Чистый четверг

               
                ЕВГЕНИЙ КАЛАЧЁВ
                «ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ»
                (рассказ)
                Посвящаю русскому писателю
                Владимиру Крупину, который своим
                Произведением «Китайский мандарин»
                Подвиг к написанию этого рассказа.
 
          В тот апрельский день я проснулся как обычно в семь часов. И все было как обычно – новизна переезда в Москву из далекой Сибири за восемь месяцев уже улетучилась –  начинался новый день с повседневной суетой, учебой на Высших литературных курсах и  работой юриста в Союзе писателей.
          Необычность утру придавало настроение, с которым я проснулся, а торжественно-приподнятое настроение было следствием сна: необычного, яркого, как наяву. Мне приснился Храм: огромный, красивый, с куполами, с крестами, плывущий по воздуху! И голос торжественно- радостный звучал то ли у меня в голове, то ли во всей Вселенной: «Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор!»
          Встав с кровати на холодный бетонный пол – комната располагалась над аркой, над проездом с улицы во двор дома, я посмотрел в маленькое квадратное окошко – так реалистичен был сон -, но, парящего над землей, Храма не увидел. По приставной фанерной лестнице из двух ступенек я сбежал в большую комнату, подхватил под мышки пятилетнего сына, чмокнул в теплую щечку, легонько прижал к себе, невольно вдохнул родной вкусный запах, бережно опустил его на пол:
          - Одевайся, сынок, - и подхватил еще полусонную годовалую дочку. Она прижалась всем тельцем и положила голову мне на плечо, досыпая. Я подошел к большому окну и опять посмотрел на улицу: голые, еще без листвы, деревья высотой почти с пятиэтажный дом; небо, с плывущими в городской спешке, серыми облаками; отчетливей услышал жужжащий гул автомобилей с трассы Москва – Санкт Петербург; но Храма опять не увидел.
          Из кухни выглянула жена:
          - Сам проснулся? А то хотела уже будить… Яичница готова, чай подогрей, если остыл, - жена у меня ярко-выраженный жаворонок – встала раньше всех.
          - Слушай, такой сон мне приснился, - жена немного напряглась: она знала, что некоторые мои сны сбываются. – Храм! Богоявленский Собор! Плыл прямо по воздуху.   
          Жена облегченно выдохнула:
          - Ты в нем бывал? –
          - В том-то и дело, что нет. Голос сказал, -  мой ответ прозвучал как-то нелепо – мелькнуло воспоминание о том, как студентами юридического института по обзорному курсу судебной психиатрии мы посещали психиатрическую клинику.
          - Чей голос? – спросила жена.
          - Не знаю. Может Божий, - неуверенно ответил я.
          Жена улыбнулась, но комментировать мой ответ не стала…
          Выйдя из подъезда панельно-серой пятиэтажки, я, одной рукой держа коричневую папку с юридическими документами и общей тетрадью для занятий, другой – сына за ручку, быстрым шагом направился в детский сад, расположенный напротив соседнего дома. Сын, не успевая за мной, с шага перешел на бег. Я, одумавшись, притормозил. Мы шли некоторое время спокойно, и сын, глядя на меня снизу вверх, рассказывал про мальчика из своей группы, который был у него в «авторитете»:
          _ Ты, знаешь, папа, Дима Гусев как прыгнет через лужу. А лужа такая большая, огромная просто…
          - И что? – задал вопрос сыну.
          - А еще, он как прыгнет через скамейку!
          - Прямо вот такую? – я кивнул в сторону подъезда, мимо которого мы проходили.
          Сын посмотрел на скамейку, оценивая своим глазомером:
          - Нет, такую маленькую, у нас в садике.
          - А читать он умеет? – спросил я.
          Сын замолчал.
          - Вот!  А ты умеешь. И потом, я тебя люблю, а не Диму Гусева, - улыбнулся я.
          Мы вошли в детский сад, я повесил в шкафчик курточку, теплые непромокаемые штаны на лямках, положил ботинки, помог застегнуть сандалии.
          - Ну, до вечера?
          - Пока, - сын поднял, прощаясь, руку и ушел в группу.
          Я пронесся по дворам пятиэтажек, перебежал через Юбилейный проспект на противоположную сторону, где была автобусная остановка. Подъехал автобус, идущий по маршруту: «Химки – Речной вокзал». Он был переполнен, но надо было ехать, и я втиснулся внутрь…
           Московский литературный институт имени Горького, находился там же, где и сейчас на Тверском бульваре, 25. Я вошел через распахнутые настежь ворота во двор, прошел мимо столовой, книжной лавки, вошел во флигель, поднялся на второй этаж, прошел по длинному коридору и оказался в аудитории Высших литературных курсов. Началась лекция по старославянскому языку. Читал – Горшков Александр Иванович замечательный ученый и прекрасный лектор. Я занял место за предпоследней партой. Рядом никого не было, впереди – Миша Волостнов – прозаик из Набережных Челнов, будущий лауреат литературной премии «Москва – Пенне» - старательно записывал лекцию. Он трудолюбив, и ему, так же как и мне, нравилось учится на курсах. За одной партой с ним – поэтесса из Тувы Лида Иргит. Ей, коренной тувинке, и русский язык, казался, не таким простым, а тем более старославянский. Но и она внимательно слушала, что-то записывала, пытаясь вникнуть в суть. На второй парте от доски расположилась Валя Пахомова - прозаик и москвичка. Она замужняя, осчастливленная детьми, а потому хозяйственная: мне, иногороднему слушателю, подарила старый, но хорошо работающий утюг. В выходные дни и по праздникам Валя посещала православный храм, и потому старославянский язык ей вдвойне был интересен, и она намеревалась всерьез его изучать – у нее даже учебник по старославянскому языку лежал открытым на той теме, по которой шла лекция… 
           В дверь аудитории легонько постучали, она открылась, и в проеме появился Виктор Павлович Зуев. Немного пригибаясь, словно опоздавший зритель в театре, но ступая на полную стопу, автор знаменитой книги «Аральский тупик» вошел в класс. Виктор Павлович, родился на острове Сахалин, жил в Крыму и Душанбе, а потом окончательно осел в Москве. Он как всегда вызывающе, по-творчески элегантно был одет: пиджак в светлую клетку, поверх белый шарф-кашне и, конечно же, модные зеркальные очки. Очки на цепочке, как бинокль, висели на груди. Зуев был весьма перегружен: писал и лирические стихи, и хорошие рассказы, и злободневную публицистику. И ему надо везде было успеть: и в Союз писателей, и в Союз журналистов, и в ИТАР-ТАСС, где он работал по договору – потому он часто опаздывал.
           За мной, на последней парте, сидел поэт из Чебаркуля Челябинской области Владимир Максимцов …
          « Старославянский язык является древнейшим литературным языком славян, - цитировал себя, как по своему учебнику, изданному еще в далеком для нас 1963 году, Александр Иванович. – Первые памятники старославянской письменности относятся ко второй половине девятого века и представляли собой переводы с греческого богослужебных книг. Так и более поздние – оригинальные произведения «…
          Я из папки достал  общую тетрадь, вытащил из внутреннего кармана темно-синего пиджака шариковую ручку, стал листать тетрадь, ища свободное место для лекции по старославянскому: в тетради уже писались лекции по теории литературы, истории русской литературы до двадцатого века, истории зарубежной литературы двадцатого века, спецкурсы по прозе А. С. Пушкина, поэзии Сергея Есенина, истории России. Место в тетради, конечно, нашлось, я стал записывать лекцию:
          « На Русь старославянский язык пришел в конце десятого века в связи с принятием христианства как язык церковной письменности» …               
 И вдруг почувствовал несильный толчок в спину. Выждав момент, когда преподаватель повернулся к доске, я оглянулся.
          - Ты можешь не крутиться? – с извиняющейся улыбкой, шепотом произнес поэт Максимцов.
          - А что? – не понял я.
          - Нетленку пишу, - опять улыбнулся поэт Максимцов. – За твоей спиной.
          - Ну если дашь почитать – тогда могу, - я повернулся назад, пошире раздвинул плечи и откинулся на спинку стула.
          « … Система согласных звуков. По своему составу в старославянском языке имелись те же согласные, которые известны современному русскому языку. Однако некоторые из них требуют особых замечаний. Согласные звуки Р и Л в старославянском языке могли выступать как слогообразующие, то есть приближаться по своей звучности к гласным звукам и так же, как гласные, образовывать слог» , - Александр Иванович подходит к доске, берет мел. – « Например: влъкъ – волк. Гласный произносим до согласного, а для обозначения слогообразующей функции после согласных Р и Л, - как вы уже поняли, уважаемые слушатели, писали гласные Ъ или Ь» …
          Слушая лекцию по старославянскому, пытался вникнуть в суть, записывал тезисно в тетрадь. Что-то понимал, запоминал, и вдруг отчетливо вспомнил сон: паривший в воздухе Храм, и голос звучавший: «Богоявленский Кафедральный собор!» «Богоявленский Кафедральный собор!» Богоявленский Кафедральный собор!».
Я невольно повернул голову и посмотрел в окно. За окном, на Тверском бульваре, большие клены и дубы, посаженные еще во времена Пушкина. И памятник поэту Сергею Есенину, поставленный лишь в октябре прошлого года. За окном есть, и небо, облачное, но уже с голубыми просветами. Лучи солнца робко пробиваются к деревьям и зеленой травке на газоне, но я смотрел в окно со второго ряда парт и потому не видел ни памятник поэту, ни зеленеющий газон,.. ни Храм, парящего над землей.
          Прозвучал звонок на перемену. Слушатели побросали, сложили тетрадки, учебники, в сумки, портфели, папки. Быстро стали выходить из аудитории: надо успеть получить талон у Нины Аверьяновны, пообедать в институтской столовой и вернуться в аудиторию на следующую лекцию.
          Я положил тетрадь в папку, сунул во внутренний карман пиджака шариковую ручку, встал со стула. Чуть прихрамывая, подошел Миша Волостнов – мы с ним ходили на обед в литинститутовскую столовую. Володя Максимцов тоже встал со стула, вышел из-за стола и протянул тетрадь:
          - Вот, прочти!
          Миша - невысокого роста - приподнялся на цыпочки, наклонив голову в бок, стал читать вместе со мной:
Голос хрустальный, у глаз полутени,
Полуприпухшие щеки весенние.
Провинциалка или москвичка?
Тонкой сгораешь спичкой.
                Слов ненавязчивых тонкая леска,
                Волны вечернего лунного плеска,
                Лампочка светит игриво-туманно…
Анна…
Женщина-девочка, тайна природы.
Где же взметнулись дворцовые своды,
Что лишь тебя златовласую ждут?
Не во дворец эти ножки бегут!
                Но почему-то пленительно странно
                Произносить сокровенное
Анна…

          - Нетленка! – сказал я одобрительно.
          - И куда эти ножки бегут?! – шутливо спросил Миша Волостнов.
Максимцов улыбнулся, от легкого смущения, погладил черную густую, аккуратно подстриженную, бороду.
           Я возвратил тетрадь со стихами, сказал:
          - Володя, мне сегодня приснился сон: Храм! Большой. Красивый, парящий в воздухе. Да так явно, как наяву. И голос в голове звучал: «Богоявленский Кафедральный собор»… Ты человек православный, воцерковленный, к чему бы это?
          - На службу надо сходить, помолится, свечу поставить, - вкрадчиво сказал Максимцов.         
          - А где он находится? – перебил я.
          - Тем более, сегодня чистый четверг, - продолжил Максимцов мягким ровным голосом. – Давай после занятий поедем вместе – я знаю, как туда проехать.
          - Спасибо,- поблагодарил я, и мы пошли на перемену.
          Кабинет Нины Аверьяновны – главного координатора всей нашей учебы и жизни на ВЛК : от расписания лекций и семинарских занятий, размещения для проживания до выдачи нам студенческих проездных и бесплатных талонов для полноценного обеда в институтовской столовой, - находился рядом с аудиторией. Нина Аверьяновна, как заботливая мама, опекала нас вполне взрослых, в большинстве состоявшихся в жизни людей, никогда не ругала ни за прогулы занятий, ни за какие -либо проступки – относилась с пониманием, терпением и состраданием.
          Я помню, как с Ярославского железнодорожного вокзала с большой дорожной сумкой, по многолюдному потоку в метро, метаясь из-за незнания дороги от одной платформы к другой, добрался до литературного института. Потный, с красным лицом и взъерошенными волосами, я вошел в кабинет Нины Аверьяновны. Там уже находилась поэтесса из Тывы – Лида Иргит. Она – взрослая женщина всхлипывала, а Нина Аверьяновна ее успокаивала:
          Расскажите, Лида, что произошло?
          Поэтесса покосилась на меня, промолчала.
          - Вы, проходите, пожалуйста, Лида на диванчик – успокоитесь – потом все расскажите. А вы? – Нина Аверьяновна посмотрела на меня, и в ее глазах я прочел и жалость, и сожаление, и страх за меня. Она приняла меня за глубоко пьющего человека: красный, потный, взъерошенный, с полубезумным шальным от счастья взглядом, от того, что оказался в Москве, на легендарных Высших Литературных курсах. Наверное, я действительно походил на человека, пьющего двое суток в плацкартном вагоне, и опохмелившегося в рюмочной на площади Трех вокзалов. Поняв это, я сразу проникся глубоким уважением к этой мудрой женщине, повидавшей на своем веку много творческих людей, но не разочаровавшейся в них, и не утратившей в себе человеческого сострадания к ним. Стараясь говорить ровным, спокойным голосом представился:
          - Калачев Евгений, прозаик из Омска. Вот мое приглашение.
          Спокойная ровная членораздельная фраза успокоила Нину Аверьяновну. Она взяла мои документы, в стопке бумаг, лежащей на столе, разыскала мою анкету с фотографией, взглянула на фотографию, потом опять на меня и, уже совсем успокоившись, спросила:
          - Можно, я буду вас называть Женей?
          - Конечно, - утвердительно ответил я.
          - Как, Женя, доехали? Сразу нас нашли?
          - Прекрасно! Двое суток - отоспался как следует. На вокзале и в метро немного потолкался, но « язык до Киева доведет» - люди дорогу подсказали… Да, правда, тут недалеко, на бульваре, напротив Макдоналдса, какой-то чудак два раза подбрасывал мне под ноги пачку долларов, но я же не лох – не взял…
          В кабинете раздался тяжелый вздох и рыдания:
          - Они мне говорят – покажи какие у тебя деньги? Я им отдала, они посмотрели, что у меня долларов нет, и вернули, а здесь я обнаружила, что все крупные купюры исчезли – сквозь слезы говорила Лида…
           Получив талоны, мы с Мишей прошли по длинному коридору, устеленному ковровыми дорожками, спустились по лестнице со второго этажа, зашли в туалет – вымыть руки.
          - Гуляя по коридорам института, меня не покидает ощущение, что когда-нибудь встречу Андрея Платонова, - сказал я, открывая кран. Холодная струя, отрезвляюще, ударила в ладони.
          Миша, понимая мое настроение, сказал:
          - А разве он в этом флигеле жил, а не там, где библиотека?
          - Точно не знаю, но здесь он бывал тоже…
          Мы вышли во внутренний двор института. Высокие тополя грели ветки с набухшими почками под  апрельским солнцем. Воробьи, радовавшиеся весне и солнцу, восторженно чирикали, перепархивали с ветки на ветку.
          - Хорошо! – я вдохнул весенний воздух полной грудью.
          - Ты, прав, - улыбнулся Миша.
          Уходить с улицы не хотелось, но перемена коротка – надо успеть пообедать – и мы пошли в столовую.
          При входе, чуть не сбил с ног, вылетевший из столовой поэт Владимир Максимцов. Он дожевывал на ходу:
          - Я быстро! – и растворился за открытыми воротами литинститута.
          - Куда это он? – спросил Миша.
          - Не знаю, - задумчиво произнес я, глядя вслед поэту Максимцову.
       
           … Я доел обмакнутую в тарелку из-под макарон по флотский корку хлеба, допил чай.
          - Миша, я после следующей пары уйду – надо съездить по делам в Арбитражный суд и Мосводоканал. Если вдруг Максимцов появиться, скажи ему, чтоб ехал в Храм без меня.
          - Мне тоже надо съездить в Союз писателей, в иностранную комиссия, к Бавыкину Олегу… А почему ты думаешь, что Володя не появится?
          - Не знаю, - неопределенно пожал плечами я. – А зачем тебе к Олегу Митрофановичу?
          - Да книгу свою « Несусветное в поганочках» отдать… Я нашел все-таки пять экземпляров, - ответил Миша.
          - Да, - задумчиво произнес я. – Ты Миша – художник, как и Личутин. Я недавно прочел его роман « Любостай». Язык просто чудо: кружева – узоры. И название запоминается, - улыбнулся я.
          - А, ты? – Миша даже немного покраснел от сравнения с большим писателем.
          - А я – прозаик, - опять улыбнулся я. – Будущий. И мне ближе наши сибирские писатели – Астафьев, Распутин… Ну и, конечно, рассказы нашего Евгения Евгеньевича: лаконичные, психологически точные, с гениальными художественными деталями. Только немного грустные. Ты, читал Чернова?
          - Угу, - Миша допивал чай.
          - Что угу? Сходи в библиотеку, возьми подшивку журнала « Юность»,  еще раз перечитай, - смеясь сказал я. – А вообще, Миша, это счастье, что мы оказались здесь, на ВЛК, и выбрал нас в свой семинар Чернов, а не Пушкин Александр Сергеевич…
          Арбитражный суд города Москвы в то время находился на улице Новая Басманная, дом 10.  Доехав до станции метро « Красные ворота» я, приложив определенные усилия, открыл тяжелые, с крупным орнаментом, двери, вышел на улицу Каланчевскую. И хотя корень названия улицы происходил от слова «каланча», а моя фамилия – от другого имени существительного, сердце все-равно легонько радостно екнуло, от родного созвучия. На улице совсем распогодилось: солнце, и почти по-летнему тепло, и воздух такой чистый, прозрачный. Может от того, что середина дня и машин на улицах мало, а может, из-за чуть заметного свежего ветерка – даже не ветерка, а движения воздуха - нагретый поднимался от асфальта вверх, а на его место опускался с высоты более прохладный и, конечно же, более чистый. И настроение у меня было хорошим и спокойным: в суде я должен был отдать краткий отзыв на исковое заявление Департамента по охране памятников архитектуры к Правлению Союза писателей. И только. А сам арбитражный процесс с интеллектуальным, эмоциональным напряжением будет позже.
          Быстрым, но размеренным шагом, я дошел до здания суда, заказал пропуск, в канцелярии вручил экземпляр отзыва, на втором экземпляре получил штампик о вручении отзыва, и уже почти совсем расслабившись, направился назад, к метро. Я решил пройтись по Лермонтовскому скверу. Это место, казалось, совсем пустынным, безлюдным, хотя, в каких-то десятках метрах – по другой стороне Красноворотского проезда и по Каланчевской шли, обгоняя друг друга, суетясь, куда-то спеша, сотни и сотни людей. А здесь никого! Я даже, радуясь одинокости, прикрыл на мгновение глаза, подставляя лицо солнечным лучам. Солнце двумя красными полосками пробивалось сквозь веки. Сделал несколько шагов, открыл глаза и мотнул головой, прогоняя мираж – мне на встречу шел сам Валентин Григорьевич Распутин. Он не спешил и, видимо, так же, как и я наслаждался и одиночеством, и прекрасной погодой. В какой-то момент, у меня мелькнула мысль: не мешать, перейти на другую сторону проезда, утонуть в людском потоке, но неторопливые шаги навстречу друг к другу, сделали свое дело, и в следующее мгновение я произнес:
          - Здравствуйте, Валентин Григорьевич.
          Распутин остановился, доброжелательно посмотрел на меня, протянул для рукопожатия руку.
          « Наверное, он все-таки  видел меня в Правлении Союза писателей», - подумал я.
          Я пожал руку знаменитого русского писателя: « И, все-таки, Москва удивительный город!» - пронеслось в голове.
         - В Арбитражном суде был. Отзыв на исковое заявление департамента по охраны памятников архитектуры, отдавал, - сказал я.
          Распутин одобрительно кивнул головой. И я понял, что он в курсе писательских дел. И стал достаточно подробно рассказывать о сути претензий департамента по охраны памятников архитектуры и последствиях, которые могут наступить, если чиновники выиграют арбитражный суд. Распутин, молча, слушал. Потом, как мне, показалось, тщательно подбирая слова, спросил:
          - Отстоим писательский дом? –  Распутин без давления, но внимательно, смотрел на меня.
          - Постараемся. В этот раз уж на девяносто процентов – есть у меня одна юридическая задумка.
          Распутин облегченно-сдержанно улыбнулся.
          -  Ну, и погодка, сегодня! Как в начале вашего рассказа « Что передать вороне?» Правда, сейчас весна, но солнце, воздух и тишина здесь, на аллее… Ну и реки нет, - я внутренне себя осадил: « Чего разболтался?!»
          - Вы на Байкале бывали? –  из вежливости спросил Распутин.
          - Нет. Я рос на Енисее, а вот моя мама бывала – училась в Иркутске,.. – День сегодня, все-таки, был необычным – я вдруг увидел, как от Распутина отделился второй Распутин и, не спеша, немного грустно, пошел по аллее от меня, вернее, от нас с Валентином Григорьевичем. И мне хотелось догнать его и рассказать, что на моей улице, на Енисее, росли лиственницы, и как в таежной избушке в чугунке я заваривал чай из листьев смородины, малины и женьшеня, и что сегодня ночью мне приснился необычный сон – парящий в воздухе Богоявленский Кафедральный собор…
          Толкнув двери метро, я вошел в вестибюль с высоченным потолком, сделал несколько шагов, оглянулся: меня не покидало ощущение, что, как в рассказе «Что передать вороне?», второе, а может, третье «Я» Распутина все еще находится здесь, где-нибудь рядом. И, может быть, произойдет чудо, и я вновь смогу приблизиться, соприкоснуться с этим Великим талантом и скромнейшим человеком. С таким чувством я спустился по эскалатору вниз, вошел в вагон. Час пик еще не наступил, и были свободные места. Я сел. И все думал о Распутине, о месте его в литературе, о Москве, которая аккумулирует в себе таланты, о Сибири, которая родит эти могучие чистые таланты. Моя мысль перекинулась от сибирских писателей ко вчерашнему дню, наполненному тоже удивительными, для меня, событиями…
          Накануне, я ушел с занятий в литинституте после первой пары. И не потому, что мне были не интересны или скучны последующие лекции – я старался не пропускать занятия, зная, что самостоятельно не смогу «нарыть» все эти знания в учебниках, энциклопедиях, интернете. Ушел, потому что получил предложение послушать лекции в МГУ. А предложение получил от нашего преподавателя истории России Орлова Александра Сергеевича, который был штатным преподавателем и директором музея Университета.
          Для меня – провинциала, выросшего в небольшом городке, окруженного Саянскими горами, аббревиатура МГУ звучала ка нечто такое недосягаемое и совершенное, как заснеженная вершина самой высокой горы в наших краях – Белухи. Знал, слышал и всегда считал, что там учатся только избранные. И куда мне, парню из семьи, в которой не было ни одного человека с высшим образованием, думать об этом. Тем более, я и аттестат о среднем образовании получил, можно сказать, случайно. По разнарядке отдела образования после восьмого класса меня отправляли на учебу в сельское профтехучилище. Хорошо, мама воспротивилась, да классная – Ярославцева Клавдия Ивановна, захотела оставить меня в школе, взяв честное слово, что буду учиться, а не дурака валять. Хотя я был не против выучиться на механизатора, потому что эта профессия мне бы помогла в будущем: я мечтал стать охотоведом и жить на таежном кордоне. Единственное, что удерживало от принятия решения идти в СПТУ, это друзья, с которыми я учился и в одном классе, и в одной школе. Их не могли отправить учиться в училище, потому что они, почти все, были детьми работников обкома, генералов и других высокопоставленных чиновников. Но я тогда об этом не думал: кто из какой семьи, а просто дружил. Дружил на равных. Иногда давал по морде, если зарабатывали. И сам получал…
И лишь в девятом классе, когда у нас появилась новая учительница по литературе – Любовь Владимировна Сальникова – я – щеголь в цветастом широком галстуке – мама старалась одевать меня не хуже других, работая на двух работах, вдруг, забывая обо всем, сидел слушал уроки  учителя от Бога: о Есенине, Толстом, Достоевском, прикасаясь к удивительному миру художественной литературы. А дома зачитывался книгами по внеклассному чтению. И только тогда, на уроках литературы, я понял, как была права мама, оставив меня учиться в средней школе. Но и тогда, ни в каком сне мне не могло присниться, что меня пригласят послушать лекции по истории в самом главном высшем учебном заведении страны. И кто пригласит? Ученый историк, автор лучших учебников по истории России и директор музея МГУ.
          В старый корпус МГУ, на улице Моховой, я приехал за полчаса до начала лекции. Немного волнуясь, я прошел мимо гардероба и прямо в кожаной куртке вошел в кабинет Орлова. Кабинет был огромного размера и скорее напоминал научную лабораторию по истории или читальный зал библиотеки: в разных концах кабинета стояли большие письменные столы; в шкафах, на стеллажах, хранились старые, судя по корешкам, книги; на столах лежали стопки книг; старинные карты и картины висели на стенах и наблюдали за всем этим творческим беспорядком бронзовые бюсты.
          Александр Сергеевич, увидев меня, встал из-за стола, энергично подошел, поздоровался за руку:
          - Не стесняйтесь, проходите, куртку можете повесить вон там, на вешалке.
          Я с удивлением рассматривал новую для меня обстановку. Орлов непринужденно привычно и почти весело, видев удивление и растерянность на моем лице, сообщил:
          - Вы не подумайте, что это мой кабинет, преподавателя истории. Нет, это помещение музея университета. Здесь мы изучаем документы, экспонаты, систематизируем, даем заключения и рекомендации для выставления в действующей экспозиции или оставить на хранении в запасниках, а также пишем исследования, научные статьи и так далее и тому подобное… А вот и чайник скипел, проходите к столу, выпьем чаю, я вас провожу в сам музей – походите посмотрите. Там есть наша сотрудница, будут вопросы – она ответит, а мне до начала лекции надо кое-что доделать.
          Медленно, в тишине, внутренне вздрагивая от паркетного скрипа, в залах музея с потолками, уходящими ввысь, я переходил от одного экспоната к другому: вот, она наглядная история и не только и не столько МГУ, но и нашей страны. Вот они имена: академик Михайло Васильевич Ломоносов, радетель создания университета, в котором бы учились не только иностранцы и дети дворян, но и дети разночинцев;  граф Шувалов Иван Иванович первый куратор Университета, именно он принес на подпись к Елизавете Петровне Указ « Об учреждении Московского университета и двух гимназий», сама императрица Елизавета дочь Петра Великого, - знакомые с детства имена и я, абсолютно неожиданно для себя, вновь прикасаюсь к этому знанию, но уже, как бы изнутри, из самого сердца Университета и страны.
          А потом была лекция. Читал кандидат исторических наук Орлов Александр Сергеевич. Я вместе с другими студентами исторического факультета МГУ сидел в большом зале, под куполом, как в Храме, в Храме знаний, среди музейных экспонатом: бюстов, картин, застекленных шкафов с историческими раритетами, и слушал интереснейшую Великую историю Великов страны, подтвержденную и прекраснейшим знанием лектора, и антуражем вещественных доказательств этого величия - экспонатов великолепного зала, старинного здания, Московского кремля, который был буквально рядом, в каких-то сотнях метрах. И это было впечатляющее действие, заставляющее вспомнить о своем родстве не только с народом, создавшим все это, с Родиной, как бы высокопарно не звучало, но и пробуждало, забытое уже, чувство гордости за свою страну.
          После лекции я зашел в кабинет, взял куртку. Слов благодарности, чтобы выразить все свои впечатления, я сразу подобрать не мог – все они, казались, были банальны и легковесны, и я крепко пожал руку Александру Сергеевичу.
          - Приходите, - прощаясь, сказал Орлов. – В любое, удобное для вас, время. Если меня не будет – наши сотрудники вас уже знают, - подождите, почитайте. У нас много всего интересного.
          - Спасибо, - вырвалось у меня. – Все было очень необычным для меня.
          И опять я ехал в метро, но не домой, а на работу, хотя мне нужно было еще заехать в Союз театральных деятелей, чтобы передать Михаилу Александровичу Ульянову сборник Омских писателей «Складчину», в котором были опубликованы его очерки о пребывании театра имени Вахтангова, во время эвакуации, в Омском драматическом театре. Но на сегодня впечатлений было больше, чем достаточно, и я решил заехать к Ульянову в другой день. Сидел в вагоне и думал о том, что я, как ненасытный алкоголик, не могу насладиться Москвой, не могу насытиться новыми яркими впечатлениями от встреч с талантливыми интересными людьми. И это здорово. В глубине души, я догадывался, что когда-нибудь, этот праздник закончится. Когда-нибудь моя душа перестанет восторженно напевать песню на стихи сибирского поэта Геннадия Шпаликова:
          Бывает все на свете хорошо,
          В чем дело сразу не поймешь…
          А просто летний дождь прошел,
          Нормальный летний дождь.
          А я иду, шагаю по Москве
          И я пройти еще смогу
          Соленый Тихий океан,
          И тундру, и тайгу…
И наступят серые бесконечно суетливые будни, состоящие сплошь из мыслей и дел: как бы выжить; как бы заработать на жилье; как бы хватило на все сил и терпения. И я не буду чувствовать под собой ни этот Великий город, ни нашу Великую страну. Не буду чувствовать талантливых, доброжелательных ко мне, людей…
          - Станция метро «Баумановская», - голос диктора вернул меня к реальности. Я встал с места, вышел из вагона и людской поток – приближался вечерний час пик – подхватил меня, вынес на улицу. Было некогда смотреть по сторонам: я спрашивал прохожих, где находится контора Мосводоканала, как туда пройти. Спешил. Боялся, что затянется процедура заключения договора, и придется сюда приезжать еще раз. И только сдав документы на подпись, я присел на любезно предложенный мне стул, успокоился и посмотрел в окно. И словно во сне перед моим взором предстал пятикупольный с высоченной стройной колокольней, фисташково-белый с золотом, сияющий на солнце куполами и крестами Храм во всей красе и величии. От неожиданности увиденного, я крепко зажмурил глаза, опять открыл – наваждение не проходило.
          - Как называется этот Храм? – спросил я у сотрудницы конторы.
          - Елоховская церковь.
          - Странно, - сказал я. – А мне сегодня приснился во сне Богоявленский собор. Ну, точь-в-точь, как эта церковь.
           Сотрудница рассмеялась:
          - Богоявленский собор и Елоховская церковь это одно и тоже. Правильное название – Богоявленский Кафедральный собор в Елохове. Кстати, в нем крестили вашего коллегу – Александра Сергеевича Пушкина. – девушка опять засмеялась А еще этот Храм никогда не закрывался. Аж с семнадцатого века. Правда, перестраивался: сначала была деревянная церковь в деревне Елох, потом построили каменную, в которой крестили Пушкина, а в таком виде собор предстал уже в середине девятнадцатого века, - как на экскурсии рассказывала сотрудница конторы. – А, вы, наверное, приезжий?
          - Да, из Сибири. Учусь в литературном институте.
          - Понятно…  Вот и ваш договор. 
          Дело было сделано, и я теперь никуда не спешил: медленным шагом дошел до Собора, вглядываясь в его детали и, не переставая удивляться – точно, как во сне! Перешел улицу и, как зачарованный, двинулся во двор Собора. Охрана – откуда она взялась я не понял, меня не остановила. Я направился к главному входу Собора, но меня, почти бесшумно шелестя широкими шинами, обогнал черный лимузин представительского класса, с зеленым флажком на правом крыле. Флажок был украшен патриаршим вензелем.
          Лимузин затормозил у парадного крыльца, дверцу открыл молодой священник, появившийся из храма, и из автомобиля вышел сам патриарх Алексий Второй.
          Я сразу его узнал – видел по телевизору, но уже не удивился, а последовал вслед за ним в Собор. Через притвор под высоченной колокольней, мимо входа в широкую трапезную с низким потолком, я прошел в сам собор, где свод, распахивался, как небо высоко над головой, и где через огромные арочные окна купола предвечерний свет падал внутрь собора и был еще достаточно ярок, освещая образы русских святых: княгини Ольги, князя Владимира, Александра Невского, Сергея Радонежского, Даниила Московского и Василия Блаженного, и образ Троицы Новозаветной. Большие четырехгранные столпы держали небесные своды собора, а высокий пятиярусный иконостас из дерева и позолоты грациозно возвышался над прихожанами.
          Из-за раннего вечернего часа прихожан было не много, и я смог достаточно близко приблизится к патриарху, и, с легким изумлением, рассматривал происходящее. Патриарх был облачен в скромные неброские по церковным меркам одежды и читал с легкой грустью в голосе, но достаточно громко, Двенадцать евангелий:
          - Глагола Иисусъ: нынъ прославися Сын человеческий, и Богъ прославися о немъ.
          - Иисус сказал: ныне прославился Сын человеческий, и Бог прославился в нем.
          - Аще Богъ прославися о немъ, и Богъ прославить его въ себ  , и авие прославить его.
          - Если Бог прославился в нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его.
          - Чадца, еще съ вами мало есмь: взыщите мене, и якоже р  хъ Иудеомъ, яко аможе азъ иду, вы не можете приити: и вамъ глаголю нын  .
          - Дети! Недолго уже быть Мне с вами. Будете искать меня, и как сказал Я Иудеям, что куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь…
         И молитвы, и церковный хор, устами певчих, рефреном повторяющий: « Слава долготерпению Твоему, Господи!», и горящие свечи, в руках у прихожан, молящихся вместе со священнослужителями, и само убранство Собора, и Патриарх – все это было чем-то для меня немыслимых, запредельным, нереальным, будто бы и не со мной происходящим. Все происходящее было для меня Чудом. Божественным…
          И еще долго, в метро во мне звучало:
          - Заповедь новую даю вамъ, да любите друг друга: якоже возлюбихъ вы, да и вы любите себе…
          - Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга.
          Маршрутный автобус, набитый битком, медленно тащившийся по пробкам от станции метро « Речной вокзал» по Ленинградскому проспекту, совсем сбавил скорость, въехав на мост через Московскую кольцевую автомобильную дорогу. Мост реконструировали: расширяли на две полосы в каждую сторону движения. Юркие легковушки, нагло подрезая – шло сужение проезжей части с четырех до одной полосы, - вклинивались в узкое пространство между автобусом и впереди ползущей машиной. Водитель резко нажимал на тормоз, пассажиры, зажатые, как сельди в банке, дружно переваливались вперед.
          - Ты, что картошку везешь?! – крикнул кто-то из пассажиров.
          - Он не виноват, - защитил водителя другой пассажир. – Стройку развезли!
          - А что теперь без моста остаться. Вплавь через водохранилище, а потом мелкими перебежками через МКАД?! Присоединился к обсуждению третий. И народ загудел, зашумел.
          Водитель резко газанул, автобус натужно зарычал, выбросив черное облако дыма, и масса пассажиров качнулась назад.
          - Я же говорю, картошку везет! – закричал от возмущения первый голос.
          Я, покачиваясь вместе со всеми пассажирами из стороны в сторону, одним пальцем – дальше дотянуться не смог – ухватился за поручень и стал смотреть в окно. Химкинское водохранилище погрузилось во тьму и лишь отблески фонарей, да слабый огонек на мыске противоположного берега, бросали блики на черную воду. У меня не было никаких негативных чувств, ни к строителям, оставившим для движения одну полосу, ни к переполненному автобусу, а наоборот, в душе была какая-то умиротворенность, равновесие и даже гармония. Я вдруг отчетливо понял, что все это, происходящее сейчас вокруг меня, временное, не существенное, что все это пройдет и не стоит на это тратить ни своих сил, ни своих эмоций. А вечное, которое будет всегда со мной, это то, что случилось сегодня ночью, утром и днем и что предстоит еще сегодня  вечером…
          Уже совсем в темноте, если бы не фонари на столбах и святящиеся окна домов, я подошел к подъезду пятиэтажки, где было наше временное пристанище, с легкостью, взлетел по лестнице на второй этаж, коротким звонком, позвонил в дверь. За старой деревянной дверью послышались почти бесшумные шаги. Жена открыла дверь, улыбнулась:
          - Привет, - шепотом сказала она.
          - Привет, - я обнял жену. – как, уже спят? – шепотом спросил я.
          - Настенька, не дождалась, уснула, а Никита ждет. Говорит, не усну, пока папа про избушку не расскажет.
          - Сегодня я расскажу ему про ворону, - улыбнулся я. – А тебе – про Богоявленский собор, Патриарха и Распутина.
          - Хорошо, - улыбнулась жена и сладко зевнула, пытаясь прикрыть рот рукой. Она, ярко-выраженный жаворонок, уже давно отчаянно боролась со сном.
          Я переоделся в домашнюю футболку, легкие пижамные брюки, вымыл в ванной руки, ополоснул лицо, промокнул лицо полотенцем. Мягко ступая, прошел большую комнату, где на раздвинутом диване спала дочь, наклонился, поправил, откинутое ножкой одеяло, поцеловал дочку в щечку и, также не слышно ступая, поднялся по фанерной лесенке во вторую комнату, расположенную над аркой.
          Сын, делавший вид, что спит, мгновенно открыл глаза, откинул одеяло, вскочил ногами на кровать и начал радостно прыгать на упругом матрасе.
          Я подхватил его на руки, прижал к себе, чмокнул куда-то в шею:
          - Как дела, Никит?
          - Хо-ро-шо! – вырываясь из моих объятий, разбивая слово на четкие слоги, произнес сын и, еще энергичнее, принялся прыгать на кровати.
          - Тише! Настю разбудите, - сказала жена, заглянув с лесенки, в комнату. – Я там картошку разогрела. Если что-то останется, поставь в холодильник.
          - Хорошо, спасибо. А теперь, давай укладываемся спать, сынок.
          - А про избушку? – потянул сын, неохотно ложась на кровать. Я накрыл его одеялом, прилег рядом:
          - Глазки закрывай и слушай. Далеко-далеко от нашей избушки, за Саянским хребтом, есть огромное, как море, озеро. Называется Байкал. Там живет девочка. Ей, как и тебе, пять лет.
          Сын открыл глаза:
          - Мне четыре.
          - Ну, скоро исполниться пять. Так вот, у папы этой девочки на берегу Байкала есть избушка. Такая же как у нас – только немного больше, с кухней. А рядом с избушкой растет огромная, как дубы в нашей роще, лиственница. И на этой лиственнице живет ворона…
          Я, на цыпочках, спустился по лесенке в большую комнату, жена, не дождавшись своего рассказа о Богоявленском соборе, Патриархе и Распутине, уснула прямо в халате, прикорнув на диване, рядом с дочерью. Я прошел на кухню, на столе стояла глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал порезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.
          « Не часто так бывает, - думал я.
          А где-то, за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе « Москва – Санкт Петербург» все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали, редкие в это время года, мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают. 
*                *                *      
          На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.
          - Где Володя? – спросил я у Миши Волостного.
          - Не знаю, - повел плечами Миша, как будто чувствуя что-то нехорошее. – И в общежитии его не было.
           И лишь, через несколько дней, после Светлого праздника «Пасхи», поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился – нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава, Богу, машинист затормозил. Володю на скорой помощи доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.
          Когда поэта Максимцова выписали из больницы, я приехал в общежитие на Добролюбова попроведовать его. Максимцов, с костылем под мышкой, прокандылял мне навстречу, радостно улыбнулся, взял из моих рук сетку с фруктами, поблагодарил и пригласил пройти в комнату. Мы сидели за полированным обеденным столом, стоявшим в ближнем от входа углу комнаты, который был вместо письменного, и почти молчали. Но наше молчание было не грустным и не тяготило ни его, ни меня. Я не задавал ему никаких вопросов, он тоже. Я ничего ему не рассказывал, он тоже. А потом Володя предложил:
          - А хочешь я тебя нарисую?
          - Давай, - согласился я.
          И Володя тушью набросал мой портрет. Жена сказала, что на нем я похож больше на себя, чем на фотографиях.