Грамотей

– Это было незадолго до начала последней войны,– начал свой рассказ дедушка, что как всегда по вечерам долгой зимы сидел у порога на специальном чурбачке, что служил ему и стулом, и столом, и верстаком, и подставкою,– и чем только не был в своей жизни этот маленький берёзовый чурбачок, что когда-то лежал во дворе и на нём пилили, кололи дрова, перекуривали в минуты усталости. А вот теперь, уже года два или три, чурбачок неизменно стоял у печки днём, а вечером оживал от дедушкиных прикосновений.

Мишка очень любил дедушку и любил, когда дедушка вспоминал прошедшие времена, которые Мишке казались невероятными и почти что фантастическими, даже сказочными. От дедушкиных былей веяло какой-то уж очень древней стариной, и Мишке не верилось, что всё это было при дедушкиной жизни и с ним самим. Мишка изредка присвистывал и качал головой:

– Деда, а ты не врёшь? Чегой-то уж очень не похоже на правду-то!

Дедушка щурил мудрые свои глаза и улыбался в белую с голубым бороду, приговаривая:

– Вот станешь, как я, дедом, так узнаешь, где в жизни правда гольная, а где быльём поросшее, а где из сказаний выросшее… И всё – в жизни, в простой жизни человечьей! Только вся премудрость в том сокрыта, чтоб в обыденной нашей жизни узреть то сокрытое, таинственное, на что внуки твои недоверчивые тоже скажут, что, мол, не врёшь ли ты, старый наш дед? И ты тоже скажешь им: смотрите сами, сердцем вчувствуйтесь, душою узрите… И узрят, как пить дать – узрят, уж ты мне поверь!

И Мишка верил и влюблялся в своего дедуню ещё больше. Порой к беседе присоединялась и мама, и тоже кое-что добавляла, тем самым усугубляя чувство Мишки, что всё вокруг деда знает, всё пережил, везде бывал, всё испытал. И от этого на сердце щемило, волна какого-то восторга поднималась из груди, и щипало в носу. Хотелось подойти к дедушке и поклониться ему почему-то, и руку поцеловать. Но Мишка не смел – стеснялся.

«Чего я, девчонка, что ли? – думал он и прятал руки за спину.– Это девчонки облизываются ходят вокруг родителей и возле там дедушек и бабушек, а я же мужчина!.. Почти что…» И Мишка не подходил к дедушке, но отворачивался и нарочито зевал или переводил разговор на другую тему, которая не так сильно цепляла сердечные струночки.

Дедушка понимающе жмурился, покрякивал светло и сочно, и разговор на другую тему поддерживал, через время превращая и его в россыпь живого жемчуга откровений и сердечных излияний. Мишка радовался, что у него такой мудрый и добрый дедушка, и уже внимал его речи молча, не перебивая и не стыдясь набежавших слёзок.
«Дедушка ведь не посмеётся и никому не скажет, что я тут в три ручья реву! – успокаивал себя Мишка.– Так что ничего зазорного тут и нету, что я немножко поплачу над дедушкиной жизнью. И ничего!..»

И правда, дедушка не смеялся над слезами Мишки, он словно бы и не замечал их, сам порой у себя утирая глаза и бороду шершавой огромной рукой, похожей на лопату. «У Бабы-Яги, наверное, такая же лопата,– между прочим текли сквозь Мишку мысли.– И она ею ох как орудует! Чего только не напишут и не насочиняют про неё! Бедная! А на самом-то деле она той лопатой, наверное, снег от избушки отгребала, и помочь-то ей некому… Дорожки расчищала, гостей ждала, ведь одиноко одной в лесу всю жизнь жить. А люди чего навыдумывали!»

И Мишка искренне жалел старую женщину, что одна коротала долгие века в своей ветхой избушке на ножках куричьих. Мишка вздыхал о ней, а дедушка плёл кружево волшебных сказаний, и Мишка не мог различить – где дедушкин рассказ, а где сказка, его фантазии и мысли. Всё как-то чудно переплеталось, смешивалось, и Мишка видел перед собою лишь чудесные замысловатые кружева, в сердцевине которых светило солнышком огромная дедушкина любовь к жизни.

Так и теперь, Мишка доверчиво уселся на лавку и приготовился слушать новый рассказ, но дедушка вдруг попросил:

– Чегой-то, Михайло, всё я тебя потчую да кормлю. Давай-ко и ты меня порадуй чем-нибудь!

Мишка растерялся! И чего он расскажет дедушке, если у него жизнь только началась и ничего особенного в ней и нет.

– Да я, деда, и знать-то ничего не знаю! – искренне удивился Мишка.– Я ведь нигде не бывал и ничего не видел! Всё в школу хожу да учусь. А так ничего и нет во мне…

– Верю, верю… А ведь в школе-то, пожалуй, тоже вас чему-то учат! Ишь, сколько учителей, да все преважные, видать шибко грамотные, много пережили да перестрадали, теперь и вас учат уму-разуму.

Мишка вспомнил своих учителей. И правда, они все были умные, всё знали, во всём разбирались, и даже разговаривали друг с другом на каком-то, Мишке казалось, неземном языке – умном и непонятном. Как-то Мишка пошёл за журналом в учительскую, Марь Иванна послала, так он минут пять зайти не мог – робел, такой из учительской разговор слышался! Всё в голове перемешалось, поплыло от слов, которые почему-то, как показалось Мишке, трещали и гремели и наводили на Мишку страх и ужас. Долго потом в его бедной голове вертелось: «Пересмотреть… Проанализировать, продумать, концепция, дифференциация, приоритеты…» Особенно Мишку задела концепция, она словно прицепилась к нему и щекотала под ложечкой. Хотелось сплюнуть, но Мишка не смел – слово-то учёное! И когда он шёл домой, то опять к нему привязалась соседская шавка, и лает, и лает, ну, Мишка и цыкнул на неё: «Кыш пошла, концепция такая!» Собака тотчас же отстала, а Мишка понял: «Я этим словом собак пугать теперь стану!»

– Да,– проговорил Мишка.– В школе у нас все умные… И самый умный, наверное, наш директор. Он, дедушка, очень серьёзный и в очках. Я один раз слышал, как он Федьку назвал в классе, когда Федька с учительницей спорить стал, будто бы она ошиблась.. Так он Федьке сказал: «Молодой человек, а подобает ли вам в ваши лета так строго судить людей и их ошибки? У вас ещё, кажется, нос не дорос, чтобы вставать против учительского слова. Возмутительная каналья!»  И мне кажется, дедушка, что это слово «Каналья» – очень учёное! По крайней мере, я его не слышал никогда!..

– А я вот, Мишенька слышал, и не раз,– задумчиво произнёс дед, будто бы в каком-то сне. Морщинки его не побежали, как всегда, от светлой улыбки, а наоборот съёжились, сжались, загустели. Мишке стало грустно и тревожно, но очень захотелось узнать, где это деда мог слышать такое умное слово и что же оно означает?

– Расскажи, деда, – робко попросил Мишка, видя, что дедушка примолк и тоже загрустил.

И дедушка начал:

– Это, Михайло, ещё до войны было, до последней самой… Я тогда чуть постарше тебя был, а в школу не ходил, запретили мне: детей у нас в семье семеро, и все младше меня, я – за старшего, а чаще-то и за мать им, и за батю. Родители-то в колхозе работали, на хлеб зарабатывали, ну, а на нас и дом, и огород, и хозяйство.
Я только два класса и кончил, но читать-писать мог легко, и считать тоже… У нас одна-единственная учителка в школе была, молоденькая, девочка совсем, но жила только детишками, так нас любила, не словно матушка родимая. Она и питание организовала бесплатное – один раз в день, и книжки нам разные давала даже домой, и откуда-то брала вещи, пусть поношенные, но добрые, и раздавала тем, кто почти что голенькими ходили… Дай ей Бог Царствия Небесного! – дедушка серьёзно перекрестился на горящую мягким огоньком лампадку, вздохнул и продолжил:

– Все у нас в деревне её шибко полюбили, и ей помогали, и школе. К зиме дров всегда заготавливали много, кто молочка принесёт, кто капустки, овощей… У неё тоже огородик был, но она всё для детей отдавала и сама к Рождеству оставалась ни с чем. Все её жалели и подсобляли, как могли.

Только не взлюбил её наш председатель, шибко уж она не по нутру ему пришлась… Он бобыль был, ни деток, ни жены, ни кола, ни двора… Ну, дом-то был, но разве можно это чудо было домом прозвать? Развалюха да и только, смотреть совестно, срам один для мужика в таком доме жить. А всех всегда учил – как жить да как хозяйствовать, да как дом в порядке содержать да семью вести… Прости, Господи…

Так вот он, его-то Макаром звали, и взъелся на учителку нашу, всеми любимую, и давай её всячески притеснять и даже до того дошёл, что перед всеми позорить стал, мол, она школьное имущество разбазаривает. А ведь вся деревня знала, что чище её души и нет души посередь нас!

Бабы за неё заступаться стали – он им трудодни урезал. Мужики насупились, затучнели, бороды чешут, а чего делать – никто не знает. Молчат все, а Макар-то и вовсе распоясался, прозвище ей дал как раз вот это – «Каналья». Все её, голубушку-то нашу, по имени-отчеству – Варвара Сергеевна, а он её сначала за глаза, а потом и в открытую всё каналья да каналья.

Она молчит, слёзки глотает, а сама вежливо с ним, но твёрдо, от своего не отступает, как жила – так и живёт, и к нему на поклон не идёт, и за его спиной не оправдывается и его не ругает. Бабы, ясное дело, сердобольные, ревут по домам, мужиков теребят, чего, мол, делать будем? А мужики затылки чешут, власть у него, говорят, а кого власть – тот и прав. Бабы того сильнее реветь… И никто ничего поделать не может!

Тогда нас, ребят, Фёдор-пятиклассник и соединил во имя спасения учителки любимой. Да только наше, ребячье-то, спасение больше на месть походило, но не выдержали робяты – стали Макара всячески ущемлять. Ясно, что по-своему, тайком, по ночам… То на двери ему лозунг какой-нибудь наклеют, то ригу у него старую сожгли, то в конторе чего подстроят…

Прознала про это учителка наша, собрала всех в школе и говорит… Я хоть и не учился уже тогда, но из любви и сострадания тоже принимал участие во всех проделках и в школу тогда пришёл. А она и говорит нам, да как взрослым говорит:

– Плетью обуха не перешибёшь… Надо, дети, по-другому действовать!..

– Как? – все хором так и ахнули.

– Молиться надо, дети, и не вызывать глупыми или необдуманными поступками огонь на себя!

Как она это сказала, так у нас у всех рты сами раскрылись. Молиться?! И кто это говорит?! Да всюду же запрещено даже и думать о Боге, кроме как только той мысли, что нет Его! И никто даже и не знал, и не гадал, что наша учителка такое скажет. А она сказала, не побоялась.

Наш предводитель Фёдор-пятиклассник осмелел и спрашивает:

– Варвара Сергеевна! Да разве же Бог есть? Все говорят, что Бог – это пережиток прошлого, опиум и обман… Как же нам молиться и Кому, ежели Его нету, Бога-то?!
Она так грустно посмотрела на всех, заплакала и сквозь слёзки свои ангельские и говорит нам:

– А я, ребята, сердцем своим чувствую и знаю, что есть Он… И никто на всём белом свете не убедит меня в обратном, никто! И даже если меня не станет рядом с вами – знайте, что была я с вами только благодаря Его помощи и Его Любви! Это Он послал меня к вам, мои дорогие детушки, это Он даровал мне такую безграничную Любовь к вам, это Его Любовью я так люблю вас, мои милые, мои любимые дети!.. И всюду Он, поверьте мне и сами вглядитесь в мир – всюду Он Своею Красотою, Милостью Своею… Человеку без Него просто невозможно быть таким добрым и светлым! Вы посмотрите на своих родителей: сколько в них милосердия, чуткости, доброты и любви! И это всё – от Него!

Она замолчала. Молчали и мы, впервые услышавшие Слово Правды. В каждом из нас отверзся в сей миг живой родник Памяти, и мы смогли сердцами почувствовать истинную Правду в словах нашей учителки…

А через два дня её не стало – забрали ночью, и мы слышали от наших родителей, что обвиняют её в террористической деятельности против властей. Как мы плакали, как ревели! – знает один Бог, Который стал от одной её беседы с нами Живым!..


Дедушка утёр глаза, помолчал…

– А ведь и Фёдора нашего скоро тоже не стало. Воспламенился он Верою, и не пожелал скрывать, не пожелал гнуться под неправдою… Тот же Макар наш и ему кличку дал – Грамотей, и всё сначала к родителям Фёдора ходил, их учил, как сына перевоспитать, да всё напрасно. До хрипоты спорили они с Фёдором, мальчишкой совсем ещё, и чуть Макар его раз не придушил в злобе, да родители отняли… А потом всю семью Фёдора нашего так же ночью тихохонько и увезли незнамо куда…

А слово Грамотей жить осталось. И кого в деревне зауважают, ценить да любить зачнут, так Грамотеем и кличут. Макар наш гневался, чего только ни делал, даже указ издавал, в котором говорилось, что в русском языке нет такого слова, но все знали: сколь указов не издавай – жизнь всё рассудит по правде.

И как ожил Бог в сердцах наших от Веры учителки нашей, и никто не мог нас переубедить, что Его нет,– мы твёрдо знали: есть в русском языке и слово Бог и слово Грамотей! Есть! И делали по-своему…

А Макар наш с Божьей помощью на весеннем лесосплаве сгинул, совсем случайно, на глазах у всей деревни, почитай… Стал мужиков учить – как правильно баграми ворочать, да поскользнулся, да и под плоты… Три дня искали, нашли и с почестями похоронили. Радовались, грешным делом, Бога благодарили, а то он вовсе житья не давал… Собаке – собачья смерть, прости Господи!.. Хотя и его жалко, жил бедно, радости не знал, ласки и любви не изведал… И сколько таких обделённых! И за таковых молиться надобно… Упокой, Господи, душу его, Макара нашего! Поди, никто и не вспомянет о нём добрым-то словом. Душа-то и мается там, на Небесах, моется до сей порушки, и помолиться об ней мало кто хочет… Помоги, Господи, несчастной, она уж поди, увидела всё в Твоём Свете, как жила да чего творила… Прости, Господи, от серости всё, от невежества нашего…

– Тебе его правда жалко, дедушка? Он же, вишь, каким изувером был?

– Жалко, Миша, жалко… Но ведь Господь наш бесконечно милосерд, и Любви Его нет предела! И Мудрость Его такова, что помоет Он душу заблудшую, просветит Светом Истины Своей, и сама душа восплачет о Любви Его, и испросит для себя хоть капельку Милосердия Господнего. И даст Господь, хоть какая душа грешная будь! Но ежели покаялась она от всего существа своего, уразумела всё, то Господь ещё пуще таковую любит, ибо через тьму прошла и Бога узрела!.. Так-то…

– И ты думаешь, дедушка, что его душа всё поняла?

– Всё не всё – не знаю… Но ведь наша жизнь и здесь, на земле, и там, на Небесах, – есть Путь. А в Пути не всё сразу открывается, а постепенно… И Макар и Бога примет, если уже не принял, и слово Грамотей примет, да ещё и Господа этим словом назовёт, поскольку самый главный Грамотей во всём мироздании есть Господь Бог наш! Слава Ему во веки веков!..

– Ну ты, дедушка, что-то… Бога Грамотеем окрестил! А Он не обидится?

Дедушка рассыпчато рассмеялся:

– Не обидится, Миша, не обидится… Ибо нет в Нём и капли обиды или неприятия… Он ведь – Любовь, Мишенька, чистейшая и кротчайшая Любовь!

– Грамотей! – шептал Мишка, пытаясь ощутить вкус сего слова.– Бог – Грамотей!.. Бог – Любовь!.. Значит, то Божие, что умное, грамотное, но с Любовью… С Любовью!..

Мишка был на седьмом небе от счастья! Бог – Самый главный Грамотей! И Мишка любит Его таким – грамотным и любящим! Как хорошо… Вот бы все это поняли!