Старая шинель

Дед Андрей в последнее время заметно сдавал. Хоть и не всё ещё понимал Андрюшка, девятилетний его внук, но чувствовал, что дед стал не тот. Строг дед был когда-то. Внук на себе испытал крутой нрав деда Андрея. Не раз внучок, разбаловавшись за столом, получал подзатыльники от деда или втягивал голову в плечи под резким его выкриком: «Цыть! Не баловайсь!» И была видна в такой момент из-за стола только одна взъерошенная светлая макушка головы Андрюшки. Даже родители его обычно молчали за столом или разговаривали меж собой тихо-тихо, перебрасываясь отдельными словцами. Только бабка не реагировала на окрики своего мужа совсем или ворчала себе под нос: «Ну, разошёлся, старый. Хоть бы дал детям поесть спокойно». И дед сразу умолкал, сердито насупившись.
В доме никто не бывал никогда без дела. Дед не любил, чтобы домашние сидели сложа руки. Не давал покоя ни себе, ни другим. Сам всё время копался по хозяйству с утра, а вставал он очень рано, и до позднего вечера. Только поужинав, сразу ложился, и, взяв в руки «Сельскую жизнь», надев на нос очки, почти тут же засыпал, так и не успев просмотреть до конца даже первую страницу газеты.
Был дед Андрей всегда неразговорчив. Даже когда Андрюшка ему помогал в чём-то, держал ли конец доски, которую тот строгал, или крутил ручку точила, на котором дед правил инструмент, он не говорил внуку ни слова, а только жестами указывал, что делать. И если Андрюшка что-то не понимал, дед резко бросал: «Эй, нацмен, смотри куда доска-то пошла!» и снова замолкал. В доме его все побаивались.
А потом что-то словно надломилось в стальной конструкции деда. Случилось это год назад, в тот день, когда ему, деду Андрею вручили юбилейную медаль в честь 30-летия Победы над фашистской Германией. Пришёл дед в тот вечер из сельсовета какой-то возбуждённый и весёлый, то ли от чарки вина, то ли просто от радости за полученную медаль. Ведь у него этих медалей не так много и было. Всего штук шесть-семь, Андрюшка не раз тайком от деда доставал их из кожаного мешочка, что лежал в деревянном чемодане на чердаке дома, и рассматривал потускневшие от времени медали. «За оборону Сталинграда», «За боевые заслуги», «За по¬беду над Германией», – складывал Андрюшка по слогам слова, когда ещё не умел как следует читать.
Посадил дед в тот вечер рядом с собой Андрюшку, что делал в са¬мых исключительных случаях. В андрюшкиной памяти мало сохрани¬лось чего подобного.
– Вот, Андрюха, видишь, – дед показал ему медаль, раскрыв широкую, шершавую ладонь. – Заслужил. Не забыли и меня. Да-а...
Дед задумался.
– Тридцать лет уж минуло. Большой срок. А кажется, вот недавно вой¬на-то была. Память у людей она долгая ведь. А вот словно вчера всё было. Даже лица порой вижу ещё, но в тумане как-то. Большой срок, большой…
Дед снова погрузился в свои думы. А Андрюшке не сиделось спокойно на месте. Все хотелось ему спросить о войне. Ведь дед раньше почти никогда о ней не рассказывал.
– Деда, а страшно было на войне-то? – наконец решившись, спросил внук.
– На войне-то? – переспросил в задумчивости дед. – Всякое бывало... Увидишь убитым своего товарища, с кем только что говорил, такой страх поднимется иной раз, руки немеют, с места, казалось, не сдвинешься. Страшно. А пошёл вперёд, и всё забываешь, и страх, и даже себя...
Разговорился в тот вечер дед. Даже бабка его оговорила:
– Что-то ты, дед, уж больно разговорчив сегодня. Не к добру это.
– Ладно, ладно, старая. Поговорить уж нельзя что ли, – спокойно ответил ей дед и снова пустился в воспоминания.
Бабка махнула на него рукой – валяй, мол, мели, Емеля, твоя неделя – и продолжила возиться с чугунами около печи. А дед говорил обо всём, о том, что пришлось ему пережить ещё до войны, как отбывал срок в заключении, как воевал потом на фронте, сначала в танковых частях, затем в пехоте. Он рас¬сказывал много обо всём в тот вечер, да и потом, своему внуку Андрею. Другого такого внимательного слушателя у него просто не было. Бабка возилась то  во дворе или на огороде, мать и отец Андрюшки были редкими гостями в доме. Они работали в областном центре, на фабрике, снимали там квартиру и приезжали в деревню только по праздникам и изредка на выходные. До школы Андрюшка вообще сидел в деревне c бабкой да дедом только. А на этот раз проводил свои летние каникулы здесь. Раньше он старался не попадаться на глаза деду, пропадая целыми днями или на речке, или убегал со сверстниками на колхозный ток кувыркаться в зерне. Но после того памятного вечера он почти не отходил от деда и, чем мог, помогал ему, а тот рассказывал Андрюшке о своей нелегкой жизни.
За короткий срок внук многое узнал от деда. В основном тот рассказывал ему о войне. О Сталинградской битве, об освобождении Запорожья и Крыма Четвёртым Украинским фронтом, в составе которого и воевал он, рядовой Новиков Андрей Дмитриевич, дед Андрюшки.
Внук внимательно слушал деда, не перебивал и всё пытался представить себе в воображении свист пуль, разрывы снарядов и его, своего деда Андрея, среди этого кошмарного столпотворения. Трудно это было. У деда война выходила как-то по-иному, чем Андрюшка видел в кино или читал в книжках, без лишней героики, резче и гораздо страшнее. А когда дед рассказывал, как переходил Сиваш в апреле сорок четвёртого года, по грудь в ледяной воде, то у внука просто побежали мурашки по спине. Это-то он смог себе представить.
Как-то раз Андрюшка осенью, ещё до школы, бегал вместе со сверстниками по тонкому льду только что ставшей речки. Лёд был сколь¬зкий, гладкий и прогибался под ногами. Было страшно, но велик был и азарт, да и не хотелось показаться трусом перед своими друзьями. Все мальчишки бегали с криками, а лёд прогибался так, что аж сердце заходилось. А потом вдруг под Андреем лёд хрустнул, и его обожгло горячее пламя воды. Он провалился только по грудь, и хорошо, что рядом были мостки и ребята. Сразу вытащили, и тот кинулся что есть мочи домой. Несколько дней валялся в жару. А бабка отпаивала его настоем на липовом цвету, горячим молоком с внутренним свиным салом и мёдом. Андрюшка быстро поправился и только потом долго кашлял.
И вот сейчас он ясно себе представил, как его дед шёл по такой же жгучей воде, ранней весной, шёл долго под огнём врага. И ему до невозможности, по-детски стало жалко деда, он даже чуть не заплакал от этой подошедшей жалости и почувствовал к деду в себе ещё какую-то особенную теплоту и простил все обиды, которые пришлось ему перенести от того. Он уже гордился своим дедом, несмотря на то, что дед Андрей выше рядового так и не поднялся за всю войну и что у него всего-то медалей было только штук шесть-семь, да вот прибавилась ещё одна.
В Крыму Новикова контузило. Дед рассказывал о госпиталях, в которых лежал, о том, как потом в сорок четвёртом вернулся инвалидом второй группы в родные места, начал работать, скрыв инвалидность и порвав пенсионное удостоверение. Плотничал по сёлам, ставил новые избы и школы на освобождённой земле. Работал завхозом в детском доме. Да мало ли чего приходилось делать в то время! Рабочих рук нигде не хватало. Об отдыхе не могло быть и речи. А раны и контузия часто напоминали о себе нестерпимыми болями.
Многое дед рассказал Андрюшке за то лето. А когда внук вернулся в деревню летом следующего года, дед снова стал молчалив, но не так сердит, как раньше, на всех, и какой-то апатичный и вялый. Тогда-то бабка и сказала внуку, что дед «сдаёт». Отдохнуть деду за всё время так и не пришлось. Строил сам себе дом. Работал, пока не стукнуло шестьдесят. Даже ни разу не съездил в дом отдыха или на курорт, хотя и предлагали. До того ли было? И вот дед «сдал».
Это было очень заметно. Он с каждым днём всё меньше и меньше возился по хозяйству, а всё больше сидел на чердаке, на ящике, поставленном рядом с боровом печи. Тут же рядом, около слухового окошка, на гвозде в стропилах среди прочего тряпья висела и его шинель, старая солдатская шинель, в которой он вернулся с фронта в сорок четвёртом.
Андрюшка не раз видел эту шинель с дырками от пуль, зашитых суровыми нитками, изъеденную изрядно молью и потрепанную временем.
Дед Андрей частенько забирался на чердак и подолгу сидел там, рядом со своей верной спутницей военных дорог. О чём он думал, никто не знал. Только слышно было, как порой тяжело вздыхал и шептал: «Не ценят люди, не берегут... 0-хо-хо...» И керкал. И как-то раз, взбираясь по крутой лестнице на чердак, дед поскользнулся и сорвался на пол, ударившись сильно головой в стоявший рядом железный бак с водой. На грохот выбежала из кухни бабка и запричитала над неподвижным телом деда, думая, что он расшибся насмерть. Но дед вскоре зашевелился, пришёл в себя. С помощью Андрюшки бабка перетащила его в кровать, в комнату. Так с нее теперь дед почти и не вставал. Баб¬ка его и парным молоком отпаивала и всякими настоями из трав. Ничего не помогало. Дед сдавал. Андрюшка это хорошо понимал и приходил к деду, чтобы хоть как-то утешить его. Он сидел молча около его кровати, а дед смотрел в потолок и изредка бормотал:
– Не уберегли шинель-то, не уберегли... Да-а, – вздыхал он. – Да-а, отслужила ты свой срок, отмаялась, и некому-то ты уж больше не нужна. На покой пора уж нам... пора...
И снова замолкал, уходя в свои мысли. Дед явно сдавал, Андрюшка это хорошо чувствовал.