Первая стража 1

ПЕРВАЯ СТРАЖА
Глава первая

Стояли ясные дни, солнце светило с непетербуржским пылом, и Гатчина тонула в сирени. Май 1894 года выдался теплым. Дачники обживали летние террасы. Под вечер наливались жаром самовары, растекались по столам белые скатерти, держали строй накрахмаленные салфетки. И над всем этим распускалось и цвело благодушное предчувствие долгого лета.

Дачами в Гатчине ещё в царствование Павла I жаловали многих счастливцев. В милость за службу Царю и Отечеству на военном поприще и другие заслуги. Условие ставилось одно: в три года – не позже – выстроить на отмеренных участках дома. Неуютно было Императору и Самодержцу, проезжая в гатчинский дворец, видеть пустующими и малолюдными эти болотистые, заросшие таволгой земли. Грезились ему по обочинам ровные ряды ухоженных усадеб. Ordnung ist das halbe Leben. Вышло так и не так. Гатчина расстроилась, обросла дачами, но порядка по немецкому образцу так и не установилось. Жили по-русски: без особых затей, в буйной кипени садовой.
Георгию Липинскому, штаб-офицеру Кавалергардского полка дача в Гатчине досталась по наследству от умершего батюшки Александра Львовича – героя Плевны. А тому – от его отца, доблестного ветерана кампании 1812 года, которому и было пожаловано это владение.

Каждый год, начиная с конца апреля, семейство Георгия Александровича со всеми детьми, учительницей и прислугой отбывало из Петербурга в Гатчину. Старый, но крепкий особнячок с деревянным флигелем окружал большой неухоженный сад, где по весне недолго нежился и скоро облетал яблоневый цвет, а в конце лета тяжко падали в траву яблоки. На даче Липинских, где всегда было хлебосольно и без особых церемоний, каждый вечер собирались близкие родственники, друзья, знакомцы друзей, а то и вовсе малознакомые люди. Вся эта публика беспрерывно пила чай, вела беседы, затевала споры и немало забавляла друг друга и хозяев.

– Помилосердствуйте, Антон Палыч! Как вы не знаете Чехова? Ведь какой писатель и полный тезка ваш! – Утехин горячился и потел. Это был упитанный  человек лет тридцати, при малом росте уже набравший ватрушечную округлость форм. За это у Липинских, его прозвали Тучкой. «Вы еще не тучный, Алёша, но уже Тучка» – в шутку сказала однажды мать семейства Наталья Петровна, и словцо это прилипло к Утехину накрепко.

Воздев одну руку перед носом молчаливого оппонента, вторую Утехин-Тучка просительно протянул к высокой спокойной девушке, сидевшей поодаль. Однако Нина Закревская, учительница Али, Ляли и Кати Липинских (и предмет его давних воздыханий) лишь строго взглянула в ответ, высоко вздёрнув одну темную бровь. И тут же снова уткнулась в толстый том Диккенса.
– И правильно не знает! Наш Антон Палыч сам себе умная голова, зачем ему беллетрист, которого угораздило называться таким же именем!  Сомнительная честь! Кто ж теперь читает Чехова или, скажем, Диккенса? Занятие для старых дев, – с вызовом глядя на Нину, отвесил обычную порцию колкостей высокий молодой человек.
О смыслах и бессмысленности разного рода сочинений студент-экономист Владимир Белихов высказывался с категоричностью цензора и горячностью неполных двадцати лет. Беллетристику и беллетристов, хмурясь, разносил в клочки:

 – Занудство, пошлость и мерехлюндии самого бесполезного толка. Прошло, господа, время романов, прошло без возврата.

– В определённом смысле я с вами, Воля, согласен, – мягко сказал Иван Петрович, брат хозяйки, обладатель поистине выдающейся бороды и пышных усов, уже простреленных сединой. – Романы и впрямь в поре заката, ведь их теперь некому читать. Тут хотя бы на время требуется отречение от себя: отдаёшься автору, ступаешь за ним внимательно, след в след…Нынче в людях такое терпение поисчерпалось.

– Всё терпение у нас на чтение бумаг уходит: пока вникнешь в один циркуляр, два других в очередь стоят. А ведь пол-России в канцеляриях сидит и строчит день-деньской: то приказ, то донос... Да так формулируют затейливо, что диву даёшься. На свободных авторов что остаётся – только ночи! А тебе, Иван Петрович, на железной дороге по инженерной части мало забот показалось, так ты сам литераторствовать вздумал, потому и хнычешь! – вмешался в разговор ещё один вечерний завсегдатай террасы, Егор Михайлович.

– Ты же знаешь, Остров: я не роман – учебное пособие хочу составить… Ведь какое дело начали, не просто железную дорогу – хребет России строим, а люди до сей поры это дело по французским и немецким учебникам изучают.

– Так ведь ты про то и прошлый год на даче вещал при свидетелях, и где сей почтенный труд? Может роман-то скорее выйдет? – Егор Остров ухмыльнулся. Дружили они с Иваном Петровичем много лет, и невнятный писательский позыв старого товарища его сердил и смешил одновременно.

– Куда вас, господа, понесло на тройке? – вмешался Белихов. – Я про романы говорил, что от них вред вполне исчисляемый – посчитать можно по замороченным женским головам! Запретить и точка!

– Ну уж это, Воленька, совсем никуда – так вы нас лишите всех радостей жизни, – мягко укорила его Наталья Петровна, и взглянула на юношу спокойно и ласково. Впрочем, она на всех смотрела именно так.

Старшая дочь Липинских, Катенька тихонько вздохнула. Спор этот повторялся с постоянством, достойным лучшего применения, и мешал естественному развитию их собственного романа. Отношения безнадежно застряли на стадии совместных катаний на лодке и обсуждения темы женского образования. Букетов и сластей Владимир девушке не дарил, хотя деньги у потомка отнюдь не захудалого московского рода водились. Всё больше беседовал о женских курсах. Животрепещущий этот вопрос Катю, конечно, интересовал, но еще больше хотелось, чтобы Воленька смотрел на неё дымчато-серыми глазами и говорил о материях нежных и приятных. Но тот говорил лишь, что Катерине (так он её звал) надо учиться какому-нибудь полезному делу, а не терять времени даром, занимаясь с учительницей пустяками: английским, немецким и французским языками, латынью, историей и литературой – таков был перечень изучаемых под руководством Нины предметов.

Катю, пожалуй, вдохновляла идея пойти на Высшие женские курсы, которые восемь лет назад закончила её обожаемая наставница. Тем более что осенью 1889 года, после трехлетнего перерыва, прием на них возобновился. Думала она и о сестринских курсах общества Красного Креста (к слову, Нина Закревская в свои двадцать восемь лет успела обучиться и сестринскому делу, о чём не все знали). Эти курсы посещали даже великие княжны. Катя представляла себя строго и красиво склонившейся в белом фартуке над безнадёжно больным молодым человеком, в чьей наружности явно проступало сходство с Волей Белиховым. Однако дальше было не так ладно, поскольку от вида крови ей делалось дурно. Но Воленьке, когда они обсуждали её дальнейшее образование, Катя об этом не рассказывала.

Белихов у Липинских был совсем свой. Несмотря на колючий нрав, принимали его охотно. И не только в силу дальнего, почти мифического родства с главой семьи – скорее из всеобщей симпатии, как и полного тезку известного писателя. Воленька был высок и статен, а Чехов – ростом мал и к тому же тощ и бледен. Антон Палыч увлечённо штудировал в университете химию, без конца проводил какие-то опыты, и от одежды его всё время несло прескверно пахнущими реактивами.

Прошлой весной он поселился в пустовавшей до этого много лет мансарде на соседней даче, принадлежавшей одинокой тётке его отца. По неподтвержденным слухам в незапамятные времена была она красавицей, придворной дамой и фавориткой, но чьей именно – о том не помнил уже никто. Строгая и скуповатая, единственного живого родственника она не жаловала. Однако приняла в свой дом, когда Чехов остался сиротой и почти без средств. Пустила из милости и держала в жёстких границах.
Завтрак Антону Палычу подавали отдельно: чай, молоко, яйца, хлеб и всегда одно и то же суховатое печенье. Обедали вместе. В эти полтора часа тихим, но твёрдым голосом Елена Фёдоровна, поджав тонкие губы, по-французски выговаривала внучатому племяннику за неопрятный внешний вид, отсутствие приличных знакомств и занятий. Постные эти трапезы, реприманд от хозяйки дома и довольно унылое меню на кого угодно нагнали бы беспросветную тоску. Чехов невольно вспоминал весёлые, без чинов, обеды в небольшом имении отца и думал, где будет сегодня ужинать. Поскольку спать Елена Фёдоровна всегда ложилась рано, ужин Антону Палычу не полагался вовсе.

К Липинским Чехов прибился почти сразу и часто приходил по вечерам, чтобы выпить чаю с булками, краковской колбасой, пряниками и вареньем. Наталья Петровна всё понимала, и, жалея застенчивого юношу, специально каждый вечер напоминала: мол, непременно, Антоша, приходите завтра. Тот кивал, опуская взгляд. Впрочем, в его молчаливой замкнутости сразу появилась изрядная брешь – Алю и Лялю Липинских Антон Палыч искренне обожал, смешил всякими нелепыми штуками и даже звал смотреть химические опыты. Непоседливые девочки напоминали ему сестренок, три года тому назад умерших вместе с родителями от холеры в Серпуховском уезде. Чехов, оставшийся в то лето в Петербурге и работавший лаборантом, так и не узнал, что именно достославный однофамилец бесплатно лечил его родных в небольшой больнице в Мелихове. Но победить быстро прогрессирующую болезнь не удалось.

– А все-таки надо вас с господином Чеховым познакомить, забавно выйдет, и ведь есть, есть такая возможность, я вот вам сейчас расскажу, – встрепенулся затихший было Утехин и снова замахал руками.
Завернув за ухо прядь давно не мытых вьющихся волос, Антон Палыч резво увернулся от Тучки и переместился на перила террасы, где Утехину было его не достать. Тучка попытался протиснуться за ним между столом и креслом, но опрокинул большую вазу с сиренью. Поток воды и цветов обрушился прямо на том Диккенса, лежавший на коленях Нины. И без того раскрасневшееся Тучкино лицо приобрело оттенок спелой редиски.

– Несносный вы человек, – без всякого выражения сказала Нина и встала, встряхнув книгу и отложив её на стол. Подол узкого в поясе льняного платья с васильками стал мокрым насквозь, с рук стекала вода, в каплях дробился луч вечернего солнца. Из аккуратного узла гладко зачесанных волос не выбилось и пряди, взгляд карих глаз не выражал гнева или раздражения – лишь мгновенную собранность. У ног сложились венком мокрые пирамидки сирени.

Было часов пять. У возвратившегося со службы и поднимавшегося по ступенькам крыльца Георгия Александровича от этой картины вдруг на секунду перехватило дыхание и тонко заныло где-то в солнечном сплетении. «Одним росчерком, – бессвязно подумал он, – одним росчерком вся…». И тут же одёрнул себя: «Что я, право…». Но довести мысль до логического заключения не успел – за спиной грохнул и опал взрыв. Обернувшись, он успел увидеть карточным домиком разлетевшуюся крышу соседней дачи и полыхнувшее из окон мансарды пламя. Кто-то истошно взвыл…