Поезд

Пальцы приятно отстукивают простой ритм. Глухие удары успокаивают. Порой конечности живут своей жизнью, и кто я такая, чтобы этому сопротивляться?

Белые полупрозрачные занавески нервируют. Они слишком идеальны. Ткань гладкая, без единого изгиба или надлома. Я пыталась это исправить, стягивала занавески, скручивала, вымещала всю злость на несчастных кусках ткани, но им хоть бы что.
 
Однажды проводница пришла через три секунды после того, как я закончила очередную экзекуцию и села в нормальное положение. (Удивительно, но я совсем не слышала приближающихся шагов). Она долго смотрела на меня своими уничтожающими т;мными глазами, в которых, как мне показалось, я увидела кричащие лица прошлых пассажиров. Женщина простояла надо мной минуты три, во время которых я пыталась не дышать и вообще делала вид, что меня здесь не существует.

- Что-то не так? – Спросила я тихо.

Ушла она также молча.

За окном – бел;сый туман, мерно плывущий по чуть заметным очертаниям гор. Или я их выдумала? Изредка из него выплывают электрические вышки, подобно маякам.

А может, это глаз слепого великана, который любит играться с паровозиками. Кто же виноват, что я оказалась внутри. Возможно, я – его выдумка, творение фантазии. Мне бы хотелось думать, что я у него в любимицах.

Вагон старый, зат;ртый до дыр, но идеально-чистый, будто его только и делали, что драили, почти не используя.

Все полки в мо;м плацкартном прямоугольнике пусты. Здесь нет матрасов или одеял, а мне так и не выдали постельного белья. Но, наверно, так оно и должно быть. Чего уж точно я не стану делать, так это идти к проводнице и требовать одеял. Нет, уверена, она маньяк и тут же меня уничтожит, испепелит на месте или вырвет сердце прямо из груди и будет смотреть на него своими т;мными глазами.

Я бы хотела иметь длинные ногти, чтобы стучать ими по поверхностям. В этом движении есть нечто паучье. Пальцы приходят в движение, от мизинца до указательного, большой почти не участвует. Связки выступают под тонкой кожей, соединяются и разъединяются. И кажется, будто это и не твоя рука вовсе, а перчатка из кожи и мышц.
Может, скелет наш – игрушка, а все мы – кукловоды?

А вс;-таки мне нравится ездить в поездах. В какой-то момент тряска и глухой треск прекращают въедаться в мозг, становятся белым шумом, этакой колыбелью для взрослых. Если закрыть глаза, можно представить чьи-то сильные руки, которые укачивают тебя, и губы, расплывающиеся в улыбке.

Но… нельзя же вечно спать, верно? Хотя в поезде это куда проще, чем дома. Дома всегда крики, всегда ругань. Мама сделала неправильный соус или добавила сахар вместо соли, а он, единственный работающий в этом доме человек, просто хочет поесть супа, разве он так многого просит?
И вот они сцепились, в бой пошла посуда, звон бьющегося стекла до сих пор давит уши. А мне ведь просто хочется поспать, всего лишь.

Ну, это я сейчас так легко говорю о подобном. Раньше вс; было иначе. Удивительно даже.

Проводница любит думать, что ей все должны. Два раза в день, в одиннадцать утра и семь вечера, она приходит мыть пол. Только так я и узнаю время.
У меня из вещей – единственные шл;пки, миниатюрные и максимально простые, салатовые. Но женщина пыхтит, тяжело вздыхает, долго смотрит сначала на скромную обувку, затем на меня, а, уходя, бурчит: «Можно было и убрать внутрь».

Конечно можно. Но как бы я тогда ходила в гости к другим пассажирам?

Например, в двух прямоугольниках от меня едет девушка 25 лет с очень старым лицом. Про себя я зову е; Кошатницей, потому что рядом с ней всегда сидят четыре кошки. Уж и не знаю, как проводница е; ещ; не убила.

Старшую кошку зовут Маруся, она всегда сидит на самой верхней полке и смотрит на тебя, как на кусок чего-то мерзкого. А если спускается, то близко не подходит, садится так, чтобы рукой было не достать, и смотрит в окно. Манерная дама черепахового окраса. Мне она всегда нравилась.

Следующая кошка – абсолютная противоположность, мини-рысь с самыми пушистыми лапами, которые я когда-либо видела. Зовут эту красавицу Лиса и она всегда ласкова. Ластится, садится на колени или просто рядом, еду почти не клянчит, очень тихая и грациозная.
Вначале она мне совсем не нравилась, уж больно подозрительна эта любовь. Но потом я поняла, что она просто такая, сама по себе. Так что я больше не отсаживаюсь от Лиски, а, наоборот, радуюсь е; приходу.

Ещ; есть два парня – рыжий Толя и Сергей, серый. Оба – лентяи, бездельники и наглые обоятели. Вот уж в ком я действительно души не чаю. Толя как-то раз залез прямо мне на голову и решил там остаться, а я и радовалась, как дурочка, и гладила его задницу, пока рука не устала. Вот уж не думала, что докачусь до такого.

Сама Кошатница мне тоже очень нравится. Она всегда сидит очень свободно, серые глаза блуждают в тумане, макияж чуть размазан, волосы выбились из пучка. Она всегда выглядела так, будто только проснулась. И отвечала с л;гкой задержкой, прорываясь сквозь думы.

- Коша, милая, скажи, а когда следующая остановка? – Спрашиваю я, сражаясь с Серым, пытаясь удержать его на коленях. Толстяк брыкается и готов пустить в бой когти, но это ничего, я уже привыкшая.

- М? А, остановка. Не знаю.

И – вс;. Молчит. Юбка пеньюара чуть задирается и на боках видна бел;сая паутинка шрамов. Я стараюсь на них не смотреть, не хочу смущать Кошатницу.

- А ты до какой едешь?

Девушка тяжело вздыхает, бер;т на руки Марусю и гладит е;. Единственная, кому та да;тся.

- Не вс; ли равно? Я так устала, мне совсем не до этого. Нужно ещ; многое обдумать.

- Например? – Интересуюсь я скорее из вежливости.

- Я недавно рассталась с парнем. Прыгнула в первый попавшийся поезд и решила не оборачиваться. А вс;-таки стоило повременить. Мы ведь только решили съехаться, даже общий фикус купили…

Да, история о парне, вечная и неповторимая. Евгений, старше на пять лет, красивый и из обеспеченной семьи. А Кошатница, по е; же словам, противоположность.

- Так и встретились два одиночества, хах.

Иногда она сме;тся чему-то у себя в голове. Так загадочно, тихо. А иногда, после таких взрывов, внезапно умолкает, ложится и отворачивается к стенке. Я стараюсь сидеть как можно тише, но в какой-то момент разда;тся глухое, булькающее: «Рита, ты ещ; здесь? Иди к себе, я хочу спать».

Кошки в такие моменты все к ней сбегаются. Я обычно и не против, вс; равно отчего-то устаю жутко. Плетусь медленно к своему месту, ложусь так, чтобы видеть окно. Только сон вс; равно не ид;т. Иногда кажется – вот сейчас, я уже почти, но глаза раскрываются сами по себе, как у какой-нибудь старой куклы.

Кто бы знал, как сильно я скучаю по снам. Раньше вс; было иначе. Ночью я жила даже ярче, чем дн;м, потому что видела множество снов. Волшебные миры, просто безумства, очень часто – любовь, безграничная и абсолютно открытая.

Я как-то раз влюбилась в очень симпатичного кудрявого мальчика, а он оказался наркоманом.  Хотя чего ещ; ожидать? Мама с самого начала говорила, что ничего путного из меня не выйдет, что я обязательно забеременею в 13 и загажу всю жизнь себе.

Хочу заснуть и вновь очутиться Дома. Только без родителей. Может, с бабушкой, она вроде классной была. Жаль, виделись редко.

Из тумана на секунду выплыла электрическая вышка и также быстро в н;м тает. Если бы не эти маяки – создалось бы впечатление, что мы вечно стоим на месте. Вс;-таки к шуму и небольшой тряске привыкаешь настолько, что и не замечаешь их.

Я повернулась на живот и закрыла лицо руками, так, чтобы в глаза не попадал свет. Ну же, спись. Просто засни. Давай же.

Но глаза подводят. Кажется, я даже не могу их держать долго закрытыми. Совершенно нереальное действие.

Лежать долго на месте я не могу, натура не позволяет. Так что я вновь надеваю тапки и шл;паю мешаться другим постояльцам.

Чуть дальше Кошатницы находятся отец с девочкой. Я в начале поездки их побаивалась, старалась в глаза не смотреть, особенно мужчине. Просто… эта т;мная кожа и длинные волосы на руках. А сам по себе – тонкий и вытянутый, в распахнутой рубашке блевотного цвета. И лицо странное, резкое, совсем некрасивое. В таких 15-летние девочки не влюбляются.

А вот его дочка мне нравилась. Тихая, с большими бархатными глазами и вся мягкая, похожа на булочку или пельмешек. Вырастет наверняка красавицей.

И не поймите меня неправильно. Я знаю, что способов воспитания много. Но он ведь просто загнобил е;! Иногда мы сидим, общаемся с девочкой, смотрим в окно и рассуждаем, выплывет ли оттуда какой-нибудь ;жик, а е; отец вдруг как подскочит, как начн;т ругаться и выгонит меня. Видите-ли, ;жиков не существует и чего мы вообще глупости распространяем. А я! Я так и вовсе бездельница невозможная, учу его дочь воображать лишнего. Нет уж, он такого не потерпит.
И приходится выметаться.

Но, на самом деле, вс; не так плохо. Потому что иногда он наоборот очень добрый, помогает забраться на верхние полки, да;т поиграть в свой ноутбук. Сеть тут правда не ловит, на что я слышала миллиард жалоб, а ведь у него инвесторы и партн;ры, ну как так, он точно будет ругаться с начальством.

- Цветик, а кем ты хочешь стать в будущем?

Девочка озирается на папу, непроизвольно закусывает губу, теребит рукава кофты. Какая она в этот момент сладкая, так бы и съела!
Отец оторвался от ноутбука, откинулся к стенке и внимательно посмотрел  на дочку. Та за;рзала ещ; сильнее.

- Не знаю. Как папа наверно.

Довольная улыбка, дочь чуть расслабляется, все выдыхают. Одну меня это напрягает и волнует: как папа? Носиться вечно с сетью, искать покупателей, втюхивать им что-то? Да разве Цветик мечтала об этом?

Я до сих пор помню наш разговор, когда е; отец вышел ругаться с проводницей. Девочка сначала смотрела на дверь, потом в окно, а затем вдруг улыбнулась с хитринкой, показала свои дырки в зубах.

- Люблю динозавров. Мне папа включал мультики и фильмы с ними.

Я в тот момент почувствовала себя самой счастливой, потому что это было секретное откровение, предназначавшееся только мне. Ведь лишь дети могут открыть тебе дверь в детство.

- Будешь изучать их?

Девочка кивнула.

- А какие твои любимые?

Она вновь заулыбалась и я, кажется, успела расплавиться от этого тихого смеха в щ;чки.

- Трицератопс. Я думаю они самые добрые.

Клянусь, в тот момент я была готова найти для не; реального динозавра.

Правда, отец вернулся быстро и больше мы эту тему не затрагивали.

- Нет уж! – вспылила я внезапно, - нельзя Цветику работать как вы. Она отдельный человек и ей нравятся другие вещи. Прекратите навязывать ей свои стандарты жизни, у не; она другая!

Я слышала, как чуть слышно вскрикнула девочка. Мне показалось, что мужчина начал медленно распухать. Вот ещ; секунду назад его тонкие руки стали раздаваться вширь и расти, ноги удлинились и налились мышцами, грудь из впалой превратилась в настоящий щит.

- Не надо, - прошептала Цветик со слезами в голосе, но никто е; не услышал.

- Я сам выберу, что лучше для моего реб;нка, - прогремел е; отец, наваливаясь на меня со всех сторон, вытягивая из кожи воздух.

В эту секунду я до странности оцепенела. Передо мной был не человек, а зверь, прич;м мистический, сильный и кровожадный. Волосы на его теле превратились в шерсть, лицо исказилось в морду.

И я застыла. Превратилась в камень. Сл;зы криком застряли в горле. Невозможная. Чудная. Нереальная правда жизни, горькая и едкая.

Запах псины из пасти зверя, едкая слюна с шипением разъедает кожаные сидения. Господи, как страшно. У меня больше нет сердца, оно не стучит, не двигается, кровь прилипла к венам. Я застыла, навечно в этом сером мареве, навечно в бестелесности. Вс; зыбко, земля исчезла, есть только падение куда-то дальше, вглубь.
Может, потому мы и выбираем смерть в земле, чтобы не слышать этого свиста.

Очнулась я в сво;м купе. Надо мной, вс; такая же хмурая, возвышалась проводница. Простояв над моей душой ещ; пару минут, с этим красноречивым молчанием, она ушла.

Туман и серо-бордовый плацкарт. Стерильные, но какие-то убитые сидения. Тоска по чему-то яркому, нормальному. По живому. Здесь вс; приглуш;нное, примятое к земле. Кошатница вся в ч;рном и сером, рыжий кот скорее ржаво-песчаный, высушенный на солнце, которого здесь так не хватает. Цветик одета в тускло-розовую, цвета убитой розы, кофту.

Я сжала руку в кулак так сильно, что ногти впились в ладонь. Как выглядит нормальное небо? Господи, я не могу вспомнить обычных цветов. Закат, восход. На что это похоже? Такая, вроде, неважная мелочь, совершенная глупость. Но сейчас я бы вс; в мире отдала, чтобы полюбоваться восходом.

Или, например, трава. Я точно помню, она была очень насыщенной и сочной. Вс; кажется ярче под солнечными лучами. Но, кажется, даже мои мысли стали тусклыми.

Что, если я потеряла и другие воспоминания? Что тогда?

Меня охватила паника. Я просто сидела и перебирала воспоминания в голове, по слайдам. Вот мои родители, их редкие улыбки, вс; больше – страх и гонка за чем-то несбыточным. Вот детский сад, обшарпанные, раскрашенные стены из серого кирпича, края которого ст;рты вечными дождями или детскими ботинками.
Моя закрытость от других. Раньше было комфортно играть одной. Мир был огромным, а я – крошечной. Я наблюдала за насекомыми, некоторых – ела, из любопытства или ещ; чего, придумывала фантастические сюжеты и проигрывала их в голове. Мне не нужны были акт;ры, я в главной роли – и этого достаточно.

Но вс; не то. Воспоминания растворяются в дымке, а вместе с ними – и я сама. Останусь ли я тем же человеком, если моя память потухнет и притупятся чувства. Что, если я – это эмоции, энергия, излучаемая мной?

Стало страшно. Мне даже показалось, что мои пальцы истончаются и исчезают. На секунду я увидела сво; сиденье откуда-то сверху, такое чистое и пустое. Поезд ехал вс; дальше, за окном проплывали маяки, а проводница наконец перестала хмуриться, е; взгляд смягчился, на суровом лице расцвела полуулыбка.

Я подскочила, до сих пор неуверенная, что хочу сделать, надела шл;пки и пошла в противоположном от Коши направлении, туда, откуда обычно приходит проводница.

Глаз коснулся внезапный огонь и я даже зажмурилась, настолько это было ярко. А, прозрев, увидела симпатичного парня, смотрящего в окно. Непринужд;нная поза, спокойный, ровный взгляд, кудри, длинные худые ноги и алые, кричащие кроссовки.

- Привет, - сказала я неуверенно.

Незнакомец молчал. Он даже не повернул головы. Мне стало неловко, но уходить я не хотела. Что угодно, лишь бы не оставаться в том ужасающе-пустом купе, где мне нет места.

Я села напротив и начала рассматривать красивое лицо. «Как с картинки».

- Ты давно тут едешь? – Решилась я задать ещ; один вопрос, но и этот остался без ответа.

Поэтому мы просто сидели и молчали. В какой-то момент я даже расслабилась. Может, он видится моему воспал;нному сознанию, а может – это ангел, решил забрать меня из этого жуткого места.

- Здравствуй, - произн;с парень и я вздрогнула, ошпаренная чужим голосом.

- Привет.

Повисло новое молчание. Незнакомец явно не собирался продолжать диалог. Ему будто было вс; равно, есть перед ним кто-то или нет.

- Мне понравились твои кроссовки, - сказала я тихо.

Зачем я вообще сюда сунулась? Я здесь явно лишняя. Мне просто хочется… мне хочется чего-то другого. Совсем другого. Не могу понять чего.

Парень кивнул. Я хотела встать и убежать, но внезапно послышались шаркающие шаги, столь знакомые слуху. Проводница моет пол. Значит, сейчас вечер или утро, пять или одиннадцать.

Женщина грузно поставила ведро рядом, взялась за швабру и пророкотала: «Поднимите ноги».
Отчего мне так неловко? Будто нас за чем-то застукали. Я не должна быть рядом с кем-то столь красивым. Сразу же видно, что я лишь надоедаю, наседаю своим вниманием, своей странной, истерзанной любовью. Нет, нельзя так. Нужно уйти и как можно скорее. Лишь бы продержаться.

Закончив с мыть;м полов, проводница встала, отряхнула руки, посмотрела сначала на парня, затем на меня, а потом, обращаясь к незнакомцу, произнесла: «Плохой выбор».

Конечно плохой. Кто захочет видеться с такой, как я. Глупая.
Но… что-то во мне зашевелилось. Нечто забурлило внутри живота, разожгло печи и огненные языки начали терзать грудь. Мне стало жарко. В горле скопился внезапный ядовитый комок и мне его срочно нужно было выплюнуть.

- С чего плохой? Какое вы вообще имеете право? – Вырвалось внезапно из чужих уст на мо;м лице. Контроль утерян, самол;т стремительно падает, просьба сохранять спокойствие.

- Прямое.

- Ты всего лишь обслуга. Всю жизнь обслуживала, а теперь считаешь, будто тебе все должны!

Внезапно прорезался голос. Звуковая волна на мгновение окрашивала мир в живые цвета. Приятно. Отчего я вс; время разговаривала ш;потом?

- Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Ты ещ; реб;нок. Этот вагон и вс;, что внутри него принадлежит мне. Пока ты в н;м, ты – моя собственность. Прояви уважение, - она стукнула шваброй по полу так сильно, что на меня попало пару грязных капель.

Стало мерзко и неприятно. Руки затряслись. Надо было что-то сделать. Опять. Вс; должно измениться.

Сначала – красное. Мне нужен цвет. Я быстро стащила кроссовки с парня и надела их на себя. Как влитые.

«Что ты делаешь?»

Не знаю. Я не знаю. Но он их не ценит. Ему плевать на мой дар, плевать на вс; в мире.
Алые кроссовки, как и голос, меняли мир. Они окрашивали путь.

И я побежала. Сначала медленно, приноравливаясь. Оказалось, что тело имеет вес, что дыхание жж;т грудь, что вся я – здесь, в этой маленькой точке из костей и мышц.

Свет начал мелькать. Теперь я – это сосредоточение мира, центр, то, к чему вс; стремиться и откуда выходит. Я перестала распыляться.

У Кошатницы темно. Кошки сгрудились над ней и пожирают е; плоть. Рыжий поедает глаза, серый – губы, рысь – что-то из развороченной грудной клетки. Откуда-то сверху шипит Маруся, е; неоновые глаза напоминают раскаленные угли, фонари в неизбежное.

- А ну отстаньте от не;!

Я пытаюсь отбиться от кошек, разгоняю их и вижу скелет, обтянутый кожей и волосами. Челюсть ходит ходуном, из горла рвутся хрипы: «Я так боюсь одиночества».

Что-то падает на голову, рв;т щ;ки и лоб. Безумная старая кляча! Я пытаюсь отшвырнуть е;, но та когтями цепляется в руки, оставляет вечные царапины. Наконец, мне уда;тся освободиться и я бегу дальше.

В вагоне почти нет света. Я бегу дальше, лицо и руки горят, что-то т;мное капает на пол. Мне нужно в конец. Почему этот вагон такой длинный?

Останавливаюсь мимо купе Цветика. Девочка лежит прямо, солдатиком, смотрит прямо, глаза бел;сые, губы посинели. Меня бь;т мелкая дрожь.

- НЕТ!

Я падаю рядом, хватаю е; маленькие ручки, пытаюсь их отогреть. Маленький, невинный херувим.

- Что ты сделал?

Я нападаю на е; отца, но тот молчит и не реагирует, смотрит в т;мный экран, а на щеках – две сол;ные тонкие дорожки.

Нельзя здесь долго оставаться. Они и меня убьют. Надо бежать. Быстрее. Однажды это кончится. Должно кончиться.

Мелькают двери. Их хлопки напоминают крылья бабочек. Коридор сливается в единую нору или недра какого-то существа. Я бегу вс; ниже и ниже. Крылья хлопают. Им не видно конца.
Красные кроссовки распаляются вс; ярче и ярче. Мои ноги в огне, также, как и моя душа.

И внезапно – тупик. Самая т;мная точка, а вместе с тем – пик пути. Кабина машиниста.
Первое, что бросилось в глаза – это лобовое стекло, за которым не было привычного тумана. Была тьма, безграничная бурлящая, как из д;гтя. На панели – старые кнопки, поросшие паутиной и травой, заржавевшие рычаги. А по стенам, будто приклеенные, различные черепа животных и птиц, а где-то даже высушенные тела насекомых.

В кресле – скелет в форме, синяя фуражка съехала набок. Я подхожу ближе. Что-то в н;м проскальзывает совсем знакомое и родное, но что конкретно – непонятно.

Кости приходят в движения, д;ргаются. Скелет улыбается.

- Убийца!

Настенные черепки гогочат, зубы сталкиваются, треск заполняет уши. Так хл;стко и едко.

- Как мне отсюда выбраться?

- А зачем ты пришла, дочка? Зачем забралась в такую глухомань?

- Потому что я больше не могла там находиться.

- А убила зачем? Для чего уничтожила Кошатницу и Цветика?

Кислород пузырями застревает в горле. Голова кружится.

- Это не я.

Новый взрыв гогота.
Я кидаюсь на какую-то стенку, рушу черепа, крошу их в пепел.

«Заткнитесь!»

- Ты, дочка. Вс; ты.

 Я начала искать спиной поверхность, на которую можно опереться. В голове гудит. Странные, дикие мысли рождает воображение. Разве  могла?

- Все ты, - уже без тени улыбки говорит скелет.


- - Маргаритка, цветик мой, иди сюда, - большие, широкие руки обхватывают меня так легко, садят к себе на колени. Я вижу колючий подбородок, такой выпирающий, как скала.

Иногда папа становился очень добрым. Порой мне хочется обнять его так крепко, чтобы он осознал, как сильно я им дорожу, как сильно люблю, а значит – нельзя сдаваться, он просто не имеет на это права.

Мамы нет дома. И я просто прижимаюсь щекой к его груди, пытаясь слушать сердцебиение. Мне больше ничего и не надо.

- Папа. Мне тебя так не хватает.

- Но я же здесь.

- Сейчас – да. Это похоже на сон, но я не могу здесь спать. Здесь не существует снов.

- Ох милая, - и меня обнимают ещ; крепче. Я не вижу лица, потому что боюсь увидеть м;ртвые, слепые глаза.

- Пап.

- Что?

- Кажется, я сделала что-то очень плохое.

Я слышу, как он улыбается. Я это почувствовала. Он всегда улыбался так, будто и нет в мире никаких проблем, будто вс; можно решить. Но, на самом деле… есть вещи, которые вернуть не получится.

- Я знаю, милая.

- Я не могу вспомнить, что конкретно.

- Я покажу.

Он ставит меня на землю, бер;т за руку. Так тепло и покойно. Я знаю, что вс; это – лишь часть декораций, представление, разыгранное специально для меня. Но хотя бы на секундочку, пока я ещ; реб;нок, я же могу поверить, что это вс; взаправду?

Мы приходим на могилу. Вс; приглуш;нное и убитое. Небо плачет вместе с вдовами.

- Это твоя? – Спрашиваю я тихо. Я так и не пришла к нему на могилу, за столько лет. А сейчас и жалеть нет смысла.

- Нет. Это твоя.

Прямоугольник земли с крестом, который не вызывает у меня никакого отклика. Неужели я – там? В двух или тр;х метрах под нами? Я представляю себя в неестественной позе, скрюченной, с тонкими, отхилевшими руками. Процесс разложения уже начался, но что станется с мумией. Так странно. Так дико.

- Я думала, таких не хоронят.

- Времена изменились.

Рядом с могилой – молодая девушка в ч;рном платке и пальто. Е; вид мне неприятен. Мне хочется отвернуться и не смотреть, иначе что-то внутри прорв;т.

- Кто это? – Не выдержав, я рассматриваю другие могилы, а после и вовсе утыкаюсь в руку отца.

- Не узнаешь?

Я заставляю себя всмотреться. Из-под платка выбиваются т;мные волосы. Лицо красивое, пухлые губы, светлые глаза, отдельные от всего остального. Такие же, как у Жени.

Догадка разбивает все стены. Я рвано вдыхаю, так, что кислород застревает в горле. Отчаянный, безумный стыд обрушивается на тело, дырявит к земле. Господи, как же плохо. Я хочу исчезнуть. Просто раствориться. Господи.

- Машка, - всхлип вырывается из меня вместе с соплями. Я стараюсь руками унять сердце, ноющее в груди. Как же больно.

Руки приобрели морщинистый вид. Кожа съ;жилась и задряхлела. Я вернулась свои годы вновь.

- Как же ты так, цветик.

- Мне было одиноко. Совсем одна, без будущего, без мужа, страшная, уродливая старуха.

- Ради дочери.

Я взвыла. Это то, что я всегда боялась услышать. Дочь. Почему она должна становиться центром моей жизни?  Разве с е; рождением я исчезла как человек или личность?
Мне просто нужно было сбежать. Что угодно, лишь бы заглушить мысли. А потом, в какой-то момент, стало вс; равно. Есть я или нет – неважно. Физическая боль перестала существовать, осталась лишь звенящая пустота. Массивное пространство размером со вселенную, в котором я – единственный человек. Невозможно заполнить так много.

Я ушла, предчувствуя скорый конец. Сама призвала беду. Отправилась с подозрительным типом. А потом не вернулась.

Я подошла к дочери, встала позади не;. Такая высокая. Уже совсем не реб;нок. По моей вине.

- Прости меня.

Рука застыла над е; плечом. Я хотела прикоснуться к ней, обнять, поцеловать в макушку.
Я убрала руку и просто пожелала ей от всего сердца счастья. Моя маленькая девочка. Мой медвежонок.

Рука отца легла на мо; левое плечо.

- Пойд;м. Нужно извиниться ещ; перед одним человеком.

Я вновь держала его за руку. Ощущения были те же, просто идти стало труднее, взвыли хрупкие кости, обмелела кожа.

Коридор из пустоты. Я вдруг испугалась: что, если папа бросит меня прямо здесь, одну. Я буду бродить, кричать, просить помощи, но рядом никого не будет. Никто не услышит криков, потому что я сама выбрала одиночество. Мой выбор – отсутствие выбора.

Воздух начал выходить порционно. На самом деле мне не нужно было дышать, это дело привычки.

И наконец – дверь. Столь привычная и знакомая, с круглой ручкой и рисунками по низу. Это моя дверь.
Она просто висела в темноте, но сейчас это казалось обыденным.

Внутри – моя комната. Кровать у стенки, коричневый шкаф с уродливыми наклейками, широкий, специально под уч;бу, стол. Я частенько залезала под него, отворачивалась к стенке и представляла, что это мой домик. Моя крепость. Особенно во время маминых истерик. После смерти отца она стала очень нервной. И новый мужчина совершенно не помогал.

Я села на кровать и рядом с ней начали появляться призраки: Кошатница, которая выглядела теперь гораздо лучше и солиднее. Почему я не замечала на ней моего лица? Цветик держала отца за руку. Я обрадовалась, увидев е; румяные щ;ки. Босой симпатичный парень. Дальше всех – проводница. В длинном т;мном платье.

- Прости, что терзала тебя, - я взяла руки Кошатницы в свои. Она улыбнулась. Такая прекрасная и спокойная. А теперь ещ; и свободная.

Цветик подбежала и крепко обняла меня, поцеловала в щ;ку. У не; тоже мо; лицо. Я рассмеялась.
Е; отец кивнул, я ответила тем же.

Затем подошла к парню, посмотрела ему прямо в глаза, до сих пор пустые и задумчивые. Он не видит меня и никогда не видел.
Однажды я полюбила кудрявого мальчика. Страдала по нему четыре года, совершенно не замечая, что мои сл;зы никому не нужны. Не было смысла жертвовать собой, бежать по любому зову, отдаваться по принуждению. Ничему не было смысла. Я самолично отдала себя за бесценок, как какой-нибудь мусор.

- Я отпускаю тебя.

И парень растворился. Я посмотрела вниз: на мне до сих пор были красные кроссовки. Приятно.

Проводница молча смотрела на меня, впервые без пренебрежения. Я была чуть выше. Удивительно даже. Она всегда казалась мне очень высокой. Наверно, это с детства.

- Я люблю тебя, - вырвалось из моих уст.

Как странно. Но я действительно люблю е;. И Кошатницу, и Цветика. И даже е; отца. Люблю.

Она взяла меня под руку, повела к кровати, уложила, а затем поцеловала в лоб. Я вс; смотрела в эти бархатные глаза и думала, насколько они красивы.

А затем я крепко заснула.