Сказка для взрослых. Книга 2. Глава 7

ВИКТОРИЯ
Виктория с отвращением вытащила из ящика оставшиеся овощи; лук и морковка совсем сгнили. Она выбросила их в ведро. Несколько картофелин вроде бы выглядели прилично. «Главное, что всё цело, значит, мышей за три недели не завелось, слава Богу… Если бы они могли проникнуть в дом, конечно, начали бы с временно пустующей квартиры», — рассеянно думала она. В морозилке нашлись нарезанные на ломтики помидоры в пакетике, есть курица и крупа. Уже что-то…
Так всегда было, когда они возвращались с поездок, — дом казался чужим, непривычным, заброшенным. Трудно снова втягиваться в хозяйство; готовить на кухне, а не перекусывать по-быстрому в машине купленной едой, просто выбрасывая упаковку при каждой остановке с мусорными баками. Перед глазами всё ещё мельтешили вежливые надписи: «Спасибо за чистоту на дорогах! Счастливого пути!»; милые забегаловки на трассах, постели и душевые кабинки в мотелях; разнообразные новенькие полотенца и постельное бельё; даже туалеты. Ей нравилось находиться в пути, ни к чему ни привязываться, не заботиться о том, что будет дальше с этими чужими вещами; заплатить за постой — и снова в путь. Чувство свободы и новизны в каждой ерунде; интереса неожиданности в мелочах. Пожалуй, именно эти сменяющиеся картинки жизни, а не сама цель — пляж и море, — было главным, что она искала в путешествиях. Несмотря на риск и страх. Порой настолько сильный, что она молилась лишь о том, чтобы добраться живыми. Парадоксально, но это и давало ощущение полноты жизни. Кажется, она понимала женщин, идущих на фронт во время войны. Может быть, это кощунство, но только в такие моменты понимаешь, что счастлива тем, что жива. Это и есть жизнь, настоящее её проявление, которое забывается в рутинных буднях (хотя, конечно, от гипотетически внезапного кирпича на голову не застрахован никто и нигде, но надо быть настоящим философом, чтобы постоянно помнить о нём душой, а не просто знать в теории…)
Теперь надо вновь привыкать, что у тебя есть шкафы, — и одежда, которой гораздо больше, чем необходимо сейчас (на все четыре сезона, три из которых проживаешь лишь по необходимости, ожидая лета), — должна висеть в шкафах, а не убираться в сумку под кровать; что за всем этим надо следить, протирать пыль, раскладывать «антимоль», и тому подобное…
Ранним утром они вошли в дом, пошатываясь от усталости и стресса (приятного для Виктории, вопреки всему), занесли и распаковали лишь самое необходимое, и сразу завалились спать в отсыревшие постели. Влажность в квартире без отопления была катастрофическая; но зато, на пыльных, в сравнении с южными, улицах города, летом ласково припекало солнышко. Еще совершить два обязательных действия перед тем, как рухнуть в кровать: открыть краны газа и воды, да послать самое главное сообщение самым главным людям — родителям: «Мы дома». Точка. Остальное может подождать.
Андрей будет спать ещё долго после дороги. А Виктория, проснувшись к пяти часам вечера, начинала потихоньку входить в привычную колею. Первым делом она нехотя приняла душ. Нехотя — потому что казалось, что этим она смывает с себя море, юг, дорогу, мотели. Словно вместе с дорожной пылью на ней каким-то образом сохранялась морская соль и романтика путешественницы, а вымывшись, она утверждала себя в статус вернувшейся. Что было, конечно, несусветной глупостью.
Она наскоро расчесала мокрые волосы, выгоревшие сейчас почти до орехового цвета; полюбовалась непривычным в домашнем зеркале отражением загорелого тела. Сорок четыре ей никак не дашь, порой даже неловко называть возраст — могут подумать, что она кокетничает, нарочно завышает цифры и наблюдает реакцию. Не то, чтобы это её не радовало, — но она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны, приятно выглядеть намного моложе паспортных данных, а с другой —  возникало отчаяние: зачем я такая? Внешность была отражением души, которая не взрослела, не успокаивалась, вечно искала и ждала чего-то; искала саму себя, словно подросток. Кризис четырнадцати лет плавно перетек в кризис тридцати, сорока, — а душа всё не менялась. Если бы она попыталась обрисовать кому-то собственные мысли — тоже ничего бы не вышло. Молодо выглядящих, к тому же гораздо более модных и ухоженных, чем она, женщин, очень много, — но это другое. Они могут быть шикарными, уверенными в себе, и все-таки взрослыми. А она — девчонкой. Порой ей кажется, что её всерьёз никто не воспринимает. Вон, как недавно был шокирован сосед, — милый одинокий старичок, смешливый балагур, вечно гуляющий с лохматым псом, обожающим Викторию, — когда в разговоре она случайно упомянула даты своей учёбы, и сообщила, что была пионеркой. У соседа вытянулось лицо, он, видимо, быстро подсчитав в уме, ошарашенно взглянул на неё, затем спросил о возрасте. Услышав ответ, он долго не мог забыть тему. Сама того не замечая, Виктория кокетничала с разговорчивым дедом напропалую. Кокетничала в своём стиле — ласково и охотно разговаривая, непроизвольно становясь обворожительной. По той самой причине, что здесь не могло возникнуть никакой двусмысленности. И ещё потому, что она-то твердо знала: возраста не существует, есть лишь человек со своей неповторимой душой. Лучше подарить невинную радость тому, кто не ожидал её, чем каком-нибудь самодовольному хлыщу, который начнёт воображать невесть что…
Наверное, и работу проще было бы найти, будь она лет на десять моложе, но имей совершенно другой имидж; возможно, стильную стрижку, которая, по словам стилистов, молодит. На самом деле, короткая стрижка даже школьнице придаёт вид взрослой женщины. А с чем Виктория никак не могла расстаться — это с длинными волосами. Сейчас их кончики окрашены в пепельно-розовый цвет.
Да бог с этим всем… Виктория вздохнула, вытерлась ярко-синим (пляжным) полотенцем, и натянула чёрное, с розовыми цветами, пляжное платье без рукавов. Надо дойти до крошечного продуктового магазина во дворе, купить хотя бы пару луковиц.

Скрип двери, бодрое шарканье тапками, прикосновение теплых ладошек к спине… Ася. Сонная и улыбающаяся, кудрявая и растрепанная; в розовой, с принтом сердечка и котенка, пижаме «Hello, kitty». Совсем взрослая девушка, а по сути — ребёнок. Даже хорошо, что ростом она невысокая, наверное, в бабушку — всего метр пятьдесят восемь.
— Проснулась? — Виктория обняла дочку. — Давай тогда и тебя умоем. Пошли мыться.
— Мыться! — подтвердила Ася, и бодро прошлепала в тесную ванную, зажурчала водой.
Виктория вошла следом, когда дочка, раздевшись, и затолкав пижаму в стиральную машину, уже сидела на пластиковой скамеечке, поставленной для удобства в ванне, и поливала себя душем.
— Давай всю тебя помоем… Вот так. С мылом. Теперь бери пенку. Вот так… Теперь смывай хорошо.
Завернув Асю в полотенце с дельфином, Виктория помогла ей выбраться из ванны (просто так, на всякий случай, по старой привычке.) Затем они прошли в Асину комнату («Ох, сколько же тут всего прибирать надо будет. Но это потом, потом…»), надели пестрое летнее платье, причесались… Точнее, причесывала Асю Виктория. Это действие не представляло никакой сложности, но не имело ценности, прямого смысла для Аси, и потому игнорировалось ею; когда длинные кудри мешали ей, падая в беспорядке на лицо, она просто отводила их руками. Или могла зацепить простой заколкой, но, таким образом, что это не помогало — заколка болталась в волосах. Зато Ася знала, где в шкафу взять трусики и платье, или пижаму, когда что нужно надеть (пускай даже задом наперед); как застелить свою постель; где «живут» простыни, наволочки и подушки…
— Макарошки! Пить!
— Макарошек ещё нет, их надо сварить, зая. Давай поставим воду греться…
Ася уже настойчиво пихала ей в руки вынутый из шкафчика пакет с макаронами.
— Хорошо, хорошо… Сейчас. — Виктория положила протянутый пакет на стол. — Сначала вода закипит, и надо ещё посолить. Вот тебе пить. — Она развела кипяченой водой протертую с сахаром клюкву. — А сейчас помоги мне нарезать овощи для супа.
Это была волшебная фраза. Очищенные Викторией картофелины, и сохранившуюся с дороги половинку сладкого перца Ася нарезала радостно, с песней. Она отлично знала, какие из овощей бросать прямо в кастрюлю, а какие нужно предварительно обжарить на сковороде. Это займёт её на время варки макарон, а после они вдвоем дойдут до маленького магазина во дворе, и купят необходимые на день продукты.
Поужинав, Ася попросила планшет. Виктория подключила интернет, и тоже решила заглянуть в сеть, проверить сообщения. К предложению дружбы от незнакомой «Энжи» добавилось письмо, повергшее её в состояние шока. «Виктория, вы ведь помните Арсена? Его душа жива и всё ещё любит вас. Только теперь его зовут Александр.»
ГВЕНДОЛИН
Она уронила морщинистое лицо в ладони, и заплакала. Сколько лет прошло с тех пор, когда она проливала слёзы в последний раз, Гвендолин не могла бы сосчитать, даже если бы захотела. Слишком поздно всё, слишком поздно. Теперь она сумела лишь помочь Астарию, вытянуть его душу из ада, в котором оказался он, прозрев. Она могла бы обрадоваться, что хотя бы сейчас он потянулся к ней, позвал её. Его вины в разлуке не было, их одинаково обманули; только она, со своим женским чутьём и настойчивостью, непокорностью к навязанной извне чувственной амнезии, — разобралась во всём раньше него. Вначале оба считали, что другой мертв. Затем она думала, что Астарию нет до неё дела, что любила она одна, а он живёт себе спокойно, и полностью доволен одинокой жизнью. Гвендолин была для него лишь нелепым эпизодом. Теперь она знала правду; она ощутила его душу. Она нужна ему. Только… уже не в том смысле. Он был не был больше способен ничего дать — ни чувств, ни жизни. Он вспомнил её, как своё единственное счастье, но душа его выжжена дотла, опустошена; она не сможет даже принять острую радость запоздалой любви. Он нуждался лишь в утешении. Она дала это. Но их самих нет больше, их история закончена.
Она была намного моложе Астария, но казалась себе совсем древней. Нет, не из-за морщин, избороздивших лицо, не из-за того, что золотая когда-то коса стала серебряной, — глаза её по-прежнему светились теплом и любопытством к событиям жизни; фигура оставалась такой-же стройной, осанка — гордой. Но она столько пережила за это время… Полуголодное детство, не слишком весёлая юность, несколько лет довольно удачного замужества, — те годы вспоминались теперь лишь как преамбула к жизни; казались лёгкими, веселыми и простыми, хотя на самом деле вовсе не были такими. Затем — смерть и новая жизнь в стане избранных. Эльбиус, Астарий… Она никогда не смела заговорить с учителем об Астарии. Их безмолвный уговор, прощение Гвендолин по умолчанию, обсуждение любых тем, кроме её поступка, продиктованного чувствами (что считалось постыдной слабостью), — угнетало её. Что чувствовал сам суровый наставник — было для неё загадкой. Она всё же выполнила ту роль, что изначально предназначалась для неё. Считая, что Астарий уничтожен за непослушание, и, главное, пожалуй, — что он не испытывал к ней ничего, кроме симпатии, — ведь он не говорил о любви. Мало того, что любимого больше нет, — она ещё и права не имеет оплакивать его, как если бы чувства были взаимны. Что может быть ужаснее? — чувствовать себя глупой, нелюбимой, и виноватой одновременно! А вот Эльбиусу она нужна; он избрал её для себя. Он считает, что она обладает большим потенциалом, и даже говорит, что испытывает к ней привязанность, — настолько, конечно, насколько позволено Законом. Она должна ценить это. Она должна прилежно учиться, выходить на новый уровень, и работать. Они — пара.
Конечно, она ценила. Она пыталась даже найти тепло и радость, обнимая тело Эльбиуса. Но в его объятиях испытывала лишь физическое удовольствие; настолько физическое, что даже удовольствием назвать сложно. Суровый гуру давным-давно так тщательно вытравил запретные эмоции из души и тела, что ни одна женщина не могла бы согреться возле него.
Эльбиус так и не узнал, что она в самом деле перешла на новый уровень. Не на тот, что был у него. Качественно другой… Он постоянно распекал её за то, что она сильно чувствует, не может отстраниться от эмоций. Работая над человеческими судьбами, принимает их близко к сердцу. Оттого теперь ей казалось, что она прожила миллионы жизней. Истратила себя всю… Тем не менее, пока Эльбиус, Астарий, Александр, Родион, и другие избранные «постигали гармонию алгеброй», — Гвендолин решала вопросы интуитивно, руководствуясь теми самыми запретными эмоциями. Она достаточно быстро поняла, что чем меньше будет делиться с учителем, тем лучше и спокойнее ей будет жить. Она вышла на прямую связь с Высшими силами; ноутбук ей почти не требовался. Для неё не существовало законов и запретов. Постепенно она отдалилась от Эльбиуса, появляясь у него всё реже и реже; территории их лишь частично пересекались. О том, что бывший наставник прекратил свою долгую земную жизнь, она узнала свыше. Это произошло не слишком давно. А там, наверху, сейчас преобладали женские энергии, о чём, конечно, не могли знать негибкие кураторы-мужчины, свято соблюдающие данный им Закон.
«Этот мир становится слишком женским», — с грустью думала Гвендолин. — «Мужчины лишь играют в привычную игру своего ума, власти и логики, на самом деле, — не сознавая истины, не ощущая её. Женщины по-прежнему подыгрывают им, изучая различные пособия по тому, как завоевать мужчину… Но женские качества: эмоции, гибкость, чувственность, интуиция, — зачастую дают куда более быстрый и верный результат. Даже среди мужского населения сейчас выигрывают те, кто более развитой интуицией ощутил необходимость как раз этих свойств, и не побоялся, что его сочтут немужественным… Навряд ли справятся без меня Астарий с Родионом. Первый выдохся, и замучен угрызениями совести; непривычный шквал эмоций выбил его из колеи, не навсегда ли… Второй просто не имеет Силы. Возможно, она появилась бы, если б он прошёл через эмоции — кроме негативных и материальных, конечно; тех ему хватило сполна. Но сейчас он — всего лишь приложение к ноутбуку. Они могут вечно качать головой, рассуждая логически там, где нужно решать чувствами. А ведь я тоже не всесильна, чтобы работать за всех. Но всё-таки придётся помочь…»
Гвендолин медленно поднесла ко лбу сложенные щепотью длинные, коричневые от загара пальцы, унизанные массивными золотыми перстнями. На одном из сверкал оттенками молодой травы квадратный изумруд, на втором — солнечными лучами светился золотистый цитрин. Мудрость, тайна, проникновение и интуиция… Она любила и верила в силу определенных камней, ведь то, что мы любим, и чему верим — всегда помогает. Всё просто… Кабошон рубина рядом с крупным алмазом сияли на левой руке — сила, власть и страсть… Она прикрыла глаза, мысленно призвав к себе помощников и друзей.
— Здрава будь, Хозяюшка! Что за треба в нас возникла? Чую, дело срочное? — невысокий, кряжистый мужичок низко поклонился Гвендолин. В странной одежке, похожей на бурку с папахой, только вот материалом для них служила кора дерева; с торчащими из рукавов, из-под шапки листьями; с хитрованской улыбкой в пол-лица. Лицо выглядело вполне обычным, если не обращать внимания на особую задубелость кожи, которая порой появляется у живущих на свежем воздухе круглый год.
— Будь здоров, Казимир! И тебе, Глафира, здравствовать, и тебе, Заряна! Благодарю, что откликнулись сразу! Дело важное. Лишь вам доверить могу.
— А как же иначе, Гвенна? Прибежали, знамо дело. Разве наши дела с твоим сравнятся? — статная, чернокосая, румяная колдовскими красками, ведьма Глафира немного запыхалась; она взволнованно глядела блестящими чёрными очами на сидящую возле гадального (он же — обеденный) стола, в высоком резном кресле, задумчивую Гвендолин.

Гвендолин не скрывалась от людей. Да и где здесь было укрыться? — степи, поля. Ничего особенного, что есть на отшибе села странный домишко ворожеи-травницы, не похожий на другие хаты. Мало ли таких старушек в деревнях. А сколько ей лет, и чем она ещё занимается — можно никому не сообщать. Внутреннее убранство дома выглядело неким синтезом русской избы, церкви, и приёмной медиума. Только Гвендолин не соблюдала никаких правил: на одном столе могли лежать и карты Таро, и Библия, и хрустальный шар; а также и самовар с чайными чашками, и тарелка с супом, и любовный роман. «Все эти ограничения лишь оттого, что люди не могут отдифференцировать в собственной голове некоторые вещи. Потому и считают кощунством, скажем, положить еду рядом со священным предметом. В самой еде, или мирской книге нет ничего оскорбительного для мистических предметов, как и в них — для церковных. Этими свойствами их мысленно наделили сами люди. Всё существует первично в наших мыслях и чувствах…»
Гвендолин встала, разлила по чашкам ароматный напиток.
— Кипрей и мята… Держи, Глафира; отдышись, дорогая. В твоём возрасте так бегать… Даже и кошкой — не на крыльях же. — Прозрачные глаза смотрели на немолодую ведьму с невероятной, завораживающей теплотой. — И вы, друзья мои, угощайтесь, насладитесь ароматом… Теперь к делу. Никакой катастрофы нет; у нас — вообще всё в порядке.
— Ну, слава те… — тихо перебила Глафира.
— Но мне необходимо покинуть вас на какое-то время. В другом районе ситуация вышла из-под контроля.
— Ах?! — испуганно вскинулась хрупкая Заряна, обхватив прозрачно-зеленоватыми пальцами изящную фарфоровую чашечку. Тонкое полупрозрачное тело, светящееся сквозь струящееся белое платье, резко вздрогнуло, и часть напитка выплеснулось. Она обожглась бы, если бы могла обжечься. Заряна была из самых простых русалок, но, в отличие от других, обладала острым умом, желанием познавать новое, и делать что-нибудь полезное для своей реки, своей земли, — вместо бесцельного хохота, плетения венков и заманивания в омут ночных путников и купальщиков. Гвендолин с Глафирой пытались перевести её в ранг ведьмы, чтобы повысить в статусе перед высшими, но это была непосильная задача — иная плоть уже не поддавалась вторичной трансформации. Водяного в реке не было, омутинник вёл себя тише воды, — таким образом, Заряна по праву оставалась единственной смотрительницей великой реки, и помощницей Гвендолин.
— Не переживай, милая. Это не связано с экологией. Там… всего лишь частные человеческие проблемы, но — затрагивающие несколько воплощений. И мой старый… слишком старый, чтобы разобраться в одиночку теперь, коллега, — наизменял реальность. Вышла стычка параллельных вариантов мира; ноутбук попал к смертным, и те тоже натворили дел. Проще всего было бы, конечно, устранить их всех. — Гвендолин нервно перебросила за спину тяжелую косу, и невесело усмехнулась, — морщины на бронзовом лице обозначились резче. — Но это хорошие люди, которые и так настрадались от экспериментов, — во-первых. Во-вторых, их судьбы значимы для моего коллеги и его друзей. Ну, а в-третьих… — это вообще не наш метод, не правда ли?
— Надо же! — шумно выдохнула Глафира. — Нарочно не придумаешь…
— Да-а уж… — протянул Казимир, почесав затылок. — Нас одних оставляешь? С ноутом?
— Конечно. Я в вас не сомневаюсь. Управляться умеете; главное, чтобы кто-то из вас постоянно дежурил. Втроем справитесь. Я тоже посматривать буду, конечно же, но не так часто, как хотелось бы. Пока там разберусь.
— А план у тебя уже есть? — прозвенел нежный голосок Заряны.
— Целых два мешка, — рассмеялась Гвендолин. — Если бы. В том и проблема, что покуда я совершенно не представляю, что можно сделать. — Она задумчиво закусила губу и отставила чашку. Затем подошла к резному сундуку, открыла его, предварительно согнав спящую рыжую кошку, достала чёрную мантию с капюшоном, и накинула поверх платья из небеленого льна.


http://www.proza.ru/2019/08/19/91