Книга рассказов

Книга рассказов


Клава – Клара

Если не желаешь многого, то и
немногое будет казаться многим…(с)

С ведром и шваброй в руках, в черном халате она появилась на пороге моей рабочей комнаты и остановилась в нерешительности.
Взгляды наши встретились.
- Вот, - произнесла она негромко – Пришла убираться.
- Спасибо, я сама убираю – ответила я с легкой улыбкой.
Но она, словно не расслышав меня, продолжала:
- Я в кабинетах убираю. А сюда еще не заходила. Надо же посмотреть, как художники работают.
Она показалась мне забавной.
- Проходите, смотрите.
Она вошла и стала разглядывать стены, увешанные киноплакатами, рисунками и трафаретами.
Оглядела стол, на котором стояли банки с красками, кисти, начатая работа и, покачав головой, сказала с удивлением и простодушием:
- Есть же люди…Ты, наверное, долго училась? Я вот так не умею, талантов нет. Мои таланты – ведро и тряпка. Но раньше я работала мотористкой на шахте. А как глаза лишилась, так дали третью группу инвалидности.
Я внимательно посмотрела в ее небольшие голубые глаза.
- Глаза нет, говорите. А совсем незаметно.
- Протез хороший – пояснила она, - Но всё равно приходится каждый год на переосвидетельствование ездить в область - вздохнула – У нас по-другому нельзя.
Из-за короткой верхней губы казалось, что она всегда улыбается. В голубых глазах, опушенных темными ресницами, любопытство и ожидание только хорошего к себе отношения.
Из-под косынки торчат густые жесткие волосы.

Приземистая и бесформенная как колобок.
Наверное, я не слишком противилась, поэтому она стала решительно действовать.
Вынесла корзину с бумагами, подмела и вымыла пол.
И ушла, обещав приходить.

И стала захаживать почти каждый день. Иногда просто так, поговорить. Имя своё назвала: Клава.
Посидит недолго, расскажет что-нибудь из своей жизни, а мне интересно. Я внимательно ее слушаю, задаю вопросы.

Однако, хотя все зовут ее Клавой, настоящее имя ее Клара. Как она говорит, по паспорту.

Она из этнических немцев Поволжья. Из тех, чьи семьи во время Великой отечественной войны выселили в Казахстан.
Мать и отец ее очень бедствовали. В молодой семье родились трое детей.
Родители ее работали в Трудармии. Но всё это закончилось амнистией. Немцев не вернули на прежнее место жительства.
Кто-то уехал в Германию. А отец Клавы завербовался на тульские шахты. Семье дали комнату в бараке.

Отец был очень строгим, любил порядок.
( Верно из тех немцев, кто по выражению Лескова «без циркуля и с кровати не свалится» )
Мать перед ним на «цырлах» ходила. Боялась его.
- Отец выпивал? – спрашиваю.
- Только по праздникам, – говорит она – Но тогда лучше к нему не подходи. Жестокий был.


В чем заключалась его жестокость, не сказала.
Как-то пришла Алла, экономистка. Иногда заходит выкурить сигарету. Клава тут же, не задерживаясь, ушла.
- Что она здесь ошивается? – небрежно спросила Алла в своей обычной грубоватой манере.
И тут же продолжала:
- Я ее хорошо знаю. Она в нашем доме живет. Как, где какое веселье и она там. Любит петь и плясать. Всё лето ходит босая… Ага…Волосы стрижет под горшок как в средневековье. А как в дом они вселялись, я запомнила, мне 12 лет было. Все ухахатывались.
Докурив сигарету, Алла ушла.

Через пару дней Клава-Клара опять пришла убираться. А я уже не перечу. Убирается она с удовольствием, аккуратно, старательно. А, закончив, садится с краю большого стола и молча смотрит как примерная школьница, сложив руки на столе.
- Я только 8 классов закончила – говорит она
с сожалением - А как маму в психбольницу положили, осталась дома за хозяйку. Братьев воспитывать. Артурчика и Адольфика. Мама была тихая-тихая. И хорошо вышивала. И врачи с медсестрами пользовались этим. Но никто ей ничего не платил. Правда, не обижали.

Я молча слушаю, вырезая очередной трафарет, а Клава-Клара продолжает вспоминать.
- В 18 лет я вышла замуж за шахтера. Отец перешел в соседний барак к другой женщине. А Артурчика и Адольфика отправили в интернат для
детей с замедленным развитием.
Потом у меня родились двое сыновей- погодков. И мы дождались переселения из барака в новую «хрущевку». Квартиру нам дали трехкомнатную, на пятом этаже. С балконом. Перевозить особо было нечего. Три старых железных кровати, два стола и шесть стульев. А еще мы перевезли стельную козу и несколько мешков сена. Новоселье отмечали самогонкой и вареной картошкой с килькой пряного посола.
Всё было хорошо, но наше новоселье омрачилось тем, что коза сжевала лотерейный билет.
Хотя билет валялся где попало, мужик мой возлагал на него большие надежды. А коза, будь она неладна, ухватила его вместе с сеном. Мужик мой орал: Номер, номер отдай!
Но с номера она и начала жевать. Сарая у нас не было. Сарай построили позже во дворе. Так что коза прописалась в квартире и ходила где хотела, рассыпая «орехи».
Когда муж напивался, а это было почти каждый день после смены, и валялся на полу, коза становилась копытцами ему на спину и укоризненно блеяла. Не то уговаривала, не то стыдила. А, может, и вовсе материла его на своем «козлином» языке.

Дальше было так.
Неожиданно Клавин муж бросил пить и уехал в Воркуту на заработки. Где полярные ночи, северное сияние и коэффициент к зарплате.
В общем, поехал за длинным рублем. Уехал на время, а оказалось навсегда. Сошелся с какой-то женщиной и написал Клаве, чтобы его не ждали.
На алименты Клава подавать не стала. Думала, вернется.

Ох, и бедствовала она с сыновьями. Летом было полегче. Переходили на подножный корм. Сыновья ловили рыбу, шлялись по лесам, собирая грибы, ягоды и лесные орехи.
Время шло. Ничего не менялось. А Клава всё надеялась и ждала. Потому что карты ей говорили: вернется, хотя и не скоро.
Альбертика и Адольфика перевели из интерната на жительство в заброшенный шахтерский поселок, обустроенный для психически неполноценных людей.
Клава навещала их, хотя и не часто.
Иногда ставила на старый проигрыватель заезженную пластинку с песнями про любовь и, слушая ее, обливалась слезами.
…Месяц Клава не появлялась в моей мастерской.
И вдруг она пришла в кожаной слегка потертой куртке с мужского плеча с японским зонтиком в руке. Вид у нее был веселый и значительный.
Её так и распирало поделиться новыми впечатлениями.
- В отпуске была, Клава? – спросила я.
- Переводчицей работала у немцев.

Оказалось, в наш город приехали немецкие специалисты строить вторую очередь химического комбината.
Клава познакомилась с ними.
Узнав историю ее семьи, немцы жалели ее. Давали ей продукты, делали небольшие подарки. И никто не покушался на её честь. Знали: ждет мужа.
- Вот, подарили кожаную куртку и японский зонт – похвасталась она и потускнела. – Жаль, уехали мои немцы и завтра снова мне выходить убирать кабинеты. Но я подала заявление на увольнение.
- Почему? – спросила я.
- Младший в шахту устраивается. А старший в милицию идет служить. На себя заработают.
А мне и пенсии хватит.
- Ну и правильно - говорю я – Человеку нужно отдыхать, заняться собой и вообще, оглядеться в этой жизни. Сколько ее осталось-то.
Клава достала из сумки кусок хозяйственного мыла и мешковину. Взяла нож и разрезала мешковину ровно пополам.
- Бог сказал: делиться надо. Это тебе. Вот тебе еще пол-пачки соды.
- Да не надо, Клава – говорю – А вот ты понесешь, и тебя загребут, позору не оберешься.
- Не загребут – говорит Клава уверенно – Я молитву знаю, всегда помогает. Вот запиши себе, может пригодиться.
Я не стала её разубеждать, что в молитвах не нуждаюсь, но она была так искренна и простодушна, что я спросила:
- Ну и что за молитва?
- Очень помогает – снова повторяет Клава. – Перед тем как идти через проходную, надо её про себя прочитать. Очень укрепляет и идешь без страха.
« Господи! Помилуй мя, рабу божию – начала Клава-
Спаси и сохрани царя Константина, и мать его Елену…и т.д., и т.п.

А дальше, хоть убей, не запомнила. И думаю: причем здесь царь Константин и мать его Елена, если Клава несет через проходную тряпки, мыло и соду?

На том мы и расстались. Клава отработала положенные две недели и, больше я её не видела.

Но как-то в разговоре с Аллой, я спросила:
- Ну, что там новенького у Клавы?
- А чего там может быть нового? Да и не общаюсь я с ней. Говорят, купила петуха на рынке, а зарезать не может. Гуляет с ним во дворе теперь. А петух на веревке.
Сказала соседям, мол, привыкла к нему, не могу зарезать, как родной стал. А по-моему она просто с ума сходит.
- А как её сыновья?
- Женились, и никто не остался с нею. К женам ушли жить. Но соседи говорят, Клава стала жаловаться на ноги. Да и сколько можно, до самых холодов ходить босой и плясать до упаду как простая русская баба. А она ведь немка по крови.
- Эх – говорю я – Угораздило же ее предков поселиться в России во времена Екатерины. А ведь у них в Поволжье была своя республика. И какие поселки я видела на довоенных фото!...Чистота, порядок. Они такие труженики…У них в крови аккуратность. И хозяйство вести умеют…А потом их всех выселили.

- И правильно сделали – отрезала Алла – Кто знает, что у них было на уме. Чего им обижаться?

- А они и не обижаются – говорю – Выживают, как могут.

- Ой, - спохватилась Алла – Меня они вообще не интересуют. У них судьба такая. А нам о себе нужно думать. Вот, мне нужно младшую в сад устраивать, а мест нету. Я всю голову сломала, куда ее девать. Мать моя опять в больницу ложится. Но с работы мне уходить нельзя. На одну зарплату мы не проживем.
И как всегда, докурив сигарету, заторопилась на свое рабочее место.



Поездка в Кижи

В поисках красоты, а не пользы (с)

Не буду врать. Карелия мне не снилась. Да и что может присниться, если меня, 2х летнего ребенка, увезли молодые родители по долгу службы, поменяв место жительства.
Поэтому, вспомнить мне нечего. Но мысль посетить свою малую родину, где волею судьбы я появилась на свет, не оставляла меня никогда.
И только через 25 лет, в очередной отпуск, я приехала в город Петрозаводск.
Было начало мая. Солнце светило ярко. Снег уже растаял. Но северные ветры дают о себе знать.
Оказывается, у меня в городе куча родственников, которых я раньше и в глаза не видела. Бабушкины сестры, их дети, у детей свои дети и еще подрастает какая-то мелюзга.
Остановилась я у троюродной сестры Светланы, приятной молодой женщины лет 30ти с вьющимися волосами, крупными серыми глазами с поволокой и чувственным ртом.
Речь ее была неторопливая, чуть «окающая» на северный манер.
С ее помощью и семейных альбомов с фотографиями я нарисовала генеалогическое дерево нашего рода.
Оно было раскидистым, зеленеющим и плодоносным.
Хотя среди плодов попадались не совсем съедобные и, страшно сказать, ядовитые.
Моя кузина вполне состоялась. И выучилась, и замуж вышла (дважды) и ребенка родила.
Первый муж был студентом. Как часто бывает: непроверенные чувства, бытовые неурядицы их развели. Второй – профессиональный боксёр. Как я поняла, он стал отрабатывать на ней хук слева и хук справа.
Ей надоели скандалы, надоело быть боксерской грушей. Ушла от него с ребенком.
Несмотря на печальный опыт семейной жизни, а, может, благодаря ему, кузина не перестала мечтать о счастье и готова была ринуться на любой призрачный свет, как только он забрезжит.

- Ты приехала на неделю – сказала она – Ну, так не будем терять время зря. Предлагаю поехать в Кижи. Это музей древнего зодчества. Ты удивишься, но я и сама там еще не была. Я, конечно, всегда успею, но ты просто обязана увидеть всю эту красоту 15го века. Если ты согласна, то завтра с утра и махнем.

На следующий день, захватив теплые куртки, мы отправились на пристань.
Купили билеты на белоснежный «Метеор» на подводных крыльях. И погрузились с группой туристов на корабль.

Взбрыкнув, как дикий мустанг, «Метеор» помчал нас по водной глади Онежского озера на дальний заповедный остров.
Только там, вдали от цивилизации, под охраной музейных работников, должны сохраняться деревянные древние постройки, разобранные по бревнышкам и перевезенные на новое место, где им не грозили ни пожары, ни вандалы, ни необузданные антиквары.
Вахтенный раздал всем пакеты на случай морской болезни, которая вполне могла приключиться, потому что «Метеор» не всегда ровно мчался. Иногда он подпрыгивал и падая, ударялся о воду своим днищем. И так всю дорогу: вверх – вниз, вверх – вниз. Поэтому пакеты могли пригодиться. А группа туристов, которые были на «Метеоре», оказалась из Америки. -9-

Пожилые женщины в спортивной одежде, бейсболках. Они тихо переговаривались между собой на английском, поглядывая в большие судовые окна.
С ними был переводчик, который дремал, прикрывшись газетой.
И вот, мы на острове.

В глаза сразу бросился яркий плакат
« Разводить костры и курить запрещено. Штраф…»
Музей Кижи расположен на невысоком пологом острове, в это время поросшем зеленой травой.
Гид водил нас по острову и рассказывал о том, что мы видели своими глазами, но не всё постигали умом.
Ведь все постройки были созданы без единого гвоздя! Серебристого цвета купола и крыши были покрыты словно чешуёй - осиновыми плашками.
Здесь были небольшие жилые постройки и сказочные терема с парадным крыльцом и лестницами до самого верха.
А вокруг этого великолепия зеленая нетоптаная трава, голубое небо и серые воды Онеги.
…Пустынное место.
Но вот, экскурсия закончена, и мы возвращаемся на дебаркадер мимо закрытых и кое-где заколоченных киосков. Экскурсионный сезон открыли, а здесь не доглядели. Досадно…А если захочется воды или перекусить…Хотя жевать и шуршать обертками тут совсем необязательно. Нарушается ощущение покоя и дыхания вечности.
- Мне хотелось большего – сказала Светлана – Экзотики не хватает…Пространство не оживлено. Всё равно, что декорация без людей.
- А ты что ожидала мужика с топором? Боярина в шубе? Девицу в светёлке? – усмехнулась я.
- Ну…что-то вроде этого. А так пусто, грустно.
Но ее минорное настроение сразу улучшилось, когда к нам подошел мужчина.
Это был переводчик американских туристов.

Они так обрадовались друг другу. Оказалось, они знакомы.

Как только они начали разговаривать, какие-то искры пробегали между ними, и я поняла, что надо их оставить наедине.
И отправилась прогуливаться по дебаркадеру.

В поле зрения попали пожилые американки. Прислонившись к ограждению, они держались обособленной группой. Переминались с ноги на ногу и молча смотрели по сторонам.
Одна из них неожиданно кивнула мне, словно приглашая познакомиться. А, может, просто поприветствовала меня.
Я тоже кивнула в ответ. И пересилив свою застенчивость и плохое знание английского языка, которое я когда-то почерпнула из разговорника, подошла к ней и сказала:
- Гуд дей.
Потом, порывшись в памяти, добавила:
- Хау ду ю ду?

- А ю спик инглиш? – обрадовалась она.
Чтоб «да» так «нет» - грустно подумала я. И всё же мне хотелось соблюсти приличия.
- Май нейм из Вера – улыбнулась я, а она улыбнулась мне и стала что-то говорить, помогая себе жестами.
И я догадалась, что она хочет пить.

Раздумывала я недолго.
- Момент.
И направилась на другой конец дебаркадера, где стояла деревянная будка.

Захожу. За столом у оконца четыре парня режутся в карты.
- Добрый день – говорю с порога. – Где у вас тут в 15м веке можно воды напиться?

Один из парней мотнул головой в сторону цинкового ведра с веревкой на дужке.
Я заглянула в ведро.
- Воды нет. Где вы ее берете? Пить охота.
- С похмелья, что ли? – бросил другой парень, не отрываясь от карт.
- Ага. Всю ночь зажигали в ночном клубе.

Он с удивлением посмотрел на меня. Бросил карты «рубашкой» вверх и со словами: Не подглядывай, Серый, - схватил ведро и пошел из будки. А я за ним.

Ни слова не говоря, он бросил пустое ведро в озеро и вытащил полное.
- Хватит?
- А кружка?
- Пей с краю.
- Я могу и с краю, а вон там иностранные туристки. Им нужно из кружки.

Он сходил в будку, принес алюминиевую кружку. Я ее вымыла и пошла с ведром и кружкой к американкам.
Здесь мне еще раз пришлось «блеснуть» знанием, почерпнутым из разговорника:
- Диз из э воте, плиз.

Не могу сказать, что они обрадовались. Не все решились пить воду из озера. Смелых оказалось меньше чем жаждущих.
« Господи – подумала я – И посидеть им, бедным не на чем. Надо как-то исправить положение»

В будке, куда я отнесла ведро, парни снова раздают карты.
- Что же скамеек-то нет? – спрашиваю – Посидеть не на чем.
- Молодая, а ноги не держат – хмыкнул один из них.
- А вы здесь для чего? Скамеек не можете наделать?
- Наделаем – говорит он – Доски привезли, а гвозди забыли. Третий день обещают привезти.
- А без гвоздей слабО? – говорю.
- Ладно, не умничай. Как привезут, так и начнем.

Оглядевшись, я увидела пустые фанерные ящики.
- Дайте хоть на время пару ящиков, посидеть пожилым людям.
- Ящики не бери – быстро сказал тот, которого назвали Серым.
Мне стало так досадно, что я не выдержала.
- Вот оно, наше русское хваленое гостеприимство…Был ты Серым и Серым останешься.
- Сказал, не бери – буркнул он опять.
- Ты чё? – удивился тот, кто доставал мне из озера воду – Да пусть возьмет.
Не дожидаясь согласия Серого, я схватила три ящика и помчалась к туристкам.

- Ситдаум, плиз – говорю и жестом предлагаю сесть.
Старушки, подстелив свои пакеты, благодарно закивали головами и сели.
- Тенк ю вери матч – сказала одна.
Я не растерялась:
- Доунт меншин ит – и оставила их, чтобы не показаться навязчивой да и знания английского на этой фразе были исчерпаны.

А мне навстречу Серый. Видно, идет проверить свои ящики.
Спрашивает, как ни в чем не бывало:
- Ты что, к этим старухам приставлена?
- С чего ты взял? У них есть сопровождающий.

Он помолчал и сказал:
- ЧуднО. Наши старухи в платках и стеганках по домам сидят. А эти…путешествуют.
- А тебе не всё равно? – говорю.

Он пожал плечами и криво усмехнулся:
- Ну, прямо дом престарелых на выезде.
- Ой, - говорю я – Они еще и тебя переживут. А знаешь, почему? Жизнь у них комфортная, способствует долголетию.
Он подумал:
- Ладно…пусть живут.
И ушел резаться в карты, пока гвоздей не привезли.

А вдали уже показался «Метеор». Собеседник Светланы заторопился к своим подопечным.

Как только он ушел, Светлана сказала:

- Учились на одном курсе. Он потом на иняз перешёл. И живет теперь в Москве. Говорит, так и не женился. В гости намыливался, но я сослалась на занятость.
- Может, я помешала? – предположила я.
- Да нет. Ни к чему старое ворошить. Да и врет он всё, что не женат.

А «Метеор» подходил всё ближе. Едва касаясь воды, он как бы парил над ней и гнал перед собой волну.


С какой-то бесшабашной лихостью летел прямо на дебаркадер.

Неожиданно сбросив скорость, он ловко развернулся и с шиком причалил правым бортом, касаясь резиновых автомобильных шин.

Вахтенный сбросил трап. Туристы потянулись на судно.

«Метеор» задрожал и, отвалив от причала, пошёл, набирая скорость.

Остров Кижи, провожаемый нашими взглядами, стал удаляться.
И вскоре исчез, словно утонул в серых водах Онеги.





Цыганское горе

« Не мстит только ленивый»
А.С. Пушкин

Собрав у прорабов на железнодорожных участках наряды, возвращаюсь в головную контору «Стройспецтрест».
Станция Грязи. Поезд в 17- 00. А сейчас только два часа.
Мимо по перрону проходит группа цыганок с детьми. Ни к кому не пристают, ничего не выпрашивают, едут куда-то по своим цыганским делам.
Разговаривают между собой как тугоухие. Галдят, орут.
Не знаю, как другим, а мне смотреть на них несколько любопытно. Хотя по собственному опыту знаю, с ними надо держать ухо востро, не расслабляться, а лучше не смотреть им в глаза: загипнотизируют, заболтают.
Еще не забылось, как цыганка на Курском вокзале выманила у меня последние деньги, показывая фокус с зеркалом. В итоге ни фокуса, ни денег.
Когда я это поняла, было уже поздно. Говорю ей чуть не плача:
- Как же я поеду на электричке? Мы, русские, не можем ехать зайцами. Отдай хоть на железнодорожный билет.
Пожалела она меня. Говорит своему сыну -подростку, который видел такое не впервой:
- Гришка, дай ей на билет.
И он, порывшись в своих карманах, отяжелевших от монет, отсчитал мне точно рубль двадцать, сколько я просила. Поэтому я уяснила для себя в будущем не общаться, разговоры вежливо пресекать, и не пялиться на них.
А теперь смотрю на цыган и невольно спрашиваю как бы себя: И почему это наших классиков так привлекали цыгане? Их образ жизни.
Так уж расписывали они их кочевые шатры, повозки, гитары, песни и пляски, любовь к свободе, их ревность, доводящую до смертоубийства.
И пытались силой искусства возвысить это невежественное племя, окутывая в романтическую дымку их традиции, малопонятные оседлому образованному люду.

Спрашиваю себя и сама же себе отвечаю: Наверное, с пьяных глаз.
Тянуло наших классиков к чему-то дикому, необузданному, первобытному. Это спасало их от скуки.

Да и какие раньше были развлечения? По выражению известного журналиста, это «было время, когда все развлечения были «домашнего изготовления» ».
Но так было раньше. Всегда что-то меняется. Без перемен нельзя.
А у цыган как будто всё то же, всё те же.
(Хотя я знала цыганку-врача и цыгана- инженера)

Но кто имеет право судить чужую жизнь? Даже если она малопонятна, порой криминальна и в корне отличается от
твоей…
Право быть другим – святое право. И это надо понять, если мы хотим оставаться людьми.

Да и мало ли что может показаться не по нраву! Мы и сами можем кому-то не нравиться.
И, значит, надо жить и давать жить другим.

…Закончив свои мысленные упражнения «на правильной ноте», я решаю чем-то заполнить время ожидания.

Первым делом я купила несколько пирожков с капустой и журнал для чтения.
И вот сижу я в зале ожидания против вокзальных часов.
Поедаю пирожки и рассматриваю журнал.

Кто-то останавливается рядом и спрашивает:
- Который час?

Поднимаю глаза. Передо мной старая цыганка. Взглянув на часы, отвечаю и продолжаю читать свой журнал.
- Можно я здесь сяду? – спрашивает она.
- Пожалуйста.

Она села рядом, но молчание её было недолгим.
- А где здесь ресторан? – она снова обращается ко мне.
- Что?
Вопрос ее мне показался нелепым.
- Ресторан? – переспросила я – М-м…По-моему с той стороны вокзала.
- А твой поезд когда?
- Через два часа – отвечаю сдержанно.
- Так ты на воронежский?
Я кивнула, стараясь не смотреть ей в глаза.
- И я на воронежский – обрадовалась она.
«Счастье-то какое – думаю – Пристала как банный лист. Хотя…что можно от них ожидать. Бесцеремонный народ»

И тут она не очень уверенно делает мне предложение:
- Пойдем в ресторан. Мне одной неудобно. Поедим, как следует.
- Не хочу – отказываюсь я.
- Без горячего нельзя – настаивает цыганка – Если нет денег, я заплачу за тебя.
Я даже растерялась:
- С какой стати? Я и сама могу заплатить.
- Ну, так пошли. На еде экономить нельзя. Всухомятку есть- желудок испортишь. Молодые этого не понимают.

И посмотрела на меня внимательно и как-то по-доброму.
« А ведь она дело говорит – подумала я»

Мы поднялись и пошли искать ресторан.
Она в длинной пестрой юбке, темно синем пиджаке от традиционного костюма. На шее бусы. Пестрый платок, завязанный узлом на затылке. В руке клетчатая хозяйственная сумка. На ногах домашние тапочки.

Мой стиль – кэжуал. Джинсы, клетчатая рубашка с закатанными до локтей рукавами, на ногах кроссовки, через плечо сумка с документами, на голове солнцезащитные очки.
Прошли мы через весь зал ожидания и вышли на улицу.
Завернув за угол здания вокзала, увидели вывеску ресторана.
В ресторане безлюдно. Садимся за столик у окна.
Рядом со стоящим в бочке на полу фикусом.
Стол закрыт белой, чистой скатертью.

Подходит официантка с блокнотом в руках.
Цыганка берет инициативу в свои руки. Она заказывает борщ, отварное мясо с картошкой и компот. Себе и мне одно и то же.
Пока ожидаем исполнения заказа, я изредка поглядываю на неё. Мне трудно определить ее возраст.
Ее лицо темное, в морщинах, глаза черные, уставшие и какие-то потухшие, без цыганского «огонька».
Мы молчим. Ждем. Через какое-то время официантка принесла на подносе наш заказ. Поставив всё на стол, ушла.
Еда выглядит очень аппетитно. Цыганка, теребя бусы с какой-то робостью, предлагает выпить перед обедом «по 30 грамм» и, не дождавшись моего согласия, достает из сумки «четвертинку» в заводской упаковке.
Меня спиртным не соблазнить, тем более сейчас. Я говорю твердо:
- Нет. В дороге не пью.
- А мы спать будем – говорит она – Воровать у нас нечего. У тебя одни бумаги, кому они нужны.
И, несмотря на мой непреклонный вид, она выливает компот из наших стаканов в бочку с фикусом, срывает фольгу с бутылки и наливает в стаканы по «чуть-чуть».
Ну – говорит она – Со свиданьицем и уважением.

И я…выпиваю…и начинаю молча есть.
- Еще будешь? – спрашивает она, когда мы принялись за второе.
- Хватит – говорю я - Да и этого мне не надо было.

Но мои слова ее не убеждают, и она снова наливает по «чуть-чуть». И я…снова выпиваю.
« Не понимаю, почему я иду на уступки. Где мои принципы? Где осторожность? Где мало-мальский приобретенный опыт? Нет, гипноз здесь не при чем. Это что-то другое. Кажется, что эту старую цыганку я знаю давно. И нас как будто что-то связывает».
Я уже не боюсь смотреть ей в глаза и говорю:
- Я, конечно, извиняюсь, но не могу не спросить.
- Спрашивай.
- Вот, почему вы бродите, скитаетесь, не работаете, не живете на одном месте? Так ведь тяжело жить.
- Тяжело – соглашается она, не раздумывая. – У нас так принято. Такая мы нация.
Вот и всё объяснение.

Мы заканчиваем обед. Каждый платит за себя. Расплатившись с официанткой, цыганка как завсегдатай оставляет на столе чаевые.
«Чёрт – думаю с досадой – А я не догадалась»

Мы выходим на перрон. До прихода поезда полчаса. Цыганка вытаскивает пачку сигарет «Тройка» и предлагает закурить.
Я колеблюсь. Пару секунд. Никогда не курю на улице. Только дома, на работе, с друзьями и не так уж часто.
И…махнув на свои заведенные привычки…беру предложенную сигарету и прикуриваю от ее зажигалки.
Курим молча, думая о своем.

Еще пару часов назад я не представляла, что так бывает.
А, вот, теперь стоим, покуриваем и даже находим, о чем поговорить.
- Устала? – спрашиваю сочувственно
- Устала – говорит она – Три ночи не спала. Годовщину справляла по младшей дочери. 18 лет ей было.
- От чего умерла?
- Муж забил кнутом.

Я опешила. Не сразу решила спросить «за что».

- Приревновал. Она у меня десять классов закончила. Хорошо училась. И дальше хотела учиться, а тут ее и засватали. Полгода замужем прожила. Жили неплохо.
Как-то приехали погостить ко мне, и он увидел, что она разговаривает со своим одноклассником на улице.
Домой вернулись и припомнил ей.
- Всего-то? Да-а…Судили его?
- Нет. Это наши цыганские дела. Зять плакал. Очень убивался. Хотел руки на себя наложить. Из петли вытащили. Цыгане простили его.

- Легко отделался – помрачнела я.

- Памятник ей поставил из черного мрамора. Красивый.
А в овале фигура девушки из белого мрамора. Вокруг могилы чугунная решетка, узорчатая. Хороший памятник поставил…Богатый.

Помолчав, я спросила:
- У вас разве нет кровной мести?
Она вздохнула.

- Барон сказал: «Что сделано, то сделано. Надо дальше жить» У нас слово барона – закон.
- Понятно – говорю я – Значит, диким зверским выходкам и конца не будет.
И бросила окурок в урну.

…А потом мы сели в поезд. Она легла на нижнюю полку, подложив под голову хозяйственную сумку и подогнув ноги. И сразу уснула.

А я залезла на верхнюю полку и стала смотреть в окно, пока не стемнело.
И вот уже замелькали станционные огни Воронежа.
Спрыгнув с полки, я тронула цыганку за плечо.

- Пора – говорю - Ну как, выспалась?
- Ой, выспалась. Три ночи глаз не смыкала, а теперь как отпустило.
- Вот и хорошо. Ну, прощай. Спасибо тебе.
- И тебе спасибо.


Письмо в американское посольство

« Всё у нас хорошо и правильно,
потому что «у них» всё плохо и
неправильно »
( из разговора работниц цеха)

Хорошо после рабочего дня вернуться домой в предвкушении того, что может случиться что-то интересное.
Казалось бы: ну что может быть дома интересного? Обыденные домашние дела: уборка, стирка, душ, ужин.
А за окном уже стемнело. Но интересное еще впереди.

Наконец, все дела закончены, можно и на боковую.

И я ставлю на тумбочку приемник «ВЭФ», работающий от сети или на батарейках, и ложусь в постель.
Поворотом ручки включаю русскоязычную радиостанцию и попадаю в другой мир. Свободный, наполненный интересной информацией, так выгодно отличающейся от
«родной жвачки».

Передачи нещадно глушат. Понятно, почему.
«Холодная война».

Поэтому я включаю приемник, который помогает мне знакомиться с информацией из разных, не ангажированных источников.
Это потрясающе! Как из первых рук.

И вот я слышу по «Голосу Америки», что американцы запускают космический шаттл ( челнок ) «Челленджер» с мыса Канаверал. Это его десятый полёт в космос.


Указывают число и время. Никакой секретности.

То есть, запуск должен пройти публично, при большом стечении народа, а журналисты будут комментировать это событие в порядке вещей.

А ведь запуск всегда непредсказуем и опасен.

А тут, пожалуйста, приходи и смотри.

Дальше узнаю, что полетят семь космонавтов: пять мужчин и две женщины.
Среди них 37ми летняя учительница. Ее будут провожать родители, ученики, родители учеников.

Меня охватило волнение.
Всё ли предусмотрели инженеры и техники?

Так уж они уверены, что запуск в космос у них считается чуть ли не туристической прогулкой.

Ох, лишь бы ничего не случилось непредвиденного.

Прошло несколько дней в ожидании запуска шаттла.
И вот я снова включаю «Голос Америки». Передача чистая, не глушат, ждать осталось недолго.
Комментатор для русскоязычной публики на родном языке рассказывает о шаттле, о космонавтах, о провожающих.
Всё идет по плану. Корабль на старте. Пошёл отсчет последних секунд.



Пуск…
Всё идет хорошо. Никаких сбоев, никаких ЧП. Корабль уходит все дальше и дальше в космическую даль.

Комментатор говорит не переставая.
И вдруг замолчал…Он как будто онемел.

И вскоре всем стало ясно, что шаттл на глазах у многотысячной толпы превратился в яркую ослепительную звезду.

Наступила оглушительная тишина. Всё было кончено.

Комментатор не сразу обрел дар речи. И хотя это произошло на другом конце земли, я словно присутствовала на месте трагедии и всё увидела своими глазами.

Я была потрясена. Выключив приемник, долго лежала в темноте, переживая катастрофу американского космического корабля.

В таких случаях всегда успокаиваешься тем, что и виноватых найдут, и проанализируют неудачу. Но это будет уже при запуске другого корабля с другими космонавтами.


…На следующий день, придя на работу, я рассказала своим товаркам по цеху о скорбной для Америки вести.
Но не учла, что несчастье это произошло в далекой, богатой стране, которую большинство и в глаза-то не видели, и с которой у нашей страны неприязненные отношения.

Поэтому в ответ я услышала:
- Ну и чё? Так им и надо. Америкосы хотят, чтобы всё было по-ихнему. Они нам палки в колеса ставят, хотят нас завоевать. Чего их жалеть?

Сочувствующих не нашлось. И зачем я начала этот разговор?
Ощущение сопричастности к чужому горю не наблюдалось. Неужели мы, русские, так черствы и ожесточены?
И я написала письмо в американское посольство, выразив соболезнование родственникам космонавтов и всему американскому народу.

Ответа я не ждала. Это же не переписка.
Да и что они могли мне ответить?

Однако, через месяц я неожиданно получила из американского посольства ответ.

В конверте лежали два листа бумаги. Текст был на английском и русском языках.

Я прочитала на русском: Уважаемая госпожа …..!
Дальше стояли мои имя и фамилия. И слова благодарности за то, что я разделила горе с американским народом.

Так же я узнала, что это было не единственное соболезнование. В посольство пришло много писем из российских городов.
И понадобилось некоторое время, чтобы всем ответить, в том числе и мне.
То, что пришло много писем, меня порадовало. И так же меня порадовало, что они ответили, высказав уважение.


Дело это было зимой. Снегу навалило по колено.
В воскресенье вижу из окна своей квартиры на первом этаже, как дворничиха Оксана чистит снег.

Работает споро, а снега не убавляется.
Я вышла к ней помочь, а заодно подвигаться и воздухом подышать.

Оксана обрадовалась. Вместе работать веселее. Принесла мне деревянную лопату и рукавицы.

Народу на улице никого. Сидят по квартирам в воскресный день, ждут, когда дорожки почистят.
А мы работаем и переговариваемся.
Оксана сообщила мне, что выгнала мужа за измену. Сказала довольно весело и по лицу ее румяному, моложавому, свежему от мороза, не было видно, чтобы она жалела о содеянном.
Голос у нее нежный, девичий.
- Сколько лет прожили – говорит - И хорошее было и плохое. Сына вырастили. И, вот, он мне такую пакость устроил.

«Кого она вырастить успела - думаю я - Сама такая молодая»
А она продолжает:
- Приходил недавно. Прощение просил.
- Ну и как. Простила?
- Нет. А он говорит: всегда любил и люблю только тебя. Но во всем виновато вино. Я, мол, по пьянке могу и холодильник трахнуть…Извращенец – фыркнула она.
- Ой – говорю я – Чтобы с холодильником, это круто.
- Да это он образно говоря – поясняет она – Но я для себя окончательно решила: не нужен он мне. Я спокойнее стала жить.

Вот только провожу сына в армию, поживу хоть два года без нервотрепки.

Поработав до пота, я отдаю ей лопату и говорю совершенно искренне:
- У тебя, Оксана, не работа, а одно удовольствие. В движении, на воздухе. Красота. Потому ты такая свежая и румяная.

Оксана недоверчиво улыбается.
Потом, оглядевшись по сторонам и понизив голос, говорит заговорщицки:
- Не знаю, правильно ли я делаю, но все-таки скажу. Только это между нами.
- Ну.
- Тут приходили двое молодых парней. Спрашивали, где работаешь, кто к тебе ходит.

- Удостоверение показали – продолжает она - Одеты прилично. А машину свою оставили за углом.
- Кому же это я понадобилась? – размышляю вслух.

Но тут вспомнила про письмо в американское посольство.

…Оксана молча выслушала меня.

- Знаешь, что – говорю я – Если они еще придут, скажи им, что я такая законопослушная и благонадежная, что мне самой противно. Ха-ха-ха.
- Я думаю, они больше не придут – сказала Оксана - Тут у тебя ловить нечего. А американцев и мне жалко. И учительницу молодую особенно.


Петровна – враг народа

В 25 лет Фаина осталась одна, в небольшом домике, оставшимся ей от родителей.

Ее отец был известный в городе К…(Петроградской
губернии ) мельник.
Крестьяне приезжали к нему со всей окрестности. Дела его шли хорошо.

Но тут пришла революция. Отец был раскулачен и сослан.

Тогда Фаине шел пятый год. Своего отца она больше не увидела.
Жили вдвоем с матерью. Когда ей исполнилось 17,
мать заболела и умерла, не выдержав разлуки с мужем и разрушенной жизни.

Достигнув совершеннолетия, Фая пошла работать в контору младшим бухгалтером.

Вышла замуж. Ее супруг служил тут же. Оказался заядлым картежником. Часто не ночевал дома.
Иногда приходил с крупным выигрышем. А иногда проигрывался в пух и прах.
Тогда он был раздражен, метался, не знал, что делать.

И только случайный выигрыш позволял ему рассчитаться с долгами и восстановить душевное равновесие.

Но эта пагубная страсть впоследствии толкнула его на преступление.

Он обокрал родную контору и скрылся в неизвестном направлении.

Больше она его никогда не видела.
И как ни пыталось следствие доказать, что Фаина была его сообщницей, ее искренность и наивность смогли убедить следователей в ее полной непричастности к этой краже.
Фаина была истинным примером обывательницы, и жизнь ее проходила в простых занятиях.

Ей нравилось вышивать гладью, печь пирожки с грибами, сажать цветы. И окна ее дома все были заставлены цветочными горшками.

Еще очень любила читать любовные романы…Сколько слез было пролито над ними!
Когда представляла себя на месте героинь, она приходила в такое волнение, что на время откладывала книгу.
Чужая жизнь была интереснее собственной.

Наступил 1937 год. Однажды, придя на работу в контору, она увидела на своем столе лист бумаги с какими-то, как ей показалось, стишками.
Там было следующее:

«…Тот дуб давно уже срубили
Кота в котлеты изрубили
Русалку паспорта лишили,
А Лешего сослали в Соловки

В избушку три семьи вселили
Стоит без окон, без дверей
Трудяг последнего лишили,
Жить стало лучше, веселей

То место взяли на заметку
Там красная звезда горит
И про итоги «пятилетки»
Сам Сталин сказки говорит »

А в конце листа быстрым почерком дописано:

« Коммунизм нельзя построить в отдельной стране»

- Что это? – удивилась Фая. И спросила у сослуживцев:
Кто это мне на стол положил?

Никто не знал. Но все с интересом начали читать так называемые стихи.
На этом можно было бы и закончить, но…

На другой день ( а это был выходной ) к её дому подъехала легковая машина.

Из нее вышли двое мужчин в коверкотовых пальто.

А Фаина как раз выходила из дома.

- Вы куда то собираетесь? – спросил ее один из мужчин.
- В библиотеку. Книжку менять.
- Мы вас довезем.

Фая обрадовалась, даже не задумавшись, за какие такие заслуги ее должны катать на машине.
Показаться в обществе двух видных мужчин, тешило ее самолюбие.
После бегства мужа, без развода, она находилась в неопределенном положении «соломенной вдовы», а ей хотелось снова создать семью.


В машине она кокетничала. Ей показалось, что один из них смотрит на нее с особым интересом.

…Остановились у здания НКВД.

- Что случилось? – спросила она – Куда вы меня привезли?
- Выходите. Вы арестованы.

…Потом Фаину Петровну Санину отвезли в тюрьму.

Сначала ее посадили в камеру к адвентистам. Они «сидели за веру».
- Новенькая, новенькая! – услышала она возгласы при своем появлении.

Потом туда стали подсаживать и других.

Несколько ночей она провела на топчане с американской журналисткой.
О том, что она иностранка, сначала не знал никто. Журналистка говорила на русском без акцента.

…Её расстреляли через несколько дней. Потом узнали, что ее выдала Сима – «осведомительница». Так уж она смогла «подъехать» к этой женщине и всё выведать.

Тюрьма была переполнена и уголовниками, и «политическими».
Общались на прогулках. Уголовники – «бытовики»- разносили еду.
- Эй, политическая! – кричали Фаине из окон – Я на тебя «упал».
( В любви объяснялись)
Несмотря на серьезность положения, Фае были приятны эти мужские признания.

А те, кто разносил еду, иногда наливали Фаине лишнюю порцию баланды, выражая к ней симпатию.

Так как у нее не было сменной одежды, она смастерила из наматрасника сарафан.

Надергала ниток из шарфа, который остался от американки, и вышила на сарафане цветы.

И тут начали ее возить на следствие в НКВД.

Возил ее один начальник конвоя, черный как жук, явно не русский. Домогался ее близости. Но она всячески сопротивлялась.
Поэтому ей приходилось часто сидеть в «духовке» (в «воронке» был такой ящик, где помещался один человек и куда запихивали строптивых)

А еще он делал так.
Всех выпустит из машины, а ее одну оставит на морозе без еды.
- Ничего – говорил – Потерпишь, пока не согласишься.

В свидетели Фаина Санина взяла главного бухгалтера. Хороший он был человек и, как ей казалось, справедливый.
Но, к сожалению, он сказал, когда его вызвали к следователю, совсем не то, что она ожидала.
По его словам выходило, что и « про коммунизм», и эти злосчастные «стихи» Фаина шептала кому-то на ухо.
Мол, видел «своими глазами».


- Как же вам не стыдно, Семён Иванович?! Я с вами никогда про коммунизм не говорила. Я вас в защиту взяла. А вы?! Вы меня пачкаете! – со слезами в голосе выкрикивала Фаина.

Главбух опустил глаза, и его увели.

А следователю она сказала:
- Мне, гражданин следователь, пора конвой менять. Начальник конвоя насильничает.

А следователь ее перебивает:
- Вы и здесь неправду говорите, Фаина Петровна.

А сам рукой под столом по ее коленкам гуляет. И еще говорит ей:
- А вас тут неплохо откормили.

- Уберите руки – требует Фаина – Я буду жаловаться. Вам мало того, что меня без вины засадили. Так вы хотите меня еще запачкать. А я не отступлю от своего: не виновна я.

После жалобы на начальника конвоя стало еще хуже.

А тот как-то в очередной раз, когда ее везли, на груди блузку разорвал.
Называл ее «красноглазая сурожина». Держал в подвальном помещении во время поездок из тюрьмы в прокуратуру и обратно.

В тюрьме Фаина просидела три месяца, а показалось вечностью.
…Судила ее «тройка».


«…Именем Социалистической республики вы приговариваетесь…» - услышала она и упала в обморок.

Очнулась, а медсестра ей говорит:

- Не волнуйтесь, вам дали самый маленький срок. У вас статья 58 пункт 10 « враг народа». С конфискацией. В ссылку вас отправляют, всего на три года.

Первого мая 1937 года построили на тюремном дворе тех,
кому суд уже определил наказание, и начальник в кожаной куртке зачитал каждому решение суда.

Дошло дело до Фаины Саниной.

« Фаина Петровна Санина…на 17 лет этапом в Караганду»

Она выскочила из строя. Выхватила из его рук бумагу:
- Это ошибка! – закричала – Меня в Кировскую область, село Лебяжье, на три года.

- Задержите весь этап – говорит начальник – Ищите другую Фаину Петровну Санину.

Ее нашли. Полная ее тезка была худенькая женщина.
Мать четверых детей.
Как увидела ее «наша» Фаина, заплакала.
- У вас четверо детей, а у меня детей нет. Я согласна поехать вместо вас.

Не разрешили.

Выдали Фаине Петровне Саниной деньги, которые сначала забрали во время обыска.
Упаковала она свое зимнее пальто в полосатый мешок. Пришила для красоты на него две пуговицы и чернильным карандашом нарисовала цветок.

Симе, которую к ней приставили, сказала:

- Сима, ты меня не карауль. Дома нет. Ничего нет. Все у меня забрали. Даже паспорта нет, одна справка. Бежать некуда. Сама доберусь.

Фаина купила себе помаду, карандаш для глаз. Подкрасила глаза и губы. Потом пообедала в столовой от души. Даже живот заболел. И пошла на пристань.

Народу на пристани полно. А билетов на пароход нет.

Походила Фая, потолкалась, видит надпись:
« Только для сотрудников НКВД »

Сунулась в эту кассу.
Подкрашенная, спокойная, поевшая, уверенная в себе, она произвела на кассира должное впечатление.
- Вы жена сотрудника НКВД? – спросила ее кассир.
- Да – смело ответила Фая.

Получила билет в каюту первого класса на двоих.
А там уже девушка-студентка. Домой едет. Освободили ее.

На радостях угостила Фаину пирожками. Потом пошли обедать в ресторан на пароходе.
А там к ним подсели двое военных. Заказали дамам кофе и беляши с рыбой. Было очень весело.

…Высадилась Фаина на пристань поздно вечером. Озирается, не знает куда идти.

Какой-то мужчина ей говорит:
- Я вас провожу. Куда вам надо?

Фаина отвечает: Мне надо в НКВД.

А он как будто скис:
- Тогда найдете сами. Это в поповском доме.

Приняли Фаину Петровну хорошо. Оформили бухгалтером в заготзерно. В Доме колхозника дали ей комнату.

Всё как будто складывалось неплохо, но начальник заготзерна Марусин оказался пьяницей и бабником.

И жена Марусина стала его к Фаине ревновать. Приходила, скандалы устраивала.
- Я то при чем? – возмущалась Фаина Петровна – Что ж мне с ним, драться?
А про себя думала: с таким не то, что гулять, на одном поле не присядешь. Жирный, сальный, вечно пьяный и неопрятный. Даром что начальник.
Перевели Фаину Петровну в отдел народного образования, опять же бухгалтером.

Как-то инспектора проверяли молодого учителя, который славился тем, что зараз съедал буханку хлеба.
Давали ему, так сказать, «путевку в жизнь».

Тема была «Удобрения».
Будущий учитель довольно свободно разбирался в этом вопросе.
- За границей – начал он свою речь – К г…ну относятся хорошо.
- Как это хорошо? – удивился инспектор – Что его, в карманах носят, на хлеб намазывают? Правильно говорить «навоз». Вы же УЧИТЕЛЬ! – потряс он пальцем перед носом молодого человека.

…Фаина Петровна и сама немного поучительствовала из-за нехватки учителей в сёлах.

Вела сразу два класса. Из одной комнаты в другую бегала. Да еще за печкой смотреть надо, чтобы не загасла.
- Питерка ты наша – звали ее бабы.

Был у Фаины Петровны один ученик. Звали его Пашка. Шесть лет ему, а в школу рвался.
Посадила его Фаина за первый стол. Очень он был старательный.
Как-то мышь пробежала по полу. Он погнался за ней и животом прислонился к печной дверце. Получил ожог.

Фаина положила Пашку на стол. Стала мазать обожженное место маслом. А он услышал, как за окном фыркает лошадь, вскочил:
- Ой, мне домой надо. Тятька скоро приедет. Бурку надо распрягать. Хомуты нести.

…Закончился трехлетний срок поселения и отправилась Фаина в Питер. А паспорт у нее только на один месяц действителен.
Как быть? Не знает она.
Познакомилась с одним пожилым мужчиной, бывшим нквдшником, инвалидом по здоровью.

Он к ней очень хорошо отнесся. Пожалел ее. Обещал оформить постоянный паспорт через знакомых. 
- Эх, Фая – говорил он, подвыпив – Доверили страну сумочникам и нищим. И сами стали нищие. Ты еще молодая. Терпи. Может, и дождешься лучших времен.


Паспорт он ей оформил. И она уехала в Подмосковье на строительство керамического завода.
Поработав недолгое время, получила профзаболевание.
Астму. И вынуждена была уйти, так и не добившись группы по инвалидности.

Промыкалась полжизни Фаина Петровна на съемных углах, зарабатывая себе на кусок хлеба.
Кем она только ни работала: посудомойкой, уборщицей, санитаркой в больнице…


Долго не могла она ни с одним молодым мужиком разговаривать.
Во всех подозревала какой то подвох.

Думала, конвой сотрудников НКВД.
Сны снились…Всё её арестовывают.
Чуть с ума не сошла.

Проснется. И радуется. На свободе.

…Накануне своего 80тилетия
Фаина Петровна Санина была реабилитирована.

Но конфискованный дом ей не вернули. Зато дали однокомнатную, разбитую, в старом доме квартиру.

Ей еще выплатили компенсацию, которую можно было потратить на ремонт, но
Фаина Петровна купила на эти деньги два золотых колечка с крошечными бриллиантами.
Эта покупка была памятью о молодости, когда носила она тонкое колечко с камушком, которое забрали у нее при обыске и не вернули.

Она носила их, не снимая, на своих, опухших от подагры, пальцах.
И постоянным ее занятием стало выискивание в мусорных контейнерах чего-то ей нужного, но ставшего ненужным для других.

И всё, что находила, она тащила в свою квартиру.

Вскоре ее жилище стало неопрятным, с плохим запахом, (которым возмущались соседи) и похоже на склад старых, выкинутых за ненадобностью вещей.
Детские игрушки она мыла, чистила, как могла реставрировала и рассаживала на старый потрепанный диван.

…Однажды мимо мусорного контейнера проходили трое молодых людей.
Увидев старуху, которая копается в мусоре, один из парней сказал:
- Бабушка! Ну что ты там ищешь? Что там можно найти?

Она отвечает ему:
- Очень даже можно. Иной раз и продукты хорошие выбрасывают.
- Меня сейчас вырвет – брезгливо сморщился парень, - Ты что, бомжуешь?
- У меня квартира есть – отвечает Фаина Петровна. – Живу без долгов, а пенсии не хватает. 

А второй парень лезет в карман и достает кошелек.

- На тебе двести рублей, хоть в столовую сходи. Какие тут могут быть продукты? Здесь же крысы бегают. Заразу разносят.

Она взяла деньги с достоинством и как только парни завернули за угол, Петровна опять полезла в контейнер, увидев там что то такое, с чем уже мысленно не могла расстаться.

А еще Фаина Петровна собирала старые газеты и бумагу. Она их связывала в пачки и отвозила на приемный пункт вторсырья, где получала открытку на новый любовный роман.

Удивительно, но она в своем возрасте до сих пор читала без очков.




Гасан и Нечипоренко

Гасана в армию забрали. Неделя не прошла еще -
Затосковал по цинандали, по чехахбили и харчо.
Казармы видеть он не может - забором часть ограждена
И, как коня его стреножат Устав и Распорядок дня.

Сын горных высей лямку тянет, невмоготу солдатский быт.
...А старшина Нечипоренко за ним начальственно следит.
Ох, старшина! Как он бездушен - не человек, а вездеход!
К Уставу лишь неравнодушен и передыху не дает.

Гасан не терпит униженья. Так тошно - прямо бы сбежал.
Готов схватить он для отмщенья воображаемый кинжал.
И так ему порой охота Нечипоренко в глаз "поднесть"!
Горяч Гасан. Но...служба...То-то. Не он один - другие есть.

Из дома письма шлют такие: "Гасан! Сынок! Тебя мы ждем!
Мы скакуна тебе купили, тебе мы строим новый дом.
Уже невесту присмотрели: красавица Гасана ждет"...
Гасану письма надоели. Он, прочитав, их тут же рвет.

В ответ он пишет, чуть ни плача: " Мне снится по ночам Кавказ.
Меня оставила удача, и, совершая свой намаз,
Прошу Аллаха дать терпенья...Прошу...Ну, вот он тут как тут
Мой старшина Нечипоренко. Свет не видал таких зануд!

Он сердце вольное мне ранит. Он мне покоя не дает.
Он из меня все жилы тянет. Когда шайтан его возьмет?!
Не нужно ни коня, ни дома. Как скоро я вернусь домой
Купите кабана живого и назовите Старшиной.

Пусть не свободен я как прежде, но я, клянусь, еще не трус!
Вернусь домой - его зарежу и за обиды расплачусь"

Строчит Гасан - бумага рвется. А ляжет спать - нейдут и сны.
И день и ночь ему неймется...
Нечипоренко - хоть бы хны

Немногословен и спокоен Нечипоренкин баритон
И вечно чем-то недоволен, искореняя вольность он
...Родня волнуется ужасно: "Вот-вот получится скандал!
Что будет, и подумать страшно!..." Но тут Гасан вдруг замолчал.

Его родители в тревоге: "Солдат не пишет. Вдруг - беда?!
Хотя она обходит многих, но так бывает не всегда."
Отец на почте телеграмму готовит в часть...А тут - письмо:
"Ой! Извиняйте, папа-мама, за то, что не писал давно.

Не мог я написать ни строчки ( Теперь уж это не секрет )
Пришлось служить в "горячей точке"...Где был я - там меня уж нет.
И я опять на старом месте. Я жив - здоров. Остался год
Ещё служить...Моей невесте скажите- пусть меня не ждет!"

Ах-Вах-Аллах! Какая радость! Солдат прислал домой письмо,
И так порадовал он старость. И всех, кто знал его давно.
Читал письмо и так, и эдак...Отец Гасана : "Ну и ну!"
И удивлялся старый предок: " Ни слова в нем про старшину!"

Куда хохол упрямый делся ?! Уж мог Гасан бы написать!
А, может быть, его за зверства пришлось из армии списать?
...А, может, те, кто отслужили, отправились домой к родне
Но, может быть, его убили. Раз побывал он на войне...

Гасан его не вспоминает. Не пишет ничего о нем.
А почему - никто не знает.
"Узнаем позже. Подождем".
Но что сказать его невесте? Ведь он нарушил шариат!

Теперь жениться - дело чести. Семьи. И хода нет назад.
Обиду, кровную обиду. Отец невесты затаит.
А брат Ахмед, разбойник с виду, найдет минуту - отомстит"

"Когда вернется - мать вздохнула - Тогда мы с ним поговорим.
Не опозорит он аула...Но что-то ведь случилось с ним!"
-2-

Окончен срок. И вот встречает служивого старинный род.
И все невольно замечают : Гасан стал вроде бы не тот.
В плечах раздался. Стал красивым. И незнакомым, и родным...
Ушел мальчишкою спесивым. Вернулся мужем. И каким!

Его целуют и милуют. Все рады. Что тут говорить!
Ведь старшина Нечипоренко не мог Гасана покорить!
...Гасан смущен, но и доволен, и гостя он привез с собой.
Светловолос. Высок. И строен. Его товарищ молодой.

Гасан с родней его знакомит. А гость с улыбкой: "Вассалам!"
И это дорогого стоит: "Мир дому значит "Вассалам".
Он - славянин. И тут все ясно, что веры он совсем другой.
Но "Вассалам" звучит прекрасно. Из уст религии любой.

Гасан обводит всех глазами и, усмехаясь, говорит:
"Теперь вы догадайтесь сами: кто перед вами здесь стоит?
Армейский друг - он в дружбе прочен. Он - лучший друг из всех друзей.
...Мечтал Кавказ увидеть очень. И вот он здесь с мечтой своей.

Солдатской каши с ним немало. Мы истребили в том краю,
Где всё в учении бывало...И даже были с ним в бою.
На службе был в моих печенках. Теперь он в сердце у меня.
Мой враг. Мой брат...Нечипоренко."
Все догадались: "Старшина!"

-Так точно! Есть еще вопросы?
- Зачем? Когда и друг, и брат,
Живи...Покуда ноги носят.
Прощай врагов и будешь свят...

…Шашлык снимается с мангала. Овечий сыр уже несут.
Нечипоренко ищет сало...Но сало здесь не подают.
Огладив бороды и лица. Аллаху должное воздав,
Все стали над едой трудится, обычаев не растеряв

И тосты...Это уж святое. Но их мужчины говорят,
А женщины в своих покоях в одеждах праздничных сидят.
...Сидят. Не высунут и носа. Ну, принесут там, подадут
Ни болтовни и ни вопросов - так испокон они живут.

"Ни, наши бабы не такие - невольно думает хохол- Они
у нас все боевые...Попробуй не позвать за стол.
Начнут права свои качать...
...А песни? Как без баб спивать?"

Гасан в кругу как вихрь танцует. Он в пляске умереть готов.
А старшина свое мудрует. Глядит вокруг поверх голов.
Он видит горные речушки, медлительный полет орлов,
И как перины и подушки, на кручах - груды облаков....

На склоне овцы сбились в кучу. Дымятся мирно очаги...
( Нет, не был старшина дремучим. Он помнил школьные стихи
И знал, что Лермонтов не раз, невольно посещал Кавказ )
...Но где Гасан? Уже гарцует. В черкеске белой на коне.
Как гордо он сидит в седле! А конь горячий аж танцует!

"Ах-вах! Джигит! Какой джигит!" - то слева слышится, то справа.
Нечипоренко не молчит :
- Шо добрый хлопец вин, то правда. Но, правда, вам кажу, не вся.
Ему терпения бы малость. Так служба легкой б показалась.

Солдату нервничать нельзя. Полковник наш его хвалил
За смелость, ловкость и сноровку,
И знак такой ему вручил - "Отличник боеподготовки".
Он мог бы офицером стать.
Задачи ставить боевые,
А мог бы генералом стать, носить погоны золотые...

И даже маршалом...А что? Не верите ? Ну, как хотите...
Ще трэба выпить за него...А там хочь пойте, хочь пляшите!"

И старшина из рога пьет. В папахе дареной лохматой.
И праздник чередой идет... " А девок - хоть греби лопатой!"

А между тем уже Гасан с отцом о чем-то спорит тихо,
И то опустит вниз глаза, а то сверкнут они как бритва.
Хохлушку хочет в жены взять...Отец, понятно, не согласен.
Не может сына он понять. И взгляд непримиримо ясен.

И озирается джигит, ища какой-нибудь подмоги.
Но твердо на своем стоит. Решил - и нет назад дороги.
Отец ему : " Не прекословь. Ты, что, забыл? Мы - мусульмане!"
А сын ответил: " Где любовь - там Родина. А вера с нами"

...Когда-то так сказал Андрей своей полячке неодетой.
Он вере изменил своей. И запорожцам. И за это
Родной отец его убил. Так и сказал : " Я породил..."
И с ним расправился тогда. Без следствия и без суда.

Хоть это было и давно. И времена уже другие.
Быльем-бурьяном поросло. А мы всё те же. Все такие.
...Когда бушует наша кровь. Других мы не хотим и слушать.
И хоть под пули - за любовь. И за любовь - хоть черту душу!

- Ты мать хотя бы пожалей! - отец Гасана продолжает - Ты
посоветуйся хоть с ней, плохого мать не пожелает.
- Я знаю...Но, с каким лицом...Я расставаться буду с нею
Я...скоро буду сам отцом...

-Ну, что ж, сынок, тогда иди. Назад уже не возвращайся.
В наш дом закрыты все пути. Свой заимей, уж постарайся.
Ты...на семью навлек позор. У нас в роду так не бывало.
Кто пренебрег законом гор - тот остаётся за дувалом.

Гасан хотел отца обнять. Отец сурово отстранился.
Аллах велел людей прощать. Но...старый горец не смирился
Меньшому старший брат шепнул : "Ты хорошо, Гасан, подумал?
Его сестра?" Гасан кивнул-
- Так делай то, что ты задумал. Поплачет мать да и простит.
Отец - он только грозен с виду.
А вот Ахмед ночей не спит. Он за сестру таит обиду.

Вам нужно вместе уходить ( Я двух коней отвел в ущелье )
Ахмед, шайтан его возьми, ждет, только кончится веселье...
Не спорь...Напишешь нам потом...
Смотри, чтоб было все путём.

…Ахмед сжимал в руке кинжал. В ауле люди веселились.
Нечипоренко и Гасан во тьме ночной как растворились.
Их неприступною стеной седые горы провожали. Упал туман.
А под скалой, в ущелье тихо кони ржали.

Бежал Гасан...А что потом?
Хоть и тоскует он порою.
Он окружен своей семьею : жена, три сына... Всё путём...



Грехопадение

«Всё началось в незапамятные времена,
когда мужчина и женщина впервые
испытали восторг и стыд грехопадения»
( Библия )

Моё проживание в Тихорецкой гостинице было связано с длительной командировкой.
Двухместный номер, в который время от времени подселяют кого-то ещё, удобен для проживания. Есть телевизор и небольшой холодильник.
Соседки по номеру тактичны, озабочены своими делами.

Короткие встречи вечером. Перебросимся словами,
поужинаем в гостиничном ресторане, посмотрим в номере телевизор и ложимся отдыхать.
Иногда приходится выслушивать откровения.
Кто-то ждет совета, но советов я не даю, а как внимательный слушатель вполне устраиваю.
Тем более встреч больше не предвидится.

Поселили в мой номер молодую женщину.
Стройная, красивая, не суетливая, явно привычная к комфорту. Но не заносчивая, а спокойная и приятная в общении.
Она ходит в шелковом халате и в модной домашней обуви.
Большую часть времени занимается своей внешностью, словно желая довести ее до совершенства.
Маникюр, прическа, уход за кожей лица, тела, ног, рук. Благоухает после ежедневного душа как райский сад.
Находится в гостинице потому, что ее муж, военный летчик, проходит в Тихорецком военном госпитале перекомиссию, чтобы получить новое назначение.

Почему она решила находиться при нем, объяснялось просто: боялась, что он нарушит госпитальный режим.
Не доверять ему - у нее были основания.
Один раз он приходил к ней, и они пошли в ресторан, где на виду у всех разругались.
Почему? Она объяснила так:
- Представляешь, ведь ему нельзя сейчас выпивать. А он заказал мне назло шесть бутылок пива. И, несмотря на мои протесты, всё выпил. Пока пиво из носа не потекло. Идиот… Ему двадцать семь лет. Не пройдет перекомиссию, что будет делать на гражданке, что он умеет…О семье совсем не думает.
- Может, он не хочет летать? – предположила я.
- Да черт его знает, что ему хочется! Бревно безмозглое. Говорит: я так по тебе соскучился. А сам нажрался и все дела…Я ведь нарочно с ним поехала, подстраховать, поддержать. Он вообще-то грубиян и нытик. Я предупредила его: перекомиссию не пройдешь по своей вине, в дом не пущу. А он при всех дал мне пощечину. Я развернулась и ушла.

А в это время в гостиницу заселились ребята- проектировщики из Краснодара.
Будут модернизировать молочный завод.
Один из них какой-то особенный: вежливый с окружающими, приветливый, симпатичный.
Весь его вид излучает доброжелательность и открытость миру.
Волосы светлые, в глазах ласковая восторженность ко всем без исключения, начиная с гостиничной кошки, которая при виде его прыгала к нему на колени, когда он сидел на диване, и мурлыканье ее было очень довольным и громким.


Дежурным по этажу, видавшим всяких, он пришелся по душе.
- Ну, чисто полевой цветок – говорила про него Валентина Ильинична. – Фотографию семейную мне показывал: жена, двое деток. Сразу видно, живут хорошо. Я уж говорю своей шалаве (дочери): Вот, за каких надо замуж выходить. А ты с зеком переписываешься. А она говорит: Я его люблю. И когда успела полюбить. В глаза его не видела. Письмо как-то получила, а там: Фея добра, протяни руку. И хоть бы написал, за что сидит. Если украл или подрался, то еще не так страшно. А если душегуб? Или наркоман конченый? Не исправится, хоть стреляй его. А она ему посылку за посылкой шлет. Сама готовится к нему на свидание ехать, деньги откладывает. Ну, не дура ли.

Днем в гостинице я бываю крайне редко. Не считая выходных. А тут пришлось зайти на несколько минут, взять документ, который я оставила в номере.

Поднимаюсь на свой этаж и иду к дежурной за ключом от номера, которая сидит в комнатке за стеклянной перегородкой.

И вижу за стеклом нечто, что поставило меня в тупик.
Дежурная Валентина Ильинична и уборщица стоят посреди комнатки с каким-то мстительным и злорадным выражением на лицах.
А перед ними, спиной ко мне, на коленях (?!) стоит мужчина со светлыми волосами.
Я пригляделась. Да это же «полевой цветок! Такое впечатление, что он просит у них прощения. Что же он мог натворить?

Чтобы самой не попасть впросак, я тихо прошла по ковровой дорожке незамеченной.

Моей соседки по номеру не было на месте. Пришлось возвращаться за ключом.
В комнате дежурной уже была одна уборщица.

Я молча взяла ключ и пошла к себе.

Вечером я вернулась поздно. Ходила после работы в кино.

Дежурная Валентина Ильинична заваривала чай. Увидев меня, оживилась, замахала рукой, приглашая зайти.
Я вошла.
- Ой, что сегодня было у нас – говорит дежурная – Чистое светопреставление. У меня даже давление поднялось от всех переживаний.
Соседка-то твоя Светлана, жена летчика, и «полевой цветок» такое учудили: вдвоем закрылись в номере.

Она хотела увидеть у меня на лице жгучее любопытство или осуждение, но я только усмехнулась и пожала плечами. А Валентина Ильинична стала более подробно и в деталях описывать пикантную ситуацию.

Дело в том, что администрация гостиницы вынуждает обслуживающий персонал блюсти нравственность постояльцев.
И на этот счет есть свои внутренние распоряжения. На дежурных, горничных, уборщиц возлагается ответственность - жестко пресекать всякий «разврат».
То есть застукать на «месте преступления» это их служебный долг.


Поэтому, когда уборщица увидела, что двое «нарушителей нравственности» уединились в номере и закрылись на ключ, она тут же сообщила дежурной.
Они посовещались и для подкрепления позвали
дежурную с другого этажа.
Своим ключом Валентина Ильинична открыла номер и они втроем вошли.

То, что они увидели, их особенно не смутило. Увидели то, что хотели. А иначе, зачем заставать врасплох.

- Светлана и «полевой цветок» так испугались – продолжала Валентина Ильинична.

- Закрыли лица руками - и Валентина Ильинична показала, как, и нервно хохотнула:
- Нашли что закрывать.
И добавила свистящим шепотом:
- Они ж без всего были.

Мы помолчали.
- И что теперь будет? – спросила я, понимая что ситуация очень серьезная и какая-то постыдная.
- За моральное разложение выселят мужика – сказала Валентина Ильинична строго – И сообщат ему на работу.
- Жаль – выдохнула я – У него проблемы в семье будут.
- Ну, так раньше надо было думать. А мы действовали по инструкции.

Но что-то не давало мне выступать с позиции осуждения и я опять за своё:
- Может, у него в первый раз такое…
- А мы откуда знаем, в какой это раз? Ну, уж вляпался он так вляпался. Да и сам всё понял.
Собрал свои пожитки, выписался и уехал домой сегодня. И работу свою не закончил.
Но, это всё Светлана виновата. Она зачинщица. А чего ей? С жиру бесится. Вот узнает муж, собьет с неё спесь.
- Ой – говорю я – Мужу сообщать необязательно. Вы же не хотите, чтобы вам на голову упал самолет.
- А это еще почему? – удивилась Валентина Ильинична.

- Как почему? – говорю - Человеческий фактор. Вот вы сообщите её мужу, а он из ревности направит свой самолет на гостиницу со словами «Умри, неверная!» И мы все взлетим вверх тормашками.
- Дурак он, что ли? – удивилась дежурная.
- Эх, Валентина Ильинична, никто себя дураком не считает, а непродуманных поступков хоть отбавляй.
- Так по-твоему он еще и простить её должен?
- Не узнает, так и прощать не за что. Закончится его перекомиссия и уедут они с глаз долой. И вообще о них можно забыть.

Но Валентина Ильинична со мной категорически не согласилась.
А мне хотелось как-то смягчить ее мстительную воинственность.
- Валентина Ильинична – спрашиваю – Вы в церковь то ходите?
- По праздникам.
- Евангелие читаете?
- Когда время нахожу – отвечает она не сразу.
- Так вот. Там есть одна притча. Как правоверные бросают камни в блудницу. Это видит Христос. Но не вмешивается. А что-то молча пишет пальцем на песке. И спрашивают они его: правильно ли они поступают по вере своей. И он им отвечает: Кто без греха, брось в нее камень.
- И чего? – спрашивает Валентина Ильинична.
- И ничего – отвечаю – Заткнулись и разошлись. Так написано в Евангелие. А как было на самом деле, мы не узнаем никогда. Но сдается мне, что такое происходит до сих пор. А ведь прошло уже две тысячи лет.

Не знаю, убедили ли мои слова Валентину Ильиничну, но мне бы очень хотелось, чтобы она поняла, как стыдно унижать людей в угоду какой-то инструкции.

…Когда я вернулась в номер, Светлана уже спала или делала вид, что спит.
На следующий день она выписалась из гостиницы и уехала домой.
Иногда вспомню этот случай и приходит на ум поговорка:
«Каждый святой интересен своим прошлым, а грешник – своим будущим» (с)




О людях с большой и маленькой буквы

Я выскочила из кабинета директора школы, злясь на него, но больше досадуя на себя, что не сдержалась и наговорила бог знает что.

А ведь сначала ничего не предвещало такого финала. Было как всегда по-деловому, спокойно, а закончилось разговором на повышенных тонах.

Уходя, я все же сообразила придержать дверь, чтобы она не закрылась с грохотом.
Это было бы совсем вызывающе.

В коридоре меня ждал водитель Петр Иванович. Он был ни жив, ни мёртв. Смотрел на меня с тихим ужасом (значит, всё слышал, дверь-то была нараспашку)

Надо сказать, что Петр Иванович из тех мужчин, у которых в крови священный трепет перед начальством.

А директора школы он называет «человеком с большой буквы» прям как Христа или Будду.

- Поехали – сказала я ему, как ни в чем не бывало.
- Куда?
- В банк за зарплатой.

Школа наша находится в пригороде. В центр города ехать по трассе минут двадцать.
Едем молча. Петр Иванович ни о чем не спрашивает. А я вспоминаю: из-за чего сыр-бор разгорелся. И хочу понять, в чем причина наших внезапно появившихся разногласий с директором.

Михаил Степанович – директор школы, пару лет назад вышел на пенсию. Но работу в школе не оставил.
Ведёт он себя с большим достоинством по причине немалых заслуг.
Он - заслуженный работник просвещения, член Всероссийского географического общества.
Он много работает в музее с краеведами.

И каждое лето с группой старшеклассников выезжает в двухнедельный туристический поход.
Чаще на северА.

Так что Михаил Степанович кругом востребован и это его не тяготит.

Благообразный, важный и несколько отстраненный от учительского коллектива, который как всегда состоит из одних женщин.
А мне приходится с ним встречаться каждый день, чтобы решать вопросы по хозяйственной части.
Сначала он пытался делать мне замечания.
Часто мелочные и не по существу. Но потом успокоился и доверился моей самостоятельности.
И всё, как говорится, «устаканилось».
Так что же случилось в этот раз…
Когда я подписывала у него в кабинете банковские документы, в раскрытую настежь дверь вошли две пожилые женщины.
Седые, сухонькие, одетые в свою лучшую одежду «на выход».
У одной я увидела на груди медали. У второй - Орден Ленина.
Я не сразу признала этих старушек. Ведь они давно выпали из школьной жизни, ничем о себе не заявляя. 

Хотя жили на школьной территории, в старом флигеле, который казался нежилым.
Да и по документам нигде не числился.
И эти две, позабытые старые учительницы, пришли за помощью. Думаю, в первый раз.

У них во флигеле краны текут. Крыльцо проломилось. И углы в комнатах сырые из-за прохудившейся крыши.

Директор, выслушав их равнодушно, отказал сходу.
И они ушли не солоно хлебавши.
Всё произошло крайне быстро.

После отказа они ничего не сказали. Молча повернулись и вышли из его кабинета.
Какая щепетильность!
«Зря, зря он их так – отметила я про себя как сторонний наблюдатель - Мог бы чем-то и помочь. Всё получилось как-то не по-человечески»
Михаил Степанович поставил последнюю подпись, и я стала собирать на его столе бумаги.
Можно уже было уходить, но я задержалась.

- Михаил Степанович – говорю осторожно – Мы могли бы им помочь. И для школы без всякого ущерба.
- Вот и думай о школе – говорить он строго – Будешь разбазаривать школьное имущество, останешься ни с чем.
- Михаил Степанович – настаиваю – Они одинокие. Кто им поможет? При том они же ваши бывшие коллеги.
- Пусть обращаются в РОНО – сказал он – Им давно пора встать на очередь на квартиры. Ждали, когда петух клюнет.

И вот так мы с ним говорили, говорили…И я столкнулась с каким то необъяснимым, стариковским упрямством.
Я и так и эдак. Нет и всё. Как отрезал.

- Краны у нас есть, Михаил Степанович. И пару кранов могли бы дать им. И крыльцо наш плотник мог бы починить – продолжаю я, не давая ему вставить слова – И шифер на крышу, несколько листов-то найдется.

Глаза директора стали как оловянные. Выражение лица каменным. Да еще эта его привычка перебирать связку ключей в руках…Прости господи, как Плюшкин.
Не хотелось мне подозревать его в зависти к орденоноскам, но другого мотива я не находила. Мне бы рот закрыть и уйти. И без него я могла бы справиться. Но всё медлила и нудила, ожидая проблеска простого человеческого сочувствия к одиноким старым женщинам.
Его черствость вывела меня из терпения, и мы разругались.
А водитель Петр Иванович, ожидавший в коридоре, всё слышал.
Сидит теперь за рулем, нахохлившись как птица, и осуждает меня за неуважение к «человеку с большой буквы».
А в это время мы проезжаем мимо поста ГАИ. Едем не слишком быстро, ровнехонько, прижимаемся к обочине.
Навстречу ни одной машины.

И тут Петра Ивановича жезлом останавливает гаишник.
Он резко тормозит, испуганно выскакивает из машины и бежит к гаишнику.
Возвращается обескураженный. Оказывается, пересёк разделительную полосу.
- Ну и вранье – удивляюсь – Я смотрела на дорогу, ехали по струнке, линии мы не пересекали. Да он просто ободрать нас хочет!

Петр Иванович молча роется в загашнике, достает права и поспешно убегает.
Открыв дверцу, я выглядываю из машины.
Гаишник богатырского роста, с круглым деревенским лицом, придирчиво и лениво разворачивает водительские права.
Низкорослый Петр Иванович что-то говорит заискивающе и униженно. И в то же время машет мне рукой, мол, не выходи, сами разберемся.
Когда он вернулся, я спрашиваю его:
- Ну, как? Разобрались?
- «Разобрались» на сто рублей – говорит Петр Иванович обреченно – Но ругаться с ГАИ нельзя. Гаишник – это же человек « с большой буквы».
- Ну, ну.
И мы продолжаем ехать.

Петру Ивановичу сорок пять лет. У него синие глаза, на плохо выбритых щеках глубокие складки. Жесткие черные густые волосы растут низко надо лбом.
Зимой и летом он носит куртку из кожзаменителя. Великоватую, как будто с чужого плеча.
У него двое детей - студентов. С женой в неофициальном разводе.
Чтобы жене «глаза не мозолить», устроился на вторую работу в пожарную часть, где можно помыться и отоспаться. У него и поговорка такая: Кто много спит, тот есть не просит.
Но так жить ему надоело. Подумывает найти себе тихую гавань с женщиной спокойной, непритязательной, желательно без детей.
…От ГАИ мы не проехали и тридцати метров, как спустилось колесо.
Чертыхаясь, Петр Иванович полез за запаской.
- Чем я могу тебе помочь? – спросила я на всякий случай.

В помощи моей он не нуждался.
- Ну, раз так – говорю я – Поеду на рейсовом. Займу пока очередь в банке, а ты чини свой «броневик» и подъезжай.
В банке висит объявление: «Деньги после обеда».

Заняв очередь, я позвонила директору. Говорили нормально, как ничего не было: ни ругани, ни внезапной неприязни.

А я уже строю планы как мне исхитриться и помочь двум старушкам.
Дождусь, когда Михаил Степанович свалит в туристическую поездку, и руки у меня будут развязаны. И школа обижена не будет, потому что мы с Петром Ивановичем знаем все ходы и выходы, если нужно что-то достать для школы.
И нам не отказывают.

Военные подарили школе УАЗик, не новый, но хорошо отремонтированный. На цементном заводе дали цемент для ежегодного ремонта школы и шифер для крыши.

Просить для школы совсем не унизительно. Даже весело.

…Подъехал Петр Иванович. Я купила два эскимо и одно вручила ему.
- Это тебе, Петр Иванович, компенсация за ограбление на дороге – неловко пошутила я – А вообще сегодня день у нас какой-то неудачный.
- А у меня – начал Петр Иванович, разворачивая эскимо – Неудачи начались еще вчера. Такое случилось, что исправить уже нельзя.
- Да ладно – говорю я – Только смерть исправить нельзя, всё остальное можно.
- Но есть такие ошибки…
- Все ошибаются…А что случилось то у тебя?

Помявшись, он стал рассказывать. И вот его рассказ. Привожу дословно.

Пригласила его в гости старшая медсестра гор.больницы. Интересная, одинокая женщина сорока лет, обратила на Петра Ивановича внимание.
Он был польщен.

И отправился на свидание, прихватив бутылку водки.

Он шел летним вечером по незнакомой улице, вдыхая запах цветущей липы и волнуясь как в юности.

Она встретила его сдержанно. Пригласила войти. На ней был красивый яркий халат, ее волосы были еще влажные от купания.
Она предложила и ему принять ванну, но он отказался
(На то были причины)
- Можешь поужинать – сказала она – Всё на столе в кухне.
- А вы…а ты? – смутился Петр Иванович.
- Я уже поела.
- Давай вместе…Я тут принес – сказал он, доставая бутылку.
- Нет, нет. Я не пью.

И опять предложила ему принять ванну. И Петр Иванович во второй раз отказался.


- Зря отказался – перебила я его. – Ты, Петр Иванович, должен благоухать разными шампунями. А от тебя, извини, несет гаражом.
На что он резонно ответил:
- Так носки чистые не прихватил. Если б знал.

И предоставила она Петру Ивановичу действовать самостоятельно.
А сама легла в комнате на кровать с книгой в руках, выключив верхний свет, оставив теплое и уютное сияние торшера.
В кухне, стерильно чистой, в белом кафеле, при виде накрытого стола Петр Иванович был приятно удивлен: она
угодила его гастрономическим вкусам.
В центре стола стояла нераспечатанная бутылка водки с наклейкой «Указ Петра» (таких указов ослушаться невозможно) А вокруг расположились разные закуски.
Такой стол рассчитан на двоих, а то и на троих.
Не хватало только свечей и другой романтической ерунды.
Петр Иванович не сразу решился начать пиршество. Он заглянул в комнату к медсестре и спросил неожиданно игриво:
- Что читаем?
И не дождавшись ответа, пригласил выпить за компанию, объяснив: Мне одному много.
- Нет, нет – отказалась она – Я же сказала: я не пью. Ужинай, не стесняйся.
И на лице ее мелькнуло подобие улыбки.
И, правда, чего стесняться. И стал Петр Иванович ужинать в одиночестве не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой.

Первая рюмка, как известно, идет колом. Зато вторая, тоже хорошо известно, соколом.
Ну а остальные мелкими пташечками. Да под такую закуску.
…Ветчина, селедочка, колбаска копчёная, обжаренный куриный окорочок, грибочки с темно-коричневыми шляпками в маринаде, отварная картошечка, посыпанная зеленью, ломтики желтого сыра, хлеб «Бородинский» и в большой хрустальной салатнице салат «Оливье».

Петр Иванович с ностальгией перечислял мне всё, что было на столе, словно боясь что-то пропустить.
Описание неторопливого обстоятельного насыщения заворожило и меня.
Но закралось подозрение, что хотя он и не забыл о цели своего прихода, но робел и оттягивал момент, ради которого он здесь находится.
С «Указом Петра» он управился легко и открыл принесенный с собой презент, так как скованность не проходила.
И когда, наконец, он решил, что хватит, и хотел подняться со стула, сделать этого не смог.
…Проснулся он почему-то головой на столе. В окно заглядывал серый рассвет.
Очень хотелось пить. Целое ведро бы выпил.
- Ох, как я опозорился – заключил Петр Иванович – Как было стыдно…ведь она ждала.
- Для того и пригласила – согласилась я.

-…красивая, одинокая, скромная…А я, дурак, всю обедню испортил.
- В следующий раз не будешь жадничать.
- Какой следующий раз! – чуть ни со стоном произнес несостоявшийся любовник – Она больше не пригласит.
- Так – сказала я – Тебе надо сделать невозможное. Спасти репутацию. Тоже мне, нашел с чем на свидание идти. С бутылкой! Купи ей цветочки, торт. Пойди и извинись.
- Нет – покачал он головой – Больше не пригласит. Она уже всё решила. Когда утром уходил, она сказала мне: Петр Иваныч, уходите так, чтобы соседи вас не видели. Не хочется мне ни за что, ни про что в ****ях ходить.

От неожиданности я рассмеялась. Но синие глаза Петра Ивановича смотрели на меня с укором:

- Тебе смешно, а чего тут смешного.
- Извини, Петр Иванович, я не хотела тебя обидеть. Но согласись, ведь, правда, смешно.
И тут я заметила, что смеюсь в одиночестве.

- Я, вот, с директором поцапалась. Злилась на него, а теперь мне смешно.
- Чуть ни забыл – сказал Петр Иванович - На следующей неделе Михаил Степанович уезжает в турпоход. Велел машину подготовить. Довезу их до Москвы. А дальше они на поезде в Карелию.

- Вот спасибо тебе за такую новость – говорю я – Без него еще и лучше. Пусть он едет, проветрит свои мозги.
- Ну, как ты можешь говорить о нем так неуважительно? Ведь наш директор это человек…
- Ой, заболтались мы с тобой – перебила я его – А банк-то уже открылся. Пойдем выручать деньги. Учителя нас целый день в учительской ждут.



Ночной костёр

Если человека нельзя купить - его
можно продать…
Жозеф Скалигер

В середине мая карельская земля подсохла после талого снега. Деревья покрылись листвой, но было еще прохладно. Солнце светило неохотно. Ощущалось дыхание севера.

…Тут они и появились на территории рыбного завода, находившегося на берегу Онеги.

Три красивые, загорелые, с сияющими глазами, в ярких сарафанах девушки.

Было удивительно, откуда такая «экзотика»?
Оказалось это студентки астраханского института рыбной промышленности.
Они приехали на производственную практику.

Практика у них проходила так: немного попилили напильником железные детальки под руководством пожилого слесаря.
Набрали кучу старых чертежей в конторе заводоуправления для курсовой.
Побродили по цехам, наблюдая работу конвейеров.
А в остальное время торчали в моей мастерской.
Они забавляли меня студенческим сленгом и бесчисленными анекдотами, не забывая при этом стрелять мои сигареты.

Те небольшие деньги, с которыми приехали, они хотели потратить на местные достопримечательности и экскурсии.
 
И чтобы как-то сэкономить на еде, варили на электроплитке в кастрюле треску, которую мне давали женщины-работницы прямо с конвейера.

Потом исчезли так же неожиданно, как и появились.

Я уже подумала, что практика у них закончилась, и они уехали домой, но они пришли снова, чтобы подписать обходные листы.
Билеты у них были куплены на понедельник. А в воскресенье мы решили пойти на городской пляж.
Девчонки выглядели устало. Оказывается, они познакомились с молодыми людьми из мореходки и отрывались с ними на полную катушку и даже прокатились на учебном судне по Онежскому озеру.

Южная красота их как-то поблекла. Они кутались в свои кофты и явно скучали.
Опять мы варили треску, болтали, курили и ржали над анекдотами.

А в воскресенье пошли на городской пляж.

Народу было немного. Мы расстелили байковое одеяло, принесенное мною из дома, и от нечего делать стали играть в карты.
Карты принесли девчонки. Играли в «подкидного дурака» «двое на двое».

Я играла хуже всех и сильно раздражала свою партнершу по игре Эмму.
По моей милости мы трижды оставались «в дураках».

Потом подошли местные ребята с волейбольным мячом.
Девчонки охотно согласились побросать мяч.

Они были очень спортивные, в ярких купальниках, хорошо играли и выгодно отличались от местных ребят, бледных как моль, в семейных трусах и робких в поведении.

В глазах у парней было любопытство и только.

Вскоре местные ушли, и пляж опустел. Пейзаж был довольно унылым. И вода в Онеге казалась серой и блестела как ртуть.
- И как здесь люди живут? – сказала Эмма с плохо скрываемой жалостью – Как им мало надо!
Все промолчали.
- Ой, - говорит Лариса – Становится холодно, пора сваливать.
И стала одеваться.
- И зачем мы сюда приехали? – подумала вслух Эмма.
- А что теперь говорить? – заметила Тая – Я же вам предлагала проходить практику в Керчи. Мой отец бы всё устроил, но вы же не захотели.
- Но ты же сама и отговорила. Север захотела повидать – отозвалась Лариса. Она уже оделась и вытряхивала песок из туфель.
- Да-а - огляделась вокруг Эмма – Даже не могу себе представить, как здесь можно остаться одной на пустынном берегу. Я бы не смогла. Ни за какие деньги.
Она затрясла головой, изображая страх и ужас.

- Мы и так знаем, что ты не способна на безумные поступки – сказала Лариса. – Давай-ка, мать, по-быстрому одевайся и уходим.
Их слова почему-то задели меня.
- А я бы смогла переночевать здесь – сказала я неожиданно для себя, скорее им «в пику».
Они не поверили и спросили:
- Ну, ты идешь?
- Мне ни к спеху. Посижу еще – ответила я.

И они торопливо ушли, словно убегая.
Еще не поздно было уйти и мне. Но что-то мешало подняться, одеться и покинуть пляж.
Как будто нужно было в полном уединении на полоске берега, засыпанного привозным песком, в чем-то разобраться.
И я осталась одна на пустынном берегу.
С одной стороны плескались серые воды озера. С другой стороны, метрах в двадцати, темнела рощица и высокие кусты.

Еще не приняв окончательное решение: остаться или уйти, я увидела несколько сухих веток, разбросанных на берегу.

И подумала: Пожалуй, разведу-ка я костёр.

Я ломала и носила на берег ветки, пока не стемнело.
В воздухе загудели комары.

…Костёр получился на славу.
Я села перед костром, набросив на плечи одеяло, закурила и приготовилась бодрствовать.

Неожиданно в голове мелькнула мысль: а что же представляет из себя такое понятие как время?
И у меня получилось следующее:

« А время не уходит, не приходит
Оно лишь там, где что-то происходит
А где не происходит ничего, оно как будто есть
И нет его »

Костёр-то затухал, то разгорался. Комары нападали, я защищалась, уничтожая их.

И стала сочинять про комаров.

«Комар звенел, выискивал, кружил
И к моему теплу назойливо тянулся
Знать, жизнью он своей не дорожил
И знал ли он, что круг уже замкнулся?

Напиться крови он хотел моей
И всё успел. В какое то мгновенье
И яду он всадил в меня, злодей,
Оставив знак на месте преступленья

И страсть его была так велика,
Что ослепила бедное созданье,
Но подоспела тут моя рука
Неотвратимым божьим наказаньем

В единый миг ушел в небытие,
Презрев инстинкт, он самосохраненья
И я задумалась: и странно стало мне,
Что в нашей жизни есть предназначенье…»

На такие вопросы отвечают по-разному. Конечно, многое зависит от пройденного жизненного пути.
Я же, в свои 24 года, была еще на распутье.

Подбросив веток в костёр, я долго смотрела в огонь. Вопрос поставлен, а ответа нет. И можно ли связывать в единое целое человека и комара?
А почему бы нет?…Ведь мир един для всего живого…

И я продолжала сочинять:

«Вот так и я живу: не жду беды
Как все тружусь, высматривая цели
И, может быть, уже рука судьбы
Занесена…»

На этом я остановилась, не закончив фразу, вдруг услышав за спиной лай собаки и хруст гальки под ногами.
«Вот и рука судьбы – подумала я.

Прятаться не имело смысла. А если уж ты корчишь из себя фаталиста, то ничего не бойся.

Сначала подбежала собака неизвестной мне породы. Пару раз тявкнула и стала что-то выискивать на песке.
Следом из темноты вынырнул человек. Он мне не понравился. (Бродяга? Бомж?)
Свет костра высветил его убогую одежду и изможденное старообразное лицо, прорезанное глубокими морщинами.

На голове у него старая кепка, натянутая на уши.

- Рыбачишь? – спросил он глуховатым голосом.
- Нет.
- А что тут сидишь?
- Так надо.

Он помолчал, переминаясь с ноги на ногу, и сказал примирительно:
- Можешь не говорить. Всё равно правды не скажешь.
- А тебе нужна моя правда?

Он молча сел на песок. Собака привалилась рядом.
Я, не отрываясь, смотрела ему в лицо.
( Ходячий мертвец…) 


- Закурить найдется? – несмело спросил он
Я перебросила к его ногам пачку сигарет.

Он взял одну и, прикурив от уголька из костра, сказал:
- Я сторожем тут работаю.
- А чего тут сторожить? – спрашиваю.
- Склады. Вон там, в той стороне – махнул он куда-то рукой.
- А почему тогда с поста ушел?
- Да там одни старые противогазы, но…это военная тайна.

Мне стало смешно:
- Сколько лет прошло после войны, а теперь этот военный хлам нужно еще и охранять?

Он ничего не ответил.

- И сколько тебе платят? – спросила я.
- Мало – ответил он не сразу. – Не хватает. Дети еще маленькие.
- Я бы тебе и этого не заплатила…Не сидишь на месте.

Он бросил окурок в костёр.
- Тебе не страшно здесь сидеть одной? – спросил он.
- А ты что, напугать меня хочешь? – усмехнулась я.
- Да я не могу понять, что ты здесь делаешь.
- А тебе не всё ли равно?

И так как он не уходил, я спросила его:
- Ты был на войне?
- Пришлось…Шестнадцать лет было мне когда началась. Не брали. Прибавил себе два года, тогда взяли.
- И как там было, на войне?
- Всякое было. Но рассказывать особо нечего. Воевал я недолго…Про вторую ударную армию Власова, попавшую в окружение, слышала?

Я кивнула.
- Читала.
- Я «власовец» - сказал он с вызовом - За это в лагере отсидел и до сих пор мыкаюсь.

Мы помолчали.

- Ну и что с того, что ты «власовец»? – сказала я. – Дети у тебя маленькие. Тебе их кормить, одевать нужно. А ты в сторожах. Что там можно на семью заработать?
- Я ж на двух работах – стал оправдываться он – Еще валенки катаю, обувь чиню. Мы корову держим. А что дети маленькие, так это у меня третья жена.
- Ух, ты и шустрый. А первые две куда делись?
- Первая в Бельгии осталась. Я на ней женился, когда нас из лагеря американцы освободили. А со второй, уже здесь, детей не было. Разошлись по согласию.
- Почему ты вернулся в Союз?
- Так разрешили вернуться на родину. Знаешь, как уговаривали…На патриотизм давили. Многие из нас попали на эту удочку…А когда погрузили в вагоны, тут я всё понял. Ловушка захлопнулась. Ну…Приехали. Прошли проверку. И всех нас загребли в лагерь. Уже в советский…И восемь лет как один день я отсидел. И даже родителей не повидал. Без меня умерли.

Мы долго молчали.
- Сурово с тобой обошлись – только и сказала я.
- Я ж не один такой. Хоть жив остался. А сколько из лагерей не вернулись.

И он продолжал:
- Ну, вышел я из лагеря. А где работать? Кто возьмет на работу предателя - «власовца»…Это же клеймо на всю жизнь. Крутись, как хочешь и зарабатывай себе на хлеб.
- Я, конечно, читала про «власовцев», но всего не могу понять. Что же там случилось?

А он мне отвечает:
- Воевали в болотах. Зима. Попали в окружение. Армия была частично уничтожена. Поэтому Власов и сдался немцам. Ребята потом говорили между собой: может, генерал спасти нас хотел, пожалел солдат, жизнь сохранил, надеялся на конвенцию по военнопленным.
- О чем он думал, мы теперь и не узнаем – говорю я. – Надо было ему после сдачи застрелиться. А он немцам стал служить. И свою армию подставил. И всех вас сделал предателями.
- А в чём мы были виноваты? Ведь среди нас было много невиновных. Не все же соглашались воевать против своих на стороне немцев. А согласились бы, не сидели потом в немецком лагере, откуда нас американцам пришлось освобождать.
При этих словах мужик поднялся. Собака вскочила.
Он постоял и сказал:
- Пойду я.
- Иди. А то упрут твои противогазы, не расплатишься. Сигареты можешь взять.
- Правда? – обрадовался он.
И ушел в темноту. Только галька хрустела под ногами. Собака побежала следом.
Я посмотрела на часы. Три часа. Скоро рассвет. Спать совсем не хочется.
Я вспомнила, что девчонки сегодня уезжают.
«Еще успею их проводить, - решила я, подбросив в костер сухих веток.


Чокнутый

Мы боремся за старое, ибо оно
нуждается в защите не меньше, чем новое…
Александр Генис

Наступил час обеденного перерыва.
Я распахнула настежь окно лаборатории и с радостью отметила, что яблоня под окном стала цвести.
За яблоней просматривался индустриальный пейзаж: корпуса хим. комбината, складские помещения, железные ангары, трубы, изогнутые в разных направлениях.
Недалеко на подстанции торчат высоковольтные мачты. Большие, серые трансформаторы как слоны пасутся на зеленой лужайке.
Лаборатория вся напичкана электросчетчиками.
В лаборатории мы работаем втроем.
Мой стол с картотекой и документами стоит в углу большой комнаты. Другие два стола, за которыми работают прибористы Цветков и Виктор Николаевич, стоят напротив меня у стены.
Над столами висят стенды, на которых прибористы проверяют отремонтированные приборы.
Прямо над дверью висят круглые заводские часы.
Обычно все мы работаем молча. Разговоры только по существу, о работе. И всех это устраивает.
…Разломив булку, я стала крошить ее на подоконник.
- Птичек прикармливаешь? – услышала я за спиной голос Цветкова, который почему-то не ушёл на перерыв - Сюда они не прилетят. Им здесь за вредность не платят.

Угрожающе завыла сирена. Немного погодя раздался пушечный выстрел: автоматическое переключение на подстанции.

- Черт! – вздрогнула я – Не могу привыкнуть.
- А человек и не должен к этому привыкать – спокойно отозвался Цветков.

Он стоял в проеме двери в рабочей одежде и на ногах у него кирзовые сапоги, которые он носил единственный в нашем электроцехе, в любое время года. Остальные рабочие носили ботинки, которые им выдавались.
Брюки привычно заправлены в сапоги. Ему 40 лет. На висках его седина. Серо-стальные глаза всегда строгие.
Обычно он уходит на перерыв, обедает в заводской столовой. В оставшееся время играет с цеховыми в домино.

…Опять завыла сирена. Цветков прошелся по комнате, поглядывая на телефон на столе. Сказал:
- Живем как на войне. А ты птичек ждешь. На наш объект если и прилетят, то совсем другие «птички».
- Что ж у тебя так безнадёжно?
- А на что надеяться? Всё дальше уходим от матери-природы. А этого делать нельзя. Это противоестественно.

Я слышала: у Цветкова страсть к дискуссиям. Он всегда ищет собеседника.
Но прежде чем заводить разговор, присматривается к человеку.
Кажется, он ко мне присмотрелся.

Я включила электрочайник. И отвечая на его слова, сказала:
- Ты как будто только проснулся, Цветков. Во всем мире технический прогресс.
- Прогресс – повторил насмешливо Цветков. – Выйдешь на улицу, дышать нечем от автомобилей. За что ни возьмись – химия.
Он прошелся на середину комнаты как будто давал возможность разглядеть его более внимательно и понять, что он за человек.
Коротко острижен, чисто выбрит. Рабочая одежда сидит на нем ладно. И даже кирзовые сапоги, которые уже никто не носит, ему идут.

Чайник еще не закипел, и я продолжаю разговор.
- Эх, Цветков – говорю – Химия, которую ты так не любишь, работает на благо человека.
- На благо? – холодно блеснул глазами Цветков – Удобрения на полях попадают в реки, губят все живое. А одежда…Зимой не греет, летом не пропускает воздух. И это «на благо»? Красивая одежда, не спорю. Но «благо» не в красоте, а в пользе. Я уверен: происходит вредительство в мировом масштабе.
Он опять посмотрел на телефон. Потом достал из нагрудного кармана куртки потрепанную записную книжку и раскрыв ее, стал читать:
« Человечество коллективно. Под руководством дураков и при помощи изобретательности умных рабов, оно занято великим делом своего уничтожения »
- Вот так – заключил Цветков - Один умный человек сказал.
И убрал записную книжку в карман.
Я выключила закипевший чайник и спросила его:
- Какое образование ты получил?
- Семь классов – в его голосе почудился вызов – Я родился на Сахалине, в лагере. Не до учебы было. Но любил читать книжки.
- Будешь пить кофе? – спросила я.
- Нет. Не люблю.
Я заварила себе кофе. И мы продолжили разговор.

- И что же ты предлагаешь человечеству?
- Предлагаю химию закрыть, прощу прощение, чтобы не воняла. Пруды, реки почистить, и развести лошадок.
- И для полного счастья снова научиться всем плести лапти – в тон ему сказала я.
- А почему нет? Если лапти решат проблему здорового образа жизни.
- Ты консерватор. Прошлое не вернешь.

Я развернула пакет с едой и спросила Цветкова:
- Почему ты в столовую не идешь?
- Мне должны позвонить.

Он не уходил. Мне стало ясно: Цветков втянул меня в бесполезную дискуссию.
Вот он приводит какие-то факты на бытовом уровне и есть безусловная правда в его словах. Но это просто слова.

Люди объединяются в экологические партии, борются за зеленую планету, чистую воду. Но об этом я не стала говорить Цветкову.

А он продолжал:
- Техника, конечно, нужна. Самую нужную - на службу человеку. И ничего синтетического.
- А чернила? – спрашиваю я.
- Так и раньше были чернила – говорит он.
- Но чем же плохи гелевые стержни?
- Хм…их раньше не было. Но были Пушкины, Лермонтовы, Гоголи, Лесковы. А еще раньше древние греки: Платон, Сократ, Спиноза. Нет, Спиноза жил в средневековье – поправился Цветков – И вся настоящая литература создана гусиными перьями.
Он посмотрел на меня снисходительно как учитель на непонятливую ученицу.


- Мы стремимся к излишествам: ковры, хрусталь, золото, машины. На кой всё это? Всё золото должно принадлежать государству как недра, леса, озёра, реки. Украшать себя золотом это пошлость. И ради потребительской гонки происходит техническая революция? И на это работает наука? Вот, бомбу атомную придумали, сидим как на вулкане ждем войны…А ведь войны нужны кучке богачей. Богатство – это война.

Цветков сделал несколько шагов по комнате. Губы его были твердо сжаты. Глаза устремлены в грядущие эпохи, которые не сулят человечеству ничего хорошего. Он осуждал и жалел его, погрязшее в меркантильности и заблуждениях.
Мой кофе остыл.

Пора бы Цветкову и закругляться, но красноречие его не иссякало.
Он подошел к телефону, поднял трубку и, послушав её, снова положил на рычаги аппарата.

- Как же люди не могут договориться между собой! – воскликнул он с досадой. – Может, нарочно придумали разные национальности, языки, чтобы людям труднее было понимать друг друга?

Отвечаю, как умею:

- Национальности, Цветков, сложились исторически, на протяжении тысячелетий. Это мы еще в школе проходили.

Он усмехнулся:

- Как я учился!… Матери надо было помогать. Отца вообще не знал, да и нужда заела. А еще и погулять охота…Так и учился я через пень-колоду.

В лабораторию вошёл второй приборист Виктор Николаевич. Он невысокого роста, кряжистый, пенсионного возраста мужчина.
На бледном припухшем лице брезгливое выражение. Седой ежик топорщится над лбом.
Он бывший офицер в отставке.

Бросив взгляд на Цветкова, он сказал пренебрежительно:
- Всё философствуешь…Ну-ну. Может, додумаешься до чего-то гениального…Ты прибор закончил?

Цветков ничего не ответил.

До конца перерыва еще десять минут. Я допиваю остывший кофе и съедаю бутерброд.

Виктор Николаевич садится за свой стол и демонстративно щёлкает тумблерами.
- Я так думаю – сказал Цветков, обращаясь ко мне, продолжая свою мысль - Всё надо решать плебисцитом как в древних Афинах. Быть или не быть войне, решает только народ.
- Ясно – говорю я, осторожно поглядывая в сторону Виктора Николаевича – Люди не хотят войны. Сколько было демонстраций у ракетных баз.
- Когда делали ракеты, молчали. А теперь пока расчухаются, какой-нибудь ненормальный генерал нажмет кнопку…Военным всё равно.

Виктор Николаевич заерзал на стуле.

- Вот было бы неплохо поездить по разным странам – мечтательно говорит Цветков – Потолковать с англичанами, с немцами, американцами…И в Африку обязательно…
- Слонов пугать – ехидно заметил Виктор Николаевич.

-…поговорить с китайцами – продолжает Цветков, совершенно игнорируя старшего прибориста.
- Ну, хватит – раздраженно произнес Виктор Николаевич – Поговорить ему с китайцами захотелось. Да ты демагогию разводишь.

Цветков посмотрел на настенные часы, потом на телефон, и ничего не ответив, вышел из лаборатории.
- Небось, весь перерыв здесь проторчал – заметил Виктор Николаевич – Ребята уже смеются над ним. Он же чокнутый. Сорок лет, а все в учениках ходит. До этого в ЖКО работал. Работа там шаляй-валяй, низкой квалификации.

Я приняла его слова к сведению и промолчала.
Ровно в час вошел Цветков, сел на рабочее место и стал заниматься электросчетчиком.
Я украдкой поглядывала в его сторону: не обиделся ли он на Виктора Николаевича.
Все работали молча. Молчание продолжалось довольно долго.
Вдруг Цветков потянулся на стуле и, ни к кому не обращаясь, объявил:
- В недалеком будущем люди будут выходить на пенсию в 75-80 лет.
В его словах Виктору Николаевичу почудился подвох.
- Ну что ты несешь. Кто тебе дал право говорить, что думаешь?
- В 75, а может и в 90 – повторил Цветков спокойно.

Лицо Виктора Николаевича стало наливаться тихим гневом.
- Да ты просто смуту сеешь. Занимаешься провокацией. За такие слова знаешь, что раньше было?! Я сам таких болтунов к стенке ставил.

- Так будет - отрезал Цветков - Хочется это кому-то или нет.

Он отложил отремонтированный прибор и взял новый.
- Дурак ты. Дурак и не лечишься – изрек Виктор Николаевич.
Чтобы разрядить обстановку, я вставила свои «пять копеек»:
- Ты, Цветков, хотел сказать, что наука и достижения медицины позволят увеличить продолжительность жизни? Так? А, следовательно, и трудоспособность.
- Ясное дело. Это я и хотел сказать. За что же меня к стенке?
- А за то – Виктор Николаевич понизил голос – Что есть люди, которые поймут тебя превратно. И когда же ты остепенишься? Над тобой смеются уже.
- Пусть смеются. Будущее покажет.
- Ты сам-то его увидишь?
- Дети наши увидят – уверенно сказал Цветков и стал молча и сосредоточенно работать.
Что-то у него не получалось. Он ставил прибор на стенд, снимал, что-то подвинчивал, разбирал, собирал.
А, отремонтировав электросчетчик, он снова нарушил молчание:
- Эх, придумать бы такого робота, который бы сам чинил.

Ожидая взрыва негодования со стороны Виктора Николаевича, я не ошиблась.
- Ты просто работать не хочешь – зло сказал Виктор Николаевич и швырнул инструмент в ящик стола. 
- Хочу – примирительно говорит Цветков – Но робот лучше…А я бы в это время занялся каким-нибудь творчеством.
- А кто тебя кормить будет? – прошипел Виктор Николаевич.
- Робот.
- Тьфу. С тобой не только работать, с тобой в одной комнате сидеть невозможно – сказал Виктор Николаевич и, неестественно быстро поднявшись, вышел из лаборатории.

Мне всё это надоело.
- Зачем ты его злишь, Цветков? Ты же видишь, он возражений не терпит. Начальству пожалуется. Скажет, что мешаешь работать.
- Да я не хотел его злить. Не нравится, пусть не слушает. А подлаживаться к каждому я не могу.
И тут я не удержалась спросить его:
- И каким творчеством ты хотел бы заняться?
- Пока не знаю – ответил он – А как я могу знать? В ЖКО отпахал десять лет за квартиру. Вспомнить нечего. Теперь, вот, на завод поступил, учусь на прибориста. Скоро разряд получу. Жена моя работает здесь же, на заводе. И с ней у меня проблемы. Просит выложить кухню керамической плиткой. Целый год она приносила с завода по одной плитке. Три ящика набрала. И, вот, пристала как с ножом к горлу: у людей все в кафеле, а у нас нет.
Он помолчал.
- А вчера я эти ящики в сарай отнес. Жена в слёзы: я и негодяй, и о семье не думаю. Раз ты, говорит, так поступаешь, я твои книжки на свалку выкину. Вот так. А то, что я десять лет, лучшие свои годы, убил ради семьи, всё забыто. Я ведь в вечернюю школу хотел поступить и дальше учиться, не нашел у нее понимания. Всё время на подработках был. Денег-то с детьми не хватает. А у меня их двое.
- Собираешься с китайцами разговаривать, а с женой договориться не можешь – заметила я.
- И так бывает – согласился он – Не нравится мне, что она суетится, гонится за людьми, завидует чужому достатку. Дома у нас склад ненужных вещей. Вот, обещала позвонить. Не позвонила. Обиделась. Наверное, из-за плитки. А я переживаю. Не чужие с ней.

В коридоре раздались тяжелые шаги Виктора Николаевича.
- Цветков – заторопилась я – Давайте все помолчим. И ты в первую очередь. А то старика еще инфаркт хватит, а мы виноваты будем.

Оставшееся рабочее время мы провели в тягостном молчании.



Синекура и телефонный хулиган

Нет праздников, которые никогда бы
не кончались…(с)

С моей бывшей коллегой мы столкнулись у входа в супермаркет и отошли в сторону, чтобы поговорить.

- Ну, где ты сейчас работаешь? – спросила она с любопытством.

- Моя новая работа настоящая синекура – похвалилась я.
- А что означает слово «синекура»?
Я объяснила: слово нерусское. Означает оплачиваемую должность, не требующую особых усилий, иной раз и самого присутствия работника.

Глаза ее загорелись:
- Где ж ты такую работу нашла? Я таких не знаю. Везде надо вкалывать. И кто ты теперь?
- Дежурный техник на телефонной станции морского порта – отвечаю - Там, правда, ночные смены.
- Ну и синекура – разочарованно протянула она - Работать по ночам это ж здоровье гробить.
- Кому как. Зато полная автономия. Начальство над тобой не висит. Сама принимаешь решения, сама за них отвечаешь.
- Ясно. Ты, наверное, «сова» – говорит она – А я «жаворонок». Мне ночь не поспать, днем я никакая.
- Ну, если ты «жаворонок», тебе завидовать мне нечего.

Поболтав еще немного, мы разбежались по своим делам.
А теперь о том, почему я свою новую работу называю синекурой и почему довольна своим новым трудоустройством. 

Телефонная станция мурманского морского торгового порта занимает трёхэтажное здание.
На первом этаже мастерские. На втором кабинеты разного рода начальства. На третьем узел связи.
Здесь очень чисто после свежего ремонта, как и должно быть на стратегическом объекте. И к тому же, охраняемом днем и ночью.
Днем, как и положено, «движуха», а ночью тишина. Свет горит только на третьем этаже в узле связи.

Двери закрыты на все замки. В наличии все удобства: отопление, холодная и горячая вода, туалет.
Сижу как в крепости. Можно читать, писать, послушать тихую музыку. И, при этом, отвечать на поступающие телефонные звонки.
Чем не синекура?

Вот, вспыхивают зеленые лампочки коммутатора.

Это вызовы. Ночью их бывает куда меньше чем днем, когда работает телефонистка.

Бывает, позвонит вахтенный с какого-нибудь причала (Ни он меня не знает, ни я его)
Перекинемся парой слов и…спокойной ночи.

Из окна виден морской рейд, на котором стоят торговые суда, причалы, портовые краны, подсвеченные тусклым светом незаходящего солнца.
Мне не одиноко, не скучно, я на своем месте. Меня ждёт интересный журнал.

Здесь можно и подремать на диване.
Но прежде необходимо включить сирену, чтобы не пропустить телефонный звонок, который может оказаться очень важным.
И однажды сирена загудела. На часах половина второго ночи. На коммутаторе светится одинокий зеленый огонек.

Я увидела, что звонят с домашнего телефона.

Переключив тумблер, отзываюсь. На другом конце взволнованный женский голос.
- Извините за беспокойство. Это коммутатор?
- Коммутатор узла связи порта – отвечаю.
- Пожалуйста, выслушайте меня. Это очень важно.
- Я слушаю.
- Понимаете…каждую ночь, в одно и то же время мне звонит какой-то мужчина и говорит всякие гадости. Оскорбляет…даже угрожает. Что мне делать?
- Отключите телефон и спите спокойно.
- Но я не могу этого сделать. Я главврач областной больницы. Я на военном учете. Мне могут позвонить в любое время.
Я помолчала, принимая решение. Таких странных звонков у меня ещё не было.

- Вы не догадываетесь, кто это может быть? – спрашиваю.

Она ответила не сразу. Как будто была в замешательстве.
-…Нет…нет
- Тогда вот что – говорю – Напишите заявление в милицию. Там разберутся.
- А вы знаете, как там разбираются? – сказала она с нервным смешком. – Не хочется мне с ними связываться.
- Ну…а я чем могу помочь?
- Хотя бы определить, откуда идут звонки! Вы смогли бы это сделать?
- Ну, это просто – похвасталась я, но тут же спохватилась.
Вот, определю я номер. А дальше что?

- А если это псих или маньяк? – говорю я ей – Как его обезвредить?
- Вы меня пугаете. Я уже какую ночь не сплю!
- Вот вы не спите, а в милицию не идете.
- Да вы не знаете, какая у нас милиция!
- Но вы даже не обращались. Вы даже не попросили у них
о помощи.
- Потому что знаю, они ничего не станут делать – упрямо говорит она – Неужели вам трудно помочь мне?

« Почему она так не хочет обращаться в милицию? – подумала я. – Кто она вообще такая? »

Я раскрыла телефонную книгу. Всё сходится. Домашний номер главврача.
А трубка надрывается:
- Алло, алло! Мне только бы узнать, с какого телефона мне угрожают. Больше ничего не надо. Я вас очень прошу.

Мне показалось, женщина всхлипнула.
- Хорошо – сказала я – Успокойтесь и внимательно слушайте меня. Как только вам позвонят, не кладите трубку на рычаги, а положите рядом с телефоном. Позвонить сюда, на узел связи, вы должны с любого другого телефона, из автомата на улице или от соседей. А я засеку. Вернётесь домой, положите трубку снова на рычаги и ждите моего звонка.
- Ох, спасибо, спасибо – залепетала она – Я так вам благодарна. Всё сделаю так, как вы сказали.

Теперь надо ждать. Где-то через полчаса снова вспыхнула зеленая лампочка. 
Я быстро нашла на стенде шаговый искатель, который не опустился в исходное положение, и по таблице определила номер абонента.
По телефонному справочнику мне стало ясно, откуда этот звонок. И выяснилось: на квартиру главврача звонки поступают из ординаторской хирургического отделения больницы, где главврачом работает моя собеседница.
Я проверила еще раз: ошибки быть не могло.

Кто же может звонить ночью из ординаторской? Врач? Медбрат?
Но никак не пациент. Голос мужской, значит, медсестра отпадает. Остается врач.
Скорее всего, дежурный хирург. Спрашивается, зачем он пользуется для угроз и оскорблений своей коллеги служебным телефоном.
Дурак он, что ли?!
А если так, то почему главврач не узнала голос телефонного хулигана? Хотя…голос можно изменить.

Нет, что-то здесь не то. Остается ждать развития событий.
Опять звонок.
- Это снова я – слышу голос главврача – Что вы мне скажете?
Мне показалось, она даже затаила дыхание.
Я не стала ее ни в чем изобличать, просто назвала номер ординаторской. Пусть разбираются сами.
- Я так и знала! – удовлетворенно воскликнула главврач – Это он. Я догадывалась, но теперь у меня есть доказательства.
И она положила трубку. А я подумала: какой ерундой занимаются врачи. Образованные люди как-то недостойно себя ведут. «По понятиям». А мы, иной раз, перед ними трепещем, и надеемся, что вылечат и не дадут помереть.
Слава богу, что это бывает чаще.
Вот такой был ночной звонок.

Я не стала никому рассказывать. Сдала смену и пошла домой.
Работа хоть и «синекура», но и от нее нужно отдыхать.

Где-то через пару дней, меня вызывают к начальнику узла связи.
У него была планерка и, в ожидании, когда меня пригласят, я спросила секретаршу Зою:
- Ты не знаешь, зачем я шефу понадобилась?

Зоя (полная брюнетка лет 35ти, всегда доброжелательная, улыбчивая, с ямочками на щеках, на плечах у нее оренбургский платок, на голове ободок с фальшивыми драгоценностями ) ничего не стала скрывать и рассказала мне следующее.
Оказывается, откликнувшись на зов о помощи, я невольно столкнула лбами двух известных в городе врачей.

Если бы не моя «оперативность», всё, возможно, сошло бы на «нет». К сожалению, я не знала, что ввязываться в такие истории нельзя. Этим должна заниматься только милиция.
- Я, вот, сколько здесь работаю - сказала Зоя – Никогда у нас такого не было. Вот же, угораздило тебя оказаться свидетелем чужих разборок.
Больше она ничего не успела мне сообщить, хотя и намеревалась. А меня уже позвал шеф.
И начал меня громко, хотя и не очень уверенно распекать. И что я «влезла не в свое дело», и что по инструкции мне «не положено заниматься самоуправством».
Я, конечно, не стою как истукан. Я выслушиваю обвинения.
В чем-то соглашаюсь, как бы признаю свою ошибку. С чем-то нет. Но все время напоминаю ему, что люди должны помогать друг другу.
Так я и не поняла, в чём же моё «преступление».

Неприятно было услышать от шефа, сказанное напоследок: - Я вас уволю.
- За что? – спрашиваю я, пожимая плечами.
А он мне говорит:
- Идите.
И махнул рукой.
Куда идти?
То ли на рабочее место, то ли в отдел кадров писать заявление на увольнение.
И «прощай, синекура»
…Забегая вперед, скажу: всё обошлось.

Так что же это был за конфликт, в который я невольно ввязалась?
Два года назад из Москвы приехал выпускник медицинского института. Хирург. Его хвалили. Он показал себя квалифицированным специалистом. Вежливый с коллегами и пациентами, образованный, воспитанный, он всем пришелся по душе.
А потом заметили, что он на работе стал выпивать. На него и пациенты стали жаловаться. Он получил от главврача сначала устное предупреждение, потом в приказе.
И он, привыкший к совсем другому отношению к себе, решил по-своему «разобраться» с главврачом. И началось пьяное телефонное хулиганство.
Когда молодой хирург оказался в центре скандала, и понял, что это дело судебное, он в два дня уволился из больницы и трусливо сбежал в Москву.
Так оно и бывает, потому что вино – всегда веселый спутник, но советчик плохой.


Подвижник

Мы одеваемся в чужую одежду
и притворяемся другими…бывает
весело…
Том Хэнкс


Актер Гулькин, светловолосый низкорослый крепыш, вышел из Театра юного зрителя в подавленном настроении, которое он всячески пытался скрыть.
С утра была репетиция спектакля. Гулькин занят в нем в роли школьника Вадика. На нем была белая рубашка, голубые шорты.
По задумке автора пьесы Вадик поначалу представлял из себя махрового эгоиста и бездельника, но под влиянием коллектива он становится совершенно другим - человеколюбивым и совестливым.
Гулькину роль нравилась. Он играл вдохновенно.

После третьего акта главреж Шумилин, молча сидевший в пустом темном зале, подошел к освещенной рампе и стал делать артистам замечания.

Когда подошла очередь Гулькина, он сказал:
- Посмотрю тебя в других сценах.
И после короткой паузы добавил:
- Хлеба меньше ешь.

Никто не рассмеялся. А Гулькину эти слова показались бестактными.
Хотя такое поведение главрежа было нормой. И все уже к этому привыкли.
Потом был ввод новой актрисы на роль Мухи-Цокотухи, вместо ведущей актрисы, ушедшей в декрет.

Гулькин остался подыграть ей. А вечером шел «Ревизор».

В «Ревизоре» Гулькин занят не был. И до вечера делать было нечего.
Покинув театр, Гулькин переживал обиду, нанесенную ему, как казалось умышленно, потому что главреж явно его невзлюбил.

В театр Гулькин пришел из самодеятельности. Пригласил его прежний режиссер, бывший до Шумилина.

Получив приглашение, Гулькин оставил шиномонтажную мастерскую, где трудился, и с головой окунулся в мир высокой правды и мелочных интриг.

Он играл школьников, леших, болотных кикимор, зверей, насекомых и других персонажей, о которых обычно пишут «и др.»
Иной раз, он по ходу действия не произносил ни слова. Зато прыгал, скакал, вертелся, крутился и вообще проявлял незаурядное дарование и выдумку.
За это он получал, как казалось его товарищам по бывшей работе, «смешные деньги». Иногда признание зала. Дружбу своих коллег по театру. И ни одного выходного дня.
Гулькин был счастлив, живя этой ненормальной, как казалось его отцу-водителю, жизнью. Отец был недоволен им и все время говорил: В тридцать лет пора остепениться и семью заводить.
Из-за скандалов с отцом Гулькину пришлось уйти в театральное общежитие. Мать навещал, когда отец был на работе.


А Гулькину нравилась такая жизнь.
Но, вот, пришел главный режиссер Шумилин.

Куда-то ушла атмосфера братства и теплоты. А Шумилин, по общему мнению, был высокомерен и бездарен.

Наработки у него какие-то были, но новыми идеями он не фонтанировал.
Сравнение с прежним режиссером явно было не в его пользу.
К тому же он был женат на дочери известного тенора, постоянно жившей в Москве.
Раз в месяц она приезжала к мужу. Самоуверенная, модно одетая московская «штучка». Она была очень некрасива и старообразна, несмотря на свои 32 года.
Шумилин уже завел себе в театре пассию. Все знали об этом, и жена его догадывалась, но всем своим видом и поведением показывала крепкую нерушимую супружескую связь.

Гулькин был общителен, но не болтлив. Он не участвовал в разговорах такого плана: «работать стало труднее, жить хуже».
Он никогда никого не критиковал не потому, что осторожничал или чего-то боялся, или ему было нечего сказать, а от того, что чувствовал себя в актерском сообществе не совсем уверенно.

Во-первых, у него не было специального актерского образования, что его тяготило.
А во-вторых, его беспокоила склонность к полноте.


Как-то костюмерша Мария Михайловна (как ее звали театральные - Марго) помогая Гулькину надевать костюм Месяца, сказала:
- Ишь, как ты, Саня, заматерел. Выбирай: или пивбар, или подмостки.

Сама же Марго частенько была «под мухой», и ее черные жгучие глаза при этом всегда необыкновенно сияли, и на желтоватом увядающем лице играл слабый и какой-то нездоровый румянец.
Но работой своей она гордилась, любила, выполняла ее хорошо и никогда не получила никаких нареканий.

- Тебе конечно, Саня, виднее: пить или не пить – продолжала она – И тут как посмотреть: стоит ли себя лишать маленьких радостей…
Вот так, то ли спрашивала, то ли сомневалась она, но сама Марго пивом не баловалась, пила что покрепче.

…Выйдя из театра, Гулькин пошел куда глаза глядят.

Глаза его невольно глядели в сторону киосков, но он был тверд.
«Придется отказаться от пива – думал он – И хлеба есть не больше куска в день. Забыть про булочки и пирожки. Надо налегать на овощные салаты. Надо взяться за себя основательно, начинать зарядку по утрам делать…»
…Взгляд его упал на витрину киоска, где стояли бутылки с пивом «Балтика». Они как бы предлагали себя равнодушно, но были неотвратимо соблазнительны.
Гулькин прошел мимо. Потом замедлил шаг. И вернулся.

Купив бутылку «Балтики», сел в сквере на лавочку, в тень кустов шиповника.


Шиповник осыпал его лепестками. Легкий ветерок обвевал разгоряченное юное лицо, не соответствующее его возрасту.
Он открыл бутылку и стал медленно тянуть пиво.
При этом он еще и размышлял: За что Шумилин невзлюбил его? А ведь сначала хвалил…
Правда, сейчас главреж и сам в раздрае. Опять приезжала его бесцеремонная, тощая, носатая жена. И в этот раз устроила ему крупный скандал.
Со своей любовницей, молодой актрисой театра, Шумилин обходился сурово. Обычное поведение эгоистичного честолюбца. И, вообще, в отношении актрис он был нетактичен и груб…
- Привет, Саня.
Услышал Гулькин. Это были его двое друзей с прежней работы.
Они прямо таки лучились радостью неожиданной встречи. Но было в них какое-то неуловимое покровительство и снисходительность хорошо зарабатывающих людей.
- Как дела? – спросил один из них.
Темноволосый, быстроглазый, в голубых стильных джинсах и белой футболке с рисунком тигриной морды во всю грудь. И сел рядом на скамейку.
- Нормально – бодро ответил Гулькин.
Он тоже был рад встрече.
- А мы со вчерашнего дня в отпуске. Полетим с женами в Анталию – продолжал темноволосый.
- Мы тебя угощаем – сказал второй, рано полысевший пузан. Недостаток волос на голове он компенсировал пышными усами.

Они стали рыться в своих пакетах, доставая баночное пиво и вяленую рыбу.

Гулькин, при виде готовящегося пиршества, почувствовал угрызения совести.
- Я уже одну прикончил. Больше нельзя. От пива, к сожалению, полнеют.
- Двигаться надо больше – заметил темноволосый. И стал колотить сухой воблой о скамейку.
- Да что ж я не двигаюсь?! – сказал Гулькин – На репетиции сто пудов сойдет.
- Значит, конституция такая. От мамы с папой.

Темноволосый стал чистить рыбу и, отломив кусок, протянул Гулькину.

Пузан, открывая банки, улыбнулся.
- А я тебя видел в театре. Ходил с дочкой. Ловко ты, Саня, там усами шевелил.
- Дочке понравилось? – спросил Гулькин.
- Ничего…Занятно…Плохо только, в вашем буфете пивом не торгуют. А так ничего. Вообще, талант дается от бога. Ты, Саня, молодец.

Гулькин был польщен. Актеры же как дети. Нуждаются в ласке и похвале. Без того и другого они как цветы без полива начинают увядать.
- Ну, чего ты тянешь, Саня? Выпей за искусство. Не каждый может так вот как ты…за Мухой увиваться – рассмеялись мужики.
- А ты не женился еще? – спросил темноволосый.
- Дохнуть некогда. Еще успею.
- Что же у вас там все холостяки?
- Ну, почему же? И женатые, и замужние есть.
- А зарплату тебе прибавили? – спросил пузатый.

- Ну…деньги это не главное – увильнул от ответа Гулькин.
- А кто тебе такое сказал? Кто этот умник? – усмехнулся темноволосый – Когда вот так говорят, в этом чудится что-то ненормальное. У нас даже уборщица как бабочка порхает. А почему? А потому что зарплата ей нравится.
Ты назад то не хотел бы вернуться, в шиномонтаж?
- Надо подумать – сказал захмелевший Гулькин.

Ему было приятно, что друзья его не забыли.

- А чего думать то? – сказал пузан. – Если бы в театре хорошо платили, я бы и сам с удовольствием усами шевелил. Искусство искусством, а грОши отдай.
- Так я же и говорю: деньги не главное – снова повторил Гулькин, но уже не очень уверенно - Вот если бы еще новый главреж был человеком…А то настоящая свинья. Ролей интересных не дает. Придирается.
- Ясно. Затирает – согласились друзья.

Все выпили еще по банке пива и стали прощаться с Гулькиным.
- Через две недели мы вернемся, Саня. Сувенир тебе из Турции привезем. Заходи в мастерскую. Дорогу, чай, знаешь.
И они ушли.

Гулькин еще погулял по парку.

Наступил вечер. В общежитие идти не хотелось и ноги его сами повели в театр. А там уже начался спектакль «Ревизор».
На ярко освещенной сцене играли…нет…жили своей особой жизнью актеры. Их горячая вера и перевоплощение были далеки от обыденности и суеты.

Гулькин не отрывал глаз от сцены.
« Вот она, настоящая жизнь – думал он – Другой не надо»

Кончилось первое действие. Занавес закрылся.

Гулькин из зала пошел за кулисы.

Помощник режиссера, Тамара, что-то недовольно говорила в микрофон в сторону радистов и осветителей.

Всем известна была ее строгость.

Во время спектакля ей должны были подчиняться все. Словно маленький, сердитый гном она упивалась властью. Но спектакли проводила безукоризненно.
- Ну-ка – потребовала она от рабочего сцены, указав на цветочную клумбу – Расщеперь эту красоту.

И тут Тамара увидела Гулькина и непререкаемо сказала:
- Саня, Коля у нас на спектакль не вышел. Сергей совершенно не в форме. Чиновников три калеки осталось. Быстро к Марго переодеваться.

- Бегу – кивнул на ходу Гулькин и помчался в костюмерную.

Обливаясь потом, он под незлобивое ворчание Марго, натягивал на себя панталоны, потом фрак.
Марго, на удивление, была трезвой. Но не удержалась заметить:
- Что это от тебя рыбой пахнет?

Отмахнувшись от нее, Гулькин легко и радостно, как на крыльях, полетел на сцену.


Уже начался второй акт. Он стоял за кулисами в полутьме, ожидая своего выхода.
Гулькин вспомнил, как друзья предлагали ему вернуться на прежнее место работы, но не мог себе даже представить, что может оставить театр.
Стены театра его дом. Актеры его семья. Он здесь не лишний.
И в жизни надо делать только то, к чему лежит душа.

На глазах его выступили слёзы. Устыдившись своей сентиментальности, он смахнул их.
И шагнул на сцену.




Диспут о любви

…О, прекрасный возраст, когда
даже под топором грезят о любви…
( французский писатель 18го века)


В один из майских дней в свободной аудитории пединститута собрались студенты – первокурсники.
Их было немного, но вполне достаточно, чтобы признать: диспут вызывает интерес, ведь он о любви.

В основном здесь собрались теоретики. Но, как потом выяснилось, попадались и практики.

А за окном бушевала весна. В воздухе бродило что-то неуловимое, пьянящее, сулившее перемены.

Диспут открыла преподавательница истории.
Все знали, что она «старая дева», но это ничего не означало.

Бывает и так: хоть и «старая дева», а имеет большой тайный опыт личной жизни и неприметную постороннему глазу «вулканическую страстность».

Увы, она была еще и некрасива.
Высокая, худая, в очках, хотя в ее одежде проглядывали модные тенденции.

Менторским голосом преподаватель предложила совершить исторический экскурс в «проблему отношения полов».

И начала так.
« Когда общество поднималось из своего зоологического состояния, у людей была простая биологическая потребность. Любая женщина могла принадлежать любому мужчине»
( По аудитории пронеслось легкое дуновение, скрипнули скамейки )

« По инициативе женщины беспорядочные полигамные браки были заменены одной моногамной семьёй »
Преподаватель медленно прошлась по аудитории и выдержала паузу.
- Почему женщина оказалась законодателем новых семейных отношений? А как же экономика? – сказал Лёвик вполголоса своей однокурснице Марине, которая ему нравилась.
А преподаватель продолжала:

« Древние греки воспели хвалу женщине. И женщина много сделала в обуздании грубых мужских нравов»
Она опять сделала многозначительную паузу.

- Интересно – ехидно заметил Лёвик, опять обратившись к Марине - Каким образом она это сделала? Ведь согласно религиозным догматам, женщина должна быть смиренной, терпеть и беспрекословно слушаться самого необузданного самца. Она была и рабой, и военной добычей как сексуальный объект – важно подытожил Лёвик.

Он явно мешал Марине, и она раздраженно отмахивалась от Лёвика.
« На становление семьи как ячейки общества, повлияли общественные экономические отношения»

- Всё-таки сказала – обрадовался Лёвик – С этого и надо было начинать.
Студентки, которых было в количественном отношении больше, с удовлетворением приняли концепцию, что их пра-пра-праматери смогли как-то обуздать скверных мужчин, но, к сожалению, не довели этого до конца.

А как всякая незавершенная работа требует продолжения, то надо быть готовыми к трудностям в совершенствовании будущих спутников жизни.

Ребята, ожидавшие чего-то более откровенного, заскучали.

Но преподавательница больше ничего не сказала.
Оказалось, что это всего лишь вступительное слово, которое было «разогревом» аудитории.

Закончив свою речь, она предложила всем присутствующим свободно высказаться на заданную тему.
Заговорили с мест.
И диспут, начавшийся несколько вяло, начал набирать силы на ходу.

- Любви нет – заявили категорично пессимисты.
- Есть, есть любовь! А как же сонеты Петрарки, а «Чудное мгновенье»? – приводили доказательства оптимисты.
- Ну, может и есть…но мы не готовы.

Одна студентка начала с чувством и сожалением:
- Раньше у рыцаря была дама сердца. Он сражался за нее на турнирах и посвящал ей победу…
Но ее перебили:
- Когда это было-то? О-о! При царе горохе. Теперь…не то.
Студентка продолжала с горечью:
- А в наше время парень даже не может защитить свою девушку.

- Такие сейчас парни - констатировали с мест.
- А вот раньше. Еще дуэли были – подхватила другая.

- Нет дуэлей, нет турниров, нет любви. Мы деградируем –
сказал какой-то студент, комически схватившись за голову.

- Ой, ну при чем здесь любовь? - произнес Лёвик - Академик Амосов говорил: Любовь это программа продолжения рода. Мы так запрограммированы.

- Твой Амосов циник – Марина смерила его презрительным взглядом.
- Почему «мой Амосов»? Амосов известный хирург.
- Да – сказал кто-то - А я думал, что он программист. Хотя…что это меняет. Все работают за зарплату. А за башли что ни скажешь.
- Он академик – надрывался Лёвик - Он от науки. Он знает, что говорит.
- Академик? Значит, старик. Долой авторитеты, выживающие из ума!
- Правильно. Долой старческий маразм! Да здравствует любовь!
- Амосов – светоч разума – пытался перекричать оппонентов Лёвик, отстаивая свою точку зрения – Науке не заткнешь рот.
- Пошел ты с ним…знаешь куда.
Куда, знали все.
- Ну и дебилы – возмутился Лёвик.
- Что он сказал? Выведите его кто-нибудь из аудитории.
Но у Лёвика оказалась группа поддержки.
- Да пусть говорит. Говори, Лёвик.

- Не хочу – сердито мотнул головой Лёвик и выскочил за дверь.

- Иди, иди – послышались голоса ему вслед. Кто-то даже свистнул.

Установилось неловкое молчание.

- Зря выперли человека – послышался чей-то голос - Декан говорит, что у Лёвика парадоксальный склад ума. Это его право говорить, что думаешь.
- А чего он Амосовым прикрывается?

Прав был Амосов или нет, спросить было некого. Преподавательница уже «свинтила».

Тут раздался голос студентки, не лишенной рассудительности:
- Мальчики, о чем мы спорим? У кого-то любовь есть, у кого-то нет. Какой человек, такая у него и любовь. Когда я училась в школе, в меня влюбились двое. Один за косы таскал, под парту загонял, а другой портфель носил, домой провожал. Чувствуете разницу? Так что любовь бывает разная.

- А я вспомнила – подхватила другая – Горький говорил: Безумная любовь безнравственна. А Чехов говорил: Если
из-за любви вешаются или стреляются, значит, к ней относятся серьезно.

- Это Чехов так сказал? – удивился какой-то паренек – Ха!
А еще «зеркало русской революции»

- «Зеркалом» был Толстой – поправили его – «Анну Каренину» читал?
- Ну, читал. Только я с Толстым вообще не согласен. Его Анна Каренина полная дура. Вот так.
Открылась дверь. Вошел Лёвик, чтобы взять забытую папку с конспектами, и услышал продолжение разговора.

-…потому что бросаться под поезд из-за любви глупо.
- И как не согласиться с Амосовым? – не выдержал Лёвик.
- Опять Амосов?! Прямо «свет в окне»
- Ну и толките воду в ступе – снисходительно бросил Левик и ушел, чтобы не возвращаться.
- А в общежитии студент повесился – произнесла какая-то девушка – Говорят, он был «голубой».
- А ничего удивительного. Они такие нервные, боятся, что про них все узнают.
- Правильно, что боятся.
- Неправильно! Они тоже люди.
- Откуда они берутся?
- С неба падают. Инопланетяне – сказал кто-то со смешком.
- А что про них Амосов говорил? Лёвик, наверное, знает. Только, вот, вы его выперли.
- Я не знаю, что про них говорил Амосов, но Гитлер их ненавидел.
- Так он и цыган, и евреев ненавидел. Считал их неполноценными. Отсюда и геноцид.
- Про цыган всё непонятно. А, вот, евреев он уничтожал за то, что они умнее его. А я евреев уважаю.
- А ты сам еврей. Фамилия-то твоя Абрамов…Послушайте анекдот. Обхохочетесь.
- Нет – вскочил с места студент, который все это время отмалчивался. – Послушайте меня. Пора заканчивать эту бредятину. За окном весна. Погода шепчет. И хватит нам всяких теорий. Лучше практикой заняться.
Все стали с шумом подниматься с мест.
- А стипендию когда дадут? – спросил кто-то. – Что там обещают в деканате?
- Обещали завтра.
И все разошлись.


Секретные рекомендации

Знать всё нельзя, знать больше
необходимо…(с)

Только пришла на работу, вызывает шеф.
- В пятом цехе собираются делать ремонт. Иди, посмотри, что там можно облагородить.
Я невольно вздохнула.
- Вадим Александрович, вы шутите? Что там можно облагородить? Не зря же его называют «крематорий». И как там люди работают? Давно пора его развалить.
- Нас не спросили – хмыкнул шеф – Когда-нибудь так и сделают, а пока…возьми план цеха, сориентируйся на месте. И подготовь экспликацию. Но никаких глобальных решений: скромно, просто, дёшево и сердито.
- Ага – говорю я – У меня такое ощущение, что всё это показуха и пыль в глаза.
- Свои ощущения оставь при себе…Иди…Справишься.
Ты же техник-архитектор.

…Пятый цех машиностроительного завода представлял собой узкое одноэтажное приземистое здание, почти вросшее в землю, с низким закопченным потолком, построенное еще до революции.
В воздухе стоит синяя гарь от машинного масла и железной стружки.
Вокруг станков, стоящих близко друг к другу, этой стружки горы.
Стружка убирается в конце рабочего дня. Бетонный чёрный пол пропитан маслом.

Большие грязные окна в растрескавшихся деревянных рамах слабо пропускают дневной свет.
Под потолком всю рабочую смену горят несколько электроламп, заливая все желтым тусклым светом.
За станками не вполне трезвые рабочие.
Грязные лица, черные руки, замасленная роба, любопытный взгляд в мою сторону.
Мой белый халат на этом фоне выглядит нелепо.

Проходя под взглядами любопытных и в то же время насмешливых глаз, я испытываю чувство неловкости.
Вот они работают, а я тут брожу, изображая «белую женщину»
Я делаю пометки на плане цеха относительно будущего ремонта.
Появились вопросы, которые надо было решать с начальником цеха.
Сунулась к нему в кабинет. Закрыто.
А навстречу идет старший мастер цеха Венера Вагиповна.

Смуглая, полная, с черными, живыми, подведенными тушью глазами. Чувственные губы ярко накрашены. На шее золотая цепочка с кулоном. Пальцы унизаны кольцами. В ушах крупные серьги.
Женщина средних лет. Очень уверенная и шикарная.

Мы поздоровались с ней второй раз, потому что уже виделись утром, когда ехали на работу в одном автобусе.
Я ее хорошо знаю. Она живет в соседнем доме.

- Венера Вагиповна – спрашиваю – Где ваш начальник? Хочу с ним обсудить предстоящий ремонт.
- Он у себя – сказала она и понизила заговорщицки голос – Я его закрыла на ключ. Он с утра уже лыка не вяжет.

- Ладно – говорю - Зайду потом, после обеда, когда закончу работу с планом вашего цеха.

Но Венера Вагиповна так просто меня не отпустила. У нее ко мне возникла просьба.
- Ты в столовую пойдешь? – спрашивает она – Прошу не в службу, а в дружбу: зайди в социолого-психологический отдел. Там для нашего цеха папку приготовили. Мне сейчас совершенно некогда туда идти. А я им позвоню, скажу, что ты от нас.
А мне только этого и надо. Скорее выйти из «преисподней», прогуляться по относительно свежему воздуху. Хотя какой он может быть свежий на заводской территории.

…Не сразу нашла этот отдел. Несмотря на то, что он находится рядом со столовой, никто и не подозревает о его существовании.
Захожу через скромную входную дверь и попадаю в другой мир.
Тишина, чистота, кондиционеры. Стены отделаны под мрамор. В холле зимний садик. Камни, растения, журчит вода. Стоят удобные глубокие кресла. На двух журнальных столиках лежат газеты.
На одной из стен живописное панно. Что-то яркое, абстрактное, но притом жизнеутверждающее.
«Черт возьми! – думаю я – Это же современный офис. Оазис душевного тепла и покоя среди вони и грязи»
Из холла три двери в кабинеты. Двери со стеклянными вставками типа «Мороз».

Справившись с потрясением от увиденного, я стучусь в одну из дверей.

Открыв ее, вижу немолодого лысого человека с прической
« а ля Лукашенко». У него гладкое розовое лицо. Выцветшие, глубоко сидящие глаза.
Горло его сдавливает красный галстук в мелкий белый горошек (где-то я видела такой?)

При моем появлении, он что-то быстро прячет в ящик стола. Смотрит настороженно и выжидающе.
Я представляюсь: кто я и зачем пришла. После некоторого замешательства, он позвонил в пятый цех.
И, получив подтверждение, протянул мне тонкую папку с завязками, на которой было написано:
« № цеха и ФИО начальника »

Вышла я из этого великолепия как в другую параллельную жизнь и, не удержавшись, развязала завязки папки.
Там было всего несколько листов с четко отпечатанным текстом.
Вверху шапка:
« СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ ТРУДОВЫМ КОЛЛЕКТИВАМ ЦЕХОВ В СВЕТЕ РЕШЕНИЙ…» ну и т.д.
Документ показался мне секретным и содержащим в себе некую служебную тайну для узкого круга, хотя грифа «секретно» на папке не было.
Я к этому кругу как пятое колесо телеге, но мне захотелось узнать: какие такие рекомендации даются трудовым коллективам.
И я, на время забыв про обед, села за дальний стол в углу столовой и начала читать.
Времени мало. Схватываю главное.
Так…так…так…


«…преобладание эмоций, низкая неудовлетворенность трудом, несбалансированность по вертикали «начальник – подчиненный» чётко просматривается из социологического опроса работников цеха »

(Похоже, в пятом цехе уже проводили этот опрос)
И я читаю дальше:

«…низкая социальная зрелость коллектива, а именно: ориентация общественного мнения на групповую солидарность может в известной степени выразиться в крайних негативных явлениях как саботаж, противодействие администрации, неповиновение приказам. Вследствие чего - анархия и даже провал производственного плана »

( «Картина безрадостная, – думаю я, – Социологи уже считают ее взрывоопасной. Только это не совсем так…
эти подавленные работяги уже мало способны на какое-либо противодействие администрации)
Но социологи обеспокоены и вот что они рекомендуют:

«…чтобы отвлечь людей от диктата административно-командной системы и негативных обстоятельств необходимо всячески укреплять взаимоотношения между администрацией и рабочими, которые выражаются в более демократичном подходе, а именно: необходимо разрушить стену недоверия и подозрительности. Начальник должен интересоваться личной жизнью каждого рабочего и самое главное тонко выявлять тех рабочих, кто может повести за собой недовольных…»

«…наладить льготную распродажу картофеля, овощей, дефицитных промтоваров, что преследует также 
пропагандистские цели – показ неустанной заботы о коллективе…»

(ужас какой-то!)

Там было много чего еще, но пора мне эту злополучную папку доставить по назначению, а я еще не успела пообедать.
Я закрыла ее, завязала завязки и пошла заказывать обед.

…Несмотря на вторичное потрясение (первое я испытала в социологическом отделе) аппетита я не утратила.

Однако мысли о «секретных рекомендациях» не покидали меня.
И у меня всё больше крепло подозрение насчет тех, кто сидел в прекрасном офисе (снаружи таком неказистом), любовался, уютно расположившись в мягких креслах, на зимний садик, дышал очищенным воздухом и в тишине разрабатывал не рекомендации, а скорее спецоперации.

Они (я пришла в волнение от догадки!) – враги рабочего класса с повадками провокаторов.

Ведь они учат, инструктируют командно-административный аппарат быть изворотливыми, хитрыми, циничными, лицемерными, хотя те и без психологов сообразят что делать, едва скрывая презрение к «быдлу».

Нетрезвые, подавленные, бесправные и послушные – вот, кто их устраивает.
Им нужны рабы. Но действовать нужно хитро, осторожно, играть на доверии.


Но может случиться, что кто-то не захочет быть «быдлом» ( ведь такое уже бывало )
И найдутся те, кто поведет за собой толпу. И прощай у начальства спокойные денёчки.
Поэтому, чтобы этого не случилось, надо упреждать, маневрировать, отвлекать, делать эту жизнь более привлекательной, взаимоотношения более человечными, хотя бы для вида.
Главное, приручать людей, чтобы мысли «о рабочей солидарности» испарились напрочь, благодаря «подачкам». Ведь когда «кормят с руки», что бывает? Правильно. Такую руку не кусают.

…Возвращаюсь в цех. Кабинет начальника пятого цеха уже открыт. Он пуст, только уборщица вытирает на полу лужу.

Венера Вагиповна с кем-то разговаривает по телефону энергично и жёстко.

Она делает мне знак, чтобы я подождала. Говорит в трубку громко, напористо:

- Что вы посылаете к нам таких работников? Какой с нее мастер? Ну, окончила институт и что с того? Поработала полдня и ушла. Подумаешь, рабочий матом послал. Нас всех посылают. Мы все здесь рассобачились. Что? Да я когда пришла на завод, в 14 лет, поначалу краснела, увольняться хотела, сколько слез пролила! Поэтому теперь ничему не удивляюсь. Это завод. Нас посылают, и мы посылаем. Без этого нельзя. Завод встанет.


Я не удержалась от смеха, а она продолжала кому-то доказывать в телефонную трубку:

- У меня раньше уши вяли от плохих слов, а теперь вянут от хороших.
Еще некоторое время Венера Вагиповна кивала головой, покачивая тяжелыми серьгами, и положила трубку.

И разгорячённая разговором обратилась ко мне:

- Представляешь, из отдела кадров звонили. Прислали девчонку только после института. Что она может сделать? Посылают интеллигенцию, а здесь нужны…волкодавы.

Папку, которую я ей передала, она небрежно бросила в ящик стола.

Мы договорились, что я подойду к ней завтра, чтобы обсудить косметический ремонт цеха.

И я отправилась восвояси.

Было ощущение, словно побывала в «театре абсурда».

Наблюдать за этим «театром» со стороны не получится, приходится в нем участвовать.
Надо себя как-то оправдывать…ну хотя бы хорошо выполненной работой, которая зависит от меня.




Одинокий бег

Правда, словно огонь
очищает всё…
Эмиль Золя


В спортивных трусах и тенниске, с небольшим рюкзачком за спиной, в любую погоду, он начинал свой бег от общежития «химиков» до химкомбината, где работал.

Утром туда 2,5 километра, вечером обратно.

Бежит легко, привычно, провожаемый молчаливыми взглядами пассажиров заводского автобуса.

У проходной переодевается в рабочие брюки и куртку, и скрывается на территории промышленного объекта, сливаясь с безликой толпой.

После работы выходит вместе с другими рабочими через проходную.
Все идут на остановку, ждут автобус. А он, верный своей привычке, переодевается и начинает свой одинокий бег.

Иногда кто-нибудь в заводском автобусе, при виде его, заметит:

- Здоровье сохраняет. Думает, больше проживет.

А другой скажет:
- Вот наш начальник цеха Шульман тоже бегал…А умер от инсульта. Не рассчитал свои силы.

- Да…многие начинали бегать – добавит кто-то еще - А потом бросили. Этот упертый.

Трудно было определить его возраст. Ему можно дать и 40 лет, и 45, и 50.
Лицо простое. Ничем не приметное. Волосы как бы выгоревшие на солнце. Взгляд серых глаз холодный, отстраненный. Он выше среднего роста. Развит гармонично. Ноги спортивные, стройные. Такими ногами может похвастаться не каждый мужчина.

Впрочем, красота ног для мужчины – дело десятое.
Главное, чтобы они функционировали как опорно-двигательный аппарат.

И насколько для мужчины красота ног не важна, настолько важна для женщины.
Но про женщин здесь совсем не говорится. Здесь про другое.

Итак.
Он бегает. И всегда один. Видимо, не нашлось у него последователей.

Была в нем какая-то загадка.

Кто он, почему бегает, почему всегда один.

Спросила я как-то о нем у знакомой с химкомбината.

Она пожала плечами.
- Кто его знает. На комбинате тысячи людей. Я слышала, что он отсидел за что-то. Вот и послали на «химию».
Их даже прежней прописки лишают.
Поэтому здесь многие себе невест нашли. Завели семьи. По-разному судьбы складываются. У нас в цехе один рабочий отсидел за убийство по неосторожности. Потом «химия». Здесь женился. Родили ребенка. И теперь этот мужик как шелковый. Работает, старается. Даже во дворе своей пятиэтажки детскую площадку смастерил.

По случаю про этого бегуна поинтересовалась у телефониста Димы, который достал мне телевизионный кабель для телевизора.

Дима сказал со своей неизменной полуулыбкой:

- Он москвич. Прописку потерял, как посадили. Вот и мается теперь здесь.
- За что посадили? – спрашиваю.

- А это и науке не известно. Говорят, десять лет отсидел. Живет в общаге, в отдельной комнате. За что такая привилегия ему, кто его знает. Вроде, никого не убил, не ограбил, не изнасиловал. За что тогда можно дать десять лет - непонятно.

Как-то выхожу я к почтовому ящику в подъезде. А мой сосед, старик пенсионер дядя Тарас, тоже выходит из своей квартиры.

Газет он не выписывает. Он сторожит квитанции на квартиру. Боится, что их бросят кучей на подоконник. А мальчишки балуются со спичками.
Не сожгут, так подпалят с краев, а «это уже не документ».

К тому же почтовый ящик у него сломан, пользуется моим по-соседски, на котором я нарисовала номер и его квартиры.

И тут открывается дверь в подъезд и заходит «одинокий бегун».
Я его сразу не признала. В лыжной шапочке и зимней одежде. И небольшую бородку отпустил.

Поздоровался с нами и спросил у дяди Тараса какой-то адрес. Покивал головой, поблагодарил и ушел.

- Вы знаете его, Тарас Иваныч? – спрашиваю соседа.

- А как же? Я после выхода на пенсию на проходной стоял. Всех в лицо знаю. Это Игорь – «химик».

- За что же он сидел? У кого ни спрошу, никто не знает.
- За что сидел…Можно сказать, ни за что. Он вообще-то москвич. После армии закончил московский приборостроительный техникум. И его направили по распределению на нашу стройку.
Здесь еще ничего не было. Голое поле. А теперь вон сколько настроили. Я все это и начинал. Все это на моих глазах происходило. Я тогда на экскаваторе работал. Нет такого места, где бы я грунт ни вынимал.

И тут Тарас Иванович смущенно улыбнулся.
- Ну, конечно, я не один. Много нас было, строителей. Все были молодые, веселые. В волейбол играли…Хорошее было время…Трудности нам были нипочём.

И неожиданно добавил:
- Зря Союз развалили.
- А репрессии? – заметила я осторожно.
- Зато мы войну выиграли. Вот так.
А не было бы строгости, так мы сейчас ходили бы в батраках и говорили по-немецки.
Я не стала ему возражать. И только спросила:
- И все-таки, за что же посадили этого Игоря?

Тарас Иванович почесал небритую щеку.

- Понимаешь – говорит – Тогда людей сюда понаехало из разных концов страны…Да…А его посадили «за язык».
Ну, вот как тебе объяснить. Нас всех тогда заставляли покупать облигации государственного займа. Хошь не хошь, а покупай и всё. Но ты этого не знаешь. Молодая еще.

Подписывались все как бы по доброй воле: подмогнуть государству. Последнее отдавали. Куда деваться. Да и как государству не поверить…А потом там – Тарас Иванович ткнул пальцем в небо – Вышла неувязка. И все займы заморозили на двадцать пять лет.
Но, чтобы вышло по закону и было не похоже на обман, стали собирать собрания.
Как, вроде, трудящие сами решили и постановили по своей доброй воле. Многие помалкивали, а Игорь, молодой, жизнью не битый да еще студент-заочник, возьми да и брякни: Не видать вам ваших денег. Ничего вам не возвернут. Забудьте и продолжайте горбатиться. И что-то там еще ввернул про коммунизм.
- Прям так и выступил на собрании? – спрашиваю.
- Да нет. В курилке. А кто-то из мужиков донес. Вот ему и дали пять лет. А он оказался такой строптивый, неуступчивый, что ему еще пять лет добавили. И он полностью всё отсидел. А потом снова здесь оказался. Уже на «химии».
- Да-а – заключила я – Сломали жизнь человеку, а спросить не с кого. От такой несправедливости можно и умом тронуться.

- Да нет – опять говорит сосед – С головой у него всё в порядке. Малый толковый. Любого инженера за пояс заткнет. Он же не пьет, не курит. Всё с книжками да
журналами по своей специальности. А своего он всё-таки добился.
- И чего он добивался?
- Он же чего хотел. Чтоб его реабилитировали и квартиру дали. И чтоб перед ним извинились через газету. Но через газету- это уж слишком.
- Да кто у нас перед кем извиняется – говорю я – У нас такого не дождешься.
- Так вот – продолжает сосед – Судимость с Игоря сняли. И квартиру дали, однокомнатную. Вот приходил-то он, адрес спрашивал, в соседнем доме дали.
- Это хорошо, что он своего добился – говорю я – По-моему, он уже и не бегает.
- А чего теперь бегать ему? Своего добился – начинай жить по-новому.
И на этом наш разговор закончился.
…Какое-то время Игорь жил в соседнем доме, где квартиру получил. Иногда видела его.
Меняется на глазах. Потерял форму. И как-то быстро состарился. Стал сутулиться. Ходит в магазин с авоськой.
Продуктов там кот наплакал. Идет задумчивый. Борода еще длиннее стала. То ли пить начал, то ли к Богу обратился. А потом он совсем исчез.
Говорили, вернулся в Москву. Там его престарелая тетка, бездетная, свою приватизированную квартиру ему завещала. И стал он на старости лет снова москвичом.
А те облигации, через которые сыр-бор разгорелся, и которые потом мешками выбрасывали на свалку, все-таки стали понемногу выплачивать. Через 25 лет как обещали. Получили самые терпеливые. Да и те, кто остался жив, или их дети. У нас ведь как в России: чтобы чего-то дождаться, надо жить долго.


 
Фантом и Кукла

Быть несчастным легко. Для этого
не нужно ни чувство юмора, ни присутствие
духа, ни мужества, ни отваги (с)

Сегодня у меня особый день.
Я приступаю к реализации своего плана. Он заключается в следующем: произвести в квартире генеральную уборку.

Это значит – мыть, чистить, пылесосить, стирать. А главное, выкинуть, на мой взгляд, всё лишнее (иногда это «лишнее» и ненужное становится нужным на второй день, начинаешь искать и понимаешь, что этого ты уже никогда не найдешь)
В квартире я одна.
Мои домашние уехали на выходные к знакомым на дачу. Обычно, когда все дома – спокойно на душе. Но сегодня я довольна, что никто не будет мешать моей бурной деятельности на благо всем.

В этот зеленый городской район на берегу водохранилища мы переехали полгода назад.
В квартире сделали ремонт, обжились, всё нравилось.
Дом вполне приличный, и соседи спокойные, доброжелательные.

…Начав уборку с утра, я к полудню начала пылесосить, таская пылесос по всей квартире на колесиках.
Время от времени я его отключала, чтобы не перегрелся
и в один из таких перерывов я услышала звонок в квартиру.Пошла открывать.
На пороге стоял мой сосед по лестничной клетке.

Его появление было столь же неожиданным, как и невозможным.
Он, единственный из соседей, никогда не здоровался при встрече, как будто не замечая нашу семью. Я даже не задумывалась, в чем причина.
Может, характер такой замкнутый. Хотя с другими соседями он был по-соседски приветлив: кому-то кивнет, с кем-то словом перекинется.
На вид ему за сорок. Среднего роста, худощавый, лицо невыразительное, незапоминающееся.
Взгляд ускользающий. Разговаривает тихо. Пройдет мимо как фантом.
А вот его жена полная ему противоположность. Молодая, белокурая, дебелая, с распахнутыми голубыми наивными глазами и пухлыми губами, кокетливо накрашенными яркой помадой.
Кажется, она вполне довольная в своем каком-то кукольном существовании.
За руку она водит пятилетнюю дочь, похожую на перекормленного ангела, у которой в руках всегда надкусанная булочка, пряник или шоколадная конфета.

Это была обычная семья.
Казалось, ничто не может нарушить их семейного покоя.
Но моя соседка с первого этажа как-то разговорилась, и поведала мне некоторые драматические подробности этой супружеской пары.
Оказалось, глава семьи женат второй раз.
Первая жена его работала секретарем ректора университета. Была втянута в криминальную историю: передавала взятки от студентов- лоботрясов преподавателям. Ее осудили на пять лет с конфискацией имущества.
На глазах у соседей из квартиры вынесли всё. Оставили только круглый полированный стол: не пролез в дверь.

- Здесь она больше не появилась - продолжала моя соседка -Хотя и отсидела весь срок. Он с ней сразу развелся.
А эта Кукла (значит, не только на меня эта молодая женщина производит такое впечатление) – его вторая жена.
И закончила, поджав губы:
- Живут плохо.
Меня ее слова несколько удивили. Я их ближайшая соседка, их квартира через стенку. Ни скандалов, ни криков мы никогда не слышали.
- А, по-моему, они живут нормально – заметила я, пожав плечами.
- Ты ничего не знаешь.
И добавила, понизив голос:
- Она от него гуляет.
- Да когда ей гулять? – настаиваю я - Ребенок маленький, забот полон рот.
- Все знают – уверяет она – Я и сама ее видела с кавалером не один раз. В парке гуляли.

Видя, что я еще сомневаюсь, соседка добавила:
- А чего ей не гулять? Муж в командировках. Он же инженером работает по холодильникам. В район часто посылают.
Соседка продолжала:
- Ребенок в садике. Сама не работает. Молодая, красивая, холеная. Мужчины любят таких цыпочек. Я бы скорее удивилась, если бы она не гуляла. Он уже выгонял ее из дома – тут она опять понизила голос – Потом принял назад…ребенок, куда денешься.

Но, не найдя во мне жгучего любопытства, подытожила:
- В общем, дело наше десятое. Пусть сами разбираются.

С таким доводом я согласилась полностью. 
Новые подробности чужой жизни не изменили моего отношения к этой семье.
Но сейчас, увидев на пороге соседа, я вспомнила этот разговор.
Это был словно другой человек. Правой рукой он опирался о стену, как бы поддерживая себя. Лицо очень бледное и какое-то смущенное.
Преодолев неловкость, я первая обрела дар речи:
- Что с вами?
- Мне плохо…желудок.
- Скорую вызвать?

Он не ответил ни да, ни нет, повернулся и медленно ушел к себе.
Дверь в свою квартиру оставил полуоткрытой.

Я к телефону. Звоню в скорую.
Меня спрашивают его паспортные данные. А я ничего не могу сообщить. Ни имени, ни фамилии, ни года рождения.
Меня упрекнули, что, мол, вы за соседи, ничего друг о друге не знаете, как в лесу живете.
Я называю адрес и прошу приехать побыстрее, делая
предположение: возможно, язвенное кровотечение.

Обещали приехать быстро.
Пошла к соседу.
Он сидит на диване, опустив руки между колен. Кроме него, никого нет.
В квартире чисто, но как-то неуютно и казенно.

- Я вызвала скорую - говорю ему – Сейчас приедут. Может, вам лечь?
Он качает головой. Поднимается с дивана и начинает медленно ходить туда-сюда.
- Чем я могу вам помочь?

Он изобразил на лице улыбку и сказал, не глядя мне в глаза:
- Я отравился.

У меня даже от сердца отлегло. Значит, ни язвы, ни кровотечения, опасных для жизни. А пищевое отравление может быть у каждого. Надо срочно промыть желудок.

Я быстро принесла свой чайник с кипяченой водой, налила большую кружку и протянула ему:
- Пейте. А потом надо вырвать.

Он вроде бы согласился. Сделал несколько глотков, но передумал и отставил кружку.
- В чем дело? – спрашиваю – Вы не хотите себе помочь? Нам нельзя терять время.

Он криво усмехнулся.
- Если вы стесняетесь меня – продолжаю - Я могу выйти.

Он покачал головой и повторил опять:
- Я отравился.

Вот заладил, думаю, и огляделась. Только сейчас я заметила на столе пустую бутылочку из-под уксуса и разбитый градусник.
Мгновенно соединив их в одно целое, я подумала:
Неужели суицид?

…В таких обстоятельствах я оказалась впервые.
Конечно, слышала, что происходят такие вещи, но быть свидетелем не приходилось.
Но даже если это суицид, то никакой паники. Руки у меня не опустились. Я даже разозлилась на него.
- Пейте же, черт возьми! Время теряем!

Говорю как в пустоту:
- Вы должны себе помочь…Вы можете умереть!

«Да», сказанное с вызовом, меня не остановило.
- Сейчас вы упрямитесь. А потом будете радоваться, что остались живы.
Но переубедить его не получалось. И мы замолчали.
Осталось только уповать на скорую.

Я не ухожу, что-то мне мешает оставить его одного.

Думаю про себя: Зачем он позвал меня на помощь?
И нужна ли вообще какая-то помощь, если он решил покончить с собой? А, может, ему нужен просто свидетель?
Ведь говорят же: на миру и смерть красна. И роль свидетеля почему-то уготована мне.
А я, наивная дура, вообразила себя спасительницей.

В голове полный сумбур. И скорая что-то не торопится.

По лицу его пошли сизые пятна и оно стало превращаться в маску.
Точка невозврата пройдена. Наступает физический распад.
И я пока единственный свидетель этой трагедии.

Сосед сидит на диване и смотрит на меня невидящими глазами. Он как будто что-то хочет сказать, но не решается.
И тут раздались шаги.

Входит фельдшер в белом халате, с чемоданчиком и говорит спокойным и каким-то ленивым голосом:
- Чё не встречаете? Где больной?

Я показала глазами на пустую бутылочку из-под уксуса и разбитый градусник. Сказала полушепотом, что пыталась заставить его промыть желудок.

- Это хорошо – говорит фельдшер - Всё правильно.
Только всё бесполезно – негромко добавляет фельдшер – Кто вы ему будете?
- Соседка.
- Он один живет?
- С женой и дочерью.
- А где они?
- Понятия не имею. Извините, нельзя ли побыстрее? Надо что-то делать.
- А что делать?...Заберем – сказал фельдшер, не двигаясь с места и снова пытает меня – Он на учете не стоял?
И незаметно крутит пальцем у виска.
- Не знаю – отвечаю нетерпеливо.

А он продолжает так же неторопливо и осуждающе:
- Соседи, а ничего не знаете друг о друге…Какие-то документы у него есть?

(Что же он тянет? – недоумеваю я – Каждая секунда дорога)

- Надо бы удостоверить личность – говорит фельдшер, мельком взглянув на соседа.
- Да где же я возьму его паспорт? Ради бога, увозите скорей! Может, еще спасёте - не сдержалась я.

Он махнул рукой: Вряд ли.
И повернулся к соседу:
- Сам можешь идти?...Ну, давай.

Фельдшер помог ему встать с дивана и, поддерживая соседа под локоть, они медленно пошли к выходу.

Я вышла следом. Захлопнула дверь. Щелкнул автоматический замок.

…Уборку квартиры заканчивала как в тумане. В голове одна мысль: спасут? Не спасут?

Всё-таки странное и загадочное существо – человек. Да и животные не лучше.

Киты выбрасываются на сушу. Овцы падают в пропасть за своим вожаком. Но там все-таки стадное чувство.

А человек, хотя и пойдет за всеми, но решение принимает лично, сам, и бежит от явной опасности.
Здесь что-то другое…темное, навязчивое, перечеркивающее инстинкт самосохранения.
…Наверное, присутствует страх, но не перед смертью…Значит, иногда становится страшнее жить чем умереть.

…Уже под вечер, окончив уборку, выношу мусор и встречаю соседку с первого этажа.
Она ходила в районную больницу к сыну-студенту, который лежит с гастритом.
- Представляешь – говорит она возбужденно – Сегодня в больницу привезли нашего соседа. Говорят, отравился. К нему Кукла его приходила. Он видеть ее не хотел. Гнал. Кричал. Всю больницу поднял на ноги. А потом умер. Не спасли его врачи.
И, помолчав, добавила:
- Жаль мужика. Я вообще мужиков жалею больше чем женщин. Они же как дети. Копят, копят обиды. А потом крыша едет…Надо бы его помянуть.
Я промолчала. Не стала ей ничего рассказывать. И ушла к себе.

Иной раз всплывет в памяти этот случай, и я думаю, отчего это происходит? Опустошение? Злоба, загнанная в угол? Крах иллюзий? Инфантилизм? Навязчивое состояние?
Стыд, что откроется что-то такое, чего не должен никто знать?
Жаль, что не сумела я ему помочь…Казалось, он хотел мне что-то сказать. А что? Никто уже этого не узнает.




Пастух и Герострат

Один застенчивый юный грек (а было это в 356м году до нашей эры) влюбился в красивую девушку, стройную как сама богиня Артемида.
Она была из того же селения, в котором он жил, но из богатой семьи.
И это неравенство его угнетало.

Он не знал, каким способом может добиться её расположения. Его жизнь проходила в любовных переживаниях и честолюбивых мечтах.

Он воображал себя то блестящим воином, то мудрым философом, то странствующим поэтом в изгнании и даже Одиссеем-путешественником, отправлявшимся в поисках золотого руна.
А между тем, ему приходилось пасти овец в предместье Эфеса.
Иногда слишком размечтавшись, он терял одну из своих подопечных, и тогда получал нагоняй от старших братьев и старого отца, которым не было дела до его душевных терзаний.
Наш герой был восьмым и самим младшим ребенком в своей семье.

Раз в три декады пастушок пригонял к чудесному храму Артемиды (тогда еще деревянному, но уже по праву считавшимся одним из чудес света) овцу и отдавал ее в жертву богам, надеясь, что они услышат его, и жизнь, такая однообразная, вдруг волшебным образом изменится.
Но боги тщательно охраняли свою кастовую привилегированность.
Не страдая отсутствием аппетита, они хранили высокомерное молчание и жили своей особой, недоступной простому смертному, жизнью.
Боги воевали друг с другом. Убивали своих и чужих детей. Совращали жён, совершали акты мести.
Каждый старался возвыситься и утвердиться еще выше и для этого пускались в ход молнии, стрелы и всевозможные способы членовредительства и умерщвления, известные также и среди людей.
Тем не менее, они оставались богами, великими и недоступными, в чьих руках находились человеческие судьбы, и развратная их жизнь была полна интриг, подлости и агрессии.
…Как-то несколько подвыпивших эфебов возвращались в свой лагерь, когда на пути у них оказался юный грек со своими парнокопытными.
- Эй, малый, пойдешь с нами! И погонишь свое стадо в наш лагерь.
- Я не раб и не метек – с достоинством ответил пастушок – Я свободный гражданин. У нас еще никто не отменил частную жизнь и собственность свободного человека, охраняемого нашими законами, о справедливости которых известно далеко за пределами Эгейского моря.

- Всё это верно – согласился старший из эфебов – Но, тем не менее, ты пойдешь с нами. А, если ты так хорошо знаешь законы и свои права, то можешь обратиться в суд. Хотя…я сомневаюсь, что твоя жалоба будет удовлетворена сразу. Завтра мы выступаем в поход, и нас здесь уже и с собаками не сыщешь. Но тебе никто не запретил жаловаться – усмехнулся эфеб.
Однако его слова совсем не убедили юного грека. Он вцепился в шерсть рядом стоящих овец, выражая непоколебимую решимость защитить свою собственность.

- Так и быть – смилостивился старший – Этих двоих овец мы оставляем тебе. Остальных забираем для воинов, которые стоят на страже общих интересов и, следовательно, твоих также.

Спорить с вооруженными эфебами не имело смысла. Оружие – аргумент, который действует сразу.
Эфебы ушли, подгоняя маленькое стадо пастушка.

- О, боги! О, Зевс! О, Артемида! – вопил не своим голосом юноша, катаясь по чахлой, выжженной солнцем траве и камням – Так то вы защищаете тех, кто поклоняется вам?! Где ваши стрелы и молнии, которыми вы поражаете друг друга?! Почему вы не превратили этих разбойников в камни или мерзких лягушек?! Почему вы так спокойно взираете на беззаконие? Вам нет дела до людей! Вы погрязли в своих склоках и в своей непреходящей борьбе за власть! Вы покровительствуете негодяям!
Как и следовало ожидать, эти вопли остались без ответа.
Небо не разверзлось. Не показались грозные лики богов. Вероятно, они обдумывали сложившуюся ситуацию и, намеревались позднее наказать похитителей своей божественной карой.
А пастушок, будучи всего-навсего ребенком тех, кто придумал богов и поклонялся им, поторопился и оскорбил их незаслуженно.
Он вдруг почувствовал страх и раскаяние. Тем более, что небо на горизонте потемнело. А солнце стало тонуть в водах моря.
Наступала ночь и, несмотря на то, что она всегда приходила на смену дня, юному греку это показалось плохим знаком.
И он решил оставшихся двух овец отвести с утра в храм богини Артемиды, дабы задобрить богов.

Он, конечно, опасался гнева отца и старших братьев за потерю овец, но богов опасался больше.

Огорченный, он уснул на берегу ручья в сорока стадиях от прекрасного храма, который всегда запирался на ночь.

Едва рассвело, юный грек постирал в ручье свою тунику, вымыл спутанные волосы и вдруг услышал чей-то голос.
На берегу ручья стоял человек в грубой тунике.

- Приветствую тебя, юноша – сказал он – Ты что так испугался? Уж не украл ли ты этих овец?

- Это мои овцы – хмуро ответил юный грек – У нас не принято воровать.

Незнакомец подошел поближе. Ничего в нем не было такого, чтобы сразу располагало к нему.
Тщедушный, с изможденным лицом. Длинные волосы, схваченные ремешком. На лице слабая растительность. Темные глаза прищурены. С плеча свисает потертая кожаная сумка.
- Что ты здесь делаешь? – спросил незнакомец.
- Еще вчера у меня было небольшое стадо, но эфебы отняли его – грустно ответил юный грек – Вот, сижу и думаю, что мне делать.
- Так иди домой – пожал плечами незнакомец.
- Отец меня убьет. А братья не защитят…Отведу этих двух овец в храм Артемиды, а там будь что будет.
- Зачем тебе их отводить в храм? – удивился незнакомец.
Юноша вздохнул:
- Я был в гневе. В отчаянии я проклинал богов.


- Только в храме твоих овец не хватает – сказал небрежно незнакомец. – Тебе лучше вернуться домой. Всё-таки две овцы это лучше чем ничего. А когда нам плохо, мы проклинаем всех…и богов в том числе. Не ты первый, не ты последний.

Он подмигнул, показав в улыбке белые крепкие зубы, и, сбросив с плеча сумку, сел на выжженную солнцем траву.

- Я тоже иду в храм, но сначала предлагаю тебе перекусить – сказал он – Садись рядом.

Выложив из сумки еду, незнакомец жестом пригласил присоединиться.

Пастушок не стал отказываться.

Они ели молча. Закончив жевать, пошли к ручью и напились, зачерпнув ладонями воду.

Незнакомец, оглядев внимательно юного грека, неожиданно спросил:

- У тебя есть девушка?

- Я сильно влюблен в одну девушку – ответил юный грек - Но она на меня даже не смотрит.
- Почему? – удивился незнакомец, потягиваясь и потирая шею – Ты же не урод. Девушкам такие, как ты, нравятся.
- Она из богатой семьи. Поэтому мы не можем быть вместе.
- О-о-о! Всё ясно. Сочувствую тебе и понимаю. Бедному только издали положено любоваться недоступной богатой красавицей. Старая как мир история.
 
- Если бы я мог чем-нибудь прославиться – мечтательно произнес пастушок - Все было бы по-другому.

Незнакомец рассмеялся:

- В твоем положении это пустые мечты. Пока ты прославишься, пройдут годы, дороги ваши разойдутся навсегда. Ты станешь другим…Не ищи невозможного. Живи жизнью, которая тебе уготована. Отец сам тебе найдет невесту.
И, помолчав, добавил:
- Я тоже люблю девушку…прекрасную богиню Артемиду. Сестру Аполлона, охранительницу стад, охотницу, богиню Луны.
Пастушку показалось, что он ослышался.
( Как можно мечтать о богине как будто это простая девушка!)
Но незнакомец продолжал:
- В полнолуние я часто смотрю на нее. И мысленно беседую с ней. Она удивительна. Она прекрасна. Но мне не нравятся все эти люди, которые присвоили себе право служить ей. Они хотят держать ее в заточении. Они построили ей храм из дорогого дерева. Поставили ей статую из мрамора. И воскуряют фимиам. Но она не нуждается в них. Ей ничего этого не нужно. Она свободна. А они…просто кормятся за ее счет и пользуются дарами, которые ей приносят люди.

Пастушок молчал, потрясенный его словами, а незнакомец продолжал говорить с презрением. Глаза его потемнели:
- Ты не представляешь, как я хочу оградить ее от этих алчных жрецов. Она никому не принадлежит! Она навсегда останется девственницей. 


Юный грек мало, что понял из неожиданных откровений незнакомца, но ничем не выдал себя, опустив глаза.

- Но это мои печали – закончил незнакомец – А тебе лучше вернуться домой. Не стоит откладывать неприятное объяснение с отцом.
- Нет. Я пойду в храм – упрямо мотнул головой юноша.
- Ну, так пошли.

И они отправились в храм Артемиды, который виднелся далеко на горизонте. Юный грек подгонял овец выломанной ивовой веткой.

…На подходе к храму они встретили множество людей, которые стекались в храм.
Незнакомец сразу отлучился. А юноша, передав своих овец жрецу, целый день просидел против статуи Артемиды.

И никак не мог принять решение: вернуться домой или, устроившись на корабль, уйти в море.
Вечер был на исходе. В темно-синем небе боги зажгли свои светильники. Затрещали цикады. С моря подул свежий бриз.
Юный грек бросал жребий. Сначала выпало вернуться домой. Во второй раз выпало: не возвращаться.
Он бросал камешки в третий, в четвертый и в пятый раз, но так и не понял, что же ему надлежит делать.
И тут служители стали всех выпроваживать из храма, потому что храм, как обычно, запирался на ночь.
Юноша вышел. Прилег на траву под стенами храма и тут его сморил сон.
Проснулся он от криков. Не сразу понял, что храм горит. Языки пламени уже лизали стены, возведенные из дорогого ароматного дерева.
И удушливый дым забивал дыхание.

Люди бежали к храму и кричали, воздевая руки к небу, падали на колени. Другие, остановившись как вкопанные, молча смотрели, безвольно опустив руки, и не могли сдвинуться с места.

…Неизвестно, сколько продолжалась эта суматоха. А храм уже превратился в костер.

И тут пастушок увидел, как несколько человек держат еще одного, в котором он узнал незнакомца, встреченного в пути.
При свете полыхающего храма было видно, как они свалили его на землю и стали ожесточенно бить ногами.
Они били долго, пока тот не затих. При этом слышались их негодующие возгласы:
- Ни боги, ни люди не простят тебе, Герострат, того, что ты совершил.
Еще раз они пнули бездыханное тело и стали расходиться.

А храм догорал. И жар этого гигантского костра заставил людей отойти на безопасное расстояние.
До рассвета люди не расходились.

Одного жреца, готового броситься от отчаяния в огонь, еле удержали.
А он пытался это сделать снова и снова. Тогда его связали.
Юный грек даже боялся смотреть в сторону, где лежал убитый, чье имя – Герострат - он узнал только после его смерти.
Но некоторые подходили к мертвому Герострату, чтобы посмотреть на него, и говорили:
- Он был одержим безумием.
- Да нет. Хитрый был. Захотел прославиться.
- Разве так прославляются? – спрашивал кто-то.
- И так можно стать известным – отвечали ему.
- Теперь только и будут запрещать говорить о нем. И детям, и внукам передадут, что запрещено о нем говорить. И чем больше будут говорить «забудьте имя его», тем больше будут помнить.

Совершенно оглушенный случившимся, юноша поплелся домой.
Утрата прекрасного храма Артемиды, считавшегося седьмым чудом света, случившаяся на его глазах, была неизмеримо большей, чем утрата стада овец.
Страх перед отцом и братьями отступил.

Он ускорил шаг.

Примечание:

Если мы откроем историческую энциклопедию, то сможем прочитать следующее:

« Герострат – грек из Эфеса (Малая Азия), желая стать известным, в 356м году до н.э. (в день рождения Александра Македонского) сжег храм Артемиды в Эфесе.
Был убит. О Герострате писал Феопомп »

О юном пастухе не сказано ни слова. И автор пожелал заполнить этот пробел.




Глухой радист

Все борются с судьбой…У
одних это получается лучше…(с)

Если нужно куда-то ехать – предпочитаю поезд. В автобусах досадую на скованность движений. На корабле укачивает. Самолетом летала трижды, умирая от страха.

Так что поезд - мой вид транспорта.

Хотя и в этом случае предпочитаю ночные поезда дневным.

Вот, дневной поезд с шумом и шипением подходит к перрону.
Пассажиры заходят в вагоны. Устраиваются, и начинается поедание припасов и чаепитие. Иной раз, чего и покрепче.

И…нескончаемые разговоры, часто исповедальные.
Снял камень с души и на том спасибо.

В дневном поезде можно забраться на верхнюю полку и смотреть в окно.
Но мелькающий, не слишком разнообразный пейзаж долго наблюдать надоедает. Остается читать захваченную в дорогу книгу или дремать под стук колёс.

От ночного поезда впечатление другое. Срабатывает магия ночи.
На перроне пассажиров раз и обчелся.



Ночной поезд почти бесшумно появляется из темноты. Скользит вдоль перрона и останавливается там,
где нужно, подбирает редких пассажиров, которых никому неведомые обстоятельства, заставляют пускаться в дорогу вместо того, чтобы сладко спать в собственной постели.

Все уже угомонились, доверив свои бренные тела железнодорожной обслуге на разных уровнях и, прежде всего, проводнику - хранителю порядка и директору титана с горячей водой.

Для ночного пассажира чая уже не будет. Но, главное, ты уже в пути и значит, ближе к цели.

...Однажды сажусь в ночной поезд, в плацкартный вагон.

В моем «купе» расположились двое мужчин. Один лежит на верхней полке, на животе, глядя в темное окно. Другой (он сидит на моей, нижней полке, уперев руки в колени и, задрав голову) беседует с лежащим.
Я не стала беспокоить мужчину. Ехать мне всего 3 часа. Сажусь в проходе за откидной столик.

В непроглядной тьме оконного стекла проплывают далекие редкие огоньки.

Вдоль вагона прошла проводница. Выключила верхний свет. Всё утонуло в полумраке.


- Понимаю…Хорошо понимаю тебя, Володя. Трудно такое пережить – говорит участливо сидящий мужчина.
И заканчивает ободряюще:
- Но ты не унывай. У нас полстраны отсидело под замком.

(Невольно я подумала: освободился Володя. Домой едет начинать новую жизнь)

На столике замечаю пачку сигарет «Кэмел». На крючке висит кожаная черная, блестящая куртка. На полу брошены модные остроносые туфли.

В ответ Володя молчит, а собеседник продолжает:
- В колонии можно прожить, если всё по уму. Кино крутят…Три года пропыхтит незаметно. А если хорошо себя будет вести, то раньше выйдет.

«Ага – думаю – Значит, не Володя. «Пыхтит» там кто-то другой»
И, словно угадав мои мысли, Володя отвечает каким-то тусклым, разочарованным голосом:
- Вот я и говорю: не повезло брату. Только купили ему мотоцикл, и в первый же день сбил на улице бабку.

«Вот и прояснилось – думаю – «Пыхтит» брат Володи. И как ему кажется, зазря. Из-за какой-то никчемной старухи, которой три звонка до смерти осталось. Вот, Володе и обидно. К сожалению, так и бывает: здоровый эгоизм – выше права на жизнь»

- Так не повезло ему – продолжает Володя - О родителях уже не говорю. Отец еще крепкий, держится. А мать…совсем сникла. Даже не могла поехать со мной на свидание. Она сердечница…Дождется ли.


Сидящий мужчина решительно сказал:
- Поддержи мать. Сейчас это главное. А уж когда брат выйдет, ты его из виду не упускай. Мало ли чему он там научится…Все в него вцепитесь.

(Подумалось мне: сидящий мужчина говорит как-то неестественно громко. А ведь в вагоне все уже спят)

- Я как увидел брата – продолжает Володя тоскливо – Сердце упало.
- Понимаю. Очень тебя понимаю. Но, Володя дорогой ты мой, и старушки жить хотят. Вот в этом вся закавыка. А я ведь, Володя, тоже отсидел. За хулиганку. Молодой был. Не сдержался. Попортил одному гаду физиономию. Если бы меня ни скрутили, может, и убил бы. Но…У меня причина была.
- И что за причина? – нехотя спрашивает Володя.
- Что? Говори погромче. С глушинкой я. Служил на подлодке радистом.
- Причина-то какая? – повысил голос Володя.
- Ну, если тебе интересно, могу рассказать.
Служил я на Севере, на флоте. Радистом на подлодке. Как демобилизовался, пошел электриком на строящийся завод.
В нашем районе великая стройка началась. Вскоре женился я. Родилась девчонка. Дали комнату в бараке. А я встал на очередь на квартиру. Строили много. Быстро. Ждем. А у меня уже вторая дочка родилась. Живем потихоньку. Барак старый, еще с тех времён. Крыша течет. Углы сырые. Плесень. Дети стали болеть. Прихожу с работы и занимаюсь ремонтом. И так каждый день. Потом списки вывесили.
Искал, искал себя – нашёл. В самом конце. Перенесли мою очередь. Иду в профком.

А там мне объясняют:
В первую очередь инвалидам, многодетным, специалистам и погорельцам. Такое постановление властей.
Согласен. Потерплю. А тут у меня в бараке пол провалился, печь задымила: кирпичи вывалились в дымоходе. Ремонтирую. Занимаюсь печью и полом.
Купать детей – целая история. Мы с женой нервничаем…стали ругаться. Печь я переложил. Живем потихоньку. Ждём.
Вскоре стали сдавать еще два дома. Опять списки вывесили. Появились новые фамилии. А меня опять передвинули в конец. Не могу понять, в чем дело. Стали с мужиками разбираться с новыми списками, и нашли в них родственников начальства. И написал я жалобу в Москву, потому как стало известно, что дети нашего профсоюзного начальства, не работая на заводе, получили квартиры.
Вызывают меня в профком. Достает наш профсоюзный босс из ящика стола моё письмо и говорит с улыбкой мне в лицо:
- Твое письмо?
- Моё.
- И какой ответ ты ждешь?
- Чтоб разобрались по справедливости.
- Ну, вот тебе и ответ. Тут написано: на усмотрение руководства завода. Так что, твою жалобу я буду разбирать сам.
Я говорю:
- Разбирай. Да побыстрее.
А он говорит:
- А ты не торопись. Всё должно быть по закону.
Я говорю ему:
- Твои законы нам известны. Тебе на людей наплевать. Под себя гребёшь. Справки я предоставил. Дома сдают. А в очереди не двигаюсь. Своих детей ты обеспечил, а они ни одного дня на заводе не работали. Как это назвать?
А он мне:

- Мы тут о тебе говорили. Хотели помочь как человеку. Как ударнику труда. А ты накатал телегу в Москву… Позоришь нас. И чего ты добился? Сам всё испортил. Какого ты ждешь теперь отношения к себе? Только как к сутяжнику, врагу народа, который наводит поклёп на нашу власть.
Я, прям, онемел. Оказалось, сам во всем виноват.
А он еще и добавил:

- Если за такое поведение тебя решат уволить, я и пальцем не пошевельну.
- За что же меня можно уволить? – спрашиваю.
- Было бы желание, а причина всегда найдется…Иди пока... Подумай.
И тут я не выдержал. Всё. Потерял контроль…

Володя молча смотрел на глухого радиста, подперев голову рукой.
А тот продолжал:
-…Дали мне два года за хулиганку. Но отсидел всего год. Я начальнику тюрьмы пришелся по душе. Я им там по части электрики всё делал.
А он вызвал меня и сказал: Я бы, таких как ты, еще лет десять здесь держал. Но держать больше нельзя. Я сам написал тебе характеристику. И добился твоего досрочного освобождении...Признаться, Володя, я чуть ни разревелся. Говорю начальнику: Спасибо, гражданин начальник.
А он говорит: Я для тебя уже не гражданин начальник, а товарищ подполковник. Езжай к семье. Вот так. Попадаются же такие хорошие люди. И ты, Володя, надейся на лучшее.

- Квартиру-то получил? – интересуется Володя.
- Что? А! Квартиру? Дали квартиру. Пятнадцать лет живем по-человечески.
Дочкам пианину купил. Играют вовсю. Я тоже наловчился. Хе-хе…«Собачий вальс».

- А ездил куда? – спросил Володя.
И повысил голос: Куда ездил-то?

- К своякам. В отпуск. Помогал в их домишке фундамент менять.
- Ну, ладно – вздохнул Володя – Заговорил ты меня. Давай спать.
- Я не усну. Жена будет встречать. Говорил ей по телефону: Сиди дома. Зачем в такую рань подниматься? Но она упрямая. Сказала: Всё равно приду. Значит, придет.

И тут из соседнего «купе» раздался раздраженный голос:

- Хватит базарить. Спать не даёте.
- Давай ложись – буркнул Володя – Зачем ты только постель брал, деньги платил?

И, отвернувшись, дал понять, что разговор окончен.

Глухой радист, оставшись без собеседника, обернулся ко мне:
- Извините, вам далеко ехать?
- Я скоро выхожу – говорю ему.
- Да и мне уже скоро выходить. Я, вот, постель взял, а спать не могу. Волнуюсь…Жена будет встречать.

Прошла по вагону проводница. Отдала железнодорожные билеты тем, кому выходить.


Глухой радист сидел молча, отвернувшись к темному окну, в котором виднелось его отражение.

...История, которую я невольно услышала, меня впечатлила.

Борьба за справедливость всегда непроста и, чаще всего, драматична.
А когда человека доводят до крайности, он в любом случае достоин сочувствия.
И еще меня тронули сказанные им слова: «Волнуюсь. Жена будет встречать»

Ведь мы часто говорим слова, за которыми ничего не стоит. Дежурные слова...
А здесь мне показалось, что это было мимолетное невидимое движение души.




«Проснись и пой!»

«Казалось, они прокладывали свою
дорогу, не зная, куда и зачем…» (с)


Декабрь. Час дня. Пятница.
На подоконнике, в кухне женского общежития строителей сидит Катя-цыганка с гитарой и мурлычит в полголоса: Ай, не, не, не.

Катя небольшого роста, широкой кости, плотная. Ее длинные волосы собраны в «конский» хвост. Выражение ее круглого лица спокойное и снисходительное, словно она знает себе цену, если такое понятие вообще существует, или подразумевает что-то другое.

Ей 16 лет. Но выглядит она старше и это чувствуется и в облике, и во взгляде.

Из своей комнаты с чайником в руках выходит Валентина-крановщица. Отсыпалась после ночной смены.
Она приветливо улыбается Кате. Катя ее забавляет.

- О чем поешь, Катя?
- Про любовь.
- Ну, конечно, о чем же еще – кивает головой Валентина и, поставив чайник на газовую плиту, присаживается на один из стульев.

И тут же выходит из своей комнаты Зося, 30ти летняя увядающая женщина, худая, угловатая, с острыми плечами и локтями и жидкими кудряшками от химической завивки.

Она трудится на стройке маляром. А еще кладет плитку.
Работает по сменам. Сегодня у нее выходной.
В руке у Зоси пакет с селёдкой.

Катя, равнодушно взглянув на пакет, объявляет довольно:
- Сегодня танцы. Я так люблю музыку…Когда слышу музыку, душа с телом расстаётся. Всё во мне поднимается.

Валентина откидывает рукой со лба светлые густые волосы, спрашивает с полуулыбкой:
- Как ты оказалась на стройке, Катя? Ты же цыганка. Я цыган на стройке еще не видела.
- А мы оседлые. У нас в семье все работают.
- Ну и работала бы в своем городе, рядом с семьей. – говорит Валя – Дома-то лучше.
- А я убежала – спокойно отвечает Катя – Меня хотели взамуж отдать…за старого. Ему 30 лет.

Зося, разделывая на столе селедку, даже вздрогнула. Говорит недоумевающе:
- Какой же он старый?!
- Старый – упрямо отвечает Катя – Не нужен он мне ни за какие подарки. Убежала и всё бросила. Даже то, что мне родители купили.
И стала перечислять, чтобы знали, на какие жертвы она пошла, чтобы не выйти за нелюбимого и «старого»:
- …Пальто с лисьим воротником, сапоги-чулки венгерские, сережки золотые, платок-паутинка оренбургский и разное другое…
Перечисление всего этого богатства не вызвало особого интереса у слушателей.

- Тебе не жалко родителей? – спрашивает Валентина, поглядывая на чайник. 
- Еще как – с готовностью говорит Катя – И сестер, и братьев жалко. Всех жалко! – и спокойно добавляет – Плакать хочется.

Плакать может быть и хочется, но держать в руках она себя умеет. В лице ее ничего не дрогнуло.

- Говоришь, всё бросила – ворчливо замечает Зося – Лучше бы оделась по сезону. Вот, в чем ты ходишь среди зимы?
Не знаю, как ты еще не заболела. Хотя…вы закаленные.

Она обсасывает хвостик селедки и продолжает:
- Вас хоть об асфальт бей, ничего с вами не делается.

Катя не обижается, продолжая тихо перебирать струны гитары.

В дверь постучали. Зося, быстро обтерев руки газетой, пошла открывать. Вернулась, не скрывая разочарования:
- Катя, тебя.

Катя, спрыгнув с подоконника и отставив гитару, ушла в коридор.
Некоторое время за дверью слышался тихий разговор.
Потом возмущенный, молодой, мужской голос с явным кавказским акцентом воскликнул:
- Ты долго будешь издеваться надо мной?
Катя спокойно отвечает:
- Я сказала: не буду гулять с тобой просто так.

Возбужденный голос срывался на «петуха»:
- Я ж телеграмму дал в Баку. Родители должны приехать!
- Когда приедут, тогда будем говорить – Катя непреклонна
- Значит, ты меня не любишь?!

- Люблю.
- Почему не веришь?! Я не обманываю тебя! Клянусь мамой!
- Когда родители приедут, тогда и будем разговаривать.

После секундной тишины раздался треск рвущейся материи и стон:
- О! О!
Валентина и Зося переглянулись. Может, Кате требуется помощь?
Но она уже появилась на пороге, как ни в чем не бывало.
И спокойно усаживается на подоконник с гитарой.

Чайник закипел, но Валентина не уходит.
Катя для нее загадка. А Катя уже смотрит в окно и громко объявляет:
- Побежал, побежал…И рубашку на себе порвал.
- Ну, совсем по-русски - смеется Валентина – А зачем порвал-то?
- По его не получается – с достоинством говорит Катя - Он хочет, чтобы я с ним стала спать. Без расписки. Без благословения родителей. Нет, говорю, Робик. Этого не будет.
- Ты какая-то несовремённая – качает головой Зося - Твой Робик побегает за тобой да и бросит.

Катя пожимает круглыми плечами:
- Я ему сказала: Я цыганка, Робик.

И тут же с места в карьер: Ах! Я его так люблю. Он тут лучше всех. Прямо плакать хочется.
В Катиных глазах ни слезинки.
Тут она вспоминает что-то приятное и соскакивает с подоконника:
- Ой! Я ведь сфотографировалась. Сейчас покажу.

Катя убегает в свою комнату и возвращается с фотографией, почтовым конвертом и шариковой ручкой.
И недолго думая, просит Валентину подписать конверт родителям. И поясняет:

- Я семь классов закончила. У меня почерк плохой.

Валентина соглашается. И пока Катя бежит в свою комнату за листом бумаги, Валентина с Зосей рассматривают фотографию.
Вернувшись, Катя сходу начинает диктовать письмо домой.
Катя диктует, Валентина пишет, Зося режет лук и подаёт реплики.

« Здравствуйте, мама и папа – диктует Катя – Дядя Петя, дядя Леонтий, тетя Сильва, тетя Клава, Русланчик, Мишенька, Сенечка, Петенька, Рустик, Сонечка, Мишечка…

- Мишенька уже был – замечает Валентина.

- Это другой. Это Мишечка. Сродственник тети Сони.
- Сколько же их у вас! - удивляется Валентина, вскидывая глаза на потолок.
- Много…Надо всех назвать, а то обидятся.

- А чего тебе волноваться-то? Ты все равно убежала – замечает Зося, жмурясь от нарезанного лука.
- Нет, нет, надо всех – настаивает Катя и продолжает диктовать: Дядя Вася, тетя Света, Соня…

Валентина поднимает брови:
- Соня тоже, кажется, была. 

- Это другая.

- Ладно. Дальше давай – говорит Валентина, усмехаясь.

- Костя, Сережа, Ася и Радочка…

- Охренеть можно – говорит Зося, вытирая слезы с глаз тыльной стороной руки - Всему табору письмо, а говоришь, «только родителям».

Катя по привычке ничего не отвечает. А Валентина смотрит на нее и спрашивает:
- Ну, всех перечислила?
- Еще Славик и маленькая Радмилочка.

Катя поясняет: Она недавно родилась.
- Радмилочка – повторяет Валентина – Всё? Или еще кого забыла?
- Всё.
- Дальше что будем писать? – спрашивает Валентина.

Катя переходит к главному:

« Я живу хорошо. Устроилась на работу учеником штукатура»

- Напиши: скоро дадут разряд – подсказывает Зося – Второй.

- Пиши: третий – говорит Катя и не краснеет – Пусть порадуются за меня родители.


- Дальше – подгоняет Валентина. И тоже подсказывает:
- Давай напишем им, что собираешься учиться в вечерней школе. Ты ведь учиться собираешься? Вас, малолеток, и берут на работу с условием, что пойдете в вечернюю школу.

Катя молчит. Ни да, ни нет. Раздумывает.
- Про школу ничего писать не надо – говорит она – Пиши: выхожу взамуж за Робика.

Валентина кладет ручку на стол:
- Кать, ну ты и артистка. Какой Робик? Замужество твое на воде вилами писано.
- Пиши, пиши – настаивает Катя – Они успокоятся. И не будут меня искать.
- Найдут, если захотят – говорит Зося – По обратному адресу или с милицией.
- Ой, Катя – говорит Валентина, вздыхая – Давай заканчивать письмо. Чем оно длиннее, тем больше фантазии.

«Посылаю вам свою фотку – продолжает диктовать Катя – Не сердитесь, что я так сижу. Так сесть - мне сказал Робик, я теперь его слушаюсь»

Валентина и Зося снова рассматривают фотографию.

На фото Катя сидит вполоборота, повернув голову, призывно улыбаясь.

- Что ж ты так вывернулась? – заметила Зося.

Катя молчит в некотором замешательстве.


- А по мне, так неплохо – говорит Валентина – Всё лучше, чем с выпученными глазами, словно кол проглотила как на паспорте. Ну что, заканчиваем письмо?

Катя встрепенулась:
« Всех целую и передаю приветы: маме, папе, дяде Пете…»

Валентина заглядывает в начало письма и переписывает в конец всех родственников.
Подписывая конверт, обратный адрес по просьбе Кати не указывает.

- Отец у меня строгий, приедет - убьет – поясняет Катя – А если сам не приедет, братьев пришлет.

- Сдается мне, всё это так просто не закончится – вздохнула Валентина.
И подхватив чайник, ушла к себе в комнату.

В это время на кухню вваливаются трое девчонок. В брюках, в ватниках. Головы замотаны платками.
Их лица румяные с мороза. От них веет холодным свежим воздухом.

Одна из них накидывается с порога на Катю:
- Почему раньше всех ушла с работы?
- Я ж малолетка – спокойно отвечает Катя – Мастер сказал «Иди». Я и ушла.
- Ты картох начистила?
- Нет – отвечает Катя, словно в первый раз слышит о
каких-то «картохах».
Раздеваясь на ходу, девчонки ходят туда-сюда. Одна из них набирает в кастрюлю картошки. Выговаривает Кате беззлобно:
- Всё играешь…И поешь. И что ты за человек?

Потом хватает нож и начинает быстро чистить картошку, приговаривая:

- Ох, жрать хочется.
- Тебе письмо, Лена – говорит ей Зося – Вон, на окне лежит.

Ленка аж взвизгнула. Бросила нож, схватила конверт.

Вскрыв письмо, она быстро пробежала его глазами и стала целовать вдвое сложенный тетрадный листок и приплясывать.

В дверь постучались. Этот гость пришел к Зосе.
Не пропуская его через порог, она сбегала за чем-то в свою комнату, что-то передала ему и вернулась на кухню, чтобы поставить чайник.

- Опять ему деньги дала? – строго спрашивает Ленка.
- Не твое дело.
- Сколько можно давать?– возмущается Ленка – Вот, присосался гад. Тебе питаться надо хорошо. Одежда уже болтается на тебе. А ты мужика кормишь.
- За собой смотри – сдержанно отвечает Зося.
- Да ты хоть паспорт его видела? – негодует Ленка. В глазах ее неуловимое сочувствие к Зосе – Знаем мы этих…командировочных. Все они в командировках не женаты. А у самих куча детей.
- Говорит, разведен – цедит Зося.

Ленка презрительно кривит губы:
- Провокация и брехня.
- Мала, чтобы учить – злится Зося – Жизни не знаешь. Узнаешь, когда твой солдат из армии невесту привезет…Да еще с дитём.
- Никогда – гордо говорит Ленка – Мой Андрюха меня любит. Я у него первая.
- И не последняя – бурчит себе под нос Зося.

- Да хватит вам – лениво останавливает их Рита.
И все замолкают.
Захватив свой чайник, Зося уходит в свою комнату.

Катя молча наблюдает за всеми как на чужой свадьбе.

А картошка уже сварилась. Галя приносят из комнаты банку с соленьями и открывает ее. Рита ставит на стол четыре тарелки. Ленка нарезает хлеб.
- Иди, садись, малолетка – говорит она Кате.

Катя подсаживается к девчонкам. Они чистят картошку, посыпают ее солью, достают из банки помидоры, огурцы домашней засолки, раскладывают хлеб, не забывая подкладывать в тарелку и Кате.

- А шофер, который привозил раствор – говорит мечтательно Рита – ну, тот, который на Ихтиандра похож…так смотрел на меня.

- Влюбился – решила Галя.
- Не зна-а-а-ю…Но так смотрел.

«Как смотрел» она не успела разъяснить, потому что на кухню вошла Маша-штукатур из соседнего блока.
Ей 40 лет. Нарядилась. Накрасилась. Наодеколонилась.
- Девки, в клуб пойдете на танцы? – спросила она.
- Я пойду – вскочила с готовностью Катя.
- Пожри сначала – осаживает ее Ленка – Ничего до конца не доводишь. Ни одного дела. Как птица на ветке.


Маша перед всеми охорашивается.

- Как я выглядываю?
- На все сто процентов – говорит Рита.

Но Ленка настроена критически:
- Ты, Маш, не крась так сильно брови. И щеки не румянь. Ты и так симпатичная. И не душись так. Прямо от тебя задохнешься.
- А что? – ухмыляется Маша.

Любая критика ей как слону дробина.
- Одеколон «Сирень». Мой любимый. Мне нравится.

Покрутившись, она уходит.

- Ну, никак не понимает – удивляется Ленка – Я же ей добра желаю. Ведь так красится, что хоть на чайник как куклу-матрешку сажай. И кого она на танцах закадрит?
- Старая уже – добавляет Рита.
- Да найдет кого-нибудь – говорит Галя - Как наш мастер говорит: Любить хочется, а любить-то некого, вот и любят, кого попало – со смешком заканчивает она.

И вдруг Ленка переменила тему разговора.
- Ты, вот, Кать, на танцы собираешься, а полы не помыла. Третье дежурство пропускаешь. Сегодня опять твоя очередь.

Катя смотрит на всех с удивлением и полным непониманием происходящего.

Она, конечно, забыла. Как в этот раз, так и в прошлый,
и позапрошлый.

Но ведь пол можно помыть в любое время! И совсем необязательно мыть его, когда начинаются танцы!

Она рассчитывает на поблажку. Но Ленка неумолима.

- Эти танцы-шманцы свели тебя с ума – говорит она строго – Бери тряпку и мой пол.

Расстроенная Катя чего-то ждет. Кажется, что у нее в глазах слёзы заблестели.

- Ладно – машет рукой Рита – Пусть идет. Я за нее помою. А ты, Кать, мне карты потом раскинешь.
- Ой, ну конечно. Я все сделаю. Я всем погадаю. Спасибо.

И убегает с гитарой.

- Ну, что с нее возьмешь – говорит Ленка – Малолетка. Только проснется и сразу петь.
- Да - погрустнела Рита – Себе бы так…Но мы так не можем.
- И вы, девчата, идите на танцы – говорит Ленка – Потом уберешься, Рит.
- Сегодня не пойду – зевает Рита - Устала я, спать хочу.



Острова судьбы


Не люди выбирают время,
а время выбирает людей…(с)


Остров Корсика

Часть 1


В 70х годах 18го столетия на острове Корсика в семье дворянина-адвоката произошло следующее событие.

Адвокат говорил своей жене, возвращаясь к давнему разговору:
- Я всё-таки думаю, что мы должны послать мальчишку во Францию. Он должен сделать карьеру.
- Сейчас!...Во Францию? – воскликнула супруга – Он еще так мал.
- Да, да – упрямо говорил отец – Во Францию, на материк. Здесь, на Корсике, не получишь приличного образования.
Корсика, к сожалению, задворки Европы. А на материке жизнь кипит. Правда, она и здесь не стоит на месте, но того и глядишь, подстрелят или прирежут. Нам, корсиканцам, палец в рот не клади.

Супруга достала платок и приложила его к глазам.

Адвокат нахмурился:
- Только, пожалуйста, без слез. Я их не выношу. Скажи: пусть позовут этого шалопая.

Вскоре в столовую вбежал мальчишка. Он возбужден, тяжело дышит, его лоб вспотел. Манжет рубашки оторван. Шнурок на одном башмаке развязан.

- Что за вид? – строго спрашивает адвокат.
- Ну, мы и задали им трепку! - весело отвечал мальчишка – Мы почти их окружили, но Антонио схватил меня на руки и притащил сюда. Скажи Антонио: я уже не маленький.
- Сядь и выслушай меня – сказал отец – Мне совершенно не интересно, кому вы задали трепку и кого окружили. Твой учитель говорит, что ты совершенно отбился от рук. И в то же время он говорит, что ты чертовски способный малый. Но тебя привлекают грубые игры. Мне это не нравится. На следующей неделе я повезу тебя во Францию. Хватит бездельничать. Ты будешь учиться, чтобы стать адвокатом и продолжить традицию нашей семьи.

Мальчишка вытаращил глаза и захныкал:
- Но я не хочу быть адвокатом! Мои друзья называют адвокатов канцелярскими крысами.
- Ты что болтаешь? – возмутился отец – По-твоему, я, уважаемый человек, канцелярская крыса? Хочу заметить тебе, сын, что так говорят необразованные, невежественные люди, которые к тому же, когда их прижмёт, обращаются ко мне для разрешения тяжб. Простые люди всегда завидуют состоятельным, образованным и успешным. Запомни это.

- Я не хотел тебя обидеть, отец. Но я все равно не хочу быть адвокатом.
- А кем же ты хочешь стать?
- Я хочу стать военным. Например, капралом.
- Капралом…- рассмеялся отец – И это предел твоих мечтаний?
- А потом я стану генералом. А потом…я еще не придумал.

Мать, которая до сих пор молчала и не вступала в разговор, сказала:
- Может быть, нам это решение оставить на следующий год?
- Нет – сказал отец – Этот вопрос надо решать сейчас.
И обратился к сыну:
- Сделаем по-твоему, раз ты не лишен честолюбия, определим тебя в Парижскую военную школу. Ты доволен?
Мальчик быстро взглянул на мать, ожидая ее согласия, но она снова приложила платок к глазам.

И в один из погожих дней с острова Корсика отошло торгово-пассажирское судно.
В числе пассажиров были маленький Наполеон Боунапарте со своим отцом.

Он долго махал рукой матери, родственникам и слугам из дома, которые остались на берегу.

Когда берег стал удаляться, мальчишка начал бросать за борт кусочки домашней булки. Ему нравилось смотреть как чайки, словно серые молнии, на лету хватают куски, не давая им упасть в воду.

Остров Эльба

Часть 2

Весна, 1814 год. В Париж вступили союзные войска.
Отречение Наполеона Боунапарте от престола произошло в торжественной обстановке.
Однако титул императора ему был оставлен, как и тысяча солдат, которые должны его охранять и скрашивать довольно унылую обстановку на острове Эльба.

Этим союзники пытались унизить человека, который оказался на самом гребне истории и долгое время сумел заставить смотреть на себя как на явление исключительного порядка.

Теперь, командующий без армии, император без империи, он, накинув походную шинель, иногда гулял по берегу моря. И пытался трезво понять причины своего головокружительного падения, погрузившись в воспоминания.
…Чуть больше тридцати лет отделяют его от того дня, когда он выпускник Парижской военной школы, в чине капрала, получил назначение в часть.
Он молод, энергичен и потому сторонник перемен.
Его не устраивает прогнившая монархия Людовиков. Он носом чует возможные перемены и пусть это будет, что угодно, хоть революция, однообразие стоячего болота жизни его тяготит.

Осада Тулона, где окопались монархические мятежники, была первым серьезным испытанием его военных способностей.
Тулон взят, мятежники разбиты. В 24 года он бригадный генерал.
Но это только начало стремительного восхождения, которое нельзя считать следствием благоприятных обстоятельств. Надо еще уметь использовать их, и он делает это с завидным умением.
…Потом итальянская кампания, египетская экспедиция (какая была привезена оттуда в Париж коллекция древностей!)
Правда, в Египте он был недолго. Оставив свою армию на надежных генералов, он возвращается в Париж, чтобы совершить переворот. И это ему удается.

А дальше все пошло как по накатанной дороге.
После сражения при Маренго он становится пожизненным консулом. А еще два года спустя, провозглашен императором.
Через год знаменитое сражение при Аустерлице.
Какое это было великолепное зрелище! Браво, маленький капрал! Ты знаешь, чего тебе хочется.

…Ну, а потом…Наверное, все началось в Испании. Но об Испании ему, почему-то, не хочется вспоминать.
Об Испании потом.
Ведь сначала были победы, триумфальное возвращение из походов. Блестящий дворец Тюирли. Стремительное восхождение на вершину славы.

«Казалось, этому не будет конца. Его имя было на устах честолюбивых молодых людей с горячим воображением и такой же горячей кровью, которую они, не задумываясь, готовы были проливать за любимого императора.

Когда-нибудь про него напишут, что он дал преступную возможность одному народу подняться над другим, что он развратил его легкими победами и возможностью поживиться за чужой счет…» (с)

Но, черт возьми, как он мог не понять, что все началось в Испании, а кончилось в России!
...В Россию он больше не пойдет. Зачем ему Москва с варварскими методами ведения войны, с её бескрайними просторами, глубокими снегами и трескучими морозами.
После ряда неудач, которые все же не помешали ему, хотя и со значительными потерями, подойти к варварской столице, накануне сражения он обратился к войскам со следующими словами:

- Солдаты! Вот сражение, которого вы так ожидали! Отныне победа зависит от вас. Она нам необходима. Она даст изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение на Родину. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, под Фридляндом, под Витебском и под Смоленском. Чтобы позднейшее потомство вспоминало о ваших подвигах в этот день.
Чтобы о каждом из нас говорили: Он участвовал в великой битве под Москвой.

И потом, оставив сожженную Москву, он обещал своей армии, изрядно потрепанной, измотанной морозом, партизанскими стычками и жгучей ненавистью русских, что первая война с Россией не кончится одной кампанией.

Поверили ли они ему? Верил ли он сам в свои слова, когда, покинув армию, трясся в возке инкогнито под именем герцога Виченского.
Во всяком случае, он проклинал себя за то, что оказался в нелепом, смешном положении.

И ему было ясно, что внушать уважение Европе, он может только из дворца Тюирли, куда он и стремился изо всех сил.

…Да…Россия спутала все карты…Он поскользнулся, упал, но должен суметь подняться: сегодня или никогда.
Прошел целый год в унизительном состоянии и бездействии.
А Франция по-прежнему ждет великого героя.
Тогда он был уверен в этом.
« Хотя звуки барабанов и шелест боевых знамен не смогут пробудить от вечного сна всех тех, кто остался лежать на полях сражений. Но еще в состоянии найти отзвук в сердцах других, кто хотел бы, и кто мечтает возродить былую славу Франции» (с)

И, слава богу, есть еще немало других стран, которые ждут не дождутся сильной, волевой личности и узурпаторской власти.
Так было всегда, пока светит солнце над миром.
И пусть сколько угодно его обвиняют в честолюбии, как будто одно честолюбие довело его до Эльбы.
« Ведь я вёл чисто политическую игру »

Так думал Наполеон Боунапарт, глядя на вечно изменчивые морские волны, освещенные закатными лучами солнца.

…Перед тем как сесть в лодку, которая должна была перевезти императора на корабль, ожидающий на рейде, Наполеон спросил генерала:

- Вы уверены в исходе операции?
- Сир, в три недели, без единого пушечного выстрела мы завоюем Францию снова.
- Хорошо. Нам нужно продержаться сто дней. Сто дней для начала.
1 марта 1815 года Наполеон высадился на берег Франции.

Остров Св. Елены

Часть 3

Прошли сто дней во Франции. И вот уже почти 6 лет Наполеон узник англичан на богом забытом острове Св. Елены, затерянном в просторах Атлантики.

Он нездоров, особенно в последнее время. Кружится голова, одолевает вялость, все чаще появляется сердцебиение.

Он все реже выходит на воздух, хотя нещадно дымит
камин.
Иногда его мысли уносятся далеко и высадку во Францию он уже расценивает как авантюру.

…Битва под Ватерлоо не принесла славы. Она подвела черту всему. Это был еще один кровавый финал. Вторичное отречение было окончательным.
Но первое время он еще утешался тем, что здесь на острове, он еще внушает страх и почтение своим стражам.

В их глазах он видел также любопытство. Это его раздражало.
Но жизнь, полная бурных событий, уже прошла и принадлежала истории.

…Принесли обед. Наполеон через силу заставил себя подняться с узкой железной кровати, стоящей в углу комнаты.
Есть не хотелось, но нужно сохранять силы.

На обед была телятина, овощи и фрукты. Он начал есть, не подозревая, что каждый раз вместе с пищей в него попадали мизерные доли мышьяка, достаточно безвредные, чтобы убить сразу, но, накапливаясь в организме, они медленно убивали его.

- Мясо не прожарено – сказал он с досадой и отложил вилку и нож с закругленным концом, отказавшись от попытки отрезать им кусочек мяса – Дайте мне другой нож. Этот ничего не режет.
- Другого ножа нет, сир. После вашего запрета на ножи с острым концом, таковых теперь не найдешь нигде. Теперь они не в моде. Даже англичане отказались от них.
- А русские? – спросил Наполеон.

- Русские тоже, сир.

- Пожалуй – слабо улыбнулся Наполеон – Это моя самая большая победа.
И, помолчав, добавил:

- Надо сказать англичанам, чтобы почистили камин. Ведь я прошу уже не первый раз. Неужели здесь не найдется ни одного толкового малого, который мог бы это сделать?


…5 мая 1827 года на острове Св. Елены в возрасте 52х лет скончался Наполеон Боунапарт, бывший император Франции, корсиканец по рождению и великий авантюрист по натуре.
Родись он раньше или позже, он вряд ли бы стал столь известен, ибо не люди выбирают время, а время выбирает их.
И хотя выдающиеся личности воображают, что делают историю, они так же далеки от истины, как и те миллионы, которые просто живут.
Говорят, последние слова, которые Наполеон с трудом произнес, были следующие:
« Колонна войск……»




Канцона Листа

Труднее всего забыть не самого человека,
а ту мечту, которую он подарил…
Жозеф Скалигер

Увядающая желто-зеленая листва и пронзительная синева бездонного неба таили в себе щемящую грусть. Но, как бывает, в первый день после летних каникул всё это было только в радость. День был прекрасный.
Студенты педагогического института стекались в свою «альма-матер» с понятным нетерпением: начинался новый учебный год.
Скверик перед зданием института, обычно тихий и безлюдный, сейчас был наполнен звонкими голосами, взрывами смеха, стуканьем каблучков по асфальту…

На ступенях парадного входа трое студентов с 3го курса худ.графа стоят обособленно. Они сдержанно здороваются с приятелями и приятельницами и с интересом поглядывают на первокурсниц.

- Обратите внимание – говорит Дима, указывая на окно второго этажа, открытого настежь – Новенькие чувихи.

А там две хорошенькие девушки выглядывают из окна, опираясь локтями на подоконник.
- Я их раньше не видел – говорит Давид.
У него небольшая бородка, как и положено начинающему художнику.
- Скорее всего, на иняз поступили.

Дима достает болгарские сигареты «Родопи». Закуривает, небрежно пуская дым и явно рисуясь.


- Да, скорее всего с иняза. Там все раскрашены как на карнавале.

- Хорошее настроение? – интересуется у девушек Давид.

- Отличное - отвечает одна из них, яркая блондинка.
- С какого вы факультета? – спрашивает Давид.

- С физмата. А вы?
- А мы художники.

- От слова «худо»? – смеется блондинка.
- Ага – кисло отвечает Давид.

Их товарищ по имени Виктор не принимает участия в разговоре, посматривая исподлобья на девушек.

У него круглое обсыпанное веснушками лицо, небольшие невыразительные глаза, голова кажется большой по сравнению с телом.
Он невысокого роста. Пиджак лоснится на локтях, брюки наползают на носки основательно разношенных, хотя и начищенных ботинок.

Кажется, он понимает, что ничем не может привлечь внимание красивых девушек.

А ему понравилась вторая, молчаливая, в очках.

Он говорит тихо Диме:
– Спроси, как зовут, вон ту, темноволосую, в очках.

Виктору показалось, что она смотрит именно на него.

Но Дима его не расслышал. Он увидел свою знакомую и заторопился к ней, перескакивая через ступеньки.

Давид достал карманные часы на цепочке, подаренные ему дедом.

- Пора – сказал он – Пошли в аудиторию.

- Иди. Я сейчас приду – сказал Виктор.

Он хотел еще раз убедиться, что девушка в очках смотрела на него.

Увидев, что они собираются закрыть окно, Виктор неожиданно для себя, послал девушке в очках воздушный поцелуй.

Блондинка показала ему язык. А девушка в очках ответила воздушным поцелуем и чуть театрально помахала рукой.

Окно закрылось. Девушки ушли. Виктор направился в вестибюль, испытывая странное волнение.
По своей натуре он не был лишен впечатлительности и соответствовал словам известного француза: Природа, наделяя человека нежными чувствами, лишает его, порой, внешних привлекательных черт (с)
Виктор никогда не имел успеха у девушек и, вдруг, о, чудо! на него был обращен задумчивый взгляд, ему предназначалась приветливая улыбка и ответный воздушный поцелуй.

…В перерывах между занятиями он искал ее по всему институту. И, когда увидел, был сильно огорчен:

Она оказалась выше его на целую голову и даже не узнала его.

Но как бы там ни было, Виктор уже был во власти той неодолимой силы, которая его влекла к ней.

Он начал с ней здороваться. Она отвечала смущенной улыбкой.
Виктор узнал, что ее зовут Ларисой. Друзья ее называли Лалой и что, помимо учебы, она начала играть в составе институтской сборной по волейболу.

То, что она учится на физмате, казалось ему странным, он считал, что ей это совсем не подходит.

Иногда он заставал ее в читальном зале. При виде нее, склоненной над книгами, сердце его начинало сильно биться.
Почти всегда она находилась в обществе своей подруги блондинки, которая казалась ему настоящей фурией, высокомерной и насмешливой. И красота ее была какой-то недоброй, холодной и язвительной.

Наступила зима. Однажды утром, когда он в вестибюле поджидал Ларису (и это вошло у него в привычку), она появилась, засыпанная снегом, румяная от мороза, с сияющими карими глазами и стала варежкой смахивать снег с серого пушистого воротника.
Поздоровавшись, он осмелился заметить:
- Чудесная погода.
- Да, я люблю, когда идет снег – ответила она негромко.
- Я заметил – продолжал он – Как человек всегда преображается, когда говорит о том, что он любит. 
- Почему? – удивилась Лариса, плохо вникая в смысл сказанных им слов.
- А это просто…Когда любишь, хочется быть лучше, добрее, совершать хорошие поступки.
- Но разве человек не должен быть таким всегда? – пожала она плечами.
И достав из кармана пальто очки, стала протирать их платком.

Виктор торопливо ответил:
- Всегда невозможно. Любовь – это особое настроение.
- И с чего это мы заговорили о любви? – удивилась Лариса.

Но, услышав, что ее зовет подруга, быстро ушла.

Итак. У Виктора состоялся краткий разговор с Ларисой и не просто разговор, а о любви.

В этот день на занятиях живописи, 3й курс писал маслом обнаженную живую натуру.
Двери аудитории были плотно занавешены шторами. В центре помещения на возвышении сидела натурщица в домашнем халате.
Яркие лампы освещали ее.
- Начали – произнес по-деловому преподаватель.
Студенты встали за свои мольберты. Девушка сбросила халат.

Обнаженное тело натурщицы было целомудренно чисто, не вызывая посторонних мыслей.
В аудитории установилась сосредоточенная тишина.

Виктор работал, не отрываясь.
В перерыве, он увидел, что Давид, оставив свой мольберт, стоит за его спиной.

- Ты сегодня в ударе – воскликнул Давид – Правду говорят: художник смотрит глазами, а видит душой.

Подошел Дима. Посмотрел и задумчиво отошел. Самолюбие его было задето.

- Неплохо – заметил преподаватель, который считал вредным захваливать студентов – Очень даже неплохо. Перерыв.

Натурщица надела халат и взяла в руки книгу. Студенты вышли в коридор.

Дима побежал курить.

- Да-а-а. Ты молодец – сказал Давид и похлопал Виктора дружески по плечу – Ты передал форму, полутона и, главное, воздух.

« Моей кистью водила любовь » - подумал Виктор, и эта догадка обожгла его.

…Вскоре Ларису положили в больницу. Виктор узнал об этом окольными путями.
Ей предстояла операция по удалению аппендикса.

« Всё будет хорошо, всё обойдется – лихорадочно думал Виктор – Аппендикс вырезают миллионам людей »

И в первое же воскресенье он отправился навестить Ларису в больнице.


Но робость помешала ему пройти в палату.

Через дежурную санитарку он передал Ларисе шоколадку.

На обертке не удержался написать шариковой ручкой:
«От чего мне хорошо? От того, что ты мне просто улыбнулась »
Ответа Виктор не дождался и ушел.

Однако Ларису не выписали и на следующей неделе. Виктор был сам не свой.
« Неужели осложнение?» – думал он.

Он купил у вокзала розу и у себя в общежитии побрызгал духами (духи ему дали девушки со второго этажа).

И не слишком задумываясь над тем, что роза перестала пахнуть розой и стала пахнуть «Красной Москвой», бережно положив ее за пазуху, отправился в больницу.

Появление его в белом до пят халате было для Ларисы полной неожиданностью.

Она покраснела от досады и прикусила губу. Не будь Виктор так ослеплен любовью, он сразу бы догадался, что его появление, мягко говоря, нежелательно.

Как во сне он протянул ей розу. Она машинально понюхала ее и заткнула за спинку кровати.

- Как вы себя чувствуете? – спросил Виктор охрипшим от волнения голосом.
- Нормально – сказала она.

Установилось неловкое молчание.

Соседка по палате, молодая пышнотелая женщина, во все глаза смотрела на посетителя, не скрывая иронической улыбки.

Виктору потребовалось неимоверное усилие, чтобы сохранить видимость непринужденности беседы.

-А что же вас не выписывают? – спросил он.
- Всё решают врачи.
- У одного больного, кажется в Англии, во время операции забыли ножницы – продолжал Виктор – Вот, растяпы. Правда?
- Ну, здесь с этим строго – неохотно ответила она и с тоской перевела взгляд на окно.
- Ножниц не хватает? – пытался пошутить Виктор.

Лариса пожала плечами. Опять возникла неловкая пауза.

- Поправляйтесь – вздохнул он - А то без вас на чемпионате области институтская команда не займет первое место.

Лариса не успела ответить, как в палату влетел молодой, очень высокий парень и прямо с порога начал громко говорить:
- Салют, Лала. Народ интересуется, почему ты здесь застряла. Понравилось, что ли, на казенных харчах отдыхать? Себе бы так завалиться и отдохнуть.

Он положил ей на тумбочку пакет с яблоками и апельсинами.
- Там Элка пришла, ждет халат. Так что я побежал.

Он ушел так же стремительно как появился.

Виктору стало ясно, что ему тоже пора уходить.
- До свидания – сказал он.

Она кивнула рассеянно в ответ.

Возвращая халат гардеробщице, Виктор увидел подругу Ларисы, блондинку.
Она подошла к нему и спросила с вызовом:
- К ней ходили?
- Да.
- Зачем?
- Навестить.
- Удивительно – передернула Элеонора плечами – Вы не находите, что это смешно? Вы что, влюблены?
- Да. Я ее люблю – решительно сказал Виктор.

- Ой, не смешите мои тапочки. Неужели так трудно человеку догадаться, что он лишний? А вы её преследуете.
У нее мягкий характер, а то она давно бы вас отшила. Навязчивость всегда отвратительна.
О-т-в-р-а-т-и-т-е-л-ь-н-а, - повторила она по слогам.
- Почему вы вмешиваетесь не в свое дело? – пролепетал Виктор.
- Как это «не в свое»? Она моя лучшая подруга. А вы просто самоуверенный кретин.
- Я вас не оскорблял – тихо сказал Виктор, застегивая куртку из искусственной кожи, которую он взял напрокат у Димы.
- Я вас тоже не оскорбила. Я просто предлагаю вам найти девушку по себе. И отстаньте от нас.

« Всё кончено – думал Виктор, выходя из больницы – Она никогда не полюбит меня. Мы разные люди. Я художник. Она математик.
И рассуждая с точки зрения сухой математики, она не видит души. Формулы и разные там интегралы ей ближе, чем поэзия чувств»

…На следующий день Виктор не пошел в институт. И так продолжалось три дня.
Жизнь для него словно остановилась, потеряла смысл.

Он хотел написать письмо Ларисе. Несколько раз начинал писать и бросал.
Один из черновиков неотправленного письма попался Диме на глаза.
Он показал Давиду смятый листок и сказал:

- Читай. Письмо нашего Ромео к оглобле-Джульетте. Что он пишет, обхохочешься. Бред какой-то.
- Нет. Я не хочу читать чужие письма – произнес Давид –
И тебе не советую.
- Ну, как хочешь. Я сам с ним поговорю по поводу этих розовых соплей.
- Только без грубостей – попросил Давид – Говорить надо тактично, осторожно. А вдруг у него началась депрессия.
Я знаю, что это такое. У меня мама психиатр.

А Дима начал разговор так:
- Виктор – сказал он самоуверенно – Ты втюрился, но это бывает с каждым. Я просто не понимаю, как можно из-за этого пропускать занятия. Возьми себя в руки. Если лишат тебя стипендии, что будешь делать? И вообще, кто она такая, чтобы из-за нее жизнь себе ломать.
- Подожди – вмешался Давид – Я понимаю Виктора. Сам сто раз влюблялся. И первый раз, в четвертом классе, в свою учительницу. Не поверите, я даже хотел умереть.
Потому что, я ей совсем не нравился. Любовь ведь это как болезнь. 
- Но о чем ты говоришь? – хохотнул Дима, - Она же длинная как Вандомская колонна.

Давид посмотрел на Диму с сожалением. Разговора не получалось. А Дима продолжал:
- И потом. У нее же есть парень, такой же телеграфный столб.
А ты – обратился он к Виктору – Стучишься в закрытую дверь.

- Да – осторожно начал Давид – Я тоже как-то видел ее в кино с парнем. По-моему, он биолог.
- Ну вот. Всё встало на свои места – произнес Дима – Ты, Витя, просто лишний. Но продолжаешь питать надежды на любовь этой тощей селедки.
- Зачем ты так? – поморщился Давид.
- Да ну ее – махнул рукой Дима – Из-за какой-то бабы ставить под удар свою судьбу.

Виктор поднялся и сел на кровати.
- Я прошу тебя: не оскорбляй её.
- А я попрошу тебя не изображать страдания молодого Вертера из-за кучки костей и капли крови – разошелся Дима.
- Нет. Это не разговор – досадливо произнес Давид –
Она-то здесь причем? Лучше скажи нам, Виктор, что ты собираешься делать?

- Я перевожусь на заочное отделение - не сразу сказал Виктор.
- Ну и блажи дальше – махнул рукой Дима – А как же твои репетиции в институтском оркестре? Ты же почти освоил кларнет. И всё это псу под хвост? Да ты, брат, придурок! А ведь твое имя означает «победитель». Тебе его что, зря дали? Так давай победи!

Но Виктор ему ничего не ответил.

…История эта закончилась благополучно.

Виктору удалось восстановить нарушенное душевное равновесие.
Но это произошло не сразу и не потому, что он нашел в предмете своей любви какие-то недостатки, он их не искал.

Институт он закончил очно.
Его направили в сельскую школу учителем черчения и рисования.
А вскоре он женился на учительнице младших классов, которая тоже приехала по распределению после окончания педучилища.
У них родилась дочь, которую он назвал Ларисой.

Работу в школе Виктор полюбил, хотя часов было мало, и он подрабатывал в сельском клубе художником, а в свободное время играл на кларнете.

Особенно ему нравилось исполнять канцону Листа.

Однако его музицирование встречало противодействие жены, маленькой, крикливой, решительной женщины, практичной и вечно озабоченной семейными и школьными делами.

Она недовольно выговаривала ему:
- Опять ты за свою дудку? Неужели не надоело? У меня уже уши вянут. Столько дел в доме, а тебе хрен по деревне. Поросенок не чищен. Форточка на кухне не закрывается, ветер дует. Как дочку купать?

И много чего она еще перечисляла из того, что нужно сделать немедленно.

Виктор привинчивал шпингалет на форточку. Чистил закуток для поросенка. Ходил к колодцу за водой. Колол дрова.

И все это он делал послушно, но как-то механически. И такая жизнь входила в привычку.




Учительские будни

Хвалить всех – безотказный,педагогический приём…(с)

Поселковая школа, в которую я поступила полгода назад учителем черчения и рисования - двухэтажная, уютная, почти новая.
Зеленый двор утопает в цветах.

В поселке снимаю у пожилой женщины комнату в частном доме. Платит за меня школа.

На выходные уезжаю домой в областной город.
Из учительского состава я самая молодая.
Учителя наши немногословные, озабочены личными проблемами, все с большим стажем работы. Коллектив, как обычно, женский. Мужчин только двое: директор школы и учитель труда.

В новом учебном году должны приступить к работе еще две молодые учительницы, выпускницы университета.

Население рабочего поселка, так или иначе, связано с горнорудным предприятием. Благодаря ему и образован этот поселок, и поддерживается инфраструктура.
Родители работают, дети учатся, милиция охраняет порядок, врачи лечат, учителя учат, пенсионеры доживают.

Иногда устоявшуюся полусонную жизнь нарушают какие-то из ряда вон громкие события на бытовом уровне, которые взбудоражат людей на некоторое время, но потом все затихает «до следующего милиционера».

В последний день августа, с утра пораньше еду в свою школу, где должен состояться ежегодный педсовет перед началом учебного года, на котором обсуждаются и принимаются решения по всем предстоящим в новом учебном году делам.

Сажусь в старый разболтанный автобус.

Кондуктора почему-то в автобусе нет.
И, подождав отправления, я сажусь на его место.
Место высокое, обзор хороший. Все пассажиры на виду.

Какая-то женщина поздоровалась.
Наверное, она жительница поселка, возвращается из города домой. Я с удовольствием ей ответила.

Трясемся в автобусе по разбитой дороге.
А за окном начинает хозяйничать осень. Со своим особым колоритом, запахами и ощущениями.
Небо синее-синее, с редкими белыми облачками.
Проезжаем мимо опустевших полей, пожелтевших рощиц и небольших деревушек.

Автобус аккуратно проехал по старому деревянному мосту через речку. Потом мимо пожарной каланчи, где двое пожарных поливают из шланга красную машину. На обочинах дороги редкие продавцы с ведрами картошки, яблок, слив и всякой зеленью.
Сижу, посматривая в окно, придерживая на коленях спортивную сумку.
И надо же было мне остановить свой взгляд на последнем ряду автобуса.


Там сидят тесно прижатые друг к другу пассажиры.
Мужчина лет тридцати пяти, с бритой головой, в боксерской черной майке и татуировками от плеча до кистей рук, привлек мое внимание.

На шее у него блестит широкая плоская цепочка белого металла с крестом.

Лицо жесткое, самоуверенное. Бровь рассечена. Переносица заклеена пластырем. Ну, это его проблемы…
А, вот, почему он пристает к малолетке, сидящей рядом с ним?
Видеть это крайне неприятно.

Хватает её за колени, едва под юбку ни лезет и что-то говорит на ухо, отчего на лице девушки отчаяние, в глазах слезы.
Я поймала ее умоляющий взгляд. Сидящие рядом с ней люди молчат, даже отвернулись.
Ей лет 14-15. На лице слабые следы косметики. С виду девчонка скромная. Но кто она этому «татуированному чудищу»?
Автобус иногда останавливается, подбирая пассажиров.

Они передают деньги водителю, хотя сначала суются ко мне, принимая меня за кондуктора.
Все идет своим чередом. А «татуированное чудище» наглеет.

Мне бы отвернуться как все, но…я учительница.


Поймав его взгляд, говорю:
- Убери руки от ребенка.

Он не растерялся:
- А тебе что, завидно? Может, и тебе хочется?
- С какого перепугу ты решил, что тебя все хотят? – отвечаю.
Смотрю на него, не опуская глаз.

Он сдвинул широко расставленные колени, но одна рука его остается на плечах малолетки, на кисти которой четко просматривается имя: Вовчик.

- Ну, что уставилась? – говорит он мне – Глаза поломаешь.
- Ты, Вовчик, не только слепой, а еще и глухой – говорю – Убери свои синие руки от ребенка или я остановлю автобус.

Он ухмыльнулся:
- Шеф не посмеет.

А меня толкает тетка в бок и шепчет испуганно:
- Не связывайся с ним. Малый отсидел за убийство.
- И кого он убил? – спрашиваю громко.
- Дядьку родного и брата двоюродного, и дом их поджёг – также тихо шепчет она.
- Странно – говорю – Почему не расстреляли?

Тетка даже поперхнулась и, видя, что ее предостережения не действуют на меня, говорит громко и с досадой:
- Ты, вот, учительница, а жизни не знаешь. Надо кое-когда и промолчать.
- А если не промолчать, что будет? – спрашиваю я.
- Сама узнаешь, что будет – она пождала губы и отвернулась от меня.
В автобусе воцарилась полная тишина.
Я покачала головой:
- Ну, надо же, как все испугались.

- Заткнись, учительница! – взревел он – Не поднимай мне нервы.
В голосе его почувствовалась угроза.

- О-о-о! – говорю – Да у тебя, Вовчик, еще и нервы ни к черту. А с виду под крутого косишь.

Он промолчал, но, кажется, расхотел лапать малолетку, даже как мог, отодвинулся от нее.
- Выйдем, поговорим – пообещал он мне и отвернулся к окну.
Ну, всё.
Кажется, конфликт исчерпан и мне бы пора замолчать, но какой-то мужчина бросил в мою сторону:
- Непуганая ещё. Так и бритвой могут полоснуть.

Ну, как промолчать в ответ? И я не промолчала. Это был последний аргумент, на мой взгляд, самый главный, который я предъявила невольным свидетелям нашей перепалки:

- Во время войны, в немецком концлагере, куда собрали детей из польских приютов, чтобы отправить их в газовую камеру, польский учитель Януш Корчак пошёл вместе с детьми на смерть, разделив их судьбу. Не струсил. А вы мне толкуете про бритву? Да я плевала на нее! И на тех, у кого она в руках.
…Я вышла на своей остановке с самым независимым видом, но коленка у меня дрожала. Что было, то было.


И, вот, я в школе, пока тихой и пустой, но с сильным запахом масляной краски.
Стены еще не просохли.

А первого сентября набежит сюда целая орава.
Вспомнила о них с теплотой.
Дети наши не городские, не избалованные, доверчивые.
Многие, к сожалению, из пьющих семей, плохо воспитанные.
Есть очень непослушные, думаю, из-за недостатка внимания. Хотят показать себя, а не знают как.

Некоторые бегают за мной. Открывают дверь в учительскую. Выкрикнут моё имя и отчество и убегут.

Мне неудобно перед учителями. А мои коллеги говорят мне:
- Мы все прошли через это. Дети любят молодых учителей.

Я никого из детей не выделяю. Хвалить всех – безотказный, педагогический прием. У меня на уроках можно и пошуметь, и повеселиться. Но порой мне становится грустно и я не уверена, что в школе останусь навсегда. Однообразие дней меня угнетает.
Первые полгода прошли сносно. Директор присутствовал на моих уроках. И даже похвалил. Никаких существенных замечаний не сделал.
Он, конечно, историк, у него другие задачи и способы их достижения.
И вполне понятно, у него больше трудностей, чтобы овладеть вниманием учеников. Его уроки напрягают, а мои расслабляют.
У него рационализм, а у меня эмоции.

…Из гулкого пустого коридора попадаю в учительскую, а там уже все в сборе.

Наши учителя внешне ничем не отличаются от поселковых обывателей. И в одежде, и в облике, в разговоре нет ничего, что выделяет их из среды, в которой они «варятся».

Тут же вижу двух девушек, молодых учителей. Это их первый педсовет.
Симпатичные, скромно одетые, с гладкими прическами, они молча поглядывают по сторонам. Робеют еще.
А нашим учителям очень не хочется отдавать школьные часы новеньким. Ведь всё это время они совмещали два-три предмета и это, естественно, отражалось на их зарплате.
И появление двух молодых специалистов радует не всех.

Особенно возмущается Екатерина Тимофеевна.
Крепкая, загорелая, грудастая, с луженой глоткой.
У нее муж тракторист. Свой дом, большое хозяйство.
Она преподает биологию, и временно прихватила «бесхозные» часы английского.

Теперь эта «лавочка прикрывается».

- Всё – говорит она громко и безапелляционно – Придется повесить на плечо сумку и идти побираться.
И с показной горечью добавила: - Как нас унижают.

Все знали, что Екатерина Тимофеевна явно преувеличивает свою «бедность».
Ее «намерение» «побираться с сумкой» рассмешило меня.
И я не удержалась. Директор строго посмотрел в мою сторону.

А я думаю:
«И не совестно ей нисколько: ведь всё это слышат молодые специалисты, ради которых составляется новое школьное расписание, и распределяются классные часы»

Учительница математики Степанида Андреевна, наклонившись ко мне, шепчет:
- Сама еле свои часы успевает отрабатывать, везде опаздывает. Три коровы держит. И как тут всё успеть.

Еще кое-кто из учителей высказывает свои претензии по поводу школьного расписания.
Директор всем идет на уступки.

Екатерина Тимофеевна вертится на стуле, поглядывая на часы.
Директор смотрит на меня поверх очков и вежливо спрашивает:
- А вас, Вера Георгиевна, устраивает расписание?
- Вполне – отвечаю.

Екатерина Тимофеевна вскакивает с места:
- А меня не устраивает. Тогда хоть переставьте мои часы, а то коров из стада не успею встретить.

- Вы не будете против? – осторожно спрашивает меня директор.

Выгадывать мне нечего, коров у меня нет, поэтому отвечаю:
- Как вам будет удобно, так и делайте.


Наконец, с горем пополам разобрались с расписанием.

Следующим вопросом было обсуждение «пары дебилов».
Решили не оставлять их на второй год в шестом классе, а перевести в седьмой.

Кто виноват, что с самого начала они оказались необучаемыми. И каждый год их переводили из класса в класс, надеясь неизвестно на что.

Завуч, похожая на старую революционерку из учебника истории, женщина пенсионного возраста говорит, оглядывая всех:
- Надо их дотянуть до 8го класса, чтобы они могли пойти в проф.тех.училище.
- Как тянуть? – вздыхает учительница по русскому языку и литературе. Сегодня она в солнцезащитных очках – Писать за них домашние сочинения? Ведь они ничего не делают, да, по большому счету, не знают, не хотят и не умеют. Пацаны совершенно упущенные.

Степанида Андреевна обреченно замечает:
- Давно надо было их перевести в коррекционную школу. Но ведь РОНО всегда было против, чтобы не портить отчетность.

- Тяните – вздыхает директор школы, протирая очки. –
Что-нибудь придумаем.

- И правильно – снова вступает завуч. – Не отчислять же их. РОНО по головке не погладит. В том, что они дебилы обвинят не родителей, а скажут: школа не справилась. Это же ясно как божий день. 

Учителя кивают, соглашаются. Решили «тянуть».

А я вспомнила конфликт в автобусе и подумала: может и этого Вовчика так же «тянули» в школе. Вот и «выросло что выросло»

А ведь он из этого поселка и мы с ним даже можем встретиться здесь. И что делать тогда?
Вот, если бы я жила в Америке, то купила бы себе «кольт», так…для устрашения. Но у нас ношение оружия запрещено. И как же тогда себя защитить?

Но пока лучше об этом не думать.
А все приступили к обсуждению третьего вопроса, о ежегодном ремонте школы.

Ремонтом школы каждый год занимается директор и завхоз. Они, вообще-то, соседи. Их дома расположены рядом.
Директор рассказывает, что купили для ремонта, на что потрачены деньги, что успели сделать.

Его перебивает кто-то из учителей:
- Парты плохо сохнут. Почему так долго сохнут? Дети перепачкаются.
- Будем отмывать – вздыхает директор.
А кого отмывать, детей или парты, он не уточнил.
И тут завуч решительно подхватила тему, расставив все по местам:

- Первое сентября проведем так. С утра линейка. Первый звонок. Поздравление и по домам. А там выходной. Если к понедельнику краска не высохнет – всех на морковку в соседнее хозяйство. И всем польза будет.
И вот, настала очередь разбора щекотливой ситуации.

В РОНО на директора поступила жалоба – анонимка.

Анонимку вслух зачитали. В ней говорилось о плохом ремонте школы, о том, что директор и завхоз половину краски украли. Оставшуюся развели пожиже олифой и теперь стены и парты не сохнут.

Так это или не так – учителя были не уверены. Директор выглядит спокойным, но анонимку под сукно не положишь.
Надо в коллективе разбираться.

В авторе анонимке стали подозревать учительницу младших классов Липаеву. Она, кстати, отсутствовала, и подозревать ее было легко и удобно.

Мне показалось, что эта Липаева - традиционный козел отпущения, как бывает в любом коллективе.
Может, директор вообще не в курсе? А это какие-то проделки завхоза?
Кстати, завхоз тоже отсутствовал.
Вполне возможно, этой анонимкой кто-то хотел насолить директору.

В конце концов, осудили всем коллективам отсутствующую Липаеву, тем более и оправдаться она не могла.
Решили, что анонимку писала она да еще не своим почерком.
И последний вопрос, который разбирался, был самым неожиданным.
Стали собирать для погорельца по три рубля с каждого из присутствующих.

- А кто погорелец? – шепотом спрашиваю Степаниду Андреевну.
- Завхоз – пояснила она – Его младший сын баловался со спичками и поджег сарай. А в нем на зиму было запасено сено. Пока приехали пожарные, все догорело.
И, совсем понизив голос, добавила:
- А среди углей нашли обгорелый сверлильный станок, настольный, который по уверению завхоза два года назад якобы украли из кабинета труда. Вот так.
«Бог не Микишка» Всё тайное станет явным.

Сдав деньги, все стали расходиться.
Первой выскочила Екатерина Тимофеевна с хозяйственной сумкой в руке. У нее было такое выражение лица, что теперь в ее жизни начинается самое важное. А в школу она заскочила мимоходом.

Вместе со Степанидой Андреевной мы вышли из школы.
Нам по пути.

Степанида Андреевна - небольшого роста, у нее седая короткая стрижка, на шее газовый шарфик.

- Ну, вот – говорит она – Дождались первого сентября. Я в прошлом году вышла на пенсию, думала – буду отдыхать. Не получилось…Дочке надо помочь, внук родился.
- И вы остались только из-за этого? – спросила я.

- Не только. Я привыкла к школе. Детей наших, поселковых, люблю. А вы любите детей?


Я замешкалась и ответила не сразу.

- Наверное, чтобы понять, любишь ли ты детей, нужно поработать подольше, присмотреться…Во всяком случае, я отношусь к ним с пониманием. А вот я хочу спросить вас о другом. Мне показалось, что сегодня учительница русского Алла Михайловна была очень грустная. По-моему, у нее под глазом синяк. Не поэтому ли она в темных очках?

- Вам не показалось – отвечает Степанида Андреевна – Синяк он и есть синяк. У нее муж пьет, не просыхает. Это его рук дело. И зачем она пошла за него? А ведь была первая красавица в поселке, получила высшее образование, а вышла замуж за дурака. У них двое детей. Старшая девочка в седьмом классе. Аккуратистка, учится прекрасно.

- Знаю – говорю – Очень старательная.

- А младший – продолжает Степанида Андреевна – Болен диабетом. И сколько раз она уже хотела развестись! В этот раз решила окончательно. Так он подогнал свой кран, на котором работает, и выбил стрелой окно в своей квартире на втором этаже. И только за то, что она отнесла заявление в суд…Пришлось забрать заявление. Да и что теперь разводиться?! Здесь многие так живут. У меня, вот, тоже муж пил. Драться не дрался, но нервы потрепал хорошо. Стыдно сказать: когда умер, я только свет увидела.

На углу мы расстались.
 
…Частный дом, в котором я снимаю комнату, стоит на берегу большого грязного пруда, заросшего камышом и по берегам ивами.
Дом старый, но еще крепкий. Хозяйка – украинка, пожилая вдова.
В молодости была красавицей. На стене большой портрет хозяйки с мужем, где они совсем молодые.

Следы прежней красоты видны и сейчас. Старушка смиренная, тактичная и сильно верующая. В доме у нее полно икон.
Она всегда улыбается по-доброму, но в этом раз, видно, чем-то сильно огорчена.
Вздыхает, отвечает не сразу, глаза отводит. Наконец, не выдержала и призналась, что у нее пропали деньги.
Сколько, не сказала. Лежали они в кармане стёганки.

Стёганка ее всегда висела в сенях, где её зять оставляет удочки.
Такие кривые, ивовые палки, опутанные леской. И сам он кривой, изработанный, в неизменной кепке «блином» на голове. Во рту ни одного зуба. Глаза тусклые как у больной собаки.

- Кого вы подозреваете? – спросила я. – Кто к вам приходил?
- Не знаю. Не хочу ни на кого грешить – отвечает она.

- Но ведь кто-то же приходил?

Она подумала.

- Зять приходил с утра. Но он только удочки оставил в сенях.
- Правильно. Там же висит ваша стёганка. По-моему, всё ясно: удочки оставил, деньги взял.

- Нет. Он этого не сделает – говорит она неуверенно и словно уговаривает себя – Да я могла и потерять. Памяти-то совсем нету.

А через минуту вдруг вспоминает:
- Видели его сегодня, сильно пьяного, у магазина. Он всегда, когда получит пенсию, напивается. Но…ему до пенсии еще десять дней. А так…они с дочерью живут хорошо.

- Как понять «хорошо»? – спрашиваю – Вы же недавно жаловались, что он ее гонял, еле она в окно выскочила.

Старушка помолчала, видно, досадуя, что проговорилась.

- Ну, ладно – говорю я – Что теперь выяснять? Придет сюда ваш зять, я с ним сама поговорю.
- А что ты ему скажешь? – испугалась она.
- Найду, что сказать. А не поймет, я его удочки в пруд выкину. А вы, Оксана Богдановна, свои деньги прячьте подальше, чтобы других людей не подставлять, которые ни сном, ни духом.
И я ушла к себе в комнату, пахнущую свежей побелкой, где стояли кровать, стол и стул, зато в углу висела большая блестящая икона с лампадкой, которую хозяйка при мне не зажигает.
…День сегодня был не самый лучший. Нужно побыть одной, разобраться с мыслями.

Было жалко людей, особенно всех (с)



Внутренний голос

У каждого человека есть внутри кто-то,
кто досаждает ему…
Исаак Башевис Зингер


На городском рынке, стоя в очереди за картошкой, Полушкин оказался свидетелем ювелирной работы карманника.
Гражданин неопределенного возраста прижался к тетке и ловким движением руки вытащил у нее из кармана пальто кошелек.
И тут же решил смыться. Но тетка оказалась более расторопной.
Она цепко ухватила его за рукав и стала кричать, что ее обокрали.

Полушкин отвел глаза: «Пусть сами разбираются»

А его внутренний голос вдруг зашептал:

«Кому халява, а кому слезы. Припёрлась эта баба со своими копейками на рынок, а тут облом. Надо бы подойти и разобраться твердо, по-мужски. Потребовать, чтобы этот хрен с горы вернул кошелек и пусть проваливает на все четыре стороны. И это будет по справедливости»

Пока Полушкин прислушивался к своему внутреннему голосу, как из-под земли появился милиционер.
Кошелек был изъят, но уличенный карманник нахально утверждал, что кошелек он нашел, поднял с земли и машинально сунул в свой карман.


« Ну и гад – шепчет внутренний голос Полушкина – Увильнуть хочет »

И Полушкин, не удержавшись, рассказал милиционеру всё, что видел собственными глазами.

Подъехал милицейский УАЗик. В него уселись баба с возвращенным кошельком, карманник с кислой рожей, милиционер и Полушкин с сильным желанием наказать зло.

В машине Полушкин избегал смотреть на любителя чужих кошельков, презирая его всеми «фибрами души».
Ему было противно дышать с ним одним воздухом.

«Молодец, не струсил – похвалил внутренний голос – Сейчас составят протокол, ты его подпишешь и с концами»

Баба сидела красная, с мстительным выражением лица. Мент спокойно посматривал в окно, одной своей экипировкой вселяя уверенность и надежду в верховенство закона.

И вот, они в отделении милиции.
Молодой лейтенант, вихрастый как мальчишка, составил протокол и просит всех расписаться.

«Злодей» расписываться не хочет. Держится своей легенды, мол, «нашел – поднял - сунул в карман»
- Судим? – спрашивает его лейтенант.
- Судим – не отказывается карманник.
- Опять за старое?
- Было дело, товарищ лейтенант. Было. Но завязал окончательно.

Ну, хоть к стенке его ставь – не признаётся. И посматривает на Полушкина как-то загадочно.
Полушкин почувствовал неладное.
Да и внутренний голос его как-то растерял свой пыл.

Скрипит как несмазанная телега: «Судим, значит…М-да. Не новичок. Запомнил, как лейтенант записывал координаты: ФИО, адрес места жительства, место работы. Того и гляди, заявится «в гости»: вендетту исполнять. Эх. Правда хорошо, а жизнь дороже»

Всех отпустили.
А через несколько дней, когда Полушкин уже стал забывать рыночный инцидент, ему пришла повестка из милиции.
Он отпросился с работы и отправился в отделение.

В кабинете вихрастого лейтенанта уже находился карманник. Лейтенант предложил Полушкину присесть.

Со слов лейтенанта Полушкин понял, что тот хочет закрыть дело, потому что баба решила простить. И даже обещала поставить свечку в храме «на исправление нарушителя закона».

Но Полушкина как свидетеля «из песни не выкинешь». Он от своих слов не отказывается. И, значит, дело стоит на месте.
А лейтенант настаивает, мол, дело-то несложное: деньги вернули, никого не убили.
И карманник на своём стоит: не воровал, а нашел.
И даже сказал, что готов был дать объявление о находке.
Внутренний голос Полушкина язвительно хмыкнул:
«Врёт как сивый мерин. Посмотри только на его руки в наколках и наглую рожу. Нельзя ему верить»

- Что ж – задумчиво говорит лейтенант – Всё бывает. Но почему вы ему не верите? Иногда мы кого-то «ждём с юга на роликах, а он приходит с севера на лыжах»

И что он этим хотел сказать, Полушкин не понял.
А лейтенант продолжает:
- А, может, вы что-то перепутали, товарищ Полушкин? Может, вам это показалось? – говорит он Полушкину вкрадчиво.
- Да что у меня глаза на затылке?! – возмутился Полушкин – Галлюцинациями не страдаю.

А внутренний голос тут как тут:
«Отступись. Ну их всех к чертям собачьим! Оказался ты один на один со своей никому не нужной правдой»

- Ладно – махнул рукой Полушкин – Пусть будет по-вашему. Заканчиваем эту бодягу.
- Вот и хорошо – с облегчением говорит лейтенант.
И рвёт протокол и бросает в корзину для бумаг.
И говорит:
- Все свободны.

Полушкин вышел из отделения. Но не прошел и двадцати шагов, как его догоняет карманник. Останавливает его и говорит проникновенно:
- Спасибо, друг. Выручил. Век не забуду. Я, конечно, виноват. Чёрт меня попутал. Да мне лучше повеситься,
чем опять на нары. Я ведь новую жизнь начал, а тут…
И протягивает Полушкину руку.
- А пошел ты знаешь куда! – взорвался Полушкин – Кто ты мне такой, чтобы я тебе руку пожимал?! И какое мне дело до твоих переживаний. Я из-за тебя время потерял, нервы треплю. Тьфу.

- Понимаю тебя, друг. Но погоди, не заводись. Войди в ситуацию. Вот тебе стольник за то, что ты пострадал морально. А, может, пойдем в ресторан, накрою «поляну»

- Нет – отрезал Полушкин, не двигаясь с места.
- Тогда бери три. Твои законные.

Полушкин заколебался на секунду.

А внутренний голос неожиданно встрепенулся:
«Ни в коем случае! Он тебя, дурака, в свои дела втянет. И глазом не моргнёшь. Сохрани хоть достоинство своё, если уж отступить пришлось в милиции»

Укрепленный нравственно, Полушкин с суровым видом отвел руку с протянутыми деньгами. И, повернувшись, зашагал своей дорогой.

Но услышал за своей спиной:
- Спасибо, друг. Будь здоров.

А внутренний голос, ну, прости господи, как сума перемётная, нашёптывает опять:

«То, что не взял деньги - ты молодец. Но руку мог бы пожать. Мир лучше войны. И прощать иногда лучше, чем наказывать, тем более мужик с его слов новую жизнь начал, что теперь его гнобить»
«Ну и пусть будет так – подумал Полушкин – Всё хорошо, что хорошо кончается»


…Прошло какое-то время. Подоспели майские праздники.

Жена Полушкина собралась в парикмахерскую наводить марафет.

- И ты иди – говорит она мужу – Надоело мне тебя подстригать. Иди. Пусть тебе сделают ради праздника модельную стрижку. Там журналы лежат на столике. Подберут.

И отправился Полушкин в парикмахерскую.

Пришел, снял куртку, и уселся в кресло ждать своей очереди.
А дверь в зал, где стригут и бреют, открыта нараспашку.

И видит Полушкин парикмахера в белом халате, который ловко правит на ремне опасную бритву.
Лицо его показалось знакомым. Присмотрелся Полушкин и видит, что не ошибся, да еще на руках парикмахера знакомые наколки.
«Переквалифицировался, паразит, в трудящегося» - с усмешкой подумал Полушкин.

Полушкину показалось, что и бывший карманник заметил его и даже кивнул как старому знакомому.

И почему-то ему расхотелось подстригаться. Забрал он у гардеробщика свою куртку и вышел из парикмахерской в сильной досаде.

А внутренний голос довольно ехидно подтрунивает над ним:



« Ты чего сбежал-то? Да он бы тебя в лучший вид привел! Так бы уж постарался. Ему для тебя ведра одеколона не жалко! Эх, ты»

- Я из принципа – буркнул Полушкин.

«Из принципа? – удивился внутренний голос – А какие у тебя принципы? В милиции ты пошёл на попятную. И деньги тебе так хотелось взять»

- Отвяжись, надоел – устало отмахнулся Полушкин.
И пошел в пивную выпить кружку пива.

…А жена Полушкина пришла из парикмахерской очень довольная.

Полушкин заметил, что выглядит она привлекательно, даже помолодела с новой прической.

А она и говорит:
- Это у нас новый мастер появился недавно. Он универсал. И мужчин, и женщин стрижет. А какой вежливый, какой обходительный…И руки у него…нежные.




Детективная история

Правда редко кажется правдоподобной
Андре Моруа

Я очнулась на холодном кафельном полу душевой в мокром рабочем халате.
Душевая освещалась одной тусклой лампочкой.

Голова моя раскалывалась. С трудом я попыталась подняться. Это удалось не сразу.
Перед глазами всё плыло и раскачивалось.
Я сразу не задумалась: почему я оказалась в таком плачевном состоянии в первый день нового года.

С трудом стянула мокрый халат и повесила его на раскаленную батарею.
И встала под душ. Хотелось всё смыть с себя. Но от горячей воды стало еще хуже.

Ужасная мысль пронзила меня: неужели я напилась до такого состояния, что, желая отрезвить, меня бросили на пол душевой и поливали водой.
…Такого со мной никогда не случалось. До спиртного я не жадная.
В компании могу пригубить, чтобы отказом не противопоставить себя остальным.
Тяну одну рюмку весь вечер и хорошо ем, а, не ковыряюсь в тарелке, изображая аристократку в десятом поколении.
Но и компании случаются не часто…

А в этот раз…всё указывает на то, что я напилась.

Как же я опозорилась…Теперь все будут думать, что я просто умело скрывала свою зависимость от алкоголя.
Но что они могут знать обо мне, если я работаю на новом месте четвертый месяц, не успев ни с кем сблизиться, сдружиться!
И в этом рабочем коллективе я в первый раз села за красивый новогодний стол.
Сколько было доброжелательных улыбок в ожидании праздника!
Все готовились, нарядились, накрасились, сделали прически, несмотря на то, что это была рабочая смена.
И вот…безобразный финал. Врагу не пожелаешь…

А я им праздник испортила. Теперь будут судачить обо мне, посмеиваясь. А мне ходить, глаз не поднимая. И никакие оправдания уже не помогут.
В душевую никто не заходил. Я сидела на низкой лавке, предаваясь мрачным уничижительным мыслям о своем беспомощном положении, в котором я оказалась.

…О, как раскалывается голова! Кажется, сейчас лопнет.

Шумит в ушах и слышится стук сердца, которого я раньше и не замечала.
Что сейчас…день? Ночь? Окон здесь нету.
Не душевая, а пыточная.
Когда высох халат, я стала одеваться.

В это время вошла одна из работниц, с которой мы стояли рядом на конвейере.
Я не сразу вспомнила, как ее зовут.

Работая, мы почти не разговаривали. И сейчас говорить было не о чем.
Она уже переоделась, но не пошла домой, а заглянула в душевую. Скорее всего, узнать: жива ли я.

Молча, мы направились в раздевалку. Там уже никого не было. Все разошлись по домам.

Валя (хотя и с трудом, но я вспомнила ее имя), ни слова не говоря, подождала, пока я переоденусь, и мы вместе вышли через проходную завода на улицу, полутемную, свежую от морозного воздуха. Было пять часов утра.

Автобусы только начали ходить. Мы сели в городской автобус и вышли на моей остановке. Валентина проводила меня до подъезда.
В ответ на мою благодарность, она ничего не сказала, заторопилась домой и, как показалось мне, испытала облегчение.
…Предстояли трехдневные праздничные каникулы.
В моем положении это было кстати.
Все эти три дня я пила только воду и от нарушения координации движений падала в постель, надеясь за три дня отлежаться.

После праздников я вышла на работу в первую смену.
Всё было обычно, но уже не для меня. Голова еще болела, руки-ноги как ватные.
В раздевалке на меня никто не обращал внимания. Женщины, как всегда, говорили о своём, хотя их оживление было несколько преувеличенным и подчеркивало моё «изгойство» с одной стороны, а с другой, как будто все хотели показать, что ничего необычного не произошло.

Валентина перекинулась со мной парой слов. Так, ни о чем. И ушла на рабочее место.
Пора и мне. Не отсидишься в раздевалке.

Работа на конвейере почти автоматическая и довольно нудная: бери из ящика деталь и вешай на крючок. За ней вторая, третья и так, кажется, без конца.
Иногда работа прерывается техническими сбоями конвейера.
Пока слесарь что-то исправляет, мы отдыхаем. И вот конвейер снова идёт.
Наши детали, совершая путь по цеху, попадают в камеру опыления, где опыляются белой краской. Потом в камеру, где высокая температура. И возвращаются к нам уже охлаждёнными.
Мы их снимаем, укладываем в ящики. И на освободившиеся крючки вешаем новые детали.

В обеденный перерыв я всегда хожу в заводскую столовую.
Остальные работницы остаются в цехе, сдвигают пару столов и достают всё, что принесли из дома. Частенько и бутылку самогонки.
Выпивают понемногу, закусывают. И ведут разговоры в дружеской, расслабленной обстановке.

Потом раздается пронзительный звонок и конвейер, дёрнувшись, начинает двигаться. Все приступают к работе.
А я после столовой всегда выхожу на улицу, чтобы глотнуть относительно свежего воздуха, купить газету или журнал. К началу работы я уже на месте.
Вот так проходит мой рабочий перерыв.
Но это было раньше…
А теперь, хотя прошло уже несколько дней, я всё не могу опомниться и хочу разобраться: что случилось со мной в новогоднюю ночь.
И начинаю вспоминать поэтапно.

Моя смена пришлась на 31 декабря. Это была вторая смена, которая оканчивается в 23 часа.

Перед её началом, ко мне подошли две работницы цеха:
- Ты будешь с нами отмечать новый год? – спросили они – Хоть раз пропусти свою столовую, посиди с нами.
Я согласилась.
- С тебя сто рублей – сказали они.

В этот день 31 декабря работа шла веселее. По конвейеру передавали друг другу записки. Снарядили двух самых активных за продуктами в магазин.
Ради этого мастер оформил пропуск на выход и вход с территории завода.
Начальство пообещало, что смена будет сокращенной на два часа, чтобы мы подготовились и отметили праздник.
В перерыве, в 18 часов, я по привычке побежала в столовую, которая работает круглосуточно, но в этот раз была непривычно малолюдной.
После перерыва мы продолжили работать. А в 21 час конвейер отключился совсем.
Работницы стали накрывать на стол. Я пошла умываться и приводить себя в порядок.
Когда вернулась, все уже сидели за столом, на котором чего только не было.
Женщины постарались, чтобы все было красиво и торжественно. Даже салфетку каждому положили под тарелку, разложили вилки и ножи как в ресторане.
На столе были три бутылки водки. В центре стола стояла стеклянная банка, из которой торчала еловая ветка, украшенная блестящим шариком.

- Ну, что ты копаешься? – сказали мне – Иди, скорее садись. Вот твое место, вот твоя рюмка (она была уже наполнена)

- Ну, девчата, давайте выпьем за новый год, и за всё хорошее разом – с чувством произнес кто-то за столом.

Все оживились. И все стали родными и близкими.

И я поняла: как мало нужно людям. Такие встречи скрашивают трудовые, серые будни.
Вот так, вместе, за одним столом…Что еще надо!

Мы улыбались друг другу, протягивая рюмки, чтобы чокнуться, и желали счастья, здоровья, удачи…

- До дна, до дна – говорили мне – Да чего тут пить-то?! Это как слону дробина.
И я выпила. На столе я приметила маринованные маслята и потянулась к ним, вожделея попробовать их на вкус.
Последнее, что я помню: вилку в своей руке и грибы, которые даже не успела подцепить.
А потом…душевая.

Господи…И надо же так опозориться. Какая же я свинья! Испортила людям праздник, который они так ждали.

Но…выходит, что от одной рюмки (другой не было) я отключилась сразу и, как догадываюсь теперь, отключилась я одна.
В конце смены Валентина машет мне рукой и посылает записку на конвейере.
А в записке написано кратко: Жди за проходной.

Встретившись за проходной, мы пошли через сквер, утыканный голыми деревьями и кустами, по скрипучему белому снегу.
Валентина в тесном старом пальто и какой-то детской вязаной шапке, шмыгая носом, осторожно оглядываясь по сторонам, говорит доверительно:
- Понимаешь, мне еще год работать до пенсии. Я ведь в этот цех специально перешла, чтобы пенсия была побольше. И то, что я тебе скажу, должно остаться между нами…Поклянись, что меня не выдашь.

Такое начало разговора меня заинтриговало.
- Зачем клясться? Я умею хранить секреты – говорю.
- Знаю. Но ты все равно поклянись и перекрестись.

Я не крещеная, но, чтобы Валентина не сомневалась в моей порядочности, сделала то и другое, и перекрестилась и поклялась.
Для меня это была пустая формальность, а для нее, в данный момент, кажется важнее всего.

- Я вижу, как ты переживаешь – уже успокоившись, сказала она – Прямо изводишь себя.
- Да. Это ужасно – согласилась я – Оказаться посмешищем. И, главное, не могу понять, что это было со мной и почему.
- Вот именно – быстро сказала она - Ты не виновата.
- Ну, положим, мне насильно в рот никто не наливал. Но почему я от одной рюмки отключилась.
- В том-то и дело…сама догадайся, почему. Но больше я тебе ничего сказать не могу.
- Значит, ты что-то знаешь и не можешь сказать? Зачем же я клялась и крестилась?
- Вот и догадайся: как можно свалиться от одной рюмки.

Я задумалась. Потом остановилась и спросила неуверенно:
- Клофелин?

- Я тебе этого не говорила.
- А, если не клофелин, тогда что? У меня три дня голова раскалывалась. Казалось, я умираю. Я не стала вызывать скорую, надеясь справиться самой. Думаю, что я сильно рисковала…Теперь, хотя и поздно выяснять, но я бы хотела знать: что это было.
- Ничего больше не скажу – отрезала она.
- Ладно, можешь не говорить. Но за что? Должна же быть какая-то причина. Какой-то мотив.
- Не знаю – сказала она, уже не очень уверенно.
- Кому я так насолила, не понимаю.
- Да что тут понимать?! Тебя подставили – не выдержала Валентина – Но я тебе этого не говорила.
- Кто подставил?
- А ты догадайся.
- Я даже не могу себе представить, что кто-то мог пойти на такое. Это же преступление.
- Ведь ты жива осталась.
- И на том спасибо – говорю - А мне теперь придется увольняться.
- Зачем увольняться? Мало ли что бывает. Ты же не при чем. Ты не виновата, если есть такие, кто посмеяться хотел.
- И им это удалось – говорю – Ладно. Доказать я уже ничего не смогу. Значит, придется увольняться и постараться всё забыть.
- Делай, как хочешь. Но меня не выдавай – забеспокоилась Валентина – Христом богом прошу. Мне сказали по секрету. А сначала я ничего не знала.
- Будь спокойна. Я тебя не выдам – сказала я.

На этом мы простились. А вскоре я ушла из цеха.


…Через месяц, перелистывая дома журнал, я обнаружила в нем заявление в прокуратуру, которое мы составляли в цехе за две недели до нового года.

Это была жалоба по поводу неоднократной задержки зарплаты. И работницы попросили меня составить это заявление.

Все в цехе подписались, а потом решили отнести его после праздников. (Может, у начальства совесть проснется)
Эту жалобу поручили отнести мне.

Но по месту назначения она так и не была доставлена:
в связи с тем, что произошло со мной в новогоднюю ночь, мне было не до этого.

Возможно, кто-то очень не хотел, чтобы заявление попало в прокуратуру.
Но это было только мое предположение.

…Был ли это клофелин или еще какая-то дрянь – этого я не узнаю.
Клофелин в 90е годы был известен как тайное оружие отмороженных проституток.
Об этом много писали, но я не слышала, чтобы кто-то привлекался правоохранительными органами.
Оставшиеся в живых не жаловались. Уж очень пикантная ситуация…
Для меня это личный опыт, который закончился относительно благополучно…Значит, будем жить дальше. Других вариантов нет.




Таланты и поклонники

В жизни всегда есть что-то,
чем можно восхищаться…


Любовь Семёновне скоро 60.
Она вдова. Муж, бывший офицер, умер, как только вышел в отставку.
И они с дочерью вернулись в родной поселок городского типа, где жила ее мать. Вскоре мать заболела и ушла из жизни.
А единственная дочь, закончив университет, уехала в Германию, где живет с мужем и детьми.
Изредка навещают. Зовут на жительство к себе.

Но Любовь Семёновна уже для себя всё решила, и уезжать никуда не собирается.
У нее седые густые волосы, уложенные в высокую прическу. Лицо гладкое, свежее. Одевается скромно, донашивает одежду, купленную в лучшие времена.
В разговорах никого не осуждает. О себе рассказывает с юмором и самоиронией.
И не подозревает, какой у неё счастливый характер.

А ведь она прожила трудную жизнь. Отец после ранения на фронте долго болел. А после его смерти жили вдвоем с матерью. Экономно, бережливо, впрочем, как и другие семьи вокруг них в послевоенное время.
У матери Любови Семёновны тоже был спокойный, уравновешенный характер.


Когда был жив отец, он называл жену и дочь: «две мои терпеливицы»
Люба не красилась, не гонялась за модой. На жизнь еле хватало. Каждая вещь, которая была нужна в дом, сначала обсуждалась в семье, потом начинали откладывать деньги на покупку.
Позволяли себе только необходимое, хотя и выкраивали из скудного бюджета, чтобы чем-то порадовать друг друга.

А уж как мать ждала отпуска. Но не для того, чтобы купить путевку и где-то отдохнуть.
На отпускные покупались необходимые вещи для дома.

После окончания школы Люба поступила в техникум, где выучилась на бухгалтера-ревизора. А, закончив учебу в техникуме, поступила на заочное отделение в финансовый институт.

Вышла на работу. И стали ее посылать в командировки в районы.

Она была молода, незамужем, без детей, свободная, вот и затыкали ею каждую дыру.

Но ей даже нравилась эта походная и неустроенная в быту жизнь. Ведь она стала больше зарабатывать.
И мать повеселела.
Люба вышла замуж почти в 30, но удачно, за военного. Хотя и тяжела была гарнизонная жизнь, но рядом любящий надежный человек.

Так что, создав свою семью, Любовь Семёновна прожила хорошо. Заслужила много благодарностей в местах трудовой деятельности.

И единственную дочь удачно замуж выдала, за спокойного, добродушного, покладистого русского немца и уехали они своей семьей в Германию, куда он вернулся на историческую родину.

И наступившую старость Любовь Семёновна встретила без страха и уныния.

Поработав в киоске «Союзпечать» год, она ушла в полном недоумении от тех недостач, которые ей всё время приписывали. Ведь она так старалась, работала аккуратно. И отчетность её была в полном порядке.

Откуда же брались недостачи?! Она, конечно, пыталась выяснить, писала служебные записки на имя начальства, с просьбой разобраться. Ответа она не получала. Зато назад ей возвращали товарные описи с той же, неизвестно откуда взявшейся недостачей.
Три раза она платила, а потом уволилась тихо и без скандала.

Потом устроилась в районный Дом культуры, билетёром.
А я здесь же работала художником-оформителем.

Вот здесь мы с ней и познакомились. И в частых беседах она мне рассказывала о своей жизни.

Иногда в обед мы встречались с ней на лавочке в сквере перед Домом культуры.
Здесь было так хорошо посидеть летом, подышать свежим воздухом и отдохнуть от душной мастерской.
И в этот раз Любовь Семёновна сидела на прежнем месте и кормила уличную кошку.

Я присела рядом и несколько минут мы провели в молчании.
А перед нами на фасаде ДК большой красочный плакат с именем столичной певицы, которая со своим ансамблем проведет в нашем Доме культуры два концерта.

- Вы не пойдете на концерт? – спросила она, кивнув на афишу.
- Скорее всего, нет – ответила я – Я буду занята.
- А я пойду. Посмотрю на старых знакомых.
Я взглянула на нее. Она лукаво улыбалась.
- А где вы с ними познакомились? – спросила я.
- Случайно…Столько лет прошло, а всё помнится.
- А как произошло это знакомство?
- Могу рассказать, если вы не торопитесь.

И она начала свой рассказ.

« Это было еще в молодости, когда я работала бухгалтером-ревизором.
Послали в район на ревизию. Я поселилась в гостинице в 2х местном номере.
Днем работаю. В обед иду в дешевую столовую. Вечером чай с пряниками и спать.
Как-то уже легла в постель, ко мне постучались. Поселяют кого-то.
Я открыла дверь и, не глядя, юркнула в постель.
Утром рано убежала на работу, но коридорная успела сказать, что в мой номер поселили молодую, но уже известную певицу.
Она со своим вокально-инструментальным ансамблем приехала в район на гастроли.
Ее поселили временно, пока не освободится отдельный номер для неё и её мужа.
Две ночи мы провели с ней в номере вместе.
Она была обворожительно красива, но не высказывала никакого превосходства.
И гостиничная жизнь ей была знакома. Своим простым обращением, она поборола мою природную застенчивость.

Мы стали общаться как хорошие знакомые. И хотя она была старше меня лет на 10, попросила называть ее на «ты». Но я стеснялась и не смогла перейти.

Мы пили чай с моими маковыми сушками и конфетами «Помадкой».
Она показала мне, как правильно делать массаж лица и пользоваться лосьонами.
И пригласила меня на концерт, дав мне контрамарку.

В эти два вечера мы много разговаривали. Мне казалось, ей хотелось выговориться перед незнакомым человеком.
Я узнала, что она стала петь в этом ансамбле, будучи еще студенткой.
Ансамблем руководит ее муж.

Притом, по ее словам, он грубиян, пьяница и эгоист. Когда пьян, может и ударить. Из-за него порой срываются концерты.
Мне так стало жаль её. Я даже представить себе не могла, чтобы на такую красивую, нежную и талантливую женщину у кого-то поднимется рука.

(Гораздо позже, через много лет, я узнала, что её семейные неурядицы были неизвестны только таким как я, ведь я не была её фанаткой)

Еще она мне сказала тогда, как ей всё надоело и она хочет с ним развестись. Но он грозится забрать сына. 
Только зачем он ему? Что он может ему дать? В свои сорок лет он законченный алкоголик.
- А зачем же вы вышли за него, если он так пил? – спросила я, высказывая ей участие.

Певица в ответ промолчала.

А на утро меня попросили «с вещами на выход». Переселили в другой номер.

Но певица сама пришла ко мне и напомнила, что сегодня у них последний концерт. И она будет рада видеть меня.
- Приходи после концерта за кулисы – сказала она.

И я пошла на концерт.
Цветов я не смогла купить. Их негде было достать. А было бы, так и раскошелилась, хотя денег оставалось в обрез.

Концерт мне понравился и, когда он закончился, я какое-то время не решалась пойти за кулисы. Но всё же пошла.

Нашла её в комнатке, где кроме нее были еще музыканты.

- Вот и молодец, что пришла – сказала она, снимая салфеткой грим. – До отхода нашего автобуса два часа. А мы сейчас пойдем в ресторан.
Я даже растерялась. Никогда не была в ресторане. Слышала, что там всё дорого и ходят туда люди, которые зарабатывают легкие деньги.
А потом я испугалась, ведь у меня и вид не для ресторанов. Правда, платье моё освежает белоснежный воротничок, как научила мама. Но пустят ли в ресторан в зимних сапогах?
Могла ли я ей отказать! Мне выпал случай делить с известной певицей один номер на двоих. Она была так доверчива, откровенна, надеясь на мою порядочность.
Пригласила на концерт…А уж в ресторан она пригласит не каждого.
Пойду, решила я. Но, буду есть очень мало. Или ничего не буду есть. С какой стати она должна кормить меня!

И, вот, мы в ресторане. Это было большое кафе, рядом с гостиницей, которое днем работает как дешевая столовая, а вечером как дорогой ресторан.
У меня в кошельке 25 рублей одной купюрой и, притом, последние до конца моей командировки.

Сели за стол. Народу полно. Играет музыка, звенят рюмки, громкие разговоры, все плавает в табачном дыму.
Певицу, стройную, рыжеволосую, открытую не узнать. Она стала как будто отстраненной и немного манерной.

- Муж ее…ой – рассмеялась Любовь Семеновна и покачала головой - Ну под расстрелом не пошла бы за такого, будь он хоть директором банка.
Неопрятный, с опухшими беспокойными темными глазами и мешками под ними. С порезами на щеках от торопливого бритья. Его черная водолазка под пиджаком на груди обсыпана пеплом сигареты. Сев за стол, он сразу закурил.
Ой, и зачем она его привела с собой в ресторан, думала я.

- Наверное, он должен был скрасить женское общество – предположила я.
А Любовь Семёновна продолжала:
« Сижу я с ними, тихая как мышка, боюсь попасть впросак.
А к нам подходит официантка.

Муж певицы берет со стола меню и как завсегдатай ресторанов, с барским видом начинает заказывать еду.
Он заказывает, а официантка записывает в свой блокнотик и в такт кивает кокошником.

Обслужила она нас быстро. Весь стол уставила разными закусками. А в центр водрузила графинчик с водкой и бутылку с минеральной водой.
Певица ест не спеша, красиво, изысканно отставив мизинец. И всякую еду запивает минеральной водой.
А я почти ничего не ем, от смущения не поднимая от своей тарелки глаз.

Муж певицы ест всё подряд, опустошая тарелки, громко чавкает, опрокидывает рюмку за рюмкой и просит официантку принести еще водки.

Певица не возражает (да и попробовала бы она ему возразить)
Я сразу поняла по его небрежному отношению, что на сцене она королева, а рядом с ним пустое место.

Он с ней даже не разговаривает, а меня вообще не замечает. Но это даже к лучшему.
А я как гляну на стол: хорошо зарабатывают артисты, ни в чем себе не отказывают, у них совсем другая жизнь, чем у нас.
Закончили ужинать мы в полном молчании. Певица поднимается и говорит:
- Пойду, приведу себя в порядок.
И уходит.
А муж певицы громко подзывает официантку, пришло время расплачиваться.

Я положила рядом со своей тарелкой двадцатипятирублевую купюру.
Хотела показать, что я не нахлебница и уж за себя готова заплатить.
Официантка подает счет.
Муж певицы берет со стола мои 25 рублей, отдает официантке и говорит снисходительно:
- Сдачи не надо.
Потом поднимается со своего места и молча идет к выходу»
В этом месте Любовь Семёновна опять рассмеялась и мы какое-то время смотрели на афишу, на которой певица в белом платье, с микрофоном в руке, уже в возрасте, но была все так же хороша.

« Это сейчас мне смешно – продолжала Любовь Семеновна – А тогда я пережила неприятные минуты...но я сумела справиться со своим лицом, хотя мне казалось, что я окаменела.
Мне ничего не оставалось, как тоже покинуть зал и пойти в гардеробную за своим пальто.
И здесь я снова увидела их.

Певица простилась со мной впопыхах, рассеянно, стараясь не смотреть в глаза. Муж певицы, даже не подав ей пальто, схватил свою куртку, нахлобучил черную шляпу и пошел к выходу, подгоняя ее: «Давай быстрее. Нас уже ждут»
У входа стоял автобус. Певица с мужем и их музыканты сели в него.
А я пошла в гостиницу. Было такое ощущение, что я деревянный Буратино, которого надули Кот Базилио и Лиса Алиса»

И мы с Любовью Семеновной вместе рассмеялись.

Рассказ Любови Семеновны можно было считать оконченным, но у меня остались вопросы:
- А как держалась певица во время застолья?
- Как в гостях. Я думаю, она и денег-то в руках не имела. Всё было у него. Всё как в кукольном театре у хозяина Карабаса Барабаса.
- А вы не думаете, что они проделывали такое не раз? – предположила я.
- Не знаю. Артисты хотят жить красиво. А что они получали тогда? Копейки. Я читала интервью с артистами, певцами. Все нуждались. Время было такое. Бедное.
- Плохая у них жизнь – решила я – Надо всегда притворяться. Пыль в глаза пускать.

- А это уж как кому судьбой назначено – сказала Любовь Семеновна – Но я тогда никому об этом случае не рассказала. Даже матери. Не стала её расстраивать.
А, вот, сейчас увидела афишу, и всё вспомнила. Певице-то уже лет под 70, а как прекрасно выглядит.
- Да и вы, Любовь Семеновна, в порядке – говорю я.

- А мы, пенсионеры, должны держаться, несмотря ни на что. Ведь как ни трудна была жизнь, прошла неплохо. Жить можно и нужно, пока в ней находишь то, чем можно восхищаться.



Созданы друг для друга

Из всех слов труднее
найти последнее…
А. Генис


Зина родилась в деревне в семье председателя колхоза.
Но сначала её отец был простым колхозником, как все.

Во второй половине своей жизни приподнялся и стал занимать небольшие руководящие должности. А за четыре года до выхода на пенсию его выбрали председателем.

За время председательства отца, Зина не успела осознать свою причастность к «деревенской элите» и оставалась простой деревенской девчонкой.
Закончив 8 классов, она пошла работать счетоводом. О городе даже не помышляла, как многие её одноклассники.
И ее отец всех троих детей держал при себе и не выталкивал их в город, руководствуясь принципом: где родился – там и пригодился.
Зина была самой младшей, старшие братья жили своими семьями отдельно.
Она любила свой дом, свою деревню, свою семью. Другого она ничего не знала, и всё ее устраивало.

Работа в конторе сельсовета – не пыльная, не денежная, но все-таки престижная.
А дома – хозяйство, скотина, огород. Дело привычное сызмальства.
Зине уже 18. А жизнь ее не меняется.


Встаёт чуть свет и за работу. А вечером погулять охота, на танцы сбегать.
Всё надо успеть и она успевала. Крепкая, жилистая, среднего роста. Волосы рыжеватые, не слишком густые, гладко причесанные, глаза зеленые, прозрачные смотрят не мигая.
Зина ничего не боится, чужого ей не надо, но и своего не упустит.

Такая нигде не пропадет: ни в деревне, ни в городе. Ходит, твёрдо стуча пятками как бесчувственная…Ан, нет.
Пришло время влюбиться.

Объект её любви свой, деревенский, в школе вместе учились в одном классе.
Проводила жениха в армию Зина, а его направили служить на Дальний Восток на два года.
И жизнь пошла по-новому, со смыслом и с перспективой на будущее.
Переписываются, как положено. Обмениваются впечатлениями, новостями. Клянутся друг другу в любви и верности, и тем самым, укрепляя свои чувства на расстоянии, поддерживая любовный пыл, который обещает стать неугасимым.

И вдруг мать жениха получает письмо с Дальнего Востока от незнакомой женщины. А в конверт вложена фотокарточка раскосой молодухи с младенцем на руках, явно нерусским.
И на обратной стороне подпись корявым почерком:
« Дорогая мама, это ваш внук »
В общем, недвусмысленное предложение «любить и жаловать»
Мать жениха как ополоумела от такого счастья и словно забыла о существовании Зины.

И стала она ходить по всей деревне и хвалиться фотографией.

Радость ее разделяли не все, но и про Зину умалчивали.
Хотя и говорили как-то неуверенно:
- А женщина-то, вроде, нерусская. На китайку смахивает. Но…с виду симпатичная.

И вроде как одобряли Колькин выбор, забыв, что Зина провожала его в армию и обещала ждать.

А что же Зина?
Сильно переживала, плакала по ночам в подушку и возненавидела несостоявшуюся свекровь за бахвальство и за то, что она такая счастливая, а Зине позор на всю деревню. Хоть беги, куда глаза глядят.

Письма с Дальнего Востока от Кольки еще приходили.
В них не было ничего, чтобы заподозрить его в неверности. Зина читала их и бросала в печку.
И вот, возвращается Николай из армии. Один. Без жены и без раскосого наследника.
( Как потом выяснилось: он и не собирался жениться на той женщине. Ведь обещать – не значит жениться. И, к тому же, дома его ждет невеста)
Там, на территории части, он натерпелся немало страха, когда мать его ребенка приходила на проходную, чтобы пожаловаться начальству, а Колькин взводный приказывал солдатам прятать Николая в пустой контейнер под замок.
Так он и скрывался от неё, пока не вышел дембель.

Но это всё стало известно позже.
Первое время Зина видеть не могла жениха своего непутевого, обходила стороной.
А, если где встречались на одной дорожке, то заговаривать с ней Николай не решался, но всем своим видом показывал: повинную голову – меч не сечет.
Ждал, когда всё забудется.
Зина к тому времени уже заправляла делами деревенского клуба.
Местный киномеханик дядя Витя, который, как и все, был в курсе Зининой драмы и видел, как Николай перед Зиной хвост распускает, говорил:
- Эх, Зинка, знаю я его с детства: малый чумовой. Самолюб, одним словом. Не ходи за него замуж, жизни с ним не будет.

«И откуда ему знать, будет не будет» – думала Зина.

Она уже начала жалеть Николая и решила его простить.

И…они расписались. Стали жить-поживать.
О той женщине, «китайке», старались не вспоминать, и ребенка как бы не было. Вычеркнули их обоих по умолчанию. Своих родили сыновей-близнецов.
Дети пошли в школу. А Николай решил уехать в город на строительство завода и Зина за ним.
Детей пока оставили в деревне у родителей. Отец помог купить на окраине города развалюху, которую они собирались отстроить со временем.
Николай стал работать на тракторе и на самосвале. Привезет одинокой бабёнке угля или дров, тут и пир, и свадьба.
И так было не раз. Зина только и бегала в поисках своего мужика. Ругалась, дралась, била стёкла у его полюбовниц.

От такой нервной жизни до своего дома руки не доходили.

Приведёт она Николая домой и начинает выяснять, что же он на стороне находит такое, чего у нее нет.
А он моргает синими глазами, смотрит на нее, молча, как баран на новые ворота.
Потом выдавит из себя как-то нехотя:
- Ты ни в чем не виновата.
И добавит с какой-то легкой досадой:
- Так получилось.
Слова «ты ни в чем не виновата» действовали на Зинаиду обнадеживающе и давали повод к примирению, а во фразе «так получилось» чувствовался намёк на какую-то высшую силу, с которой он не может сам совладать.
И с которой, Зинаиде еще можно побороться заговорами «на любовь» от бабок-ворожей и женским вековым терпением.
А больше сказать ему нечего и извиняться, выходит, не за что.
Да и сможет ли Зина постичь смысл его бесшабашной жизни.
Но такая жизнь Николая устраивала. Его привлекали все женщины: красивые и некрасивые, худые и толстые, разбитные и скромные, в одежде которых были видны ухищрения бедности.
А, если еще и с алкоголем…мир становился таким, что лучше и не надо.
Нет, не понять Зине своего мужика.
Она была строгой и целеустремленной, настроенной на семейную жизнь, которая должна быть по ее понятиям крепкой, надежной, верной.
Дом достраивать надо, а денег не хватает.
Николай всё по бабам шляется, о доме думать некогда, а Зина уже в швейной мастерской работает.

Ну, какие там заработки. Целый день гнет спину за швейной машинкой. Едва на жизнь хватает.
И решила Зина гнать самогонку и продавать надежным людям.
Самогонку гнать запрещалось и особенно «надежными» были милиционеры.
Попользовались бесплатным пойлом и посадили ее на год.

А тут и Николая застукали с украденными со стройками досками. Дали ему полтора года.

Таким образом, семья переместилась в узилище, но в разные камеры.
Детей родители забрали в деревню, а дом заколотили.

Отсидели супруги и вернулись к родному очагу.
Зина вышла из тюрьмы в новом «образе», который ей создали товарки по несчастью.
Она укоротила волосы, выкрасила их хной и на левой щеке её красовалась татуированная «мушка».
Еще ее научили подводить глаза стрелками, красить губы и пользоваться румянами.
Но новый образ не произвел на Николая особого впечатления. Отсидка его совсем не изменила.
Опять у Коли на уме выпивка, бабы, веселье. А Зина так же вытаскивает его из «очагов разврата», упорно и не теряя надежды.
Ремонт дома оставлен до лучших времён.
А сыновей уже в армию забрали.

Увезёт Зина Николая на выходные в деревню. Возятся оба по хозяйству, всё по-доброму, по-семейному, Зина и рада. Посмотрит на него со стороны: что-то теплое разольется в груди.
«Сегодня он мой» - думает – «А хотел бы уйти из дома, ушел бы совсем…Но раз возвращается, значит, еще любит»

Лет десять осталось Николаю до пенсии, а он всё угомониться не может.
Нет, нет, да и забредет к какой-нибудь «шалаве», которая, как думала Зина, «ей и в подметки не годится».
И что за натура у Николая! Захлестнули его страсти, тащат как щепку в половодье и плывет он всю жизнь по течению.

Сыновья из армии не вернулись. Где проходили службу, там и остались. Женились. Навещают редко. Зажили своей жизнью.

Зина уже работает дорожной рабочей. До пенсии два года осталось. Только съездила в деревню похоронить родителей.
А тут настигла беда. Прихватил Николая инсульт.

Зина лечила его. Ничего не жалела. Денег много потратила.
Ушли все, даже те, что накопила на новую крышу.

Вытащила своего мужика, почитай, с того света. Но это уже был другой человек.
Ногу приволакивает, говорит невнятно. Замкнулся совсем. И глаза его, когда-то синие как васильки, выцвели.
Не было в них интереса, азарта как в прежней жизни и никаких особых желаний у него тоже не было.

Уходит Зина на работу, а душа болит. Как он там один, не упал, не натворил ли чего.
С ним бы посидеть ей дома, но работу бросать нельзя, всего полгода осталось до пенсии.
Николая она держит в чистоте. Бреет, подстригает.
Нагреет воды, выкупает в корыте. Кормит с ложечки как малого ребенка.
Всё она простила ему, хотя ничего не забыла.

Спешит с работы домой, а он сидит под окном на лавочке, ждет её.
Стал каким-то маленьким, щуплым, как подросток,
все время молчит и мысли его где-то далеко.
Понимает Зина: недолго ему осталось.

Священника бы пригласить, чтобы грехи отпустил. Но не хочет Николая пугать. Подумает: «соборовать пришел поп».
Он и раньше их не любил…

И всё же хочет Зина, чтобы Николай покаялся. Сам.
Может там, куда все уходят, ему это поможет.

И представляет она, что он решится, наконец, повиниться перед ней. Заплачут оба, посидят рука в руке.
…Как-то вернулась с работы, видит: совсем плох Николай.

Скорую вызвала. В скорой помощи уже знали её. Приехали не сразу. Видно, других, более живых спасали.

Когда приехали, Зина поругалась с ними, пригрозила жалобу написать. Но это всё было от отчаяния.

А ближе к ночи решила переодеть его во всё чистое.
Майку, трусы, рубашку, носочки новые.

А он вдруг так раздельно и ясно говорит:
- Вот и всё, умру я сегодня.
- Что ты! Господь с тобой! Еще поживешь. Дети обещали приехать.
И добавила:
- Но…если ты чувствуешь что-то, попроси у меня прощения, а я у тебя.

В глазах у Николая мелькнуло удивление. И он только сказал:
- Жить хочется.
И уронил слезу.

А прощения просить не стал.
И чтобы ему ни сказать «прости»…Не смог.
Как неодолимая преграда стояла перед ним.

Потом отвернулся к стене и умер.

…И, оставшись одна, Зина часто вспоминала своего Николая и была совершенно уверена, что несмотря ни на что, они были созданы друг для друга.



Белый голубок

Всякие жизненные события
можно привязать к мистике…
К сожалению, с чудом встречаются другие,
но не я…

Маму отвезли на скорой помощи в больницу с приступом желчнокаменной болезни.
Неделю назад мы весело отпраздновали её 60-тилетие и она сама подготовила нам этот праздник, на котором как всегда была энергична и бодра.

Увезли утром, а вечером - на операционный стол.
Нас, родственников, никого не пустили.
Сказали:
- На следующее утро станет всё известно.

…А нам надо еще ночь пережить. Маме 60 лет, выдержит ли сердце…Правда, она никогда на него не жаловалась.
Она вообще никогда и ни на что не жаловалась.
Терпеливая, стойкая, улыбчивая. Казалось, ничто ее не может привести в уныние.
А мы, дети её, вроде бы и сами по себе, но она всегда рядом.
…Приехала сестра и осталась со мной ночевать.
Позвонила домой:
- Справляйтесь сами, не маленькие.

Я так разволновалась, что побежала за сигаретами.

- Ты же бросила курить, - сказала сестра.

- О чём ты говоришь?! Ну, бросила и опять брошу, Марк Твен писал, что бросить курить легко, он бросал сто раз. Лишь бы ничего не случилось с мамой…ведь 60 лет…

- И в 80, и в 90 делают операции, - сказала сестра.

А сама украдкой перекрестилась. И добавила:
- Надо надеяться на лучшее.

Но, вижу, что и она неспокойна. И всё спрашивает меня:
- Который час?

Мы не спали всю ночь.
Летняя ночь коротка, в три часа начало светать.
И я уже готова бежать в больницу. Но автобусы еще не ходят.
Пешком за час дойти из нашего поселка до районной больницы можно, но и в больнице всё еще будет закрыто.
Мы заварили кофе, и выпили его молча.

Я пошла на балкон. Сейчас выкурю сигарету и побегу. Невмоготу уже дома. Лучше я там подожду.

Вышла я на балкон. Села на порожек. Закурила и не столько курю, сколько прогоняю мрачные мысли.
И, вдруг, на перила балкона сел белый голубок.

…Дитёнок совсем. Маленький такой, глазки-бусинки. Смотрит на меня, а я на него, боюсь шелохнуться.
И сколько мы так смотрели друг на друга, я не могу сказать.
Подумала: дым ему вреден и осторожно затушила сигарету.

И показалось мне, что появился он неспроста.
Я спросила его мысленно: Жива мама?

Ну, какой я могла получить ответ, и каким образом. Но я настаиваю: Жива? Жива?

А он наклонил свою головку, что я расценила как «да» и улетел.

Откуда он взялся?
Вороны летали, воробьи летали, ласточки даже под крышей балкона гнездо свили, а голубей здесь не было.
Может, потому что памятников в округе нет, которые они так любят.

Рассказала сестре, а сама смотрю на часы. Четыре утра.
Надо бежать в больницу.

На мой рассказ про голубка, сестра даже внимания не обратила или подумала, что у меня уже «крыша едет» от нервного напряжения.
И, вот, я иду по безлюдной дороге, мимо спящих домов.
Потом быстрым шагом по шоссе, по которому мимо меня и навстречу пролетают редкие машины.
И, наконец, добралась до больницы.

Всё еще закрыто и погружено в дремотную тишину.
Я села на лавочку напротив центрального входа. Какое-то время рассматривала пустые больничные окна. А вокруг больничных корпусов море цветущей майской сирени. Запах одуряющий.
«Как же мне в здание пробраться?- думаю.
Неожиданно, на удачу мне, открывается дверь и выходит санитарка с мусорным баком.

Только она завернула за угол - я в дверь.
Понимаю, что нарушаю больничный распорядок и делаю что-то незаконное, но меня уже не остановить.

Первый этаж пуст и больничных палат здесь нет.
Надо подниматься на второй.
В плаще нельзя. Без сменной обуви тоже.

Снимаю обувь. Снимаю плащ. И оставляю всё на подоконнике. Поднимаюсь по лестнице в носках.
Тихо поднимаюсь. Похоже, все еще спят.

Где реанимация, спросить не у кого.
Но тут опять мне повезло.
Пройдя по коридору мимо палат, я вижу надпись на одной из дверей: РЕАНИМАЦИЯ.

Тихо открываю дверь и вижу на высокой каталке маму с трубкой во рту. Лицо спокойное. И вроде, она улыбается во сне.
Какое счастье!
Надо уходить, а я стою, и наглядеться не могу и слышу за спиной негромкий мужской голос:

- Вы что здесь делаете? Как вы сюда попали?
Я обернулась. Передо мной стоял мужчина в белом халате.
- Ой – растерялась я – Вы доктор? Это моя мама. Она жива… как я рада!
Но врач совершенно не разделил мою радость и сказал тихо, но строго:
- Уходите немедленно. Вы что, с ума сошли? Здесь не положено.

- Ухожу…ухожу…ой, до чего ж я рада, вы не представляете.
- Всё будет хорошо – смягчился доктор – Идите домой. Придёте, когда в палату ее переведут.
- Спасибо, спасибо – бормочу я.

Прежде чем отправиться домой, я позвонила сестре из телефона-автомата в холле больницы.
Она была просто счастлива, узнав, что наша мама, находясь в реанимации, улыбается во сне.

Так же незаметно, не привлекая внимания, я выбралась из больницы и отправилась своим ходом домой. Автобусы еще не пошли.

Солнце уже поднималось за крышами домов, но улицы были непривычно пустынны, и некому было улыбнуться, поделившись своей радостью.

Сестра, увидев меня, всплакнула, а когда успокоилась, мы сели завтракать.
Но есть не хотелось. Выпили не одну чашку чая, словно внутри всё пересохло.
- А что ты говорила про голубка? – вспомнила сестра – Я не поняла.
Я снова стала рассказывать ей, не упуская ни одной детали.
- Вот так – закончила я – Своими глазами всё видела.
- Может, тебе померещилось? – предположила, сомневаясь, сестра.
- Ты что?! Я же в своем уме.
- Но ты была в таком волнении…

И я потащила её на балкон.
 
- Вот тут я сидела. А на перилах сидел он. Белый, маленький, чуть больше воробья. И смотрел на меня своими глазками. Ты, что, не веришь? Зачем мне придумывать?
- Тогда это тебе был особый знак – подытожила сестра после некоторого молчания.
- Ты так думаешь?
- А почему нет? Мы же не знаем всего. Может, тебе этот знак оттуда…из параллельного мира.
- Ну, что ты говоришь…Мы же образованные люди. И ты знаешь, что я не суеверна. И к тому сведению, я атеистка. Но, честно говоря, я и сама не могу объяснить появление этого голубка…И почему это случилось как раз, когда я нуждалась в поддержке.
- Вот видишь: сама себе противоречишь, значит, сомневаешься.
Вскоре сестра пошла к себе домой, сказав на прощание, что будет постоянно на связи и пойдет с дочерью в больницу, как только нам разрешат навещать маму.
Оставшись одна, я снова вышла на балкон и хорошенько обследовала его.
Мне очень не хотелось, чтобы пошатнулось мое атеистическое мировоззрение.
Мне нужны были доказательства.
…Не найдя никаких следов присутствия птиц на балконе, я вышла на улицу, чтобы оглядеть балкон снаружи.
Наш двухэтажный, многоквартирный дом заливало солнце.
Оно отражалось в оконных стеклах и от железной крыши, по которой…разгуливала пара голубей.
Недалеко от них сидел еще маленький…Наверное, они учили его летать.
Возможно, это был его первый выход во взрослую жизнь.
И всё объяснилось в тот же момент…
« Надо мне на балконе сделать кормушку и насыпать в нее крупы»- подумала я.



Безымянное

Иногда ты выбираешь собаку,
иногда она тебя…(с)

- Собаки умнее нас.
- А почему же они нуждаются в
нас, глупых?
- Чтобы делать нас лучше…(с)


Мой рабочий день окончен. Закрыв мастерскую на ключ и попрощавшись с дежурной Дома культуры, выхожу на улицу.
Погода стоит сырая, туманная. Небо сплошь в серых рваных тучах. Облетевшие от листвы деревья тянут свои голые ветви к небу. В них посвистывает холодный ветерок.

Как всегда в начале ноября темнеет рано.

Дорога мне привычная. Мимо проносятся машины и ныряют под высокую железнодорожную насыпь, куда устремилась и я.
Если по насыпи идет электричка или «скорый» (они всегда сбавляют здесь ход) то лучше подождать, пока эта махина пройдет над тоннелем.

Так и в этот раз. Жду, когда пройдет электричка. Окна ее уже освещены.
Но эта вечерняя электричка всегда полупустая.

Невольно замечаю, как открывается на ходу дверь последнего вагона, и оттуда выбрасывают что-то большое и бесформенное.
И тут же слышу, как по крутой насыпи сверху что-то катится с шумом, шурша сухим бурьяном и осыпая камни.

Я не успела подумать, что это может быть, как передо мной вырастает тень - крупная, живая и опасная.

Я замерла. Собака размером с телёнка стоит рядом как вкопанная.

Мне известно, что в таких случаях нельзя кричать, махать руками и говорю тихо, но внушительно:
- Пошла вон.

И с деланно-спокойным видом разворачиваюсь и иду в тоннель. А она пошла за мной и потом пристраивается с левой стороны от меня.
Ведет себя не агрессивно, но мне от этого не легче. Кто знает, что у неё на уме.

Выходим из тоннеля и сворачиваем к автобусной остановке. Я осторожно поглядываю на неё, стараясь не показывать беспокойства.
Это черный, огромный, великолепный дог.
…Значит, это его выкинули из электрички. Но, если он стал кому-то не нужен, причем здесь я?
Вдвоем мы прошли на остановку, на которой ни одного человека.
Дог не отходит от меня ни на шаг. Он как будто со мной.

Не знаю, как мне поступить и пропускаю подошедший автобус. И размышляю: как мне выпутаться из этой истории.

Я совершенно согласна, что собака друг человека. Много слышала, читала, что она не предает хозяина.
Говорят, что собака даже умнее человека и вообще они нам как меньшие братья.

Всё это доказано, но я никогда не держала собаку и
общаться с ними мне не приходилось.

А дог словно прилепился ко мне и словно что-то ждет от меня. Может, думает, что я возьму его себе (чтобы «сделать меня лучше»)?
Как же мне поступить…

В глаза ему не смотрю, но замечаю – красивый, роскошный, обученный. Видно, холили, а теперь ошейник снят.
Так и представляешь на нем кучу медалей.

Да…Страшна человеческая неблагодарность, предательство хуже смерти…А начинается всё с доверия.

На остановке по-прежнему ни души. Останавливаются старые «Жигули». Из машины выходят двое мужиков и, подняв капот, начинают копаться в моторе.

Подхожу к ним, здороваюсь и начинаю разговор издалека:
- …Дог породистый, обученный, брошенный, может, возьмете?
Они, поглядев на собаку, небрежно отмахиваются:
- Да ну, не прокормишь. А почему без ошейника?


- Обокрали – говорю – И выгнали вон.

Убедившись, что собака им не нужна, возвращаюсь на остановку.
Прогуливаюсь без единой мысли в голове.

Дог ходит рядом, стараясь быть слева от меня. И в нем я наблюдаю одновременно достоинство и какую-то подавленность.
Ох, зачем он выбрал меня?! Что я могу для него сделать?
Взять его к себе мне нельзя.
Скорее бы автобус…уеду и забуду. И как-то стыдно, вдруг он догадывается о моих мыслях.

Снова подошел автобус. Я вскакиваю в заднюю дверь и вздыхаю с облегчением, но замечаю, что пассажиры смотрят с ужасом на меня, потому что дог уже рядом.

И, чтобы не пугать людей, сразу выхожу через переднюю дверь, которая не успела закрыться.

Опять мы вдвоем маемся на остановке. Дог около меня как пришитый.
Странно…но мне это даже польстило. Выбрал меня… Надеется и не знает, что выбрал зря. Хотя…кого он мог выбрать здесь.
Чем это всё закончится, одному богу известно, но он молчит, хотя мог бы и помочь, раз создал всех живых существ...
А через дорогу к остановке идет молодая женщина с мальчиком лет двенадцати, и показалось мне: мы одни в мире - я с несчастным догом и эта женщина с мальчиком.


Мальчик подошел первым и стал без страха гладить пса.

Женщина забеспокоилась:
- Отойди. Он может укусить.

А мне говорит с упреком:
- Что же вы такую громадную собаку выгуливаете без поводка и намордника? Это же прямо страсть, какая она большая.
- Да – соглашаюсь я – Собака очень большая. Но она ученая.

И объясняю ситуацию, в которой она оказалась.
А мальчишка обнимает дога за шею и дог ничего не имеет против.
- Вы в частном доме живете? – спрашиваю женщину.
- Да, у нас свой дом.
- Возьмите собаку. Она непростая, воспитанная и очень дорогая.

Женщина смотрит скептически, а я продолжаю с напором:
- У нас в городе есть клуб собаководов. Там ее можно поставить на учет. Им положены кости и мясные обрезки бесплатно. А за щенками догов очередь…Читала я в нашей газете.

- Можно ее взять? – спрашивает с надеждой мальчишка, не отпуская собаку от себя. – Бесплатно?
- Не выдумывай – говорит неуверенно женщина (Она вся какая-то неуверенная рядом с сыном)
И добавляет:
- Мы должны ехать к бабушке и дедушке. Они ждут тебя.
Они тебе подарки ко дню рождения приготовили.


- Мы и завтра успеем – говорит мальчишка – Я не поеду.

- Нам же надо ехать – настаивает мать.
- Я не поеду. Отведу его домой.
- Ты не можешь это сделать. Надо с отцом поговорить.
- Он мне давно обещал купить щенка. Сколько можно ждать?!
- Ты что, не понимаешь? – говорит она – Собака потерялась. Ее будут искать.
- Уже не будут – говорю – Ошейник сняли вместе с медалями. Жаль, если такая собака останется на улице.

Женщина переводит взгляд то на сына, то на меня. А я продолжаю:
- Я таких собак видела только в кино. Их держали в своих замках немецкие генералы. Жаль, если она пропадет. Ей нужен новый хозяин.

- Мама! – повелительно сказал мальчишка – Я прошу тебя, разреши её взять. Я знаю: папа не будет против. Ну, сделай это ради меня.

Он как будто испытывал свою мать.

Было ли так всегда или «сделай ради меня» она услышала впервые, но она сдалась:
- Как же ты ее поведешь, нужна хотя бы веревка.

Мы стали искать что-либо подходящее.
Боясь, что они передумают, я вытащила из плаща пояс и протянула мальчишке.

Он быстро надел на шею дога пояс, завязал его и сказал:
- За мной…Макс.

Дог перешел от мальчика на левую сторону, приняв безропотно новое имя, придуманное на ходу.

Женщина семенила следом, полностью подчинившись решению сына.
Они уже перешли дорогу, и тут дог остановился и, обернувшись, посмотрел в мою сторону, мол, правильно ли я делаю.

Я трусливо отвела глаза. Теперь скорей уехать и забыть.

Подошел автобус и я села в него.

Но забыть не удавалось. Хотелось думать, что дог попал в хорошие руки. Сумеют ли эти люди прокормить его? Сумеют ли привязаться к нему? Не обидят ли?

Немецкий писатель Эрих Мария Ремарк был убежден:
«Если не можешь помочь – пройди мимо и совесть твоя будет спокойна»

…Не знаю. Кому он это говорил и насколько верно его умозаключение, потому что иногда очень трудно пройти мимо…
А, честно сказать, чаще всего и невозможно.



Повар

…А какой у нас смысл жизни:
работать, обеспечивать семью и
и получить правильную «нору»…
(из разговора рабочих)


К стойке заводской столовой, которая должна была закрыться на перерыв, мы подошли вдвоем.

Впереди меня веселый, разухабистый мужик лет 40ка, в рабочей одежде.
Лицо круглое, мясистое. Глаза маленькие, нахальные и в тоже время добродушные.
Светлый чубчик торчит из-под вязаной шапки. За пояс заткнуты брезентовые рукавицы.

- Привет, красавица – громко говорит он поварихе Ядвиге. – Как дела на семейном фронте?
- Спасибо – отвечает улыбчивая повариха – Всё хорошо.
- А как сам?- интересуется мужчина.
- Я же говорю: всё хорошо.
- А как сам у самого? – не отстает он, ухмыляясь.

Ядвига зарделась и, быстро посмотрев в мою сторону, недовольно сказала:
- Да ну тебя в баню. Каждый раз одни и те же глупости спрашиваешь.

Весельчак подхватил свой поднос и ушел, довольный тем, что смутил Ядвигу.

А Ядвига, взяв мой талон, спросила:

- Чего ты сегодня припозднилась?
- В отпуск ухожу, Ядвига, вот, бегала с обходным.
- Домой поедешь? – спросила она.
- Сначала на море. Путевку достала в Красную Поляну. В турпоход. Ну, а потом на неделю съезжу домой.

- А я увольняюсь – неожиданно сказала Ядвига, - Последний день работаю.
- Что так?
- На родину всей семьей поедем. В Украину. Скучаем мы по своему селу.
- Жаль…Ты вкусно готовила…Твои борщи и галушки в сметане придавали силы. Экономили время. И вообще ты повар от бога, Ядвига.
- Да ладно – застеснялась она – Мне самой приятно обслуживать хороших людей. А эти придурки, со своими глупыми шуточками, прям настроение портят.
- А-а-а…Не обращай внимания…Работяги…Что с них взять? Вон, какую махину отстроили. Без них здесь бы ничего и не было.
- Это точно – согласилась повариха.

Когда мой поднос был заполнен комплексным обедом, я сказала:
- Ну, Ядвига. Значит, мы больше не увидимся. Всего тебе доброго. Живи хорошо.

Закончив с едой, я отправилась в библиотеку, сдавать книги.
Библиотека находилась на первом этаже большого семейного общежития сахарного завода.
Вход в помещение библиотеки был отдельный.

Библиотекарь Валентина, с завязанной пуховым платком поясницей (хронический радикулит), выставляла на стенд книги.
- Если хочешь, можешь покопаться - сказала она, указывая на гору книг, сваленную в углу – Привезли из сельской библиотеки на днях. Эти книги у них лежали с самой революции. Все они из личных библиотек бывших помещиков.
- Вот это здорово – обрадовалась я – Жаль, сейчас не до этого, я в отпуск уезжаю.
- Ну, потом посмотришь. Никуда они не денутся.

И вдруг мы услышали над головой крики, детский плач и стук чего-то тяжелого.
- Что это? – спросила я.
- Опять скандалят – покачала головой Валентина - Второй день не унимаются.

В библиотеку вошла пожилая женщина. Анна Васильевна – большая книгочейка.
Живет с дочерью в этом общежитии.

- Что там происходит, Анна Васильевна? – спросила я.
- Семья вселилась два дня назад. Двое детей, сама в положении. Мужик ее на завод устраивается.

Мы помолчали, прислушиваясь.
- Он что, ненормальный? – спросила я – Чем он там громыхает?
- Здесь все такие – сказала Анна Васильевна – Где ж их лучше то возьмешь?
- Надо бы его угомонить – говорю я - Хоть бы мужики его приструнили.
- Никто не пойдет – продолжает Анна Васильевна – Все со своими женами воюют. Потому и не высовываются.

- Он же детей пугает – досадую я.
- У всех дети…Да они завтра помирятся.
- Пойду, посмотрю – не выдержала я – Дети плачут.
- Не советую – сказала Анна Васильевна – Не стоит лезть под горячую руку. Тебе что, больше всех надо?

Но я всё равно поднялась на второй этаж.

Почему я это сделала?

…Я знаю, что семейный скандал, в который и милиция остерегается влезать, может закончиться большим несчастьем.
Таким, что и исправить потом будет нельзя. И не отмолить хоть килограммовой свечой в храме (что тщетно пытаются делать заключенные, обложившись священными книгами и иконами, загубив невинную жизнь)

И уже неважно, совершено это преступление намеренно или по неосторожности…

Скандал происходил в крайней комнате.

Я громко постучалась и толкнула дверь.

Первое, что бросилось в глаза: молодой чернявый парень зло и сосредоточенно кромсал топором жалкие тряпки, выброшенные на пол из облезлого одностворчатого шкафа.

Беременная молодуха, вся в слезах, с разбитым носом, всхлипывая, смотрела на это действо.
Двое дошколят захлебывались в плаче.


У окна стояла железная кровать со свернутым матрасом.
И единственный стул.

- Что тут происходит? – спросила я с самым хмурым видом.
- Не ваше дело – резко ответил парень и отставил топор.

То, что он назвал меня на «вы», несколько обнадежило. Значит, он вменяем.
Можно попробовать с ним поговорить.

А он продолжал недовольно:
- Ну, чего надо?

И, правда, чего мне здесь «надо»? И кто я такая, чтобы лезть в чужую жизнь?
Здесь нужен милиционер с дубинкой.

К тому же мне показалось, мы одного возраста с ним. Какой я для него авторитет…
Но я стараюсь говорить спокойно:
- Кончай беситься. Нехорошо это. Детей пугаешь. Не вызывать же милицию.

А дети уже не плачут. На его беременную жену я не смотрю.
И, вдруг, она говорит с вызовом:
- Мы сами разберемся. Идите, откуда пришли.
- Вот и разбирайтесь – сказала я – Да поскорее.

И вышла, прикрыв за собой дверь.

Не думаю, что мужик меня испугался. И сам был бы рад остановиться, но не знал, как закончить скандал. В раж вошел.

На другой день я должна была уехать ночным поездом.

Готовить дома я уже ничего не стала и пошла пообедать в заводскую столовую.
Выбила чек, взяла поднос и продвигаюсь в очереди к раздаточному окну.
Там орудует кухонная команда в белых колпаках и белых куртках.
Смуглой, черноглазой Ядвиги уже не видно. А вместо нее на раздаче стоит молодой мужчина, которого в данный момент я никак не расположена видеть.

Это тот бузотёр с топором…
Ну, надо же! Даже аппетит пропал.

Я сдала чек и пошла в буфет. Жую бутерброд с колбасой, запивая соком.
И думаю, почему я почувствовала неловкость.

Да и ему, наверное, неприятно было меня увидеть.
Я же невольный свидетель убогой жизни, которую стараются спрятать от чужих глаз.

Выхожу из буфета, а у выхода столовой стоит повар, торопливо докуривая сигарету.
Смотрит на меня, не отводя глаз, говорит вежливо, но не заискивающе:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте – отвечаю.
- Я извиняюсь – говорит он – Хочу спросить, если можно.
- Слушаю.
- Вот, почему вы не стали обедать? Вы сдали чек и ушли.

(Значит, заметил)

- А я, между прочим, хорошо готовлю – в голосе его почувствовалась обида.
- Не сомневаюсь - говорю я, задержавшись в дверях.
- Я и в армии был поваром. Меня солдаты уважали. Я для них придумал рецепт солдатского печенья…А еще в Орле работал в ресторане. И никто не жаловался.

- Хорошая у вас профессия – сказала я.
- И я лично доволен. Я с детства любил готовить. Когда-нибудь, я обязательно открою своё кафе. Я просто мечтаю об этом.
- Да – говорю я – Мечты должны сбываться. Известно, что самые лучшие повара – это мужчины. Как вы думаете, почему?

Он пожал плечами.

- А почему вы из Орла переехали?
- На заводе обещают квартиру дать. Детям нужны условия. А мы еще и прибавления ждем.
- Это я заметила.
- А вы всё-таки нас не забывайте. Приходите обедать.

И на этих словах мы разошлись.

И всё. Нормальный мужчина. Нормальный разговор.

А про вчерашнее - ни слова. Как и не было этого безобразия.
Может быть, он когда-нибудь станет шеф-поваром своего кафе.
Надо только захотеть. В любом случае, я ему этого искренне пожелала.