додумался?
 – Не злись, ветерок. Лучше порадуйся тому, что Небо дало тебе шанс потеснить меня на должности.
 – Больно велика честь. Уж не собираешься ли ты специально провалить экзамен, чтобы уйти с командирского поста?
 – Ага, так мне и позволят. Его Высочество тут же объявит меня предателем и упечет в тюрьму лет на десять, прежде чем снизойдет до казни через разрубание на мелкие кусочки. Я уж знаю, он может.
 – Хон, а правда, что Малая Северная клика предлагала тебе огромные деньги за убийство Его Высочества?
 – Благодарю, теперь мне точно можно провалить экзамен, хуже от этого не станет.

Яркое-яркое солнце повисло в чистом небе, заливая светом широкий двор. Золотом блестела в лучах вьющаяся от стены до стены тонкая речка песка, от тихого теплого ветра большой изукрашенный барабан на постаменте, казалось, гудел сам. Над помостом, с которого открывался вид на весь двор, степенно покачивался на ветру флаг династии. Сорок нервно топчущихся и прядающих ушами лошадей стоят за воротами во двор, сорок молодых мужчин сбились в кучу, ожидая, когда же загремит барабан, вызывая к золотой, петляющей песчаной ленте. Страшно им было, как и в тот раз, когда держали первый экзамен, будучи еще безусыми и безбородыми юнцами. Не стали они еще почтенными мужами, многие до сих пор не брили бороды – они не росли. Только вот не были они более теми мальчишками, что до дрожи боялись взглянуть и вдохнуть без должного почтения. Боялись они более не до дрожи, не до слепоты, боялись деятельно. Боялись того, что провалят экзамен и вернутся в свои голодающие города и деревни, где станут бесполезны, где не смогут более служить безбедно и не беспокоиться о своем будущем. Каждый был втрое опытнее себя прежнего, и каждый все равно боялся.

Гремит барабан, вызывая первого. Фонтанами бьет песок под копытами несущегося вперед коня. Теперь несложно. Теперь нужно лишь представить на месте мишени японского воина.

Его Высочество, как и в первый раз, сидел по левую руку от отца и глядел, прищурившись, на поражающих мишени воинов. И вздрагивал всякий раз, как цеп опускался на соломенный жгут, разрывая его на куски, и брызгами крови летели в стороны перебитые стебли. Стало воинов меньше, стали они более умелыми, не позволяли себе более простых и грубых ошибок прошлого раза. Они более не били слишком слабо, не пытались нанести удар красиво, даже не целились более сверх нужного. Какова выгода попасть стрелой точно в центр мишени? Поразил ее, и довольно. Какова выгода попасть цепом точно в голову чучела? Можно лишь ударить сильнее и снести его целиком. Был уже у воинов опыт, стали им не нужны знания.

И, смотря на державших экзамен, принц невольно вспоминал этих же бойцов в залитых кровью доспехах, мечами и копьями не себе – ему прорубающих дорогу в очередной засаде.

Сороковой воин въехал на широкий двор, где уже сметали в одну черту песок, ставили новые чучела и вынимали стрелы из кругов для стрельбы. Тот самый воин, какой долгое время бывший командиром его личной охраны, какому принц когда-то доверял многие свои мысли. Кто был лучшим на экзамене в прошлый раз, пять лет назад. Его Высочество в мыслях вознес короткую молитву богам, прося у них увидеть ту же расслабленно-отточенную красоту и скупость ударов, какую показывал этот юноша на экзамене на офицерский чин. И вздрогнул в который раз, когда широким веером разлетелись ошметки соломенной головы, осыпав желтый песок и белые каменные плиты.

И вслед за всеми остальными, окончив испытание, воин спешился и до земли поклонился сначала вану, а затем наследнику, и после отошел к остальным офицерам, в ровную линию выстроившимся напротив помоста.

Принц поднялся со своего места, неуловимым движением плеч сбрасывая навалившуюся камнями тяжесть. Он сошел с помоста неторопливо и важно, гордо вскинув голову и держась как и подобает будущему правителю. Воины споро попадали ниц к его ногам.

 – Встать, – загремел яшмовый голос, – я снова недоволен вами.

Кто-то в строю едва слышно хмыкнул.

 – Да, как же. Если бы этот зверь был нами доволен, снег бы шел летом, а зимой поспела бы слива, – шепнул Ю себе под нос. Стоящий рядом Хон лишь устремил глаза к небу, с таким видом, будто разглядывал красивое облачко.
 – Я слышу тяжелое дыхание, – Его Высочество обвел взглядом поднявшихся воинов, остановил его на одном из бойцов, – ты болен? Твое дыхание звучит так, будто нос плотно забит слизью.
 – Да, Ваше Высочество, но этот недуг со мной с позапрошлой весны и не доставляет мне неудобств. Я могу служить Вам, – офицер склонился в поклоне.
 – Вот же змей ушастый, – одними губами вывел Ю, косясь на Хона.
 – Я недоволен не вашими умениями, не вашей ловкостью и силой, – вновь зазвенела яшма над четырьмя десятками голов, – вы обучены достаточно хорошо, я доволен вашими умениями. Недоволен я вашим духом. Вы стали злы и неоправданно жестоки, вы лишились своих прежних добродетелей. Убить для вас не является более тяжелым делом. Так кто, скажите мне, кто может заявить, что вы не поднимете свои клинки против меня?
 – Хон Сёнрён, командир личной охраны наследника, – Хон поклонился и вышел вперед, – разрешите ответить.
 – Снова ты? – Его Высочество почти что вскричал, в голосе его клокотала ярость, – неужели кроме тебя все немы? Я запрещаю тебе отвечать!
 – Каков правитель, таковы и подданные. Таков мой ответ, Ваше Высочество.

Принц застыл статуей, лишь дыхание с шумом вырывалось из его горла.

Вечером Ю долго не снимал доспехов, и, сидя на разобранной постели, крепко сжимал меч.

 – Что, боялся за меня? – раздалось за стеной, и лязгнули снимаемые ножны.

С губ Ю сорвался тихий неровный смешок.

 – Не бойся, Тигренок, у этого медведя печенка холодновата. Он даже не осмелился назначить мне воспитательные палки, – послышался смех, гулко хлопнула постель, на которую опустился мужчина, – разве что напьется там у себя в покоях, да пригласит с полдесятка наложниц.
 – Знаешь, Имуги… – задумчиво изрек Ю, когда оба устроились в своих покоях, – а ты бы тоже смог стать неплохим правителем.
 – Спасибо, Тигренок. Я подумаю об этом. Когда-нибудь.

… а Его Высочество до глубокой ночи глядел в зеркало, выискивая на висках седые волосы, и казалось ему, что становится их все больше и больше.


Глава девятая. Подогрев


Густой жаркий воздух, искрящийся пылинками света, прорезала тонкая легкая стрела и звонко ударила в центр большого белого круга, из которого торчали уже плотным пучком девять других стрел. Прокатился по широкому двору, над резными белыми плитами, дружный вздох изумления. Это Его Высочество, завидев, как упражняются в стрельбе офицеры охраны, решил продемонстрировать и свое мастерство тоже, и теперь с завидным постоянством  клал стрелу за стрелой в самый центр. Воины лишь в дружном молчании поворачивали головы, глядя то на холеную светлую руку, крепко сжимающую лук, то на мишень, в которую раз за разом попадала стрела.

Вот и последнюю стрелу Его Высочество выпустил ровно в центр. Со всех сторон захлопали в ладоши, но молодой принц лишь скривился и отбросил лук.

 – Хлопать и восхищаться – это все, на что вы способны? – бросил он со злобой, хлестко, как ударом, – тогда зачем же вас держат во дворце?
 – Но мы ведь прошли экзамен, – испуганно, оправдываясь, обронил кто-то.
 – Да, именно, –  Его Высочество надменно вскинул голову, грозным взглядом обвел всех собравшихся, –  вы прошли экзамен, вы показали свои умения. Только где они теперь? Или вы скажете, что я, а не кто-либо еще, являюсь лучшим лучником всей страны? Ю, ты командир! Выйди сюда и покажи свое мастерство!

От черного недвижимого кольца охраны отделилась одинокая фигура и неспешно, осторожно приблизилась к алому пламени, сверкающему в центре площадки.
 – Ю Сёнхо, командир вашей личной охраны, Ваше Высочество, – воин склонил голову, затрепетала кисть на навершии шлема, – вы хотите, чтобы я показал свое искусство в стрельбе из лука?
 – Я хочу, чтобы ты состязался со мной.

Офицер выпрямился после поклона излишне резко, лицо его разом побелело.

 – Но Ваше Высочество, разве я…
 – Чем ты хуже меня? Вставай к мишени и стреляй. Попади в центр, если нужно, перебей своей стрелой мою. Попадешь – получишь жалование в тройном размере, не попадешь – будешь наказан палками. И вот еще… – Его Высочество снял с большого пальца нефритовый перстень с печатью, – получишь его, если твое мастерство окажется более высоким, нежели мое. Стреляй же.

Ю дрожащей рукой схватился за лук. Закрыл глаза, чтобы не видеть рядом пылающей алой ткани, не видеть своего позора. Поежился, передернул плечами под взглядом будто не сорока – тысяч и тысяч осуждающих, стыдящих, укоряющих глаз, от которых студеной водой обливало спину. Лишь знакомое тугое сопротивление плеч натянутого лука заставило его взглянуть на мишень, чтобы выстрелить, и в тот же миг отвести взгляд. Со свистом стрела прорезала воздух и вонзилась в белое, и в повисшей тишине, казалось, слышно было, как дрожит ее древко.

До ближайшей стрелы принца было не меньше ладони.

 – Это все, что ты можешь?
 – Да, Ваше Высочество, – воин бессильно опустил голову.
 – Что, наказание палками страшит тебя меньше, чем необходимость соревноваться со мной?
 – Да, Ваше Вы… – но он не успел договорить.
 – Когда-то меня наградили золотым поясом за отличие в стрельбе на экзамене, – раздался голос за спиной командира отряда, – так может быть, Ваше Высочество, мне прежде других стоило посостязаться с вами? И уберите перстень, возможность получить его страшит любого из нас даже более, чем ваш гнев, не говоря уже о таком сущем пустяке, как палки.

Ю не сдержал глупой, непочтительной улыбки. Принц замер в растерянности, тень легла на его лицо, но он быстро совладал с собой.

 – Что же, – протянул он с излишним самодовольством, разглядывая заговорившего без разрешения воина, – Хон Сёнрён, первый командир? Ты, сдается мне, единственный достойный муж из здесь собравшихся. Я принимаю твой вызов. Попади в центр.
 – Будет исполнено, Ваше Высочество. – И в следующий миг зазвенела тетива, а после раздался жалобный треск. И расколотая надвое стрела наследника выпала из мишени.

Принц даже приоткрыл рот от удивления.

 – Я могу выбить и остальные. Мне продолжать?
 – Продолжай, – внезапно с так хорошо различимым вызовом, злорадно ответил Его Высочество. И вновь замер, когда второй его стреле сбили оперение. Когда третью его стрелу сломали, он уже схватился за тетиву.
 – Ваше Высочество, не стоит вам столь часто стрелять из лука. Вы испортите себе пальцы, суставы начнут болеть, – заговорил Хон мягко, будто старая нянька-кормилица уговаривала дитя, заискивающе и излишне подобострастно глядя на принца, – ваше умение и без частых упражнений достаточно велико, а болезнь будет слишком дорогой ценой за развитие его.
 – Подойди, – принц махнул кистью, подзывая воина к себе. Тот подчинился, встал почти недопустимо близко, но Его Высочество продолжил, не обратив внимания, – видишь мою руку? Смотри, я сжимаю ее в кулак. Вот так, – он поднял руку на уровень груди. Водой стек по точеному запястью легкий шелк, медленно и красиво, как механизм, сжалась ладонь в кулак, – эта рука больна?
 – Нет. А эта? – Хон скинул боевую перчатку и в точности повторил жест принца, разве что чуть быстрее. Громко хрустнули суставы, и ветер подхватил и на весь двор трескучим эхом разнес этот хруст.

Почти никто не видел, как дрогнуло лицо принца от этих звуков.

 – Если ты болен, то почему же ты так метко стреляешь? – спросил Его Высочество, и голос его был чуть более резок, чем нужно.
 – Потому что мой долг – служить вам, защищать вас. Я не имею права на болезнь. Да и что пальцы, когда на мне есть шрамы от куда более серьезных ран? – голос же Хона, напротив, сочился мягкостью в избытке, как сочится водой губчатая сброженная соя.
 – Так ты возьмешь его? – ухмыльнулся принц, в воздух подкидывая перстень, предназначением которого было вовсе не украшать царственную руку, а защищать сгиб фаланги от натирания тетивой. На печатке его, скалясь, извивался вокруг личной подписи Его Высочества клыкастый рогатый дракон – знак для всех родов сухопутных войск. Хон не сдержал улыбки: именно этой печатью в свое время было заверено его увольнение с поста командира. – Я велю стесать мою личную подпись и вырезать твою. Ну так что, – тут принц выдержал паузу, и многим показалось даже, что не улыбался более, а оскалился, совершенно несообразно своему положению, – Имуги?
 – О, мне, жалкой змее, не позволено стать драконом, когда на это есть более достойные кандидаты,  – офицер смиренно опустил голову.
 – Негоже мастеру прятать свое умение. Даже если этот перстень и на моем пальце, истинным его хозяином являешься ты, ибо достоин. Подумай, я предлагаю в последний раз.
 – Нет, Ваше Высочество. Вы – истинный Дракон, да и суставы ваши еще не издают тех тревожных звуков, что мои. Из этого следует, что когда мое мастерство окажется подточено, ваше еще может возрасти.

Неподвижной черной стеной стояли офицеры охраны, не слушая, пытаясь не слушать, но кожей, неподвижно опущенными головами и замершими кистями со шлемов и рукоятей мечей впитывая слова. Двумя реками, огненной и ледяной, текли голоса, пробирались под одежды, кололи щеки. Нельзя им слушать подобное. Нельзя простому воину такими словами отвечать на слова наследника. Нельзя наследнику о таком спрашивать простого воина.

 – Хочешь надбавку к жалованию? А может быть, увольнение и пенсию?
 – Нет, я искренне, всем сердцем  желаю верно служить вам, Ваше Высочество. Вы же не станете отсылать воина с двумя знаками отличия на экзамене только оттого, что он неугоден вам?

По белым плитам, отскакивая от камня, прокатился громкий и тяжелый смех принца.

 – И ты, не побоявшийся выйти против меня в состязании, не боишься после даже дерзить мне? – отсмеявшись, спросил он.
 – Боюсь, но я переборол свой страх, вызвавшись стрелять. Теперь же, раз уж я победил самого себя один раз, мне несложно и просто разговаривать с вами, Ваше Высочество.
 – Не верю, – принц улыбнулся едко, зло, – ты лжешь мне, наглец, ты с самого начала лгал мне. Ты демон, не знающий страха. Ты просто не умеешь бояться.
 – Коснитесь моей руки, Ваше Высочество.

Принц послушался, не думая, растерявшись совершенно. Забыв будто бы, что являет собой лик Неба на земле и прикосновение его является высшей наградой и истинным благословением. Кончиками пальцев коснулся раскрытой ладони и тут же отдернул их, замер недвижимой скалой, поверх лиц и голов глядя в никуда. На его пальцах остался смазанный с чужой кожи холодный пот.

 – Шут, – сплюнул наследник сквозь зубы, – мне надоели твои игры и бессмысленные кривлянья. Или ты хочешь еще чем-то повеселить меня?
 – Я все сказал, Ваше Высочество, – Хон склонился к ногам наследника в поясном поклоне, но лишь чтобы поднять свою боевую перчатку. Надел ее невозмутимо, поклонился еще раз и отступил к остальным воинам, слившись с ними в одно черное, немое кольцо.

***

Стояла теплая ранняя осень, с сине-черного неба ярко светили звезды. Ночная тишина окутала дворец, лишь слабо трещали фитили редких непогашенных ламп, и треск этот был покоен и складен. Многочисленные коридоры, залы и галереи были пусты и тихи, служащие покинули уже свои места. Офицеры охраны на своем посту из последних сил боролись со сном.

В темноте пустого узкого коридора повеяло холодом. Глухо, будто бы сама по себе, скрипнула половица у входа в галерею, ведущую в личные покои принца. Говорящая половица, подающая свой голос даже под самыми легкими шагами. Мелькнула черная безмолвная тень.

Вздрогнул воин, стоящий на карауле, такими легкими почудились ему все члены. Со свистом меч будто сам выскочил из ножен, но тень была быстрее. От тяжелого удара под сердце офицер отпрянул к стене, дыхание перехватило, потемнело в глазах. И в следующий миг воин был схвачен сзади, и заблестело лезвие у его шеи. Он ударил напавшего рукоятью меча в грудь что есть сил, и хватка ослабла, ударил второй раз – и сбросил с себя его. Бросился на него, пытаясь схватить, но преступник ударил снова и ужом вывернулся из рук. Выхватил меч – но тень исчезла, растворилась в полумраке галереи, даже половица не скрипнула под шагами.

Он позвал соратников тут же, сбежалась охрана, обыскали все ближайшие коридоры. Никого не нашли. Памятуя о том, сколь много интриг плетется под крышей дворца, хотели было созвать общую тревогу, поднять на ноги всех и проверить каждый закоулок, каждую комнату, каждого слугу. И когда сказал воин, что довольно шума и не следует разводить его еще больше, лишь немое яростное возмущение густо повисло в воздухе.

 – Что значит не поднимать общую тревогу? Мы обязаны оповестить всех!
 – Не нужно. Утром сами найдем его.
 – Но как?
 – Я знаю, как. Лишь дождитесь завтрашнего общего сбора. Это приказ.
 – Слушаюсь.

И воины разошлись, а офицер вновь встал на караул в галерее, и весь остаток смены боролся с желанием скинуть доспех и растереть ноющую от удара грудь. Лишь мрачные мысли о завтрашнем дне останавливали его.

***

Холодные лучи солнца косо стелились по белому камню плит, проступал на нем затейливый тонкий узор.  Воздух был свеж и чист, на редкость ясным выдалось утро. Через весь широкий двор легла густо-черная, лаково сверкающая линия – это выстроились в общем сборе молодые воины из отряда, теперь скорее в шутку именуемого Тигриным, а раньше звавшемся отрядом Десяти тысяч звезд.

Ю расхаживал взад-вперед вдоль шеренги бойцов, делая намеренно слишком широкие шаги и стараясь не наступать дважды на одну плиту. Это помогало отвлечься от ожидания: все уже собрались, не хватало лишь одного воина. Хон Сёнрёна. Ю старательно гнал от себя любые мысли и продолжал упорно мерить шагами каменные плиты, ожидая друга. Не было сил, не хватало воли заподозрить его в предательстве. Но не хватало ее и на то, чтобы ждать спокойно, без злобы, не перепрыгивая с подозрения на подозрение. После всего, что перепало на их долю, Имуги был единственным, в верности которого государю Ю был уверен, но именно Имуги недоставало на общем построении. И оттого продолжал Ю молча, угрюмо расхаживать из стороны в сторону перед остальным отрядом, намеренно концентрируясь на ширине шагов и не думая ни о чем более.

 – Ах, вот вы все где! Прекрасно, воистину прекрасно! – гневно загремели за его спиной тяжелые шаги, почти бег, и вторя ударам сапог о камень, загремел голос, – благодарю тебя, Ю, что собрал их всех, у меня есть дело. Этой ночью было совершено покушение на Его Высочество!
 – Ты уже знаешь, Хон? – офицер обернулся.
 – Знаю ли я? – Хон оскалился, нагнув голову как хищная птица, – о да, я знаю, потому что в тот миг между преступником и принцем не было никого более, кроме меня! И даже более того, я знаю, что это сделал кто-то из вас, из отряда Десяти тысяч звезд!

Ю невольно отступил на шаг назад, затряс головой. Это должны были быть не Хона, а его слова, его! Это он вчера защищал проход в покои Его Высочества! Неужели напали в ночь с двух сторон?

А Имуги, взъярившись, во всю ширь распускал пышный драконий хвост.

 – Я знаю, это был кто-то из вас! Кто-то, предавший то, за что мы проливали кровь на войне! Кто, скажите мне, кто осмелился?! Кого перекупили эти проклятые дипломаты, думающие лишь о собственном благоденствии? Кто решил, что обладает достаточной силой, чтобы вершить судьбу страны? Или это покушение было воплем боли отчаявшегося человека? Молчите, ибо это не имеет значения! И я знаю, что это был кто-то из нас, и не спрашивайте, откуда! Снять доспехи!

В звенящей холодной тишине загремел черный шлем, упавший на белые каменные плиты. Немного времени прошло, и вот уже воины выстроились как и прежде в одну линию, но не черную более, а серую. И все болезненно-прямо держали спину, борясь со свежим осенним ветром.

 – А теперь – снять поддоспешники!

Ю едва не засмеялся. Имуги вновь его опередил, да так резво и грозно, что вряд ли был уже шанс догнать его. Воину даже стало интересно, что же будет далее и где друг станет искать следы борьбы. А что если тоже на груди? Подобное сильно осложнит поиски.

Устлало плиты под ногами воинов тонкой, до бесцветья изношенной тканью. Запестрели на молодой коже старые шрамы. Пробежался по оголенным торсам острый, ищущий взгляд – и после застыл на черных чешуях парадного доспеха.

 – А почему ты не снял доспех, Ю? – клейкой вязкой патокой растеклись тихие слова. Ю распахнул глаза шире, чувствуя, как к копчику сползает по спине металлический, иглами колющий холод.
 – Т-ты… – он запнулся, – обвиняешь меня?
 – Взгляни, – коротко дернул затылком Хон.

Ю сглотнул слюну, так разительно в этот миг напомнившую сухой песок. Он видел уже. Помнил свои удары, от которых так ощутимо содрогался нападавший – и видел тонкую гладкую кожу, где сходятся на груди ребра. Чистую кожу. У каждого. Помнил, как соскользнули руки с наплечных пластин, где было три чешуи, положенные внахлест.

У других дворцовых отрядов, у всех,  наплечная пластина состояла из четырех чешуй.

 – Снимай, – повторил Хон, и сталь гремела в его голосе.

Мужчина задышал чаще, ярость заклокотала в его крови.

 – А ты, Имуги, почему ты не снимешь? – он шагнул навстречу другу, – быть может, и тебе тоже есть, что показать?
 – Только если первым снимешь ты.

От каждого из них не укрылась тень, пробежавшая по лицу другого.

 – А я надеялся, – почти беззвучно вывел Хон побледневшими губами, но тонкие смуглые пальцы его потянулись уже к тесьме, державшей тяжелую нагрудную пластину, – надеялся.

Одним слитным громовым раскатом ударились о белые дворцовые плиты сброшенные доспехи, легли сверху тонкие одежды. Два друга стояли один против другого, и у обоих тугим кольцом сжало горло, не давая дышать. Ю первым отвел взгляд от причудливо змеящегося синяка, который образовывали, перехлестываясь, следы от трех маленьких полукруглых пластин. Будто червь заполз под кожу и выгрыз плоть, оставив кровящий воспалившийся след.

 – Ты? – выдохнул Ю, отворачиваясь, вперив неподвижный взгляд в стык плит.
 – А я надеялся, – едва слышно, эхом отозвался Хон, не отводя взгляда от проступившего лиловым трилистником следа от удара на груди Ю, чуть отходящего от середины к левому соску. Он помнил, как бил рукоятью бесполезного в тесноте клинка, когда навалилась на него сзади черная тень. Он старался поразить в сердце.
 – Тебя все же перекупили Северяне, да? – усмехнулся Ю, но гримаса его была оскалом смертельно раненого тигра.
 – Ты говоришь это о себе, так ведь? – Хон потянулся к мечу, но не успел – Ю кинулся на него зверем, подминая под себя, скрюченные гневом пальцы простирая к шее. Он не чувствовал в этот миг боли, не чуял, как выворачивают ему руки. Он видел одни лишь пылающие гневом, готовые испепелить, демонические глаза. Он не заметил и как обступили их, не увидел десятка тянущихся рук.

Их растаскивали в стороны ввосьмером, извивающихся и рычащих, вырывающихся с такой бешеной силой, что трещали суставы и жилы. По несколько, один на другого, наваливались на каждого, прижимая к земле и не давая рваться вперед. Наперебой крича, призывая одуматься, взывая к разуму и проклиная завладевших воинами злокозненных духов. Так ничего и не поняв.

 – Ты был мне другом, – прошипел Хон, сплевывая наполнившую рот кровь, когда, наконец, отпустили двоих, – почти братом. И ты…  сколько тебе заплатили?
 – Мне ничего не платили, – Ю болезненно морщась, покачал гудящей как барабан головой, – я ничего не делал. Я стоял на посту, и это могут подтвердить те, кого вызвал я по тревоге. Даже когда скрылся преступник, я не покинул поста.
 – И теперь, назвав уже меня предателем, ты мнишь, что я могу тебе поверить?
 – А я разве могу теперь поверить тебе?
 – Мне это безразлично, – Хон поднялся, пошатываясь, побрел к своему доспеху, – уже безразлично.

***

 – Что? С какой стати меня переводят в тюрьму? Что я такого сделал?
 – Ты-то как раз и сделал, а вот меня за что?
 – Дураки вы, ребята. Кто просил вас доказывать, что у вас собственная голова на плечах есть? Вот и поплатились.
 – Поплатились, значит? Мы смогли то, что не смог более никто другой! У нас были глаза тогда, когда все другие добровольно их себе выкололи! И за это – в тюрьму?
 – Ты перешел дорогу целой партии.
 – Одной партии, тогда как две другие на моей стороне.
 – Глупец ты, Хон. И ты, Чои, глупец, что решил ему помочь. Как бы высоко не залетал воздушный змей, он не станет птицей. Не следовало вам самим лезть в это дело.
 – Без тебя знаю!
 – А не в том ли был твой замысел, чтобы вернуть пост, а?
 – Даже если и в этом, обидно мне не оттого, что мне не вернули пост, а оттого, что перевели охранять этот треклятый подвал с преступниками!
 – Глупец ты, Хон, говорю дважды. Такой хитроумный – и такой несведущий в самом простом. Благодари Его Высочество, ведь он спас тебе жизнь, переведя сюда.
 – Но этот предатель Ю не вмешивался, а лишь рыдал в своих покоях, да сетовал на мое отступничество! А когда же взялся за дело и решил, наконец, разобраться во всем, то только к казни и подоспел! Ничтожество, ненавижу! Будь он…
 – Замолчи. Пожалуйста, замолчи. Не проклинай никого, если не хочешь, чтобы и на твою голову сыпались проклятия.

Хон принял новое назначение, снося безропотно и насмешки, и сочувствующе-горестные взгляды. Каждое утро с сожалением провожал поднимающееся солнце, глядя на него долго, до выступивших слез, а после шел туда, где темно, и кожа его неуловимо бледнела с каждым днем. Новые обязанности были в тягость, ожесточали, но не изматывали. Только один какой-то узник изредка скорбно причитал, накликивая грядущую войну с японцами.

В тот день Хон был в редкостно хорошем настроении, и в ответ на очередные стенания узника решил побеседовать с ним.

 – Японцы захватят Чосон… выжгут селения, разграбят дворцы, ничего не оставят от сильнейших крепостей… нет у нас ни сил, ни умения противостоять им. Горе мне, горе…
 – Что, и Мины для них ничто?
 – Ничто. Мины пошлют громадное войско крестьян, что еще больше разорит страну, а Кониси стряхнет их с себя, как собака стряхивает блоху. Ох, тяжкая моя доля…
 – Кониси? – офицер насторожился, – что Кониси? Откуда ты знаешь о нем?
 – Неважно это теперь. Куда важнее то, знает ли он о моем положении. Ох, горе мне… если знает, все пропало.
 – Мне надоели твои жалобы. То ты просишь бумагу, то чернила – но не перестаешь верещать и вопить, будто старуха, у которой крошится последний ее зуб. Кем ты себя возомнил? Героем, единственно способным спасти страну? Величайшим сподвижником, святым? Тогда почему ты сидишь здесь?

Узник молчал. Долго. А после тяжелая дверь не смогла задержать и заглушить громкого горестного вздоха.

 – Прошу меня простить, почтенный воин, – ответил он глухо, – вы истинно правы. Говоря так о себе, я оскорбляю других. Тех, кто на грядущей войне положит жизни свои за того, чьими стараниями я оказался здесь. Впредь обещаю не тяготить вас своими пустыми жалобами.

Осенью Хон узнал имя узника.

Им был великий герой первого японского вторжения, адмирал Ли Сунсин.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, ТАРЕЛКА ДЛЯ ТРАПЕЗЫ

Мечами сточены камни  на горе Пактусан.
Кони испили до капли  течение Туманган.
Коль скоро, двадцатилетние, мира в стране не устроим,
Кто же в будущем веке меня назовет героем?
(Нам И)

Глава десятая. Змея


В тот день, когда судьба его круто изменила свое течение, Хон стоял на карауле – как и в любой другой день своей службы. Мужчина уже привык к новым своим обязанностям, находил их даже не столь скучными, как прежде думалось о тюрьме – или то просто повезло с тюрьмой. Узники не стенали и не смердели невыносимо, лишь немногим отличались от обычных людей, пытки же воину, получившему множество ран, терпевшему и прижигания, и наказания палками еще в юности, не казались особой мукой. Своя ли боль, чужая, она мужчину едва ли трогала теперь.

И когда тот самый узник, что сетовал на судьбу и накликивал новую войну с японцами, вышел из камеры, явив лицо крепкого, но угнетенного заточением старика да множество шрамов на еще не ослабшем теле, Хон нисколько не удивился этому. Попади в тюрьму ван, пытали бы и вана.

На суде стражнику побывать не довелось, сейчас обязанности были его урезаны до низких и почти подлых, больше чем вывести пленника ему не дали. Но после случилось то, чего воин почти боялся – пока длился суд, Хона вызвал к себе не присутствовавший на нем Его Высочество.

И молодой мужчина, забывший уже о том, что не страшится принца нисколько, направился в личные покои наследника, с трепетом, ощущая недостойную слабость в коленях.

Тот встретил его как и много лет назад, в своем кресле, живо напоминающем трон и лишь недостаточно величественном для него, и на этот раз все ногти Его Высочества остались в целости. Но вот лицо его – Хон не знал, изменилось ли оно за те недолгие месяцы, какие он не видел принца, или сегодняшние тяжелые думы оставили свою печать, – закаменело маской. Знакомые прежде жесткие, резкие, но живые черты даже смягчились, но мягкость эта была мертвой и старила мужчину неизмеримо, и даже глаза, прежде острые и проницательные, теперь были почти пусты.

 – Причина, по которой ты был отправлен служить в тюрьму, – это твой слишком резкий язык, Сёнрён, – начал Его Высочество, подчеркнуто медленным взглядом обведя стены. И Хон, поняв этот взгляд, напряг весь свой разум, готовясь ловить сказанное между слов. – Настоящие дела вершатся с мягкостью и терпением, и я смею надеяться, что новая служба взрастила в тебе терпение, каким ты никогда не отличался прежде. Потому как дело, которое будет тебе поручено, более всех навыков требует именно терпения.

Воин стоял недвижимо, всем своим видом давая понять, что усвоил урок и примет любое свое назначение. А Его Высочество с тем же пустым лицом продолжал говорить.

 – Сложно суду быть беспристрастным, когда преступление совершается далеко на юге, среди скал и отмелей, и даже самый срочный приказ может идти дольше, чем существует часть, которой надлежит его исполнить, - с особой, приличествующей не наследнику, но уже вану торжественностью говорил он, но офицер слышал совсем другое.

«Я верю, что он невиновен».

 – …и зачастую долгое, избыточно долгое время требуется, чтобы суд разглядел собственную ошибку и успел ее исправить.

«Я ненавижу и проклинаю всех тех, кто устроил это, ненавижу и своего отца, которому надули в уши бессовестных сплетен».

 – Но в этот раз, – тут глаза принца, как показалось офицеру, блеснули почти болезненно, будто увлажнились даже, – благодаря многим и многим людям, проявившим свои добродетели, истинный герой будет спасен от смерти.
 – Вы верите в это, Ваше Высочество? – одними губами вывел Хон, поднимая взгляд на принца. Собственная нарочитая покорность полосовала тупым ножом, разрезая кожу, не мог более он терпеть этого пустого разговора. И, когда взгляд его столкнулся со взглядом наследника, воин не сдержал непочтительной, несообразной, радостной улыбки – маска на том раскололась, мимолетное движение бровей трещиной прошло сквозь каменную мягкость лица и скинуло ее, и перед офицером предстал именно тот его повелитель, какого он видел прежде, какого любил искренне и за какого готов был отдать свою жизнь.
 – Никто не может доказать истинную его невиновность, – удерживая все тот же торжественный голос, даже возвысив его, продолжал Его Высочество, но глаза его по-прежнему блестели живо и так недостойно правителя. – Но Его Величество милостив и ввиду прошлых заслуг простит своего подданного. Адмирал Ли будет разжалован и отправлен служить на флот в чине рядового. Хон Сёнрён, из отряда Десяти тысяч звезд, уже готовится твое назначение начальником конвоя.

Офицер склонился в подобострастном поклоне, принимая новую должность. И все сильнее разрасталась в его груди уверенность в том, что он слышал на самом деле, а вовсе не вера и понимание тех пустых речей Его Высочества. Сын по-прежнему ненавидел отца, сын считал отца слабовольным ничтожеством и готов был выступить против него во всякий миг, если бы дали ему опору – но не было этой опоры. И сейчас поистине страшно было гадать, что за приказ таится за этим назначением.

 – Стоит ли мне устроить его побег? – одними губами спросил Хон, поднимая голову.

Его Высочество не удержал едкой ухмылки.

 – Тюрьма не изменит тебя, Имуги, даже если ты сам будешь узником и вытерпишь все пытки, какие только есть, – бросил он, не удосужившись свести растянувшиеся в улыбке углы рта. – Препроводи освобожденного узника к новому месту службы и оставайся до нового назначения. Я дозволяю тебе следовать долгу и принимать решения по обстоятельствам.
 – Слушаюсь, - воин вновь сложился в земном поклоне, а после торопливо оставил покои Его Высочества. И в голове офицера, толпясь, давя и захлестывая друг друга, смешались из всего сказанного лишь две фразы: «следуй долгу» и «принимай решения». Хон не был уже ребенком, растерял наивную веру юности и понимал, каковы в самом деле могут быть предписания и обстоятельства и как первое соотносится со вторым. Не смел даже надеяться, что собственные мысли не пойдут против долга, лишь с затаенной злой радостью понимал, что из всех не он один такой вольнодумец.

А Его Высочество, едва закончился разговор, устало откинулся на спинку кресла, стянул с головы обжавшую лоб шапочку – она, казалось, не давала не то что непозволительно проявлять эмоции, но и непозволительно думать, – и вздохнул свободно, не стыдясь облегчения.

Хоть один верный, и верный ему лично, еще остался, есть солдаты, с которыми не страшно взяться за новую войну, сколь бы опустошительна она ни была.

Осталось лишь дождаться решения суда, заверить свое решение да дать Имуги отмашку рвать на клочки любого, кто помешает.

Если бы только твердой была надежда на то, что отец одумается и не казнит адмирала-героя, единственного, способного еще спасти их страну в готовящейся новой бойне.

Потому как нынешний адмирал не был ни на что способен.

***

Дорога вышла спокойной. Столь спокойной, что Хон почти не верил это. Такой знакомый прежде путь, по не самому хоженому тракту, оказался легок и короток. И тот небольшой, нищенский обоз не привлекал внимания разбойников, будто те давно перестали зариться на редких путешественников, направляющихся на юг. И не была новая обязанность тяжкой, та горстка людей, которых отрядили сопровождать бывшего теперь узника, стала дружна за первые же дни. И новое назначение было воину самым легким и нетягостным из всех, которые он уже получал.

Продвигались на юг быстро. Адмирал Ли, вдохнув свежий, не стиснутый подвальными сводами тюрьмы воздух, воспрял духом и уже готовился к бою. Даже не был он уявзлен тем, что возвращается в строй простым матросом – истинно не был, а не казался таковым, глубоко внутри себя, в котле чрева варя великую обиду. И странно это было молодому воину, самому не охладившему кровь еще, неспособному смириться с подобным.

Остался позади Хансон, остались позади истоптанные гонцами тракты Кёнгидо и горные тропки Кёнсандо, прибыли на место назначения.

От того, что предстало глазам воина, его ожесточившееся, но не закаменевшее еще сердце сжалось так горестно, что он почти возблагодарил Небо за те лишения и страдания, что уже выпали на его долю.

Корейский несокрушимый флот был потоплен. И потоплен не врагом, а по глупости и трусости того, кому вверили величественные корабли в руки, как не главное – единственное оружие, какое еще оставалось у слабеющей страны.

Его Высочество был прав и как всегда неизменно точен, когда отдавал приказ, он вложил слова в слова, как друг в друга вкладывают чаши, и каждую из этих чаш сумел оставить наполненной. «Дело, которое тебе поручено, из всех навыков более всего потребует именно терпения». И даже не взбрасывалась острая, прежде так часто коловшая злость на принца, теперь воин понимал, что лишь искренне, преданно его любит, и страдает за него же в этой своей любви. Оба они знали, как тяжко на юге? Нет, Его Высочество знал неизмеримо больше. И доверил, позволил себе довериться. Глупую, несообразную нынешнему положению теплоту ощущал офицер к наследному принцу – будто все, совершавшееся между ними, куда тоньше простого и понятного долга, почтительности и благоволения. И правда, мысленно сказал себе воин, ни с родителями, ни с друзьями не открывал он так своих мыслей. Разве что Ю, кот, из мира, оставшегося на границе прошлого сражения, был змее дорог и близок… но о нем Хон не хотел думать.

Ю сделал то, что Хон не мог простить человеку, когда-то поверившему в то, что он выжил после раны, кажущейся смертельной. Кошке, задиристой и высокомерной кошке он мог доверить свою змеиную жизнь, равно как и в своих руках ощущал достаточно сил, чтобы удержать вверенное ему. Они делили женщин, они делили горе и первые чашки воды после дневного изматывающего перехода, делили масло для обработки меча и пустую жидкую похлебку голодного перемирия. Делили любовь к сыну государя и страх за него, делили потерянные в битвах годы и щебенкой на горной тропе осыпающуюся веру.

И эта вера с каменным сухим перестуком осыпалась в пропасть, когда друг из всех офицеров именно его посчитал предателем.

После ни малейший из этих камней не хватило сил поднять, когда синяк на груди Ю оказался там же, куда и бил Хон – и куда били его. Такая простая и ловкая шутка раскрылась уже чересчур поздно. Да только даже если бы злоумышленника схватили в тот же день, и то было бы чересчур поздно. Застлавшая глаза ненависть разрушила дружбу, как жидкую и насухо сваленную плотину смывает ревущий полноводный поток.  Если бы один обвинил другого, второй бы простил через время, принял слабость чужой натуры как свою, свели бы счеты. Но каждый усомнился дважды. В друге и в своей вере в друга, каждый, очерняя другого, очернил и себя. Простить разом двоих: себя и того, кому доверял как себе – у двух воинов одинаково не хватило сил. Не будет больше боя дракона с тигром, потому как ни дракон, ни тигр не имеют больше уверенности, что упавшего встретит протянутая ладонь, а не нацеленный под сердце клинок.

Стояла осень, густая и пышная, не сменившая еще летний яркий убор на золото и багрянец, но так по особому высоким и холодным стало небо. Скоро наступит пора белых рос, будет праздник урожая – лето в этом году хоть и бедное, тугое на благодать, но крестьяне не преминут порадоваться и тому, что есть, уважить подношениями духов предков. Молодой офицер готовился вновь отправиться в столицу. Приказа он еще не получил, но здесь, на юге, ему одному и в должности конвойного нечего было делать.

Хон лежал на голой сырой земле, еще отдающей летнее тепло, и густой, намешанный с выпавшей росой, запах трав щекотал ноздри. Высоко над головой раскинулось бездонное ночное небо, такое ясное, что каждая звезда казалась серебряной выпуклой заклепкой, подобной тем, какие ставят на доспехи. И глядели звезды с тем же безжизненным равнодушием заклепок, не навевая мыслей о небожителях и героях древности. Звезды глядели так же бездумно и пусто, как те белые черты на знамени, когда-то принадлежавшему отряду офицера. Не сменилось знамя – но более он не мог назвать отряд своим, да и боевым подразделением вряд ли впору было считать разбредшуюся по всей стране горстку искалеченных людей. Все они сохранили верность стране и государю, в этом мужчина был твердо уверен. Только не было нужды ни в вере, ни в верности.

С тринадцатью кораблями адмиралу Ли предстояло выступить против всего многочисленного японского флота – и то лишь потому, что нашелся смельчак, который ослушался приказа.

Приказ… ныне это слово, прежде казавшееся мужчине столь весомым, облаченным в яшмовую твердость и звон металла, стало лишь подброшенной костью. Наставник Ли, адмирал Ли, генерал Ким – все они в свое время сделали одно и то же. Ослушались приказа и сами склонили голову на плаху. Двоих казнили, один спасся лишь чудом, но участь его едва ли не хуже смерти. Одно лишь короткое слово перечеркнуло судьбу каждого из них. Приказ.

Адмирал Вон принял приказ – и погиб не менее бесславно, чем собственные корабли. Все те тысячи и тысячи людей на переправе у реки Имчжин приняли приказ, как принял приказ молодой и горячий генерал Син, погибший в гуще сражения с затупившимся от рассеченных вражеских тел мечом в руке.

Равно погибают те, кто исполнил приказ и не исполнил приказ.

Равно погибают все, и звезды, по которым гадатели и астрологи судят о днях великих побед, днях, требующих промедления и днях, взывающих к немедленному действию, все также заклепками на доспехах смотрят с холодного неба. И никаким своим положением не могут помочь.

В ушах мужчины, перекатываясь тихими и мягкими речными волнами, слышался голос старика-наставника, когда они все вместе, пять десятков безбородых юнцов, развесив уши сидели на первой трапезе.

Вы, отряд Десяти тысяч звезд, последняя надежда тех, кто не увидит помощи в настоящих звездах. Вы все, каждый, должны быть тверды и чисты, ваш взгляд и ваше сердце пусть навечно останутся чисты и тверды. Помните это вечно. Вы – оплот Его Величества, вы защищаете его семью, в ваших руках само будущее всей нашей страны. Помните, что вы, ваше прилежание, ваша верность и самоотверженность – те звезды, по которым вану напророчат долгое, безмятежное, блистательное правление.

Ни по настоящим, ни по подложным звездам, вышитым на знамени, нельзя теперь сказать даже, продержится ли страна еще хоть день, не падет ли под натиском захватчиков-варваров или расколется изнутри под ударом заговоров, взращенных в самом ее оплоте.

Хон знал, что служит праведно и верно, что никакая сила не заставит отречься от верности родине. Знал и на что способен, осознавал крепость своих рук и цепкость ума, знал величину своей храбрости. Понимал, как много денег ушло на то, чтобы создать его таким, и как мал, в сущности, труд родителей над взращенными достоинствами и добродетелями. Не знал лишь, настанет ли тот миг, когда сам он перестанет быть той бессмысленной блеклой звездой, колышущейся вместе с ничего не значащей тряпкой.

Исполняя приказы или не исполняя их, следуя долгу или не следуя, он был равно бесполезен до тех пор, пока не попадался под чей-нибудь особо важный сапог – как тогда, с покушением. Воин ощущал себя камнем для игры в падук, безликим и безмысленным, одним из сотен и сотен. Неспособным ничего сделать без высочайшего повеления. Только вот не было высочайшего повеления.

Совсем рядом послышался топот копыт, над самой головой засвистел воздух, вырывающийся из конских ноздрей. Мужчина поспешно вскочил и оправил одежду, грозный взгляд вперил в торопливо спешившегося человека.

 – Вести из столицы? – бросил он без приветствия, чувствуя, как горячо и тесно становится в груди.
 – Письмо было отправлено на ваше имя, командир Хон, – посыльный протянул офицеру простой холщовый мешок с легким свитком. – Большего мне не известно.

Мужчина развязал мешок, достал свиток тут же, невзирая на темноту. И ночная темнота скрыла от посыльного короткий взмах ресниц – бумага была не гербовой. Не той, на какой пишут о новых назначениях.

Расплатившись, воин поспешил к себе в шатер – жил он в одном из многочисленных лагерей, подобно поросли мха покрывших все южные провинции, и вновь привыкал к тяготам походного быта. Долго не слушающиеся руки не могли разжечь лампу, но вот, наконец, под ткаными сводами заплясал желтый огонек, пламя осветило строки письма.

С весны шло письмо к нему, с юга страны, из Намвона в столицу – и обратно в Намвон, до которого из лагеря был один переход. В Намвон, под защиту крепостных стен, перебралась вся семья Хона, когда вновь показались на горизонте японские знамена.

Крепость Намвон лишь несколько дней назад захватили японцы.

***

До поздней осени, как пришли холодные сухие ветра, дубящие землю подобно воловьей коже для доспехов, Хон без места и дел оставался в провинции Чолла. Назначение из столицы все не приходило, офицер невольно ощущал себя песчинкой, попавшей в носок – надоедливой, но мелкой, недостойной внимания. Один, слишком высокий в звании, чтобы встать в строй солдатом, и не имеющий бумаги, чтобы занять хоть какую-нибудь должность, он был бесполезен и бессилен. Не имея смелости нарушить приказ в открытую, он тайно, ночью выбрался из лагеря и лесными тропами, спешно, сбивая дыхание и разбивая ноги в кровь об укрытые темнотой камни и корни, преграждающие путь.

Двигался он в Намвон, лишь чтобы своими глазами увидеть взятый приступом город.

Весь в грязи и в поту, как загнанная лошадь, едва дышащий, он добрался до крепости – ровно чтобы пронаблюдать, как в чадящем свете факелов японцы прямо с городской стены сбрасывают трупы, надеясь, что осенняя слякоть поглотит их. Визжали лисы и бродячие одичавшие псы, сгрудившиеся под стенами в ожидании трапезы, но не было у Хона ни сил, ни права отогнать этих ужасных могильщиков. В отблесках факелов, смешивающихся с холодным светом луны, сам он подобно зверю крался на четвереньках к груде зловонных трупов, и от вони пустой голодный желудок болезненно сжимался в рвотных позывах. Сейчас, думал Хон, счастье его лишь в том, что в ночь японцы не гоняют зверей, не желая попусту тратить стрелы и пули.

Не нашел он ни отца, ни матери, ни деда, ни даже братьев. Лишь один облепленный грязью, полуобглоданный маленький труп встретился ему среди груд незнакомых тел. Не разглядеть было в полутьме лица, залепленные жидкой землей глаза и рот глядели черными провалами, тоскливо и жутко, лишь цветные ленты в волосах да знакомый поясок узнал Хон. Этот поясок он сам привез сестренке в тот единственный отпуск.

Звери странно, разительно отлично от других обглодали худое маленькое тело. Не руки и ноги, не лицо, доступные для зубов – они рвали на клочки замаранную юбку, вгрызались в промежность и ягодицы, бедра, едва трогая все остальное. Воин знал жадность падальщиков и их умение выбирать места понежнее, но знал и то, что пресытившиеся звери ленивы, не станут они упорствовать, когда рядом столько доступного. Раны раздирают собачьи зубы, или же то, на что была пролита кровь.

Не нужно было быть мудрецом, чтобы понять, каковы были обстоятельства смерти девятилетней девочки, чье тело падальщики почти разорвали пополам.

Хон не помнил, как направлялся обратно в лагерь, как остаток ночи, в кровь сбивая ноги и едва не выхаркивая горящие легкие, бежал до шатра по осклизшим осенним тропам. Утром следующего дня офицер долго не пускал к себе никого, сетуя, что съел чего-то испорченного и занедужился – в то время как на самом деле он лишь отдыхал да мазал мазью кровавые мозоли от сапог.

С собой он прихватил лишь найденную подле поля сражения японскую маску, всю в крови и грязи, с отбитой скулой и завязкой. Отчищал ее любовно и долго, целый день, переделал завязки и спрятал в своих нехитрых вещах в самом укромном месте.

Той же ночью из обоза пропал один из запасных луков командира, сильный, точный и надежный, да пара сотен стрел к нему – потому как лук конвойного почти вдвое уступал ему в силе. И если уж те воины из Ыйбён, которым довелось не погибнуть под градом вражеских пуль и ударов их клинков, после на плаху склоняли голову, то так тому и быть. Если родная страна вольна сама себя разрушить, так тому и быть. Но Имуги, поймавший уже свою ёиджу и ставший драконом, умрет первым, потому как ему, что бы ни было, еще есть за что умирать.


Глава одиннадцатая. Кошка


В огромной яме полыхал костер, под сырыми, туго занимающимися поленьями еще виднелись прогоревшие уже угли, в которых по ровным граням еще можно было узнать стропила разрушенного дома. Падали на землю багряные осенние листья, сидящие вокруг костра мужчины и юноши то и дело мозолистыми черными ладонями стряхивали их с плеч. Они трещали без умолку, перебивая друг друга и бранясь недостойно почтенных мужей.

 – …вот, прыгает он на меня, хватает своими страшными лапами, рычит: агррр! Я обомлел, но с силами собрался и ка-ак ему промеж глаз мотыгой! Он взревел, и…
 – Не мели чепуху, не мог ты влепить японцу мотыгой промеж глаз, ты бы от страха обмочился и обделался так, что он бы первый от тебя убежал!
 – Чем мне поклясться, чтобы вы мне поверили?

Ю сидел недвижимо и молча, статуей охранного духа перед храмом, и глядел на огонь. Не слушал он людей, что галдели, бранились и смеялись в одном с ним круге, да и не слышал их. Зрелые мужи, уже женившие своих сыновей, они дурачились подобно детям, и воин ощущал себя вдвое старше любого из них. Ощущал почти брезгливо, что один из всех был на настоящей войне, даже понимая рассудком, что по доблести и воинским заслугам собравшиеся здесь равны. В кругу сидели мужчины с зарубцевавшимися ранами, обмороженными и до язв и голых костей стертыми пальцами, с кровавыми мозолями на плечах от доспехов – и смеялись. И Ю, не находя сил смеяться вместе с ними, лишь молча, в бессилии глядел на огонь.

Странную пустоту ощущал воин внутри, неправильную, несообразную не то что разговору, а и той миролюбивой ровной созерцательности, какую возводили в ранг высшей добродетели мудрецы древности. Не осталось в душе более никаких истинных чувств – лишь приличествующие месту. Подобно тому, как вешают на стену свиток с древними изречениями, лишь потому, что оно достойно и правильно, но не потому, что в строках еще сохранилась суть. В свитке сказано чтить законы, уважать старость и любить Родину – и Ю знал, что въелось оно уже в кожу, подобно тому, как въедается в бумагу тушь. Въелось вместе с почтительными поклонами, приличествующим воину почерком и боевыми приемами.

Тушь – что та же сажа. Черные пережженные угли, черные следы, какие в тщении оставляет огонь на том, чего не в силах разрушить. Записанное тушью, сажей – записанное огнем, потухшим уже и лишившимся силы. Выжегшим все, что могло гореть, и умершим в тихих и страшных муках голода. Как в тех же муках голода умирают благороднейшие стремления и высочайшие мечты, не находящие отклика.

Знал Ю, что подобным мыслям приличествует горечь, но не было горечи. Лишь тупая покорность скотины, одним шагом идущей в ярмо и под нож.

В новой войне все так же подняли крестьян с земли и прилежно потрудились над армией, могучее объединенное войско схлестнулось с японцами. Но многих из тех, кто прежде срастил свою руку с клинком, посылали на голую, на тысячи раз испаханную копытами коней и сапогами солдат, не черную, серую бесплодную землю – в тыл, исправлять ошибки. Как и приличествует почтительному сыну, на три года отправился Ю в родной Пхеньян, справить траур и восстановить город. Не сразу по смерти родителей, но лишь когда случилось то двойное покушение на принца, его отстранили от должности и отправили в траур как в ссылку. И, таская камни и старой, не железной – медной непрестанно гнущейся киркой ковыряя тяжелую каменистую землю, с мрачным весельем думал молодой мужчина, что не были истинно тяжелы годы его учебы. Здоровый и крепкий, с широкой костью, не был он в родном Пхеньяне офицером, был рабочей скотиной – и спрашивали с него, как со скотины. За лето и короткую осень, питаясь одним лишь добытым на охоте мясом да похлебкой из зимних кореньев, возмужал воин, раздался в плечах, стал, наконец, как и положено вышедшему из юности мужу, брить бороду. Работа строителя тяжела была, изматывала, забывал Ю и древние трактаты о воинском искусстве, и молитвы, и хитроумные приемы игры в шашки. На одни лишь упражнения с мечом и алебардой хватало сил и времени, и то лишь потому, что слишком крепко вошло оно в плоть. Тот, кто прежде точными выстрелами из лука сражал искусных, страшных врагов, теперь неумело рубил деревья и под мешками с песком волочил заплетающиеся ноги, и все сильнее и больше разливалась в груди офицера мрачная пустая готовность к чему угодно. И не почуял он, когда настал миг, после которого опустела душа и ничего не осталось внутри, кроме все той же глухой готовности. Лишь заметил он, как в один день ушли тяжелые, изматывающие прежде, а после лишь легко колющие мысли о том, что такая война куда хуже, чем битвы с японцами.

Сидя в кругу таких же как он и мимо ушей пропуская разнузданные, глупые байки, глядел Ю на огонь, горящий в яме, всполохами как руками тянущийся к небу, пляшущий, подобно упившейся до беспамятства женщине. И не видел он огня, слепящего даже в погожий и светлый осенний день, живого и сильного, роскошного. Видел он за ним и под ним лишь прогоревшие стропила, белесо-серые и холодные, от легчайшего касания рассыпающиеся пеплом.

***

Весна, вот-вот начнутся дожди, ветер влажен и густ от запаха травы и цветов. Весне нипочем ни война, ни голод, ни мор. В розовые облака цветов и жемчуг облачились окрестные горы, летящие журавли строками стихов расчертили яркое, как на ширме, небо. Ю не счел должным удивляться, когда стала ему сниться весна вместо той черноты, какая охватывала воина всякий раз вместо сновидений. Лишь с равнодушием писца он отметил, что перестала работа быть непосильно тяжелой, окрепшие члены привыкли к тяжести кирки и корзин с камнями. Три года длился траур по семье, три года бывшему командиру личной гвардии Его Высочества предстояло вместе с крестьянами и подневольными укреплять и восстанавливать городские стены, отстраивал дома, в которых еще некому было жить. Получив известие о высадке японцев на юге, Ю даже нашел в себе достаточно духа, чтобы посетовать на свое безделье, но уже не попросился в армию, остался на земле предков отбывать траур. Охватившее воина не скорбное, но пустое уныние не отпускало так просто, сладко оплетало разум, твердило вкрадчиво о том, что не у всякой жизни должны были быть цель и смысл. Забылось экзаменационное сочинение, пестрящее высокопарными словами и вескими дельными мыслями о благе страны, и даже поднималась из груди мужчины скупая и ровная радость за то, что не нужны ему более высокие фразы и ежечасные подтверждения своих достоинств. Можешь поднять тяжелый камень, можешь в лесу добыть кабана и медведя, отогнать лис и волков – и этим доказываешь уже свою небесполезность.

Переживший осаду и разграбление, долгую зиму квартировавший японцев, а после и китайцев, не был Пхеньян мертв и пуст, кипела в нем жизнь. Слышался в нем детский смех, в котором первое время слышался офицеру детский смех. И цветастые женские юбки пламенем играли на улицах, поначалу немалых усилий стоило воину избавиться от видений, в каких эти юбки казались пылающими кострами над развороченными руинами. Сменяли друг друга дни в одной нескончаемой веренице, и Ю потерял счет времени совершенно. Лишь по письмам, частым и неподдельно участливым, узнавал он, как миновал один сезон за другим. Пришли холода, застлало землю покровом снегов – как в тот год, когда остатки правительственной армии то ли отступали на север шаг за шагом под натиском японцев, то ли преследовали их, резвым маршем прошедших сквозь всю страну.

И года не прошло с тех пор, как вернулся офицер домой.

Там, далеко к югу, вновь готовилась кипеть война, вновь с севера до самой оконечности страны маршем прошло многотысячное китайское войско, но медленно, с большим опозданием доходили вести. Об очередных дворцовых интригах, посольствах и обманных предложениях, разжалованиях, казнях и восстановлениях в должности здесь узнавали чересчур поздно, когда новость теряла свою суть и смысл. И, отрезанные неведением от столицы, у самых стен которой вновь лилась кровь, обитатели провинции Пхёнан позволяли себе лишь две вещи – жить и ждать.

Эти две вещи у отставного командира личной гвардии наследника получались ничуть не хуже, чем у крестьян и рабов.

В той части города, в какой обитал и Ю – мужчина не нашел в себе сил жить одному в разрушенном родительском доме или у родственников, и устроился в доме лишь на половину осиротевшем, – на удивление ладно было жить. В стороне остались смердящие крестьяне и кичливые высокородные янбаны, потерявшие многие доли своего имущества, но не гонор. Простые горожане, свободные, жили мирно и тихо, сами себе не докучая, и до того сообразным и правильным казалась офицеру эта жизнь, что сам он стал забывать про «два подразделения». Те женщины, приютившие Ю у себя – старая мать, дочь и три ее невестки вместе, да их несколько дочерей – жили на редкость дружной семьей, сплетаясь, подобно толстым перевитым корням сосны, уцепившейся за слабую песчаную почву. И мужчина удивлялся даже их дружности, так непохожей на все те пустые глупые книги, где свекровь и невестка ненавидят друг друга и стремятся сжить со свету.

Даже его, здорового, сильного и молодого, не делили женщины – или же проявляли почти великую мудрость, не показывая это так искусно, как и во дворце не всегда таили свои помыслы. И жил офицер в доме один на восемь юбок, не печалясь по этому поводу, вольготно и на полном довольствии.

До тех пор, пока не случилась беда.

К началу лета вновь через город прошли китайские войска, направляясь на юг, громить и давить японцев. Не было бывшему воину до этого дела, затянуло ряской и тиной болотной прежде чистый, волнующийся под ветром пруд – не дрогнуло сердце мужчины, когда величественный строй знамен пламенем зарделся над улицами города. Но в ту ночь, как прошло китайское войско через город, крики разбудили его, крики и плач в спальне, лишь парой стен отделенной от его собственной.

Воин разом вскочил и ринулся туда прежде, чем осознал, что нет при нем меча – и застал разорванную бумагу в окне, причитающих женщин да разобранную постель.

 – Украли?
 – Ёнджи сбежала, – хором запричитали столпившиеся в комнате женщины.

Мужчине не потребовалось ни одного лишнего мгновения на мысли и поиски оружия. Не думая, он схватился за край оконного косяка и рывком перебросил свое тело на улицу. Предрассветные густые сумерки окутывали город, но сквозь заливающую улицы полутьму еще легче было разглядеть мечущееся впереди белое пятно исподнего.

Ю загнал беглянку в тупик – где меж двух домов проход закрывала высокая глухая стена амбара. Девчонка четырнадцати лет, сбежавшая в ночь из отчего дома, была сейчас что дикий зверь: дышала загнанно, безумно блестели в темноте белки глаз, красивое прежде, еще округлое и с мягкими чертами личико, исказилось в гримасе. Даже прежде аккуратный, точеный ее нос, теперь напоминал больше звериный – с высоко поднявшимися ноздрями, так что острые складки протянулись до ощеренного в оскале рта, ужас и ярость начисто согнали с юной беглянки прежнюю ее красоту.

 – Я иду на войну! – закричала Ёнджи, срываясь на хриплый, почти свиной высокий визг. – Трус, ты не остановишь меня!

И, рыча, она вдруг кинулась на преграждающего ей дорогу воина.

Ю застыл на миг, закаменев от ужаса – слепое отчаянье, неудержимым потоком хлещущее из бросившегося на него ребенка, сковало все члены, даже дыхание железными тисками сперлось в груди. Всколыхнулось вдруг в памяти давно канувшее в прошлое, еще мирное, давнее лето. Когда они, еще мальчишки немногим старше Ёнджи, с наставниками собрались на охоту, и на той охоте кабан набросился на юношу. Ю получил рану у самого паха, но заколол зверя, и вместе опрокинулись на землю. Тогда молодого воина наперебой хвалили за храбрость, только вот никто не знал одной маленькой его тайны.

И тайна эта сейчас, укрытая весенними терпкими сумерками, встала перед ним в полный рост.

Несется на тебя черное грузное тело с налитыми кровью глазами, как черная грозовая туча несется, как срывающийся с гор камнепад. Вязкой патокой застывает время, тянется, клоками прилипает ко всем членам и не дает двинуться, и лишь кровь погребальным колоколом звенит в ушах. Видишь желтые клыки демонического зверя, видишь взрытую острыми копытами землю и то, как разлетаются комья дерна и ошметки травы с каждым взметанием черных быстрых ног. Видишь рыло, с которого таращатся на тебя два пушечных дула – и чудится, что из каждого в сей момент вылетит по ядру, почти ощущаешь уже горячий и сминающий кости удар.

Лишь когда собственное тело взметается под ударом страшных клыков подобно бессильному комку ваты, проходит оцепенение. Одного неуловимого движения хватает, чтобы длинным острием кинжала пробить толстый слой сала под лопаткой зверя и холодным металлом ужалить его в сердце. Падает черная жесткошкурая туша на самой середине бега, обрушивается в траву вместе с тобой.

Божественная удача тогда сопутствовала юноше. Кабан не придавил его, а пронес сквозь редкие кусты на своем горбу, да завалился в мягкую куртину молодого папоротника, тучи зеленых пылинок и листьев взметнув за собой, и воин оказался сверху на упавшей туше, отделавшись одной-единственной раной на бедре, да и та заключалась лишь в нанизанной на клык зверя складке кожи. В тот миг, когда прошла ясность битвы – в первый раз испытав подобное, не успел еще воин ни ощутить особой сладости ее, ни должным образом воспользоваться силой, лишь заронилось глубоко в сердце смутное переживание – Ю осознал, наконец, что был на волосок от гибели, и ужас вновь сковал юношу. Не имея сил признаться в своем страхе, храбрясь, он слабым голосом увещевал, что все благополучно, что сам поднимется и не следует его трогать, и лишь все тот же трижды проклятый Имуги – лицо его, бледное до бумажной серости, Тигр в тот миг запомнил до отчаянного крепко – с рычанием стянул раненого товарища с мертвой туши, тут же зажав обильно кровящую рану ладонью.  И в следующий миг Ю постыднейшим образом лишился чувств.

В тот момент, когда кинулась на него разъяренная девчонка с ножом, офицер испытал тот же сковывающий, мучительный ужас, тугой веревкой связавший по рукам и ногам, и болезненно стыдно стало ему за свою слабость. Не японцы пробудили в нем страх, не виденные уже многотысячные войска, не страшные нападавшие на лагерь дикие звери, не убийцы, и даже не полный холодного злого огня взгляд Его Высочества. Простой бессильный ребенок вызвал страх, парализовавший все тело, и не мыслью, а бегущим вдоль рук холодком пришло осознание, что тело прежде разума довершит все и беглянку просто заколют ее же ножом.

Непростительно долгого мгновения стоило Ю справиться с собственным страхом и не дать волю привычным к битве членам, и большого усилия стоило ему сжать тонкую белую руку с ножом не боевым хватом, разрывая связки, а мягко и кротко. Поплатился воин за свою кротость – и откуда только в детских еще руках взялась такая сила? Ёнджи с рычанием выдрала запястье из пальцев мужчины, лезвие глубоко полоснуло его ладонь. Блестя в темноте черной смолой, широкой лентой полилась кровь, обильно закапала в дорожную пыль.

Девушка застыла, обеими руками зажала себе рот, так что лишь тихий сип вырвался из ее горла.

 – И как ты пойдешь на войну, если боишься крови? – тихо, с горькой усмешкой произнес Ю, покачал головой – а после подхватил зазевавшуюся девчонку и движением уже въевшимся в плоть закинул ее на плечо, как мешок с песком, скомкал светлую юбку в рассеченной ладони.

В доме обомлели, увидев залитую кровью юбку тихо вздрагивающей от рыданий Ёнджи, но воин ответил лишь грустной улыбкой на готовый обрушиться на него град проклятий и упреков.

 – Это моя кровь, ничего дурного не случилось.

Утром Ю, предупредив беспокойство женщин, сам направился к лекарю. По дороге внимание мужчины привлекли двое завшивленных, нищих пьянчуг, валяющихся в пыли. Не остановился офицер, вразумить их, но замедлил шаг и прислушался – и слова их, сбивчивые и невнятные, донеслись до слуха мужчины неожиданно отчетливо и крепко засели под сердцем.

 – Смотри! – заскорузлым черным пальцем указал на небо истощенный как скелет мужчина в тряпье, глаза его расширились от страха. – Снова пришли южане-варвары, то дым их кострищ!
 – То не пожар и не армия, и даже не пепел, – пробормотал его сосед-старик, значительно глядя на подернутый дымкой горизонт. – То на нас всех гневается дух горы Пакту.

***

Долго, непростительно долго заживала ладонь – и не знал Ю, то ли судьба так предостерегает его от решения, принятого и вызревшего за одну ту ночь и утро, как только получил рану, то ли напротив, испытывает его. Лето, пасмурное, сырое и холодное, над которым траурным знаменем вился курящийся дым вулкана, было немилосердно к рассеченной ладони. Тот злополучный нож не повредил сухожилий, двигались пальцы, так что Ю готов был ринуться обратно в столицу, как только затянется кожа, не хотелось предстать перед Его Высочеством хоть сколь-нибудь увечным. Но рана, зажившая на первый взгляд хорошо, начала вдруг мокнуть и болеть отвратительнейшим образом – то тянуло внутри подобно тому, как наматывается веревка на ворот, то кололо острыми обжигающими вспышками боли, от которых в голове мутилось и кровь отливала от лица, то саднило, как свежая царапина, и ни один лекарь не мог сказать причины. С каждым днем все хуже двигались пальцы, все менее ощущал ими Ю касание, и темный ужас охватывал мужчину при мысли, что может он стать калекой – а никакие врачи не могли совладать с недугом.

Ходил мужчина и к гадателям, хотя прежде презирал их высокоумную пустопорожнюю болтовню, но ничего путного не услыхал. Облаченные в толкование вековой мудрости слова о том, что требуется почитать старших и брать на себя ответ за собственные дела, да ждать и отделять белое от черного, офицер мог и сам себе нагадать, как и любому прохожему – а рука все болела, и с каждым днем это ожесточало все сильней. К середине лета, когда особо много стало дождей и вымыло из земли уже серую чешую пепла, принесенного с горы Пакту, уже истончившийся и едва заметный шрам стал вспухать и болеть особо отвратно, так что даже привычный к разного рода недугам и лишениям воин несколько раз просыпался среди ночи от мучительной, схватывавшей всю руку судороги. Ни прижигания, ни кровопускания из самой раны не помогали, многочисленные притирания приносили лишь временное облегчение. Боль эта утишила, загасила взбросившиеся было сознание и волю, вновь погружая мужчину в сладковатую пустоту апатии. Принятое решение оказалось достаточно твердым – но и к исполнению его у мужчины не было более того трепета, который соответствовал бы совершаемому.

Лишь к концу лета, когда ушли дожди и блаженная предосенняя сухость опустилась на город, стало легче. Непривычно жаркая ночь пришла, тяжело засыпал тогда Ю – и в середине этой ночи лихорадка скрутила мужчину, болезненная, обжигающая, страшная. Он метался по постели почти в бреду, в расцвеченной видениями прошлого полутьме, до кровавой корки иссохли и спеклись губы… а к рассвету почти выстрелом пронзило вдруг, и боль ушла, будто оглушенная. Придя в себя, Ю глянул на рану под повязкой – гной вышел из нее безобразным червем, сам, вместе с лихорадкой и болью.

После того дня ладонь заживала почти по часам, и воин стал почти лихорадочно собираться в столицу.

Год прошел с того момента, как был он отослан домой.

Его Высочество встретил его с незнакомой прежде мягкой, пустой улыбкой, и в первый момент Ю не узнал его лица. Сгладились прежде острые, резкие черты, даже ушел тот излом бровей, по какому прежде было так легко изобличить моменты внутреннего напряжения принца – и это новое, ровно-пустое лицо казалось офицеру незнакомым и чужим. Одна эта благожелательная маска пугала Ю до дрожи, и пугала сильнее, чем прежде страшили моменты гнева Его Высочества.

 – Ты презрел сыновнюю почтительность и долг, чтобы попроситься в действующую армию, Ю Сёнхо? – отстраненно, тихим и ровным, но тяжелым голосом, будто с типографской литеры делая оттиск,  бросил Его Высочество. Лишь на короткий миг поглядел он на сжавшегося перед ним в поклоне мужчину, будто тот был лишь куском росписи на ширме, но никак не живым человеком, а после вновь пустым взглядом будто прошел сквозь него до дальней стены. – Не считаешь ли ты, что я, не вызвав тебя прежде того сам, совершил ошибку? Что предал тебя?

Офицер еще ниже опустил голову к полу, ссутулил плечи. Действительно, не думал он о сыновней почтительности и долгом своим перед предками – но страшило и болью отзывалось то, что Его Высочество усомнился в верности его и позволил себе упрек отнюдь не беспочвенный, но колкий. И мучительного усилия стоило не задуматься, не было ли это действительно предательством.

 – Я скажу тебе правду, – меж тем продолжал принц, и ровный, холодный, страшный его голос водой заполнял все помещение, дрожал и студил, пробирал до костей. – Что ты на севере, что ты на юге, что ты во дворце – один ты одинаково мне бесполезен. Нет толка в том, чтобы вызывать тебя одного. Жизнь моя чересчур ценна, чтобы даже самому злокозненному покушаться на нее, да и защитить себя я могу сам. Вы же, отряд Десяти тысяч звезд, создавались не затем, чтобы стоять на карауле, но затем, чтобы в войне мне было на кого опереться. Уж не считаешь ли ты, Ю Сёнхо, что при имеющемся отряде охраны разумной растратой казны было обучить еще один? Если да – то ты беззастенчиво глуп, и одно это стоит того, чтобы отклонить твою просьбу.
 – Я лишь хотел угодить вам, Ваше Высочество, – кое-как выдавил из себя мужчина, почти парализованный страхом. Того человека, который сидел перед ним в кресле, так разительно схожим с маленьким троном, он не знал. Не его, не его он спасал в ту зиму, не его еще годом ранее уберег от подложного покушения. Не этот человек – а человек ли? – даже на принятии в отряд стращал своей силой и воинским умением, и произошедшая в принце перемена заставила офицера вдвое жалеть об канувшем в пустоту годе траура, не принесшего с собой ничего, кроме той самой пустоты.
 – Завтра я приму решение, – с безжалостной, скрежещущей металлом окончательностью бросил принц, вставая – и Ю уже заранее ощутил ту горечь, с какой придется принять отказ, и то смирение, какое придет вслед за ним. Прав Его Высочество, он бесполезен. Он стал бесполезен.

Поклонившись, воин тенью вышмыгнул из покоев.

А Его Высочество, оставшись один, вновь медленным плавным движением опустился в кресло, вздохнул и вынул и тяжелую золотую шпильку из волос, стянул сетчатую тонкую шапку, тугим кольцом охватывающую лоб. Улыбнулся тому, как оскалился с навершия шпильки пока не дракон, но отчеканенный феникс, прижал пальцем кончик.

Остра. И достаточно тяжела, чтобы острота эта, не бьющая в глаза и выглядящая столь безопасно и невинно, могла стать смертоносной.

Можно научиться метать, потому как веры в охрану уже никакой нет.

В любой момент он, если захочет, соберет вокруг себя верных людей и свергнет отца с такой легкостью, как смахивают с рукава чайную пылинку – так все думают. И даже самое слабое и призрачное подобие реальной силы, что окажется в его руках, тут же вызовет в ответ сокрушающей мощи волну, под которой он, несчастный властолюбец, окажется погребен.

Даже если сила эта сосредоточится далеко к югу или к северу от столицы. Но на том же юге японцы вновь разворачивали свои войска, уничтожили уже флот, и глупо было надеяться даже на самых великих героев. Что может разжалованный и переживший плен адмирал Ли, что может китайское войско? Что можно еще вытянуть из разоренной, нищенствующей страны, так, чтобы самому не попасть под мельничный жернов и никого туда не толкнуть?

Даже в себя у принца не было веры.

Покрутив шпильку в руках, бездумно следя за тем, как разрезающим глаз желтым блеском танцует на пальцах феникс, Его Высочество принялся вновь убирать волосы – и когда вновь надел шапку и закрепил пучок шпилькой, принял уже решение.

На следующий день Ю получил назначение командовать отрядом Десяти тысяч звезд, и все подразделение в полном составе, получив лошадей и запасное оружие, отправилось в разоренную захватчиками провинцию Чолла.


Глава двенадцатая. Поданное блюдо


На юг, на войну поредевший, но закаленный уже в боях отряд Десяти тысяч звезд собирался как на пир. Свое назначение Ю встретил с растерянностью, смешавшись совершенно, но потеплело в груди воина, когда вновь коснулся он ладонью командирского клинка. Служба его, родная, привычная, вновь будет небесполезна.

Парадный доспех, в каком воины стояли на карауле, разительно отличался от боевого – чернолаковая подобная рыбьей или змеиной чешуя, не годилась для дальних переходов, портили ее переходы под солнцем, дождем и ветром, в жару без тени невозможно было в ней устоять, тогда как мороз под этой змеиной шкурой пробирал насквозь. Выдали воинам боевые доспехи, с мягкой поддевкой и тонкими полосами наплечников, какие хорошо держат перевязи для мечей и луков. Те же самые доспехи, в каких воины уже сражались когда-то, жизни клали за свою страну и своего господина.

Только вот доспехи эти почти всем оказались узки в плечах.

 – Ха, да пусть теперь кто угодно назовет меня неумелым юнцом, я без лишних слов снесу ему голову!
 – Нашел, чему радоваться, в старое железо он не влезает…

Отбытие сдвинулось на день, от рассвета до вечера подгоняли обмундирование, ослабляли ремни и распускали узлы, почти каждый провел ночь в томительном, сладком волнении – как бывает разве что когда предвкушаешь встречу с дорогой сердцу женщиной.

В тот день, когда отряд Десяти тысяч звезд уходил на войну, небо было высоким и ярким, как редчайшей выделки шелк, в багрец и золото оделись ясени и клены, пылающим желтым костром высились над стенами дворца одевшиеся в осенний убор холмы. Минуло лето, в самую привольную пору вступала осень – и удивительной красоты зрелищем в эту осень предстало выдвижение отряда в путь. Сорок отборных боевых коней, звонко отбивая копытами, ровным строем вышли на мост, белым полотном перекинувшийся через реку Хан, сорок сияющих, с начищенными клепками доспехов казались сейчас красной с золотом государевой печатью на свитке. Колыхалось в небе, вместе с флагом династии, знамя с вышитыми на нем звездами.

Простолюдины ликовали, будто не было за плечами каждого, даже маленького ребенка, семи лет голода и лишений, будто не знали горожане времен, когда японцы бесчинствовали в столице. Крики, свист и песни приветствовали лишь четыре десятка воинов так, будто могучую, непобедимую армию исторгала из себя столица. Настоящий праздник царил в городе.

Статный рыжий конь стоял в распахнутых настежь главных воротах дворца, прядал ушами да призывно вытягивал шею, горячась, желая сорваться с места, нагнать ступающих по мосту лошадей и смешать их строй, но повиновался твердой руке, удерживающей поводья. За спиной коня немой черной линией, как отчеркнутой тушью, стояла охрана, и было у стражников по четыре чешуи на наплечной пластине.

Его Высочество сидел в седле, гордо выпрямив спину и взглядом пронзая всю дорогу, какая должна была вывести отряд за городские стены. Как мало, думалось ему, нужно для счастья народу, как глуп народ – что щенок он бежит за яркой тряпицей, веселясь, не заботясь нисколько тем, как дешева эта тряпица и куском чьего платья была когда-то. Принц не тешил себя напрасными надеждами. Он знал, что посылает отряд на верную гибель, доходили до него вести о том, где и как планируют японцы наступление. На смерть уходит отряд – и слезами счастья провожает его народ.

И как противен был этому народу обоз, что под носом у врага спасал самое ценное.

Воистину, не расслышать в толпе голос мудреца, зато всякий дурак сможет крикнуть достаточно громко, чтобы его услышали. И по-своему дураком надо быть, чтобы иметь хоть малую силу над этой толпой.

Его Высочество чуть дернул уголком губ, не выпуская наружу горькой усмешки. Сам он – и есть дурак, не смогший устоять перед очередным соблазном, знавший даже, что за сладкой мякотью ягоды скрывается горькое ядро. Не дрогнул, повторив извечную свою ошибку, на смерть послав людей, потому как переданы они в чересчур горячие руки.

Имуги – тот офицер, который всегда был так близко, которого отличала прозорливость приличествующая едва ли не министру, никогда не отличался сдержанностью. И, получив свой отряд обратно, он даст ему погибнуть, он его погубит, как погубил адмирал Вон все корабли, ввязавшись в схватку ему не по силам. Он резок, нетерпелив и отчаян, так что сломя голову бросится в бой… но за жизнь каждого его воина японцы заплатят десятком жизней своих. Отчаянно желал Его Высочество сам повести отряд в бой, как было в первую зиму войны, сам сквозь ружейные залпы и топот коней выкрикивать приказы и обрушиваться на врагов, но желание это так и оставалось ребяческой, несбыточной мечтой. Оттого и конь переступал нервно и прядал ушами, чуя намерение всадника, но повиновался неумолимо натянувшим повод пальцам и не двигался с места.

Мое место во дворце, сам себе сказал Его Высочество, провожая взглядом тылы последней пересекающей мост шеренги – а после, как и в тот день, когда бежал ван из столицы, резким рывком развернул коня и направил обратно за дворцовые стены.

Долго еще не расходился народ, пялясь на закрывшиеся ворота дворца, и шум, будто на тихом огне кипел котел, витал до вечера над всей столицей.

***

Вместе с войском двигалась осень на юг, золотом укрывая тропу под копытами коней. Не пошли еще японцы в генеральное наступление, свободные люди провожали отряд, не было недостатка ни в провизии, ни в домах для ночлега и воде для лошадей. Как героев встречали офицеров числом в четыре десятка, будто впереди, на юге не захватывала крепость за крепостью многотысячная армия японцев, не отбивала одну за одной атаки. Не было слышно стенаний и брани, когда провожали воинов навстречу всесокрушающей змее, молчали мудрые люди, не отговаривали от гибели бесцельной и бесславной. Все уже устали от мира.

Быстро, не успела даже смениться погода, добрались до Чолла. На юг двигались воины – и вместе с ними все тот же солнечный, погожий осенний день золотом своим шествовал на юг. Бодрое ржание лошадей далеко разносилось над дорогой, и люди не растеряли сил – будто действительно за один день совершился переход. Не составило труда добраться и до китайского гарнизона да найти там нужного человека… только Ю не поверил своим глазам, когда отдавал футляр со свитком.

Тот человек, какому Тигр передал назначение командиром отряда, ничем не напоминал прежнего Имуги. Встретил свой отряд не воин, но будто праздный чиновник: целый день Хон проводил в своем шатре, читая книги да занимаясь каллиграфией, одежда его стала не просто опрятна, а идеально вычищена и ухожена, ни один волос не выбивался из прежде растрепанной прически, наполированы были ногти. Лишь лицо – бледное, изможденное, черные тени легли под глазами – было измученным как у человека в долгой болезни. И было суровым. Пугающе, знакомо суровым.

В первый миг, как увидел старого друга, Ю едва не рухнул перед ним на колени.

Точь-в-точь такое же лицо, думал воин, должно было быть у Его Высочества. Без той чудовищной, до судорог страшащей мягкости – но с подобной драконьей резкостью черт и взглядом, пылающим холодным огнем.

Не дрогнул юный дракон, когда зачитали назначение вслух и четыре десятка голов склонились перед ним, скрыл ото всех блеск увлажнившихся глаз и смог совладать с собой, пока были опущены макушки воинов – но пока ставали новоприбывшие гарнизоном, оставшись один в шатре, Хон смеялся и плакал, как ребенок, к сердцу прижимал бумагу с назначением.

Прежде полагал воин, что за всеми горестями закаменело его сердце, покрылось льдом. Сам над собой шутил, вспоминая, что ничуть не было легче стоять над могилами семьи, чем осознавать несправедливость того, что все живы. Смеялся и над тем, что впустую потрачена была казна на его обучение и оружие, раз одна презренная бумажка стоит дороже, ощущал себя не более чем самым мелким штырем во всем колесе водяной мельницы – но никак не думал, что от радости слезы польются из глаз, когда разрешат ему убивать.

И в тот миг, когда принесли воину его боевые доспехи, командирский клинок да желтый флажок, сильнее чем во всякий миг прежде любил дракон свою погибшую сестренку – и того, другого дракона, что не бросил его и дал право вознестись, наконец, ввысь.

Хон провел бессонную ночь, а на следующее утро с рассветом уже собрал свой отряд подальше от ставки китайского генерала. Тяжко далась офицеру ночь, раздумья мучили его непрестанно, но к предрассветным сумеркам вера его, наконец, окрепла. И сейчас на свой отряд воин готов был положиться так же, как великий адмирал Ли положился на свои тринадцать кораблей, как Его Высочество сам положился на своего преданного слугу и дал ему, наконец, полную свободу.

Когда Хон заговорил, шагая перед строем, то против воли в голос прокрался его так часто слышанный от принца глубокий и сильный звон яшмы – и ощутил вдруг воин, как Его Высочество сам говорит за него, целиком завладев его горлом.

 – Дюжина кораблей понадобилась доблестному адмиралу Ли, чтобы сотворить чудо при Мённян, – заговорил он, глядя поверх макушек в шеренгу вставших воинов, и голос мужчины разносился, казалось, аж до подножий гор. – И я лично был свидетелем этого! Подобные чудеса – вот что останется на столетия после нас, но не надо мнить их вмешательством божественного провидения!

Дружно закивали воины – через всю страну прошла весть о подвиге адмирала. А Хон меж тем продолжал, горячась все больше и все тверже ощущая, что именно этого хотел от него Его Высочество, когда одного в качестве бессмысленного и никому не нужного, но свободного офицера конвоя отправлял на родную землю.

 – Чудо адмирала Ли исходит из знания им ветров и волн, знания скал и отмелей – но как есть у него разумение о вверенных ему водах, так у нас есть разумение о нашей земле. Что с этих знаний минским военачальникам? Не выведут они истинной выгоды из знаний наших лесов и гор, воспользуются лишь очевидным – тем, что открыто и японцам. Так чего вы хотите? – возвысил он голос. – Прийти с повинной под минские знамена, или самим встать на защиту родной земли? Мне вверено командование – но я не буду вас принуждать и неволить. Я отпущу всякого, кто будет несогласен, и передам под начало любого другого командира. Но те же, кто останется, не пойдут в действующую армию, мы составим отряд Ыйбён! Все вы знаете, в чем сила малого войска и слабость большого – и я желаю собрать то малое, что сокрушит большое, как я один – слушайте! – каждую ночь совершаю вылазки к крепости японцев и каждую ночь мои стрелы поражают их! Мы были отрядом охраны – но скажите, кто, если не сражающийся в переднем ряду воин, истинно защищает столицу и государя?

Короткую паузу взял Хон, окинул взглядом стоящих перед ним бойцов – и наполнилось его сердце твердой верой, что ни единый воин не оставит отряд.

 – Нет у меня приказа, нас всех казнят за дезертирство после конца войны, – почти вскричал он, выхватывая из ножен меч, вознес его над головой, – или мы все, здесь и сейчас, будем сражаться и умрем как герои!

Ликующий крик, вырвавшийся в ответ из четырех десятков глоток, эхом подхватили и к самому небу унесли окрестные горы, обряженные в осенние алые с золотом доспехи.

Сестра, подумалось Хону в этот миг, будет отмщена и наконец-то простит его. И сам он простит себя за нее.

***

Их не схватили, не остановили, когда весь отряд дезертирами покинул лагерь – личная печать Его Высочества на одном лишь назначении открыла перед воинами все ворота. И Ю начал понимать, почему именно на Хона пал выбор принца. Уроженец юга, Имуги знал собственную землю, знал и людей, живущих тут. И будто высшим промыслом знал, что следует делать.

Перво-наперво вычернили все доспехи, закрыли и замазали все заклепки и пряжки, чтобы ничто не блеснуло под луной, а под зиму заранее наготовили длинных белых плащей. И там, где раз за разом отступало могучее минское войско и корейские переформированные силы, вновь едва собранные, таяли подобно рыхлому весеннему льду, маленький партизанский отряд неизменно оставлял свой тонкий и короткий, но густо-алый кровавый след. Под масками прятали лица, даже в деревнях становясь на ночлег, грабили все те же минские части, тайком тягая из обоза стрелы да масло для клинков, убегали от регулярных частей – и издали всякий принимал отряд за шайку грабителей.

Вырезали отряды японских фуражиров, часовых пронзали стрелами и подрезали жилы лошадям, самим себе воины мнились уже бандитами и диким зверьем, и лишь железная рука командира удерживала в отряде ту же дисциплину, какая была прежде во дворце. От стычки к стычке погибали мужчины – вот их стало тридцать пять, после тридцать – но неизменно выходили из окружения, будто проваливались сквозь землю. И все чаще вспоминал Ю старого наставника Ли, казненного – но тогда еще слабого и беззубого змееныша-Имуги назначившего командиром. Вспоминал и понимал, что истинно верным было его решение.

А Хон же сторонился своих людей все более и более. Он методично вел счет убитым и видел, что за каждого погибшего платят японские псы высокую цену. Ни в одном сражении, помнил офицер, не было такого, чтобы десяток убивал сотню – лишь то божественное чудо, сотворенное адмиралом Ли, высилось недостижимой вершиной. Что с того, что жалкая горстка лучших офицеров страны таится в лесах подобно зверям, раз все, что они делают, это лишь изматывают и злят врага? Нет в этом подвига. Нет в этом геройства.

В ту весеннюю ясную ночь, когда добрались воины до гавани Сачон, сам Имуги встал на караул, да поставил Ю рядом с собой, как было в далекие-далекие уже времена, семь кровавых лет назад. Вновь лицо командира закрывала маска.

Едва встав на пост, еще на заходе солнца, Хон начал тихо стягивать с себя доспехи. Ю в смятении, ничего не понимая и от удивления приоткрыв рот, уставился на него.

 – Что стряслось? – шепотом спросил он.
 – Симадзу, – бросил Хон так, будто одно это слово могло объяснить все – и Ю ощутил смутную тревогу за своего командира.

Симадзу, один из японских военачальников, за эту войну получил прозвище «демон», славился он своей жестокостью и бесстрашием, больше Като и Кониси страшил корейцев. И именно демон-Симадзу обосновался сейчас в Сачоне, укрепляя гавань и строя крепостные стены.

 – Что ты планируешь, Хон? – вновь спросил Ю, когда старинный друг его уже сложил все доспехи перед собой и теперь под плащом привешивал к поясу меч и ремень с колчаном.
 – Убить его, – прозвучал ответ, и воин застыл, пораженный.

Не сразу нашелся Ю, что ответить. После того покушения не мог он более назвать Имуги своим братом, не было той особой сладости в словесных или же на оружии битвах с ним, да и теперь, отдалившись и возвысившись, не желал командир возвращения старой дружбы, и сам Тигр не желал этого. Но оставалось еще тепло к нему, оставалась пусть и ослабшая, погребенная под пустотой, дружба. Почти мучительную горечь ощутил мужчина при мысли, что навсегда может потерять друга и обратится дракон в еще одну белую поминальную табличку.

 – Прежде ты проявлял мудрость такую, что я начал опасаться – не подменили ли наследника за тот год, что я был в Пхеньяне, и не прячешься ли ты за маской потому, что лицо под ней не твое. Но теперь я истинно убежден, что подменили, – тихо заговорил офицер. – Тебе мало того, что мы делаем? Какие духи вселились в тебя, Хон?
 – Мало, – отрезал воин, а после продолжил едва слышно, но с непоколебимой твердостью. – И не говори о духах, я все обдумал. Симадзу держит при себе людей силой и страхом, сами японцы порадуются его смерти. Если будет убит командующий, мы захватим лагерь почти без потерь. А чтобы расправиться с десятком мечников, хватит и одного лучника. Не удивляйтесь, если завтра они сдадутся без боя, причитая о покаравших их небожителях.
 – Ты безумец, Хон, – Ю покачал головой, следя за тем, как проверял Хон свой лук.
 – Ыйбён тоже безумцы, но их японские псы боятся больше, чем нашей конницы и знамен Минов, – ответил он, убирая лук и надевая на палец кольцо для стрельбы. И Ю почти против воли оторвал взгляд от этого кольца, вспоминая почти такое же, но принадлежащее наследнику. И почти перешедшее тогда в руки Имуги – если бы не его собственное змеиное упорство.
 – Тебя будут пытать, казнят, а растерзанное тело на копьях выставят над лагерем, чтобы другим смельчакам неповадно было, – тихо проговорил он, понимая, что раз один дракон не справился с другим, то ему, лесной кошке, нечего делать.
 – Эти звери помешаны на чести и воинской доблести, – усмехнулся Хон, поправляя маску, голос его был сух, как у мертвого, но ни единым тоном не дрожал. – Не посмеют надругаться над воином, наплевавшим на тысячекратное численное превосходство противника. Сделаю свое дело и вернусь.
 – Ты умрешь.
 – Не умру. Притворюсь принцем и попрошусь в плен, но вернусь. И не смейте в поминальные дни ставить мне тарелки с пищей. Лучше умереть и стать голодным духом, чем остаться в живых и знать, что тебя поминают.
 – Ты не боишься?

Хон захохотал глухо и рвано, запрокинув голову к небу, и едва не драконьим оскалом за щелью рта маски блестели в полумраке белые зубы.

 – После того, что было, есть ли в мире хоть что-то, что может меня испугать? – бросил он, отсмеявшись.
 – А мы? Ты оставляешь нас? – с тоской бросил Ю, остро ощутив вдруг, что никогда больше не увидит того, кто когда-то был ему почти братом.
 – Не переживай, тигренок, – ответил Хон нарочито бодро и решительно шагнул вперед, но в сумерках Ю хорошо видел, как крупная капля пота, блестя, сползает по шее и пропитывает ворот плаща. – Я уже подготовил бумагу с твоим назначением. Если не вернусь через две луны, ставь печать и вступай в права командира. Только поминать меня не вздумайте, слышишь? Не вздумайте. Жди меня, тигренок, жди. Иначе как мы после победы будем готовить лунхудоу?

И, оставив пост, без доспехов и один, не оборачиваясь, зашагал дракон в пастью разверзающуюся темноту наступающей ночи.


________________________________
Примечания:
1. Ван – титул правителя в странах Восточной Азии (кроме Японии), соответствующий примерно европейским «царь» или «король».
2. Субак – корейское боевое искусство, было популярно в эпоху Трех Государств, в эпоху Чосон же было частично вытеснено китайскими школами и практиковалось редкими мастерами отчасти как «тайное знание».
3. Имуги – создание в корейской мифологии – живущая в воде огромная змея, которая, по одной из трактовок, может превратиться в дракона, если поймает Ёиджу, или «драконью державу», также называемую пятицветной жемчужиной.
4. Кисэн – особая категория лично несвободных граждан, девушка-артистка. Условно может быть названа корейским аналогом греческой гетеры или японской гейши.
5. Янбан – представитель господствующего класса в феодальной Корее, условно можно назвать янбанов дворянством.
6. Ыйбён (кор. «армия справедливости») – народное ополчение, играло большую роль в корейско-японском конфликте; состояло из крестьян, остатков правительственной армии, патриотически настроенной аристократии. Использовало партизанскую тактику.