И вообще

        Серов проснулся посреди ночи под вой сирен.
        «Пожарные и скорые», – сразу определил он тональность ситуации.
        Пожарные неслись с воем погорельцев. Скорые – с пронзительным визгом гибнущих до срока. Полицейские машины действовали в этих краях тихо  – с ослепительно немой светомузыкой огней.
        «Жаль, забыл закрыть на ночь окно, – подумал Серов. – Впрочем, от такой какофонии могли бы помочь только бетонные стены».
        До рассвета было катастрофически далеко. Рядом, посреди кровати, похрапывала жена. Ее присутствие, расслабляющее уютным теплом при засыпании, теперь тяготило. То, что жена не проснулась от сирен, казалось, свидетельствовало о безразличии: случись что с Серовым, он никогда не смог бы докричаться до нее через разделяющие их толщи сна.
        Человеку необходимо спать по ночам. В этом его моральный долг перед самим собой. В темноте в голову лезут чудовищные мысли. Ослабший мозг открыт для самых нелепых обвинений, ядом проникающих в душу, но не умеет оправдываться в беспомощности прострации. Прокурор внутри брызжет околесицей инсинуаций. Адвокат мычит в косноязычии, непредумышленно содействуя обвинению.
        Придя в чувства, Серов обнаружил, что лежит раскрытым: жена обмоталась одеялом во время сна, как было свойственно ей – бессовестной собственнице атрибутов и символов комфорта. Тянуть одеяло на себя оказалось бесполезно: сначала оно не поддавалось (спящий тяжел, как пьяный, а тяжелее их только утопленник); с приложением же дополнительных усилий, еще прочнее вцепившаяся в одеяло жена вплотную подкатилась к Серову, тесня его, как стена припертого к ней. Отвоеванный отрезок материи являлся западней. Серов отпихнул жену и сбросил клочок одеяла в форме протеста: не нужно нам ваших подачек!
        «На той ли женщине я женился? – вопросил он себя риторически, поскольку самый факт возможности постановки данного вопроса предполагал отрицательный ответ на него. – Какая нелепица: в моей жизни было немало подруг и любовниц, но из них я выбрал именно ту, с которой не могу сосуществовать даже ночью...»
        А еще недавно он радовался тому, что не один. Ведь какой бы трудной ни была совместная жизнь (да и бывает ли она вообще легкой?), одиночество губительнее. Или это отговорки человека, не способного отважиться на решительный шаг? И тупиковая дилемма (вдвоем непосильно, одному страшно), против которой он находил противоядие философских аргументов во время дня, теперь сковала его мертвенным оцепенением загнанного животного.
        Вой за окном не умолкал.
        «На работе дрянь... – вспомнил Серов. – Вроде на карьеру грех жаловаться, а дослужился до должности, в которой чувствую себя самозванцем. Вокруг люди, понимающие, что делают. А я – наугад, вслепую, наобум. Прячу под уверенным фасадом полную растерянность и беспомощность. Ох, полечу я когда-нибудь вниз, ко всем чертям. А все почему? Не надо было лезть в сферу деятельности, к которой не лежит сердце. Мозг без души бездарен».
        Вроде на улице стихло. Серов повернулся на другой бок. Ему стало холодно. Серов пошарил в поисках клочка демонстративно скинутого одеяла, но за время мрачных раздумий, жена прибрала его к рукам. Серов вступил в борьбу со спящей женщиной, заранее себя презирая, вне зависимости от исхода. Его завоевания оказались более чем скромными. Чтобы укрыться трофеем, пришлось втиснуться под бок «побежденной», да еще изогнуться так, чтобы вписаться в ее формы.
        «Всегда она одерживает надо мною верх, – вспомнил Серов сокрушенно. – Подкаблучник я, тряпка. А все оттого, что у нее крепче нервы. В семейных передрягах побеждают толстокожие...»
        Кажется, Серов стал засыпать, потому что его снова разбудили сирены.
        «Новая партия, – возмутился он. – Что ж им неймется? Теперь поедут к месту происшествия со всех станций. Куда их столько? Вот тоже работа проклятущая: срывайся, видите ли, с места, потому что где-то что-то случилось. Угораздило же меня купить дом рядом с автомагистралью...»
        А сирены то затихали, то возобновлялись с удвоенной силой; то заглушая своим хором негромкий храп жены, то позволяя ему солировать.
        «Семья в тягость, – подытожил Серов, – на работе, как на пороховой бочке. И вообще...»
        И это аморфное, расплывчатое, не поддающееся определению и вообще невыразимое «вообще» вдруг окончательно подорвало его силы. Из самой глубины существа подступила тошнотворная волна безысходного отчаяния и потащила Серова в черную прожорливую бездну.
        «Я старею, – пролепетал Серов, чтобы любыми жалкими фразами заглушить сосущую немоту личной катастрофы. – Мне отвратительно смотреть на себя в зеркало. Все позади. Мне не к чему больше стремиться...»
        Но от этого признания Серову стало совсем невмоготу, как если бы он случайно задел наиболее болезненные струны своего отчаяния. Пришлось вспомнить заклинание, всегда оказывавшее на него в подобных ситуациях положительный эффект:
        «Что это я так разволновался? В общей схеме времени и пространства меня практически не существует, так что и паниковать некому...»
        А в это время за окном робко забрезжил рассвет. Судя по его серости, дню предстояло быть пасмурным. Но даже это невзрачное и малообещающее начало вселило в Серова подобие надежды: каким бы бестолковым ни был день, он неизменно оказывался мудрее чудовищной ночи, ему предшествовавшей.
        «А, может, мне как раз и нужна такая работа, как у этих пожарных? Чтобы нестись невесть куда по первому требованию, пренебрегая комфортом? Может, мне слишком много себя самого? Раньше я строил на свой счет великие планы, а теперь мне попросту некуда себя деть. Вот оно и тревожится внутри, не находя исхода...»
        Сирены окончательно затихли. Жена перевернулась на другой бок и теперь кротко спала на самом краю своей половины кровати. Серов подумал, что засыпать уже поздно, и можно с тем же успехом собираться на осточертевшую работу, чтобы, если получится, раньше с нее уйти. И, подумав так, сразу уснул...
        А когда через полчаса зазвонил будильник, Серов с трудом разодрал воспаленные от недосыпа глаза, наскоро без аппетита позавтракал и поехал на службу. Но по мере разворачивания ежедневной рутины, его хандра утихла, а мироощущение вернулось в привычное русло. Все-таки тундра холостяцкой кровати гораздо страшнее бурелома семейной тайги. Да и на работе все не так уж плачевно: ведь должен же кто-то уметь произносить правильные фразы и получать за это зарплату. И разве слова всегда бесполезнее действий? Разве не случается так, что всем было бы лучше, если бы действий не последовало вовсе? И вообще. И вообще...
       
       
        Конец апреля 2019 г. Экстон.