Бабочка с деревянными крыльями

Бабочка с деревянными крыльями

- Кто имеет право писать
свои воспоминания?-
спросили Герцена
- Всякий – ответил он

Александр Иванович Герцен
(1812-1870 гг., русский
публицист, революционер,
писатель, педагог и философ)

Вступление

Когда я решила написать свои воспоминания о войне 1941-1945 гг., я прежде всего, вспоминала свою мать, которая сумела, бежав от войны из Аккермана с тремя малолетними детьми и пережив все тяготы эвакуации, сохранить всем нам жизнь.
Для поколения детей войны, которую мы называем Великой отечественной, неожиданное нападение фашистской Германии стало испытанием на выживаемость, потому что были разорваны семейные связи, разрушена нормальная человеческая жизнь и была полная неуверенность в завтрашнем дне.
Для Советского союза война началась 22 июня 1941 года, когда без объявления о нападении начался захват советских территорий, менее чем через два года после заключения Договора о ненападении Риббентропа – Молотова, подписанного 23 августа 1939 года.
О том, что до этого нападения, уже около двух лет шла война в Европе, советские люди знали немного. А некоторые не знают и по сей день.
Но что же было в Европе до 22 июня 1941 года? Ведь война разгоралась именно там.
Что было сделано или что нужно было сделать? Если не остановить ее сразу, то хотя бы минимизировать ужасающие потери в живой силе, разрушения инфраструктуры европейских городов, уничтожения материальных ценностей.



Ответ на этот вопрос можно получить, пробежав глазами основные вехи начавшейся войны, и понять причины, которые могут быть основными или косвенными.
Начать войну Адольфу Гитлеру помог его дар убеждать толпу, хотя это были примитивные националистические лозунги.
Всё началось с присоединения немецкоговорящих народов: Австрия, судетские немцы в Чехословакии.



Под предлогом защиты судетских немцев, гитлеровцы и вошли в Прагу.
(Забегая вперед, надо сказать, Чехословакия после войны депортировала всех судетских немцев как «пятую колонну»)
А 25 сентября 1939 года Гитлер нападает на Польшу и начинается бомбардировка Варшавы.
Потом была Бельгия. В пять тридцать утра в мае 40го года немецкий десант был сброшен на форт Эбен-Эмаль.
Первые беженцы потянулись во Францию, добираясь на последних поездах до Парижа.
Потом нападение на Нидерланды. В Нидерландах, через 10 дней после оккупации, на столицу страны Роттердам были сброшены тонны бомб для устрашения населения.
Итак. Уже захвачены Чехословакия, Австрия, Польша, Нидерланды.
Города на севере Франции разрушены. Французские войска сосредотачиваются в Бельгии.
Немецкие пикирующие бомбардировщики «Юнкерсы» нещадно бомбят Бельгию и Францию.
Они достигли Ла-Манша.
Король Бельгии объявляет капитуляцию.
Союзные войска терпят крах.
400 тысяч солдат скопились у берегов Ла-Манша.
Черчилль, премьер-министр Великобритании, всех отступающих солдат на судах переправляет в Англию на перевооружение. 
218 тысяч французских и 300 тысяч британских солдат спасены. Британская армия хоть и спасена, но изрядно потрёпана.
Черчилль раздумывает, но не собирается сдаваться.
«Войны не выигрывают эвакуацией, но мы не должны сдаваться» - говорит он.
А немцы уже взяли Дюнкерк (Франция).
Британская армия оставила всё свое вооружение.
Наступление Гитлера продолжается.
Франция пала. Но Рейно и Шарль де Голль хотят продолжать наступление.
А в это время Бенито Муссолини, премьер-министр Италии и лидер Национальной фашистской партии, начинает военные действия против Франции.



Рейно, премьер министр Франции, подает в отставку. Премьер министром становится Анри Филипп Петен.
Из Бастилии он объявляет о перемирии с Германией.
Французы возмущены, они еще готовы сражаться, но…
11 июня 1940 года немецкая армия входит в Париж. Париж сдан без боя по решению Петена, чтобы избежать участи Варшавы.
Париж объявлен открытым городом. Жители бегут из столицы.
А правительство Петена бежит в Бордо, затем в Виши, где находится до конца войны.
Гитлер после падения Парижа сказал:
- Я плачу от счастья.
Погибло 100 тысяч французских солдат. Один миллион взяты в плен.
Де Голль осудил перемирие, означающее капитуляцию.
« Честь Франции заключается в том, чтобы бок о бок сражаться с союзниками» - сказал он.

А Гитлер получает поздравительную телеграмму из Москвы.



В это время нескончаемым потоком из СССР в Германию идут поезда с зерном, строительными материалами, сталью.
Советский Союз соблюдает торговые отношения. Ему дела нет до войны и разрушений в Европе, ведь разрушение капитализма приближает «установление коммунизма во всем мире».
Надо отметить одну немаловажную деталь: одним из условий Договора о ненападении на Советский Союз - выдача всех немецких антифашистов, бежавших в СССР из фашистской Германии, что и было сделано.

После взятия линии Монжено (во Франции) Гитлер сказал:
- Эльзас и Лотарингия снова у немцев!
Всё, чем богата была Франция, теперь в руках у захватчиков.
Теперь каждый день войны она будет платить за своё унижение.
В руках Петена еще находится французский флот у берегов Туниса.
Черчилль обеспокоен, что на этих кораблях через Ла-Манш будут высаживаться немцы.
Он посылает два военных корабля и приказывает разоружить французский флот или потопить его корабли.
Сепаратисты отказываются.
По приказу Черчилля открывается огонь. Сепаратисты разгромлены.
Петен разрывает с Великобританией дипломатические отношения.
Половина Франции уходит в ополчение.
Америка с её лозунгом «Америка – превыше всего» тем не менее присылает в Европу стрелковое вооружение.
Немецкие летчики атакуют южные аэродромы Британии.
В воздушных сражениях сбиты тысяча немецких самолетов и пятьсот английских.
Гитлер откладывает завоевание Британии, но бомбардировки городов не прекращаются.
Он говорит:
- Они одумаются, когда их города будут в руинах.
А о Черчилле сказал с пренебрежением:
- Полуамериканец, находящийся во власти евреев да еще и пьяница.
В Варшаве тем временем строится Варшавское еврейское гетто.



Европа под пятой у Гитлера, но война еще не закончена, потому что не подавлены очаги сопротивления, а он уже планирует завоевать жизненное пространство на Востоке.
И Гитлер объединяется с ничего не подозревающим Сталиным (ведь развиваются торговые отношения, заключен договор о ненападении), но Советский Союз уже выбран им в качестве очередной жертвы.

…Всё это предыстория, потому что наше бегство из Аккермана, города, два года аннексированного советскими войсками у Румынии, невидимыми нитями уже было связано с большой войной и предопределено.
Но как это всегда бывает: простые обыватели ни о чем не подозревают, ибо они всего на всего игрушки в руках политиков.

Но прежде чем приступить к задуманной работе, я определила маршрут нашего бегства.



Для этого мне пришлось использовать карту Советского Союза.
Я отмечала города, поселки, станицы, которые стали в годы войны нашим временным пристанищем.
Я вспоминала людей, которые нас окружали, и среди которых нам приходилось проживать.
Когда я определилась и с этими вопросами, работа моя застопорилась.
Нужно было что-то ещё, что послужило бы «спусковым крючком» в моих детских впечатлениях.
Ведь недаром говорит Александр Генис: Самое трудное в написании литературного произведения – это первые слова. Они важнее последних (с)
Неожиданно подвернулся случай.
Как-то, придя в гости к своей коллеге по работе, которая проживала с мужем в собственном доме деревянной постройки, мы сели пить чай и тут за окном послышался шум въезжающей во двор легковой машины.
- Муж вернулся, - сказала она.
Через некоторое время в комнату вошел мужчина в возрасте под 60, среднего роста, седеющими короткими волосами и темными глазами. Одет он был в синюю рабочую куртку.
Коллега представила его мне, назвав по имени-отчеству:
- Максим Петрович.
И он присоединился к нашему чаепитию.
Максим Петрович оказался серьезным, малоразговорчивым и поддерживал общую беседу короткими фразами.
Я узнала, что работает он прорабом на стройке. А еще, неожиданно для себя, узнала, что он еще и коллекционер.
На мой взгляд, он показался мне каким-то странным коллекционером.
Он собирает детские игрушки советского времени.
Что его толкнуло на это собирательство, я не стала допытываться. Вероятно, на это у него были свои особые причины, которые не понятны посторонним.
- А можно мне посмотреть? – спросила я.
- Пожалуйста – сказал он не сразу и впервые улыбнулся.
И повел меня в небольшую комнату без окна.
Он включил свет.
На самодельных полках стояли самые разные игрушки для девочек и мальчиков. Понятно, что они были не новые и уже прожили свою «игрушечную жизнь» и здесь обрели покой.
Чего здесь только ни было!
Заводные металлические лягушки и воробьи. Куклы, тряпичные зверушки, мишки, настольные игры в картонных коробках, детская посудка, танки, пушки, самолетики, машинки.
Но это всё были фабричные игрушки. Еще у него имелась отдельная полка для самодельных игрушек, которые сами родители делали для своих детей.
В углу стоял маленький самокат на шарикоподшипниках.
Снова оглядев его коллекцию, я увидела свою «старую знакомую».
Это была когда-то ярко-раскрашенная бабочка (краски на ее деревянных крыльях уже поблекли, а кое-где стерлись) на деревянных колесиках.
При виде ее, воспоминания нахлынули на меня, и я поняла, с чего я могу начать свою книгу.

Часть 1

В Аккерман моего отца, сотрудника НКВД, перевели из
города Петрозаводска Республики Карелия, где он проходил службу.
Это было в начале марта 1941 года.

В южном городе уже бушевала весна. Голова кружилась от запахов цветения трав и фруктовых деревьев.

Нас поселили в одноэтажном кирпичном доме на несколько семей.
У крыльца росли кусты цветущей сирени.
Во дворе находились остатки большого деревянного сарая, который сгорел еще до нашего приезда и восстанавливать его никто не собирался.
Дети гуляли во дворе и дальше двора не выходили.

Помню длинный коридор, освещаемый светом электрической лампочки. Я, пятилетняя, хожу по коридору и безутешно призываю маму.
Вдруг появляется мой отец, высокий, стройный, в военной форме, сует мне в руки деревянную раскрашенную бабочку на колесах и показывает мне - если ее катать по полу, она машет крыльями.
Но мне это показалось совершенно неинтересным, и я продолжала рыдать: Мама, мама….
Отец смотрит на меня как-то удивленно и с некоторой опаской.

Потом молча берет за руку и выводит из дома на улицу.

За воротами нас ожидает коляска, запряженная лошадью темной масти.
И коляска, и лошадь, и возница выглядят нарядными.

Возница в белых штанах, заправленных в шерстяные носки и белой рубахе, поверх которой надета черная жилетка и черной шляпе с маленьким пёрышком.
Сиденья коляски отделаны кожей. Сама коляска на мягких шинах. А лошадиная упряжка вся блестит на солнце.

Мне только не нравится запах, который исходит от лошади.
Отец сажает меня на кожаное сидение и садится рядом.

- В роддом – говорит отец вознице.

Я демонстративно зажимаю нос рукой, покачиваясь в такт коляске, и молча смотрю, как мы проезжаем незнакомыми улицами.
Вскоре мы останавливаемся у большого здания.

Отец выпрыгнул из коляски и быстро побежал по лестнице к главному входу.
И, вот, он выходит вместе с мамой. У мамы в руках что-то завернутое в одеяло.
При виде мамы я уже была готова заплакать, но не успела.
Она села рядом со мной, отец по другую сторону от меня.
Коляска тронулась.

- Посмотри: какая у нас девочка Оля – говорит мама, наклоняясь ко мне и сияя от счастья.
- Оля? – удивилась я – А ты обещала, что у нас будет мальчик Коля.
Но мама мне не ответила, склонившись, она, не отрываясь, смотрела с нежностью на Олю.
А мне показалось, что меня обманули. Я даже не стала смотреть на эту неизвестную мне девочку.

Я снова взяла себя пальцами за нос, всем своим видом показывая, что не могу дышать.

- Что ты за нос держишься? – спросила мама.
- Лошадью воняет.
Это было в начале апреля 1941 года.

…Оля росла тихой, спокойной и казалось, никогда не плакала.

Мама теперь была полностью занята ею. А мы с трехлетней сестрой Галей, были больше предоставлены сами себе и, осваивая окружающее пространство, играли в свои детские игры.

И тут со мной произошла неприятность.
Я засунула в розетку шпильку для волос, и меня ударило током. Я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, оказалось, что сижу на маминых коленях и обе рыдаем навзрыд.
Она прижимает меня к себе и, обливаясь слезами, целует моё лицо.
Рыданья мои прекратились, и я с удивлением обнаружила то, что раньше не замечала.
Я вижу ослепительно желтый пол, светлые от новых обоев стены. На окнах, выкрашенных белой краской, веселые цветные -занавески. Круглый стол, накрытый яркой скатертью и на нем большая тарелка со сливами.

Если до этого происшествия всё казалось каким-то размытым и плохо осознавалось, то теперь как бы встало на свои места.
- Никогда. Никогда так больше не делай – говорила мама – Это электрический ток. Он может убить! Ты поняла меня?
Я молча кивнула.

…И, вот, я уже ем сливы. Мама не плачет. Для меня – мама главнее всего. Отца мы почти не видим.

Он уходит на службу, когда мы спим и приходит, когда нас уже укладывают спать.
И вообще, в нашей большой жилой коммуналке мужчин не видно. Кажется, что здесь живут только женщины и дети.

       Город Аккерман

Город Аккерман находится на берегу Днестровского лимана.
Это типичный приморский город. Здесь живут люди разных национальностей и вероисповедания- греки, молдаване, румыны, балкары, русские, украинцы, белорусы, гагаузы, евреи и др.
Южный, черноморский характер – это «человек без греха».
Но, не потому что он «не грешит», а делает, что считает нужным и при этом не считает свою жизнь «грешной».
Все культы находятся рядом:
Крепость Аккерман, синагога, Спасо-Преображенский собор, церковь Ионна Крестителя, армянская церковь.
…Аккерман поначалу был румынским городом.
Но 13 августа 1940 года по приказу И.Сталина в Аккерман вошли советские войска, и он был аннексирован вместе с городом Бендеры.
Оба они вошли в состав Украинской ССР.
Теперь у Аккермана новое название – Белгород-Днестровский.

Часть 2

Эта летняя ночь не забудется мною никогда.
Вспоминаю предутренний рассвет, когда приехал грузовик и водитель, громко постучав в дверь, передал маме записку от отца.
В этой записке (как выяснилось мною гораздо позже) было написано следующее:
«Собирайтесь немедленно и уезжайте. Взять лишь самое необходимое – документы, одежду и деньги. Позже я сам вас найду. Попытайся добраться к матери в Петрозаводск. Нигде подолгу не задерживайтесь. Записку сразу уничтожь»
В записке не было указано ни имя нашей матери, ни подписи отца. Но мама знала почерк своего мужа.
Мама предложила своим соседкам собираться в дорогу и немедленно уезжать вместе. Но женщины отказались ехать, сказав:
- Война быстро закончится. Наши не допустят.

И вот, мы мчимся в открытом грузовике по пыльной дороге.
В грузовике с нами находятся женщина с ребенком, старик в военной форме без лычек, еще какие-то люди. Они сидят на большом металлическом ящике, с одной стороны оклеенном бумагой.
По разговору взрослых мне становится ясно, что наш путь лежит в сторону города Одессы.
Старик смотрит, не отрываясь, в небо. Иногда он громко стучит по кабине водителя, тогда грузовик резко останавливается. Взрослые соскакивают с грузовика, схватив детей, и бегут на обочину, где падают прямо на землю, прикрыв их собою.

Я вижу в небе маленькие самолеты, которые кажутся мне безобидными, но слышатся выстрелы. Они явно атакуют наш грузовик, который движется один по безлюдной пыльной дороге.

После атаки мы все снова залезаем в грузовик, и старик показывает нашей маме железный осколок на ладони:
- Кто-то из нас счастливый. Рядом упал – говорит он.
Рядом, это значит с ним и с маленькой Галей, которую он прикрывал собой.

Все взрослые сосредоточены и серьезны.

В тот же день мы добрались до какого-то порта и на маленьком катере перебрались до Одессы.

И эту ночь мы провели в большом школьном зале на спортивных матах.
С этого момента мы стали называться эвакуированными.

Надо сказать, мама не показывала нам всей серьезности ситуации. Всегда улыбалась и была очень деятельна.
Но теперь я и себя могу похвалить.
В мои пять лет навсегда закончились капризы, неуступчивость, жалость к себе, демонстративный плач.

Теперь мне была отведена роль маминой помощницы. Посторожить мешок с вещами, покормить сестру Галю. Трехмесячную Ольгу мама из рук не выпускала.
Иногда мне приходилось развлекать сестер. Я пела песню «Александровский централ», которую мне напевала нянька в Петрозаводске, когда укладывала спать.
Я, правда, знала всего один куплет, но пела очень жалостливо.



Часть 3

Прослеживаю маршрут нашего бегства от войны.
По обрывочным детским воспоминаниям, там было всё: потоки машин, человеческие толпы и короткие стоянки, во время которых можно было постирать и помыться.
Благодаря решительности мамы, мы стремительно удалялись от «театра военных действий».
Вовремя ускользали из тех мест, которые через три-четыре дня после нашего отъезда, уже были захвачены немцами.
Если мы где-то и останавливались, то для того, чтобы перевести дух. Помыться и постирать.
Когда мама стирала, мы, дети, лежали голые под одеялом и ждали, когда высохнет одежда.

Ехали в грузовиках, на поездах, на телеге, шли пешком.
Ночевали в спортивных школьных залах, незнакомых домах (мало кто отказывал), на вокзалах, иногда в домах отдыха машинистов.

Надо сказать, что администрации городов, поселков, сельских поселений шли навстречу эвакуированным. Старались их расселить и помочь какими-либо продуктами и вещами.

Мама – худенькая, черноглазая излучала доверчивость и благодарность всем, кто мог чем-то помочь.

Куда ехать дальше, никто не знал.

До меня доносились обрывки разговоров взрослых:
«Знаменку бомбят…На Ворошиловград (теперь это город Луганск) немцы выбросили танковый парашютный десант»

Возможно, это были слухи, но так или иначе, а надо ехать дальше.

В Харькове стало ясно: в Петрозаводск, на мамину малую родину,
уже не попасть, потому что финны тоже объявили войну Советскому Союзу.
Значит, надо ехать дальше, на Восток.

И мы уже едем в вагоне-теплушке с искалеченными ранеными солдатами.
Мы попали в этот поезд случайно. Гражданским запрещалось ездить в военных поездах, но какой-то офицер, увидев женщину с тремя маленькими детьми, разрешил сесть в вагон.

Ходячие забинтованные солдаты угощают меня кусочком сахара-рафинада за мое жалостливое исполнение «Александровского централа»
Они окружают нас, улыбаясь. Стараются развеселить, делая нам «козу». Гладят по головам.

Солдаты собирают маме рюкзак с новыми портянками и постельным бельем для детей.
Угощают нас солдатской кашей.

Но вскоре нас высаживают, и мы идем с мамой по улице небольшой железнодорожной станции.
И видим разбитые стекла, обломки кирпичей, рваные провода на покосившихся столбах. Прямо среди дороги лежит раздувшийся труп лошади.
Снова нам удается сесть в поезд, набитый до отказа беженцами, и едем в скученности и тесноте. Но мама умудряется выбегать за кипятком на стоянках.

И вот мы уже в Ростовской области, в казачьей станице.

Часть 4

Администрация станицы поселила нас в хороший чистый дом, в казачью семью, как беженцев.
Дом утопает в зелени. Над головой свисают крупные черные вишни.

Хозяйка - суровая казачка, в черном платке. Ее сын, добродушный парень в офицерской гимнастерке без ремня, скачет на костыле (получил ранение в финскую войну) вьется около нас.
Даже варит на печке во дворе нам манную кашу, в то время, когда наша мама находится на общественных работах и переругивается со своей матерью:

- Чего ты бесишься? – говорит он ей примирительно, помешивая в кастрюле кашу – Если ихнего батьку убьют, диты у нас останутся. Я так решил. А я женюсь на ней. Женщина дюже гарная.
- А ты у нее спрашивал?
- Там видно будет.
- Ты с глузду зьихав! – говорит его мать возмущенно – Не быть тому! Своих нарожай, тогда будешь тут командовать.
- И своих нарожаем – отвечает он спокойно.
- Тьфу! – плюется старуха.

И такая брехня была каждый день.
Хозяйка не успокаивалась даже тогда, когда ее сын вырезал нам деревянные свистульки.

Мы прожили там недолго, недели три. Казачка ходила чернее тучи. Всё сильнее была ее неприязнь к нам. А вскоре она совсем перестала стесняться, начала покрикивать на маму.
Мама поняла, что мы невольно нарушаем чужой уклад, и пошла в партком станицы с просьбой переселить нас в любое другое место.

Женщина, которая занималась расселением беженцев, предложила устроить нас к своей дальней родственнице, тете Пане.
Предупредила сразу:
- Дом очень бедный. Никаких удобств. Но женщина добрая и вы с ней подружитесь.

За нами приехала телега, и старик перевез нас на окраину станицы в темный от старости, ветхий дом, вросший по самые окна в землю.

Хозяйка, тетя Паня, жила одна. Муж и единственный сын на фронте.

И стали мы жить вместе. Мама на работе. Тетя Паня приглядывает за нами.

У тети Пани добрые, печальные карие глаза и ласковые руки.
Мне кажется, что тетя Паня была всегда нашей, только мы где-то на время потерялись, а теперь нашлись, чтобы не расставаться.
Она была тоже казачка, потомственная, но из бедных.

А в станице уже столпотворение. Во многих домах стали останавливаться солдаты из разрозненных отступающих частей.
Среди гражданского населения привычно мелькают их выцветшая, зеленая форма и стриженые головы, на которых нахлобучены пилотки.
Они делятся тем, что у них есть и просят то, чего у них нет, чего они лишены в походной жизни.
Солдаты из соседнего дома часто заходят к тете Пане.
У них непривычно мягкий говор.

Тетю Паню они называют «матушка» и обращаются к ней на «вы».
Она их очень жалеет. Они ей как сыновья.

Начальником у них был совсем молодой, веснушчатый офицер, неулыбчивый и очень деловой.
Он распорядился, и тете Пане привезли телегу напиленных дров, которые он тут же наколол и сложил в угол двора под навес.
Он часто забегал и спрашивал у тети Пани: Чем помочь еще?

А потом солдаты ушли. Но перед тем как им уйти, этот молодой офицер принес тете Пане свой паёк и на листе бумаги написал номер полевой почты.

- Обещал письмо прислать, если не убьют – говорила тетя Паня маме, вытирая глаза - Он ведь сам детдомовский. Никого у него нет. А парень золотой, домовитый, уважительный…А я буду молиться о нем, чтобы жив остался. О таком сыночке только мечтать…Мой-то неласковый, дерганый, не дай бог, если станет таким как отец...

Историю тети Пани я узнала гораздо позже от мамы.
И думаю, что о ней стоит рассказать особо.

( Из маминых воспоминаний)

История тёти Пани

Тетя Паня вышла замуж в 17 лет. Сама из бедной казачьей семьи, за бедного и вышла. В 22 года родила сына.
А муж завербовался на одну из строек коммунизма разнорабочим.
Так и мотался туда-сюда, как неприкаянный.
Всё случилось в его очередное отсутствие.
В это смутное время, на юге России еще появлялись вооруженные банды.
И однажды группа пришлых вооруженных людей забрела в дом к тете Пане.
Взять у нее нечего. И бандиты, привязав ее к койке, насиловали по очереди и били при любой попытке сопротивляться.
Все это время на кухне плакал ее маленький сын.
Соседи нашли утром тетю Паню едва живой. И несколько дней она лежала в сельской больничке.
А когда объявился муж, то, узнав об этом, тоже стал избивать её.
И так изо дня в день, никакого продыху.
Сын подрос. Пытался защитить мать. Спал с ножом под подушкой.
Этот ад закончился, когда мужа и сына призвали на фронт.
Дом опустел.
С фронта тетя Паня ждала только сына. В молитвах поминала одного своего «степного соловейчика». О муже и думать не хотела. Смерти ему не желала, но надеялась, что прибьется где-нибудь в другом месте да там и останется.

Часть 5

Недавно я прочитала: Война – момент предельной цены решения в условиях неопределенности (с)

Неопределенность была во всем.
Как-то вечером пришла женщина, которая нас устроила к тете Пане, принесла чистых тряпок для грудной Оли и свёрток с едой.
Сказала тихо и обреченно:

- Вам нужно уходить. Ожидается немецкое наступление. Семье офицера здесь оставаться нельзя.
- Когда? – одними губами спросила мама.
- Завтра с утра…Наши тоже уходят, но не все. Мне придется остаться.

Мама заметалась и обратилась к Пане:
- Тетя Паня, вы с нами?
- Нет – вздохнула тетя Паня – Мне уходить нельзя. Хочу встретить тех, кто вернется с фронта. Не хочу, чтобы мы все потерялись.

А женщина продолжала:
- Собирайтесь. Чуть свет идите к пункту сбора эвакуированных. Я буду там.
Она сняла с себя шерстяную кофту и протянула маме.
- А как же вы? – смутилась мама.
- Не последнюю отдаю. А вам нужнее.

Она ушла, и мы стали собираться.
Спали одетые. Чуть свет вышли из дома. Тетя Паня провожала нас до пункта, то и дело вытирая слезы концом платка.



Часть 6

Ехали в грузовике и долго тряслись по пыльной дороге.

А потом наш грузовик сломался, и мы остались стоять на обочине дороги.
Мимо шла колонна военных грузовиков. Грузовик, замыкавший колонну, притормозил и нас подхватили солдаты. Сделали они это с разрешения офицера. Он сказал маме:
- Как увидел вас, вспомнил своих детей. У меня тоже трое. Не знаю, где они сейчас мыкаются. Может, и им кто-то поможет.
Солдаты прикрыли нас плащ-палатками, потому что гражданских брать не положено.

…Третий месяц мы убегали от войны. Казалось, дорогам нет конца.

А уже осень на пороге. Трава пожелтела. Посвистывает ветерок.

Внезапно военный грузовик остановился. Нас высадили, и мы увидели вдалеке широкую ленту реки.
Офицер говорит:
- Дальше мы вас не можем везти. На переправе проверяет патруль.
Теперь уж сами как-нибудь добирайтесь.
И развёл руками.

И мы поплелись в сторону реки, где виднелся какой-то посёлок.

Когда мы добрались до посёлка, увидели: вдоль единственной улицы стояли вряд одинаковые домики. В палисадниках увядали цветы уходящего лета.
Тишина. Пустынно и безлюдно как в заколдованном царстве.
Ни людей, ни животных, ни лая собак.

Окна домиков плотно затянуты занавесками.

Мама беспомощно оглядывается вокруг. Мы с Галей держимся за ее платье. Маленькая Оля привязана к ее груди платком.
…Не знаю, сколько мы так стояли.

Неожиданно из крайнего домика вышла высокая крепкая молодая женщина. Она показалась мне великаншей. У нее были светлые волосы по плечи, голубые неулыбчивые глаза. Лицо ее ничего не выражало.

Выслушав маму, она ни слова не говоря, повела нас по крутой тропинке вниз к реке.
У берега стояли несколько лодок. Она отвязала одну из них. Мы погрузились в нее, а женщина села на вёсла.
- Как называется эта река? – спросила я.
- Волга – ответила мама.

В полном молчании мы переправились через Волгу и высадились на другом берегу, низком, пологом и песчаном.

Женщина так же молча оттолкнула лодку и, подняв платье выше колен, вошла в нее.
Она села на вёсла, и мы, проводив её глазами, снова остались одни.

Оглядевшись вокруг, мы увидели узкоколейку. Она подходила почти к воде. На рельсах стояла ржавая вагонетка.
Наверное, здесь раньше брали песок.

Мать бросила в вагонетку мешок с нашими пожитками. Посадила Галю и меня на мешок и стала с усилием толкать ее, идя по шпалам.
Как всегда она надеялась, дорога куда-нибудь приведет.

И она привела на заброшенную строительную площадку, где рельсы узкоколейки закончились.
А дальше мы снова пошли пешком и довольно скоро очутились на маленькой тупиковой железнодорожной станции.

Только что подошел поезд.

Мы стояли на краю платформы и видели, как начальник станции в красной фуражке сигналил машинисту.

Потом из всех вагонов высыпали солдаты. Все они были в длинных темно-зеленых шинелях и матерчатых шлемах.
- Сибиряки приехали – негромко произнес старик с мешком на плече, стоящий рядом с нами.

Солдаты быстро построились в колонны и куда-то пошли.

Начальник поезда стал опять махать руками, сигналя машинисту, что он может отправляться назад.

Напротив, на ступеньках вагона этого поезда сидел проводник, который, заметив нас, жестом руки позвал сесть в поезд.
Мы быстро поднялись в вагон. Это был купейный. И мы заняли одно из купе.

Стемнело. И мы ехали в полной темноте. Света не было нигде: ни в поезде, ни за окном. Все это было в целях светомаскировки.

Мы уже забылись тревожным сном, как ручка купе стукнула, и в него кто-то вошел.

Я окончательно проснулась и поняла, что человек напал на маму. Мама сопротивлялась и стала кричать:
- Помогите, помогите!

Я кинулась к матери, но получила увесистый удар. И ударилась головой обо что-то твердое.
И вот тут я взвыла, когда поняла, что из носа что-то потекло.

…Казалось, это никогда не кончится. Но в коридоре грохнула дверь, и кто-то быстро пошел по вагону, подсвечивая себе фонарем.

- Что здесь происходит? – раздался звонкий женский голос.

В лицо мне ударил яркий свет. Потом этот свет был направлен по очереди на остальных.
Мама стала объяснять, но человек (это оказался проводник вагона, который нас и посадил в поезд), перебивая ее, стал говорить, что «мы сели без разрешения, мы нарушители».
Женщина в военной форме сказала:
- С тобой разберусь потом.

И снова строго обратилась к маме:
- Как вы сюда попали? Это специальный поезд для военнослужащих.

- Ты их посадил? – обратилась она к проводнику, называя его по имени.
Он сделал попытку выйти из купе, но она не разрешила.

- Опять за старое? Ну и сволочь ты – продолжала она.

И, схватив проводника за рукав, увела его в конец вагона.

Мы остались в полной темноте, замерев и ожидая, что будет дальше.


Вдруг мы услышали, как что-то сильно грохнуло. Через некоторое время громко стукнула железная дверь. Вскоре женщина вернулась к нам.
Светом фонаря она выхватила нас всех по очереди и задержалась на мамином лице.
- Не знаю, как вас благодарить…- начала мама – Мы семья офицера Красной армии. Мы беженцы. Из самого Аккермана бежим.
- Документы при себе? – сурово спросила женщина. – Где этот ваш Аккерман находится?
- На границе с Румынией – ответила мама.

Пока женщина рассматривала бумаги, протянутые мамой и которые она прятала у себя на груди, мы с Галей сидели как мышки.

Женщина вернула бумаги и сказала:
- Сейчас будет короткая остановка. Вы должны быть готовы выйти. Дальше вы не имеете права здесь оставаться. Это приказ. Я начальник спецпоезда.

И вот мы уже стоим в тамбуре, готовые покинуть вагон.

- Спасибо вам – опять начала мама, обращаясь к женщине.
- После войны сочтемся.
- А что будет с этим человеком?
- А будет то, что ему положено.
- Я…слышала…выстрел – осторожно сказала мама.
- Сейчас такое время, что стреляют – спокойно ответила женщина.
- Какой ужас – прошептала мама.
- Ужас? – повторила женщина – А по-другому не получается, иначе мы не выиграем войну.
- А мы выиграем? – спросила мама.
- Без сомнения.

Поезд остановился, и мы почти скатились на землю.
Дверь вагона захлопнулась, и поезд тронулся дальше.


Уцепившись за материнскую юбку, мы пошли, спотыкаясь в темноте, к неосвещенному, маленькому, похожему на будку зданию.


Часть 7

 Красный Кут Саратовская область

Красный Кут стал городом с 1966 года, административный центр Краснокутского района Саратовской области.
До этого времени он был просто поселением, в прошлом заселенный отдельно немцами, украинцами и староверами.
В период существования Республики немцев Поволжья Красный Кут был центром Краснокутского кантона.
В сентябре 1941 года немецкое население было депортировано большей частью в Казахстан после издания Указа Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в Поволжье» от 28 августа 1941 года.
Таким образом была ликвидирована Автономная республика немцев Поволжья и произведена тотальная депортация немцев из
АССР НП.
Немецкие жители с ограниченным количеством имущества были вывезены в отдельные районы Сибири, Казахстана и Средней Азии.
Переселение завершилось к маю 1942 года.
Немцы были вывезены так же в районы Коми, на Урал и на Алтай.
Из них были организована «Трудармия» для работы на лесозаготовках и рудниках, в промышленности и железнодорожном строительстве.
120 тысяч немецких мужчин от 17 до 50 лет.
«Трудармия» была реформирована только в 1947 году. Выжившие немцы уже не могли вернуться на прежнее место жительства, и обязаны были регулярно отмечаться в комендатуре.

Только теперь, по происшествию многих лет, мне стало ясно, почему на берегу Волги нас встретил опустевший посёлок.
Из Красного Кута этнические немцы были тоже выселены. В их опустевшие дома поселяли беженцев.
Нашу семью поселили в чистый опрятный дом, в котором осталось много вещей.
У меня появилась своя кровать. Рядом с нею стоял стул, и я аккуратно вешала на спинку стула свои чулки, которые теперь могла снять перед сном.
Казалось, мы, наконец, обрели постоянное место проживания, которое можно было считать своим домом, хотя это был, по сути, чужой дом и кровать, на которой мне так было удобно спать, тоже была чужой.
Но мы тогда об этом ничего не знали.

Мама устроилась в «Заготзерно» агрономом.
Иногда я слышала, как она сетовала о сохранении «элитного зерна», которое «пытаются разбазарить».
Ее это сильно угнетало. Она еще больше похудела и весила 45 кг.

Мне ни о чем не говорили эти «45 килограмм», я просто видела, что она стала сильно уставать и когда обнимала меня, я чувствовала каждую косточку.
Целую зиму мы, дети, просидели в помещении. За нами присматривала старушка.
А весной мама разругалась с начальством, которое не боялось воровать «элитное зерно» и предлагало ей подписывать документы, скрывая недостачи.
Она уволилась, перевезла нас в близлежащую деревню и стала работать на бахчах простой рабочей.
Мама почернела от солнца. Было видно, что ей трудно, но она никогда не срывала на нас свою усталость и плохое настроение.

Жили мы в землянке, довольно просторной, в которой стояли две большие железные кровати. Хозяйка, пожилая женщина, иногда не ходила на работу и оставалась дома из-за боли в суставах.
Мы с Галей ходили в детский сад, а Ольгу мама относила в ясли.

Топили печь сухим бурьяном. В этой же деревне находились несколько женщин с детьми, эвакуированных из Ленинграда.

Они-то и организовали детский сад и ясли.

Поспевали арбузы, помидоры, дыни. Они и стали нашей основной едой.
Лето на Саратовской земле запомнилось запахами горячей сухой земли, терпким запахом полыни.
Когда мама ходила рвать бурьян для печки, я тоже ходила с ней и несла маленькую вязанку.
Мама называла меня «моя помощница». И меня это необычайно радовало.
И вот однажды случилось то, что мы не ожидали.

В тот день мама была на работе. Детский сад и ясли закрыли на карантин. И мы, дети, находились в землянке с бабушкой-хозяйкой.

Вдруг, на пороге появилась женщина. У нее были светлые волосы, серые смеющиеся глаза, ярко накрашенные губы. На ней было зеленое шелковое платье. На ногах прозрачные чулки и туфли на высоком каблуке. На плечи ее была наброшена кожаная куртка.

Всё это я успела рассмотреть, потому что и она долго пыталась разглядеть нас в полутемной землянке.

Женщина показалась мне очень красивой. Я таких ещё не видела.
До этого времени для меня самой красивой женщиной была моя мама.

А потом произошло и вовсе неожиданное. Она оказалась нашей родной тетей, сестрой мамы, которую мы никогда раньше не видели.

Она приехала за нами.
Кто-то из деревенских побежал на поле сообщить нашей маме, что приехала ее сестра.
И произошла радостная встреча с объятиями и слезами.


Сборы были недолгими.
Уже на следующий день мы добирались до ближайшей железнодорожной станции на телеге, запряженной верблюдом.
Верблюд был словно плюшевый и ступал не торопясь и горделиво, не обращая ни на кого внимания.

На вокзале были куплены билеты, и мы сели в поезд, хотя и переполненный людьми, но у всех нас было свое место.
Вообще, для тети Галины был везде «зеленый свет».
С ней почтительно разговаривали военные, гражданские с любопытством поглядывали на ее кожаную куртку, на которой был значок, означающий окончание летного училища.
Значок, конечно, был не ее. Он принадлежал ее мужу, так же как и куртка.

Делая пересадку в Москве, мы задержались на несколько часов в зале ожидания вокзала.
Я заметила, как по залу ходил молодой стройный солдат в военной форме без всяких знаков различия и ремня. Его лицо показалось мне очень выразительным. Он ходил среди людей, и они ему что-то подавали, суетливо роясь в своих сумках и мешках.

Когда он повернулся к нам другой стороной лица, я страшно перепугалась: у него не было глаза, уха, кость скулы вылезла наружу.

Я спросила тетю Галю:
- Что это с ним?
Она сказала:
- Говорят, он танкист и горел в танке.

А потом прикрыла мне глаза руками и сказала:
- Не смотри.
Тетя Галя привезла нас в Кирилло-Белозерский монастырь, где уже находились наши родственники, эвакуированные из города Петрозаводска, оккупированными финнами.

Часть 8

Город Кириллов Вологодской области
( Кирилло-Белозерский мужской монастырь)

Кирилло-Белозерский монастырь – мужской монастырь Вологодской епархии Русской православной церкви, расположен на берегу Сиверского озера в черте города Кириллова.
Годом его открытия считается 1397 год.
В 1397 году монах Кирилл (Козьма) Белозерский ( 1337-1427 гг) вырыл на берегу Сиверского озера пещеру, с которой началась история будущей обители.
В сентябре 1918 года большевики расстреляли настоятеля Варсонофия (Лебедева), епископа Кирилловского и вместе с ним несколько игумений и монахов.
С 1924 года являлся историко-архитектурным и художественным музеем-заповедником.
В годы Великой отечественной войны с декабря 1941 года на территории монастыря находились мастерские по ремонту самолетных двигателей.
Самолеты ремонтировали в большом зале Трапезной палаты 16го века. Техники воинской авиачасти жили в общежитии в келейном корпусе «Архив».
Самолеты привозили на баржах к церкви Преображения на Водяных воротах.
По воспоминаниям старожилов в келейных корпусах монастыря временно жили люди, эвакуированные из Ленинграда, Воронежа, Петрозаводска и других городов.

И в этот монастырь нас привезла мамина сестра, Галина Павловна, потому что, в нем они сами находились с начала войны, эвакуировавшись из города Петрозаводска, который был 2 октября 1941 года занят финнами.

Петрозаводск. Карельская АССР.

Город был переименован на финский лад и стал называться
Яанислинна ( «Онежская крепость» )
В городе был назначен комендант, создана финская полиция для работы с местным населением.
В карельских лесах действовали разрозненные партизанские отряды. Оккупация длилась три года.

Наши родственники, тетя Галя с двумя детьми, бабушка и дедушка с нашей младшей теткой были эвакуированы в Вологодскую область для проживания в монастыре. Галина Павловна сразу же устроилась на работу в столовую для военных.

Прабабушке нашей, Анне Николаевне, не повезло. Баржа, на которой она находилась вместе с другими беженцами, была потоплена немецкими самолетами на Онежском озере.

А муж нашей тетки, летчик Семен Иванович Жеребилов, принимал отремонтированные самолетные двигатели из мастерских, испытывал их, а так же постоянно летал в тыл врага для связи с партизанами и в оккупированный Ленинград.

В Кирилло-Белозерском монастыре мы появились в конце лета 1942 года.
Здесь, на севере, лето всегда короткое.
С непривычки все казалось тусклым. Неяркое солнце, холодок северных ветров и унылость во всем.

Нам предстояло жить в монастыре, окруженном грязно-серыми толстыми стенами, в которых находились монашеские кельи.
Никаких монахов мы не увидели. Их давно здесь не было. И монастырь использовался в хозяйственных целях.

Нашей семье предстояло жить в одной келье с бабушкой, дедушкой и младшей сестрой мамы, тринадцатилетней Еленой.

По каменным ступеням поднимались на второй этаж. Открывали толстую, дубовую дверь и оказывались в довольно просторной келье с одним небольшим квадратным окном.
В маленькой передней топилась печь. Перед ней и сбоку от нее лежали наколотые дрова.
В келье находились квадратный стол и несколько старых стульев.
У стены, на раскладушке, укрытый полушубком лежал старик, похожий на мертвеца. Это и был дед Михаил.

Он пережил голод в первые месяцы войны, но остался жив.
А старая женщина оказалась нашей бабушкой Лидой.

Спали на полу, на матрасах, вповалку. На печке бабушка готовила еду. Печкой и обогревались.

Нас, детей, устроили в детский сад (моё самое светлое воспоминание от пребывания в монастыре). Там мы находились всю неделю, с утра и до шести вечера.
И в единственный выходной на неделе, мы не толклись в келье, а гуляли в монастырском дворе в любую погоду.

С дедом Михаилом у меня однажды произошел конфликт.

Иногда мы садились все вместе обедать, взрослые и дети.
Обед состоял из жидкой перловой похлебки, морковных оладьев, несладкого морковного чая и кусочков хлеба.
Дед предварительно мыл руки под рукомойником. За ворот старой рубахи он закладывал свежую «салфетку» (проще говоря, это была стираная тряпка)
Потом он садился за стол и доставал свою серебряную столовую ложку, единственное, что у него осталось от прежней жизни.

Дед не любил, когда за столом, во время еды разговаривали. Он делал детям замечания, беззлобно, но строго.
Но я плохо слушала его увещевания. И заработала легкий шлепок ложкой по лбу.
Это меня ужасно обидело. Такого со мной никогда не было. Поэтому я перестала с ним разговаривать. Я старалась его не замечать.
А вскоре я поссорилась и с бабушкой.

Зимой темнеет рано. Нашу келью освещает только коптилка, сделанная дедом из гильзы.
Мама просит меня сходит к тете Гале в соседний «подъезд» и взять у нее утюг, который работает на углях.
Я иду, но на темной лестнице меня поджидают какие-то «уроды». Дышат на меня огнём. Пугают.
Все эти мальчишки намного старше нас. Им лет по 12-13.
Я бегу назад (потом я узнала, что мальчишки зажигают спички и кладут между зубами, спичка гаснет, но жар остается)

Объясняю маме, почему не могу выполнить ее просьбу. И тут бабушка говорит недовольно:
- Да она всё врет…выдумывает.

Тут надо сказать, что я еще не научилась врать. Эта наука – врать, придумывать, выкручиваться, лгать во имя спасения, осваивается гораздо позже. И используется только в крайних ситуациях.
Но в шесть лет в этом нет никакой необходимости, тем более, что я нахожусь под защитой мамы, которая не дает мне повода, говорить не то, что думаешь.

Бабушкины слова меня оскорбили. И с ней я перестала разговаривать.

Младшая тетка Лена, дочь бабушки и мамина сестра, ходит в школу.
Я, Галя и Володя – сын тети Гали и наш двоюродный брат, ходим в детский сад.
Младшие дети, Ольга и Леночка (дочь тети Гали) находятся в яслях.
Маленькая Леночка славится своим упрямством. И Володя, ее брат, всегда и во всем ей уступает.
Володя, младше меня на полгода, общительный, добродушный и при этом очень смелый мальчик.
Он защитник сестер.
Маленький крепыш, в старом лётном отцовском шлеме, курносый, с веселыми серыми глазами. Его покладистость прямая противоположность упрямству сестры.

Зовет ее гулять – не идет. Оденет, притащит на порог – Лена возвращается назад. Он тащит снова, она упирается и стоит на месте.
И все это молча, без слез.
- Ну и не надо – говорит Володя.

И побежит гулять в монастырский двор один. А зимой обязательно с громоздкими деревянными санками, которые сколотил дед.
Счастливый характер.

Встрече с родными больше всех радовалась мама. А, если быть точнее, только она.
Для меня они были чужими. Мне казалось, как будто их назначили быть нашими родственниками.
Собрали нас всех вместе и сказали: Теперь вы семья.

Мама заботилась о дедушке, называла его «папой», доставала лекарства.
Договорилась с медсестрой делать ему уколы. Мама достала ему бритву и стала сама его брить. Усы он просил оставить.

(Гораздо позже я узнала, он был отчимом трем старшим детям Лидии Андреевны)

Когда дед сам стал подниматься со своей раскладушки, начал покуривать, выдыхая дым от самокруток в открытую печную дверцу.
Табак доставала тетя Галя. Кроме него и самой тети Гали никто не курил.

Дед Михаил говорил негромко, но твердо о том, что детям нужны чистые носовые платки, чтобы мы мыли руки перед едой и, выходя из-за стола, говорили «спасибо». В общем, вели себя «чинно и благородно».
В нашей нищенской, убогой келье он пытался учить нас правилам хорошего тона.
А мне казалось, он придирается к нам. И мы плохо слушали его наставления.
Все-таки мы были вольные. Воспитанием нас никто особо не обременял.
Если мы баловались, то никогда нас не шлепали.

Нас мама никогда не била, не кричала на нас. Только иногда в маминых черных глазах вспыхивало на секунду негодование и тут же гасло.
Этого было достаточно, чтобы понять: она недовольна.

Дед Михаил относился к нам по-доброму. Он с интересом наблюдал за нашими играми.
Когда мы играли в прятки (а где можно спрятаться в полупустой келье) он, видя, что я растерялась, приоткрыл полушубок и позвал меня, чтобы я спряталась у него в ногах.
И я, несмотря на то, что еще продолжала на него сердиться, юркнула к нему под полушубок и меня долго не могли найти.

После этого я с ним помирилась.
У него был маленький станок, и он выпиливал на нем из дюраля разные игрушки. А мне и брату Володе даже выточил маленькие ножички.

Иногда он нам рассказывал истории из своей охотничьей жизни.
Вот одна из них.

« У меня были разные собаки. И все охотничьи. Последнюю, породы русский спаниель, звали Нормой.
Красавица, умная и преданная, на охоте за зайцем была незаменима.
Быстрая, ловкая, аккуратная. Дело свое знала и любила охотиться.
Понимала все команды с полуслова. После Нормы я уже никого не заводил »

- А куда она делась? – спросил Володя дедушку.
Дед не ответил на вопрос и продолжал.
« Потомство хорошее оставила: двух щенков. Товарищи мои, охотники, выпросили их. Подарил им.
А было это так.
Наступила зима. Выпал снег. И я решил пойти «на зайца». Один. Без Нормы. Норма ждала щенков.
И вот-вот должна была ощениться. Одеваюсь…Норма насторожилась. Стала повизгивать. Говорю Лидии Андреевне (дед называл бабушку по имени-отчеству и всегда на «вы»):

- Попридержите дверь. И закройте на ключ.
Я ушел довольно далеко. Вот и дорога. За ней начинаются заснеженные поля, окруженные темными лесами.
Слышу…что-то не то. Обернулся. Норма бежит. Не уследила за ней Лидия Андреевна. Улучила собака момент и выскочила за дверь.
Я поругал Норму за ее легкомыслие. Но пришлось ее взять с собой.
Может, и для ее пользы.
Охота была недолгой. Зайцев не достали. Вернулись домой. У меня за пазухой двое щенков»

- Красивые? – опять спрашивает Володя.

- Еще бы. Вылитые Норма. Потом она их выкормила, и я их отдал в добрые…
- Руки? – интересуется Володя.

- В добрые и надежные – отвечает дед – А по-другому нельзя.
- А ты думаешь иначе? – обращается ко мне дед Михаил.

- Я бы их себе оставила – говорю я.

Дед усмехнулся.

- Содержать трех собак трудно. Это помещики держали целую псарню. Кто они для них были? Добытчики. А для охотника собака – верный друг. Им вдвоем никогда не бывает скучно.

(из маминых воспоминаний)
Бабушка Лидия Андреевна и дед Михаил Владимирович

История нашей бабушки Лидии Андреевны и деда Михаила Владимировича переплелась, когда им обоим было за 30ть.
Моя прабабушка Анна Николаевна, в девичестве Нарышкина, была из карельского народа - вепсы.
На старой фотографии мы видим круглолицую черноглазую брюнетку.
Густые волосы она заплетала в две толстые косы, которые обрамляли лицо.
Родители ее выдали замуж в 19 лет за главного почтмейстера города Петрозаводска Андрея Голикова, вдовца.
Она родила ему одиннадцать девочек, из которых выжили шесть. Он был намного старше молодой жены и рано умер.
Но успел всем детям дать образование.
Все девочки закончили женскую гимназию, и знали французский язык.
Но, увы, все они были бесприданницами.
Кое-как Анна Николаевна Голикова выдала девочек замуж. Кого за музыканта городского оркестра, кого за мелкого служащего банка, кого за пожарного и т.д.
Мою бабушку Лидию Андреевну высмотрел Савин Павел Яковлевич, выпускник православной академии.
Они обвенчались, и он увез ее в деревню, где получил приход.
Жили они в большом доме. Здесь родились их дети: сын Анатолий и моя мама Сусанна.
Отец Павел был высокий, стройный, носил усы и бороду, длинные волосы, которые на ночь закручивал на бумажки, чтобы утром быть кудрявым.
Жили они хорошо. Дружно. Бабка сама вела хозяйство, прислуги не было.
Отец Павел часто уезжал верхом на лошади по деревням.
Когда возвращался, у ворот слезал с неё, отдавал поводья Лидии Андреевне, брал на руки маленькую Сусанну и, подметая своей лиловой рясой дорожную пыль, заходил в дом.
Сусанну он называл ласково «моя маленькая черноглазка». Она была очень похожа на него.
Кроме них, в доме жила молодая учительница, которая поначалу снимала в деревне комнату, но потом «попадья», жалея ее, пригласила жить к себе в дом, сначала посоветовавшись с отцом Павлом.
Так и жили они пять лет, пока не началась революция, которая переросла в гражданскую войну.
Церковь сожгли. И отец Павел, увидев, как стали арестовывать служителей церкви и поджигать их дома, решил покинуть Россию и пробираться в Крым вместе с семьей. А оттуда заграницу.
С ними решила бежать и учительница, которая у них жила.
Свою рясу отец Павел сменил на крестьянскую одежду. Припрятал крест, который всегда носил на груди и подстригся.
Кое-как они добрались до Крыма, в надежде взять билеты на любой пароход.
В Крыму было настоящее столпотворение: гражданские, военные, семьи с детьми.
Отец Павел уже договорился с верными людьми и заплатил за место на пароходе, который уходил во Францию.
Но случилось непредвиденное: он заболел брюшным тифом.
А Лидия Андреевна была на последнем месяце беременности и сильно мучилась от жары, духоты, пыли и скопления людей.
Отец Павел сгорел в три дня. Маленькие Анатолий и Сусанна играли на крыльце дома, в котором они временно остановились, когда их подвели попрощаться с отцом.
Он перекрестил их, и дети снова пошли играть на крыльцо, где кололи орехи.
Соседи помогли похоронить отца Павла в крымской земле.
Когда гроб с телом опускали в могилу, молодая учительница забилась в истерике и призналась в слезах, что жила с отцом Павлом и «была у них любовь».
На этом долгая дружба Лидии Андреевны с молодой учительницей закончилась.
Учительница успела сесть на пароход.
А ночью бабушка родила девочку. Это и была наша тетя Галя.
Бабушке ничего не оставалось, как возвращаться в родной Петрозаводск, где жила ее мать.
Все ценности, которые у нее были, она продала на рынке.
Хотела продать золотой крест отца Павла, но на рынке ее арестовали.
Крест, конечно, изъяли, но потом отпустили, узнав, что у нее новорожденный ребенок.
С большими трудностями вернулись из Крыма на север и поселились у матери Анны Николаевны, где уже толклись три сестры с детьми, а их мужья ушли воевать кто к белым, кто к красным.
В такой тесноте, бедности и голоде, они как-то продержались несколько лет.
Лидия Андреевна работала машинисткой в конторе.
Подросших детей, Анатолия и Сусанну, пришлось определить в приют, где они могли бы учиться и прокормиться.
В приюте они провели четыре года.
И однажды зимой за ними приехал на санях незнакомый человек.
Снегу было много. Человек был высоким, в меховой шапке, длинном тулупе и валенках.
Он посадил их в сани и, видя, что Сусанна мерзнет, накрыл ее полой своего тулупа.
Когда сани подъехали к какому-то дому, он выпрыгнул из них, подхватил на руки Сусанну и втроем они вошли в дом.
Там их ожидала Лидия Андреевна.
Над всеми детьми Михаил Владимирович Ушаков (брак уже был зарегистрирован) взял опеку.

История Михаила Владимировича Ушакова

Отец деда Миши был известным юристом-адвокатом в городе Петрозаводске.
Мать была художницей и завзятой театралкой.
У Михаила был старший брат, Дмитрий.
Они жили в большом красивом доме. Когда дети были еще подростками, неожиданно умерла мать.
Отец больше не женился и взял в дом пожилую дальнюю родственницу, чтобы она вела хозяйство.
После окончания гимназии, отец посылает своих сыновей на учебу в Германию.
Получив образование, молодые инженеры вернулись на родину. А тут революция.
Отец решил уехать заграницу с сыновьями. Все документы на выезд были готовы.
Но у Миши случился приступ аппендицита. Его положили в больницу на операцию. А в больнице он еще и корь подхватил.
Отец с братом уехали без него, оставив Михаила на попечение знакомого врача.
Пролежав два месяца в больнице, Миша вернулся в свой дом, который уже заняли чужие люди.
Это была какая-то государственная контора.
Ему разрешили остаться в маленькой комнатке для прислуги с отдельным входом.
И в этой комнате он стал жить, так как надежды выехать заграницу уже не осталось.
На работу устроиться он не мог, потому что «из бывших». Несмотря на прекрасное инженерное образование, он оказался невостребованным.
Ему пришлось из своей комнаты сделать маленькую мастерскую. Он чинил и паял старую посуду, ремонтировал замки, вытачивал потерянные ключи.
Но известен он стал тем, что чинил охотничьи ружья и делал на оружии уникальную гравировку.
К нему новая власть поначалу отнеслась снисходительно. Делали заказы, хотя никогда не платили за работу.
Известий от отца и брата не было.
Михаил, перетащив книги из своей бывшей домашней библиотеки в комнату, стал всё перечитывать и пристрастился к курению.
Подружился с местными охотниками. Ходил с ними на охоту.
Охотничий билет ему помог получить начальник милиции, которому он чинил и пристреливал ружья.
А потом он встретил нашу бабушку Лиду. Зарегистрировал с нею брак. И только тогда смог забрать из приюта ее детей.
Но прожили они вместе недолго, потому что его на два года послали на стройку Беломорканал.
Без него было, конечно, трудно. Его товарищи, бывая проездом в городе, передавали от него очень скромные посылки.
Зато друзья-охотники не забывали его семью.
Возвращаясь с охоты, они иногда приносили бабушке зайца, тетерева, или рыбу.

Часть 9

О нашем отце не было никаких известий. Он словно растворился в разрушаемой фашистами, воюющей стране.
Мама его искала. Куда только ни писала.
Казалось бы, об офицере НКВД хоть что-то должно быть известно. Но все было покрыто молчанием.
А положение усугублялось еще тем, что мама так и не получила положенного на семью офицерского аттестата.
Но она не унывала.
Она опять работала по своей специальности, агрономом в «Заготзерно», и снова ее беспокоило сохранение «элитного зерна».

Она возвращалась из командировок по деревням замерзшая, голодная.
Разномастная одежонка не давала возможности утеплиться.

Наступила еще одна зима в эвакуации, к которой и мы все не смогли подготовиться.
Мы не видели ее слез, не слышали жалоб. Она никогда не была с нами раздражена.
Когда она появлялась на пороге, при виде нас ее черные глаза сияли.

От частых простуд и недоедания губы ее были обветрены и все в болячках.

Боясь детей заразить, она целовала нас не в щеки, а в головы.

Прежде всего, бабушка пыталась ее накормить тем, что было в доме.
Как сейчас вижу: на столе горит коптилка. Бабушка ставит на стол тарелку с каким-то варевом, которое нам после еды в детском саду казалось невкусным.
Потом бабушка садилась напротив мамы, подперев голову рукой.

Я тоже пристраиваюсь рядом с мамой и слушаю их разговоры.
Мама рассказывает:

- Работаем в конторе с бумагами. Слышим на улице какой-то шум, крики. Выскочили на крыльцо. У дома напротив лошадь, запряженная в сани – розвальни, окруженная толпой разъяренных деревенских женщин. А против них стоит совсем девчонка в шинели, ушанке и сапогах.
Через плечо солдатский вещмешок. Женщины оскорбляют ее, плюют в лицо, готовы разорвать.
Одна старая женщина особенно беснуется. Чуть ли ни с кулаками на девчонку. Обзывает «шалавой» и «подстилкой».

Тут мама говорит мне строго:
- Закрой уши.

Я послушно прикрываю ладонями уши, но оставляю чуть-чуть. Интересно, что же дальше.

А мать продолжает:
- Мы не сразу поняли, в чем дело, пока старик-возница не стал вынимать из саней что-то завернутое в полушубок. И все услышали детский плач.

Мама на секунду замолкает.

- И все перестали ругаться? – не выдержала я.
Мама уже не делает мне замечаний. Забыла даже про суп в тарелке. В голосе ее что-то дрогнуло:

- Женщины еще больше заголосили. Мол, наши «мужья как свечки на фронте погасли, а тебе пуля в лоб летела - отскакивала, в рот летела – ты глотала».

Бабушка молчит, поджав тонкие губы. А мама продолжает:

- Возница как гаркнет на всех. И понес ребенка в дом. И все стали расходиться. Остались на улице только девчонка и старая женщина, которая больше всех кричала. Наверное, это была ее мать. Постояли они в нерешительности, и пошли следом за стариком, в дом.

А мы вернулись в контору и стали обсуждать, что увидели. Одна наша сотрудница говорит:
- Ребенок не виноват. Сколько народу полегло, а тут новый человек появился назло войне. Жизнь должна продолжаться. Другая говорит:
- Так-то конечно, но бабам горько: с почты только и несут похоронки.
А третья сказала:
- Неужто матери не жалко своей дочери? Что ж теперь позорище при всех из нее делать?

- Ну да – заметила бабушка – Это она при посторонних, чтобы ярость баб утихомирить. А дома-то при закрытых дверях и наглядеться, поди, не сможет.
- Хорошо, если бы это было так – добавила мама.
А бабушка ей в ответ:
- Время всё расставит по своим местам.

И встала, чтобы налить маме морковного чая в кружку.

Мама приобняла меня и спросила:

- Чем вас сегодня кормили в детском саду?
- Гороховым супом – отвечаю – С кусочком черного хлеба. А еще нам дали по нескольку штук изюминок. Мы с Галей и Володей по две съели. А остальные Володя собрал в спичечный коробок для бабушки.

Мама ничего не ответила, опустив глаза.

За время пребывания в монастыре мы два раза ходили в баню.
Она находилась в монастырской стене на первом этаже.
Небольшая, полутемная, рассчитанная на несколько человек. Там был деревянный пол, деревянные лавки, на которых стояли деревянные, стянутые железной полосой тяжелые «шайки».
Топилась баня дровами. Воду в котел приносили ведрами из Онежского озера.
В бане было весело. Пахло распаренными берёзовыми и дубовыми вениками. На всю помывку нам хватало маленького кусочка хозяйственного мыла.
Выкупав нас, троих девчонок, бабушка еще успевала в углу бани выстирать нашу одежду.
В бане была парная. Что там происходит, мы могли видеть только, когда открывалась дверь в парную.
На полках сидели и лежали женщины. Они по очереди хлестали друг друга вениками, словно пытаясь возродить в себе жизненные силы, которых едва хватало переносить тяготы военной поры.
Дед Михаил ходил в баню с нашим братом Володей в день, который отводился мужчинам.
Возвращаясь из бани в свою келью, мы видели, как ведут мыться приютских детей.
Бледные, одетые в казенные серые пальтишки не по размеру, они понуро шли за воспитательницей строем по двое, взявшись за руки.
Но самое ужасное для меня было узнать, что у них не было родителей!
Бабушка очень жалела их. Она их обнимала, и они обнимали ее.

Наконец-то наступила весна. Снег стал таять, и мы опять ходили в мокрой обуви. Но солнышко радовало нас.
Мы с братом Володей дважды помогали рабочим, которые разгружали бочки с клюквой. Но мы, конечно, их не разгружали, а помогали катать. И заработали. Рабочие насыпали нам ягод в Володин шлем, и мы побежали к бабушке, чтобы отдать ей наш «заработок».

…А весна уже была в разгаре. Мы стали больше времени проводить на улице. Ходили на ручей, где плавали тритоны.
Они были такие уродливые, что мы смотрели на них со страхом и все равно не могли оторваться, чтобы не смотреть.

Однажды я услышала разговор бабушки и дедушки.
Дед Миша сказал:
- Лидия Андреевна, меня беспокоит Сусанна. Она очень плохо выглядит. Последнее время она сильно озабочена чем-то. Думаю, что у нее неприятности на работе.
Бабушка вздохнула:
- Михаил Владимирович. Боюсь, мы ничем не можем ей помочь. У нее действительно неприятности на работе. Она же отвечает за «элитное зерно», которое считается неприкосновенным запасом.

И продолжала:
Ведь они с бухгалтером отдали восемь мешков этого зерна председателям из дальних деревень, чтобы они могли посеять его.

Дед спрашивает:
- А было на это разрешение начальства?
- В том то дело, что нет – отвечает бабушка.
- Почему она это сделала? – расстроился дед – Ведь в наше время это так чревато. Еще под суд попадет.
Дед оторвал кусочек газеты, насыпал махорки и закурил, выпуская дым, как всегда приоткрыв печную дверцу.


- Ты знаешь Саню – сказала бабушка – Она честная и сострадательная. Не могла она отказать этим двум старикам, которые бухнулись на колени перед ней и бухгалтером и плакали:
- Сеять нечего. Деревня голодает.
Обещали вернуть, как только снимут урожай.

А дед Миша, покачав головой, сказал:
- Эх, Лидия Андреевна…урожая еще дождаться надо.

«Опять это «элитное зерно - думаю я - Что же это за зерно такое, из-за которого люди мучаются?!»
Но спросить не решаюсь.

(Забегая вперед, скажу: эта история закончилась благополучно. Но для мамы, по ее рассказам, это были самые черные дни ожидания. Старики-председатели двух женщин не обманули. Зерно было возвращено в срок)

Часть 10

Известия, приходившие с фронта, мы узнавали из большой черной тарелки, висевшей на столбе во дворе монастыря.
Это было радио.
Так мы и узнали, что наши войска уже перестают отступать и перешли в наступление.
Все ждали когда откроется Второй фронт.
Люди очень надеялись, что англичане и американцы помогут Советскому Союзу в борьбе против фашистских захватчиков.
И, когда 6 июня 1944 года, по радио объявили об открытии Второго фронта, появилась надежда, что война закончится быстрее.
По поводу этого радостного события в городском Доме культуры состоялся большой концерт художественной самодеятельности.

На концерт, конечно, маленьких детей не взяли. Мы оставались с дедом Мишей.
Но бабушка, которая не могла пропустить это событие, пошла на концерт со своими дочерьми.
А потом она рассказала нам, что перед началом концерта на сцену вышли четыре женщины, которые представляли страны союзников.
В руках у них были флаги этих стран.
Тетя Галя представляла Советский союз.
Она была в красном платье и держала флаг СССР.

Директор нашего детского сада, высокая, со светлыми волосами, в открытом платье, держала флаг Америки.
Еще одна женщина представляла англичанку.

А наша мама, темноволосая, самая худенькая из всех, в черном платье в мелкий белый горошек, в накинутом на плечи жакете держала флаг Франции.
Их выход был встречен бурными аплодисментами.

Тетя Галя, со своей полузагадочной улыбкой и ироничным взглядом серых глаз, умела быстро сходиться с людьми и решать с их помощью свои проблемы.
Она старалась следить за собой.

От прежних времен у нее осталась косметика и духи, которыми она продолжала пользоваться, и обесцвечивала перекисью волосы.

Мама на фоне своей бесшабашной и, несмотря на войну, нарядной и накрашенной сестры, выглядела «золушкой».



Вся в заботах о появившейся большой семье, худая и замученная, она продолжала писать, разыскивая нашего отца. И терпеливо ждала ответа.

Иногда бабушка раскидывала ей карты при свете коптилки (бабушка многим гадала), но и в картах всё было неопределенно.

С бабушкой у меня отношения были прохладные (я не могла забыть, как когда-то она при всех назвала меня вруньей)
Но один случай нас примирил.
Как я уже говорила, келью мы отапливали печкой, на которой так же готовилась еда.
После того, как дрова прогорали, бабушка выгребала золу, закрывала задвижки, и все укладывались спать на полу.
Но в этот раз задвижка была закрыта раньше времени и мы все угорели во время сна.
Первой это почувствовала бабушка. Она еле добралась до дверей и свалилась, громко позвав меня.
Она просила меня открыть дверь. А дверь тяжелая, дубовая, на большом железном крючке.
Такую дверь мне самой не открыть. Я даже не могла дотянуться до крючка.
Но я сообразила взять у печки полено и стала снизу вышибать крючок.
Крючок поддался и выскочил из петли. Я с силой толкнула дверь и она распахнулась.
В келью ворвался зимний морозный воздух. Мы были спасены.
После этого мы с бабушкой помирились, да и чего было нам делить.
Бабушке Лиде около 50ти. Небольшого роста, не худая, не толстая, она сохранила женственность.
Лицо у нее чуть удлиненное, прямой нос с горбинкой, поджатые тонкие губы и большие блестящие серые глаза.


Ее глаза мне всегда казались красивыми, но бесчувственными.
Голову она обвязывала неизменным шелковым платком, который никогда не снимала.
Хотя однажды я заметила, что волосы у нее светло-русые и довольно редкие.
Речь ее была правильной, неторопливой, с еле заметным «оканьем», чего не замечалось ни у деда, ни у мамы, ни у тети Гали.
Иногда в монастыре появлялся муж Галины Павловны, военный летчик Семен Иванович.

(из воспоминаний мамы)

История Семена Ивановича Жеребилова – мужа тети Гали

Семен Иванович родился в Армавире. Его и младшую сестру мать растила одна, так как их отец погиб в Первую мировую войну.
После школы окончил авиационное училище.
Семен Иванович очень любил свою профессию и гордился тем, что стал летчиком.
С тетей Галей он познакомился, когда ее, беременную, бросил первый муж, тоже летчик.
Семен Иванович женился на ней, усыновил ее сына Володю и дал ему свою фамилию.
Он был членом военной комиссии по приему самолетов, отремонтированных на территории монастыря, и сам проводил их испытание. Появлялся в семье два раза в месяц.
Угощал нас шоколадом, который полагался летчикам на время полета. Деду он привозил плиточный табак, но сам не курил.

Кроме того, он летал в тыл врага, к партизанам, которые находились в карельских лесах.
Однажды с ним случилось непредвиденное.
Летчики летали в тыл врага в полной секретности. Все инструкции они получали в штабе контрразведки.
Семен Иванович направился в штаб и вдруг он узнает, что новым начальником назначен однофамилец нашего отца.
Он пошел к нему на прием и узнал, что Иван Тимофеевич Солоимский и наш отец – родные братья.
Иван Тимофеевич пообещал разыскать Георгия Тимофеевича.
Но сообщить эту весть нашей маме Семен Иванович не успел.
Возвращаясь в свой отряд, он почувствовал сильный жар. Оказалось, сильно простудился и с температурой под 40, попал в тот же день в военный госпиталь.
Вместо него полетел другой летчик. И три самолета, которые отправились в тыл к партизанам, пропали.
Их судьба долгое время была не известна.
Впоследствии оказалось, что их предали.
Семен Иванович очень переживал, что вместо него пришлось полететь другому человеку и погибнуть.
Он везде писал, но только после окончания войны получил из финского посольства подробный ответ, где описывалась история исчезновения трех советских самолетов в тылу врага.
Позже, на деньги, собранные сослуживцами-ветеранами, был поставлен обелиск погибшим лётчикам в одном из глухих лесных поселков Карелии.

Пока Семен Иванович лежал в госпитале с двухсторонним воспалением легких, мама получила известие от нашего отца.

А потом мы получили от отца посылку. В ней были продукты (скорее всего это был офицерский паёк) А так же в посылке лежал большой кусок материала, из которого шили плащ-палатки.
Бабушка Лида сразу пошила всем детям длинные штаны.
Нам эти штаны очень нравились. Казалось, что мы похожи на военных. Правда, они «свистели» при ходьбе.

О том, что наш отец нашелся благодаря Семену Ивановичу, мы не знали.
Мама думала, что отец сам нашел нас.
Вскоре за нами приехал молодой офицер, чтобы сопроводить нас в город Ворошиловград, по месту новой службы отца. Город Ворошиловград уже освободили от немцев.


Все остальные родственники пока не могли вернуться в Петрозаводск, потому что оккупация города еще продолжалась.

Петрозаводск был освобожден от финнов только 28 июня 1944 года.

Они остались в монастыре и находились в нем до освобождения родного города.

Часть 11

Город Ворошиловград (Луганск). УССР. 1
Город Луганск расположен на востоке Украины, на реке Лугани.
В начале 20 века Луганск представлял собой крупный промышленный центр Российской Империи. Здесь было 16 фабрик и заводов и около 40 ремесленных предприятий.
В 1917-1919гг - события революции и Гражданской войны. Власть поочередно переходила то в руках большевиков, то Центральной рады, то австро-германских войск, а так же донских казаков, потом Вооруженных сил Юга России.
В декабре 1919 окончательно установилась советская власть.
5 ноября 1935 года город переименован в Ворошиловград. В июне 1938 года становится областным центром.
С 17 июля 1942 года по 14 февраля 1943 года город был оккупирован немецкими войсками.
14 февраля 1943 года в результате ожесточенных боев освобожден советскими войсками Юго-Западного фронта в ходе Ворошиловградской операции.
( В 1958 году городу возвращено историческое название Луганск)

На перроне железнодорожного вокзала Ворошиловграда нас встречал отец.
Для нас это был совершенно незнакомый человек.

В глазах его было плохо скрываемое смятение. Казалось, он был смущен. Наверное, мы произвели на него угнетающее впечатление. Встреча оказалась нерадостной.

Он посмотрел на разбитые мамины туфли, которые дедушка чинил каждый раз, когда она приезжала из командировок по деревням, и отвел глаза.

Да и сам отец выглядел неважно. Лицо у него было серым. Запавшие глаза обведены кругами.



Он отпустил молодого офицера, который нас сопровождал, и мы на машине поехали к месту нашего нового проживания.

Это был частный дом на окраине города, окруженный большим запущенным, заросшим по колено травой, садом. Листья на деревьях казались засохшими.

А через два дня отец уехал в город Ровно, к месту нового назначения. И мы опять остались одни.

Сняв свои плотные зеленые штаны, мы наслаждались теплом. Ходили в трусах и майках.
Мама купала нас в саду под душем.
После вечного холода монастырских стен мы отогревались под южным, хотя уже и осенним солнцем.

Иногда она приносила в бидончике из офицерской столовой вкусный фасолевый суп.
Отец оставил нам талоны на питание.

Хозяйку дома мы видели раза два. Она работала в госпитале медсестрой.
По приезду она показала нам дом, разрешила пользоваться всем, что находилось в доме. Это была еще нестарая худенькая женщина с усталым лицом.
Угостила нас красным супом, который она назвала борщом. Мы его съели с большим удовольствием.

Разговаривая с мамой, сказала, что дежурит по суткам и часто там ночует.
- А у вас есть семья? – спросила мама осторожно.

- Мужа убило на заводе во время бомбежки. А детей моих, дочке 15, сыну 16 было, угнали на работы в Германию.
И, помолчав, женщина добавила:
- Как я их ни прятала в подполе…но пришли, нашли и забрали…Да многих молодых угнали…Деревню нашу, где родители жили, сожгли. И осталась я одна в пустом доме. Дом-то у меня еще крепкий, просторный…Вот, фрицы и останавливались у меня на постой. Я, конечно, делала всё, чтобы им не приглянуться: горбилась, хромала, платок рваный по самые глаза повязывала, а то изображу, что зубы болят. В сарайчике ночевала с кошкой на коленях…А прислуживать им приходилось, куда было деться. Уговаривала себя: Терпи, Катерина. Терпи. И на нашей улице будет праздник. Должна ты дождаться, когда нечисть поганую прогонят с нашей земли. И деток своих ты должна встретить…А когда город освободили, и к нам переехал госпиталь, я снова пошла медсестрой работать.
График у меня посуточный, но что делать в доме одной, какие уж такие дела. А там хлопцы израненные. Каждую минуту им помощь требуется. Да и как в народе говорят: «помогая другим, и себе поможешь». Всё бы ничего, но стала ко мне придираться сестра-хозяйка. Узнала она, что немцы в моем доме жили, и при всех сказала, что я «немецкая подстилка».
Я от обиды и неправды прямо задохнулась. А мне наши бабы говорят: Да наплюй ты на неё. Она же ненашенская, откуда ей знать, что мы здесь пережили. Сама-то отсиделась в глубинке, почитай, всю войну. А теперь ходит руки в боки и язык на привязи не держит.
В разговоре с женщиной, мама грустно молчала, словно давала той возможность выговориться.
Прошло несколько дней, и мама мне сказала:
- Пойдем покупать тебе школьные принадлежности.
И мы отправились пешком, потому что общественный транспорт еще не заработал.

Город показался мне очень пустынным. Кое-где виднелись разрушенные дома. Разбитый асфальт. Но было чисто.

В магазинчике мама купила мне портфель, две тетради, чернильницу-непроливайку, одну перьевую ручку и два цветных карандаша: красный и синий.

Всё купленное я уложила в новый, резко пахнущий клеем портфель.
И мы с ней пошли в небольшой кинотеатр.
Что это было за кино, я уже не помню, потому что очень была взволнована покупками и в темноте проверяла, на месте ли мой портфель.
А после просмотра киноленты, мама купила мне мороженое и сказала:
- Сегодня первое сентября. Ты должна пойти в школу, но ты нигде не записана. Учиться будешь уже в городе Ровно. Как только отец получит там квартиру, мы сразу переедем.
Но меня это не очень огорчило. Мне нравилось бегать в саду и лазить по деревьям.
А вскоре за нами приехал отец, и мы покинули Ворошиловград, пробыв там всего три недели.

Часть 12

Город Ровно. УССР.

20 августа 1941 года значительная часть украинских земель была включена в состав рейхскомиссариата «Украина» с территорией 339,2 тыс.кв.км., состоящая из 24 округов. Центром этого округа стал город Ровно. Рейхскомиссаром Украины был назначен оберггруппенфюрер СА Эрих Кох, который тем не менее, приезжал в Ровно наездами по нескольку дней. В Ровно находилось большое количество военных, экономических, полицейских учреждений немецких оккупантов. Немецкие оккупанты имели в своем распоряжении разнообразные полицейские силы, следившие за установленным ими очень жестоким «новым порядком».
В городе проводились массовые аресты и расстрелы советских граждан. В Ровно были созданы 3 концлагеря для советских военнопленных. Их свозили и из других мест.
За время оккупации в Ровно и его окрестностях гитлеровцы уничтожили около 102 тысяч военнопленных и мирных жителей.
В период гитлеровской оккупации в Ровно было создано антифашистское подполье. В области действовало 3 партизанских соединения.
Город Ровно в Закарпатской Украине был освобожден от немецких захватчиков во второй половине 1944 года.

В городе было спокойно. Хотя, в лесах еще действовали отряды УПА (Украинская повстанческая армия). Их еще называли «бендеровцы».
(Это нам было известно из разговора взрослых)
В Ровно не было видно больших разрушений.

Нам предстояло жить в хорошо сохранившейся части города.
Это была улица, вдоль которой стояли особняки, одноэтажные и двухэтажные. Каждый посреди своего зеленого участка.
Особняки были брошены при отступлении состоятельными поляками.
В одном из них мы и поселились.

Одноэтажный особняк был на два хозяина. Общая широкая каменная лестница вела налево и направо.
Дубовые входные двери с бронзовыми ручками смотрят друг на друга.
На общую площадку выходят два больших окна.

Внутри дома всё сделано на годы вперед. Высокие потолки, большие окна, которые на ночь закрывались изнутри ставнями.
В каждой половине дома три комнаты и кухня.

Печное отопление. Вода набирается в уличной колонке.
Из коридора крутая винтовая лестница ведет на чистый, обшитый деревом чердак, где сушилось бельё после стирки.

С задней стороны дома была деревянная веранда, увитая диким виноградом.
Из небольшой кухни можно попасть в подвал. Он пустой, величиной с кладовку. Пол густо усыпан опилками.

Вторую половину дома занимала семья служащего из городской администрации.
Эта семья недавно приехала из деревни, и они еще не привыкли к городским условиям. По квартире у них бегали двое поросят, голосил петух. Семья не особо соблюдала чистоту.
Мы с ними почти не общались.
Двор был большой. В углу двора росли несколько сливовых деревьев. И стояла каменная постройка, в которой жила семейная пара – старик со старухой.
Старик в очках с блестящей оправой. Носит брюки на подтяжках. Очень вежливый.

Старушка читает книгу на незнакомом языке. (Как позже, сказала мама: «на французском»)

Не сразу мы узнали, что это были бывшие хозяева особняка.
Они старались быть незаметными.
Часть двора, которая примыкала к квартире новоиспеченного служащего, напоминала грязное деревенское подворье, где с независимым видом гуляла большая свинья.

Старик из пристройки пожаловался нашей маме:

- Не знаю, как им сказать…Свинья оставляет под нашим окном «визитные карточки». Это негигиенично.

Мама пошла к соседям. Потом сказала отцу:
- Какая же у них грязь. Не квартира, а настоящий хлев. Я общалась с колхозниками, была у них на подворье, но такого не видела.

Отец всегда выслушивал маму, но никогда не отвечал. Не развивал, не уточнял сказанное.
Но вопрос со свиньей был каким-то образом улажен. Соседи построили ей сарайчик.

А я стала ходить в школу. Школа находилась недалеко от нашего дома.
В классе было 40 человек. За каждой партой сидели по трое.

Было очень шумно, скучно и мало что понятно.

Я сидела на задней парте и играла с одноклассниками в «морской бой».
Еле дождавшись перемены, я вытаскивала из портфеля завтрак, приготовленный мамой, и съедала его с большим удовольствием, словно он был для меня наградой за мои бесполезные сидения на уроках.
После школы я шла гулять на улицу. Я быстро познакомилась со всеми мальчишками, детьми сотрудников милиции и НКВД.
И мы стайкой обследовали окрестности.
То забредали в развалины разбитого госпиталя. То на маленькое городское кладбище.
Особенно нас привлекала могила на краю кладбища. Это была могила летчика, который погиб при освобождении Ровно.
На могиле стоял деревянный пропеллер, и была прибита маленькая дощечка с именем, фамилией и датами, написанными от руки.
Могила выглядела одинокой, заброшенной. И это нас трогало.

Мы усаживались вокруг неё, молчали, глядя на пропеллер, и представляли себе, как этот молодой летчик сражался в небе с фашистскими самолётами.

Иногда на улице мы встречали пожилую женщину на костылях. У нее была перебинтована нога.
Кто-то нам сказал, что она раненая полячка.

Нам хотелось ее как-то поддержать добрым словом. И встречая ее, мы хором говорили ей:
- Добже, пани.
А она отвечала нам растерянно:
- Добже, добже.

Вероятно, она ходила на перевязки в больницу и, видя ее, возвращающуюся назад, мы так же хором провожали ее:
- Довидзейн, пани.
И она с улыбкой нам кивала.

Отца мы почти не видели. Когда он появлялся, обязательно приносил связку книг. Так что читать я научилась, скорее всего, не в школе, а по книгам.
Особенно мне нравились Гоголь, Пушкин («Повести Белкина»), Лермонтов («Тамань»), Джек Лондон («Белый клык», «Белое безмолвие»), Жюль Верн («Таинственный остров»).
У отца был хороший вкус. Он и сам в юности любую свободную минуту использовал для чтения.

Приходя домой, он быстро ел и ложился отдыхать. И мама нас просила не шуметь.
Наш дом был теплым и уютным. А мама была центром нашего мира.
Теперь она всегда была дома, всегда рядом.

В кухне, где мама хозяйничала, аппетитно пахло. И я забегала туда часто не для того, чтобы что-то схватить из еды, а просто так, побыть возле неё.
Первая зима в Ровно пролетела быстро. Она еще запомнилась тем, что очень сильно мерзли ноги.
Мы с Галей носили сшитые из овчины «чувяки» с галошами.
В сырую погоду они раскисали и мама сушила каждый вечер нашу обувь в духовке.
Она растирала нам ноги, целовала их и говорила с ласковым сожалением:
- Гусята вы мои лапчатые.
Детскую обувь достать было невозможно.

После окончания первого класса, у меня наступили настоящие школьные каникулы.
Весь день мы проводили на улице.
Игрушек у нас не было. Мы придумывали их сами.

Сестре Гале сшили тряпочную куклу. На мой взгляд, это была настоящая уродина, но она ее очень любила.
Я же дружила больше с мальчишками и игрушки у меня были другие. Это были патроны, гильзы, деревянный пистолет с резинкой.
Еще у нас были заряды для ракетниц. Мы бросали их в костер, и он вспыхивал ярким пламенем – красным или желтым.
А так же у мальчиков были деревянные самокаты. Они были сделаны из двух досок и двух шарикоподшипников.

Иногда мальчишки разрешали мне покататься на этих «самоделках».
С грохотом проношусь по рубчатой плитке, которой вымощен тротуар.
Напротив нашего дома, в двухэтажном особняке живут Трубниковы. Муж и жена. Он начальник областного управления милиции. У калитки день и ночь стоит солдат с автоматом.
Во дворе, огороженном панцирной сеткой, ходят два павлина.

Для нас эти птицы были большой диковинкой. И так хотелось позаимствовать хоть одно сверкающее перо.
Когда они распускали свои хвосты, мы наблюдали целое представление.
Медлительные и осторожные, они ходили в своем гордом одиночестве, и не обращали на нас внимания.

Трубниковы, муж и жена, были под стать друг другу: надменные, невысокие, необъятной толщины.
Он в генеральской форме. Каждый день его привозят на машине обедать домой.

Смешной, круглый, жирный подбородок свисает на грудь.
Разрез сзади на кителе расходится настолько, что видны ягодицы.
Короткие ручки и ножки в галифе и сапоги, начищенные до блеска.
Его жена, поджидая мужа, торчит в раскрытом окне, положив на сложенные руки пышную грудь. Она в открытом ярком сарафане.
Крашенные волосы уложены в высокую прическу.
Особенно ее раздражает моя езда на грохочущем самокате.
Она кричит солдату, чтобы он прогнал меня. Что он и делает, но весьма нехотя.
- А ну, кыш отсюда – тихо говорит он.
Я успеваю сказать ему, что «улица общая» и сматываюсь.
Поэтому, недолюбливая Трубниковых, я не стала церемониться с их павлинами.

Хитростью подманила одного из них кусочком хлеба, который я просунула через сетку и, когда павлин неторопливо подошел, я взмахнула рукой. Он медленно развернулся в недоумении, и я успела ухватить его за перо из распущенного хвоста. Оно осталось у меня в руках.

Это увидел часовой, который стоял у дома.
Мне он ничего не сказал.
Понимая, что мой поступок подлежит наказанию, я спрятала перо дома, под ковриком на стене.
Любоваться им я могла только в одиночестве.
Однако, нет ничего тайного, чтобы не стало явным.
Через два дня моя мама, расстроенная, спросила меня, зачем я это сделала.
- Ведешь себя как разбойница. Соседи уже нажаловались.
Я промолчала.
После этого происшествия я забираюсь на дерево, где у меня устроено «гнездо разведчика» и наблюдаю за домом Трубниковых.

Павлины во дворе ходят степенно, будто ничего не произошло.
Я вижу, что они сами теряют перья, которые лежат на зеленой траве, и это меня немного успокоило.

Часть 13

Мой приятель Женька, сын сотрудника НКВД, поделился со мной приятно пахнущей пластинкой в блестящей обертке.

- Американская, – сказал он – Ее надо жевать.
- Где ты это взял? – спросила я, пожевав немного.
- Из американских подарков. Отец принес. Ему дали на работе.

Мне понравилось жевать такие пластинки, и я спросила у мамы:
- Мама, Женькиному отцу на работе дали американские подарки.
А нам дадут?
- Ну, если всем – говорит мама – Значит, тогда и нам.
- На всех может не хватить – засомневалась я.
- Значит, обойдемся.
- А почему папа не может попросить на работе?
- Ты не знаешь своего отца. Он никогда ничего не просит.
И ты не попрошайничай. Это нехорошо. Ты поняла меня?
- Поняла. Я не буду попрошайничать.

Но не была уверена, что не буду.

А через несколько дней в наш дом заявилась Нина Николаевна, папина секретарша. Она приехала на машине с водителем.
Высокая, худая, с пучком седеющих волос на голове. На носу очки в круглой темной оправе.

Следом за ней вошел солдат с большой картонной коробкой.
- Спасибо, Слава – сказала Нина Николаевна – Можешь идти.

И он ушел.

А Нина Николаевна, порывшись в кармане своего жакета, положила на кухонный стол какие-то бумажки.

- Вот, от наших союзничков. Для поддержки штанов – сказала она со смешком, – Это талоны на одежду и обувь.
- Георгий Тимофеевич знает? – спросила мама.
- Знает…Неделю назад знал. Смотрю, уже все получили, и домой унесли. А у него всё в кабинете эта коробка стоит. Удивительно, какой же он стеснительный. Вон, полковник Соколов всё в дом несет. А Георгий Тимофеевич какой-то нерешительный в таких вопросах.
- Так, может, нужно было подождать, пока он решит?
- Ну, вот еще – фыркнула Нина Николаевна – Мы с его заместителем диву даемся. Заявил: надо сначала тем отдать, кто больше нуждается. А у самого трое детей…Я, вот, тоже не растерялась. Отхватила себе американские ботинки.
Немного великоваты, но зимой, с шерстяным носком как у Христа за пазухой. Как примерила, так и пошла.

Я посмотрела на ее ноги. Ботинки были высокие, с ремешками. И подумала про себя: женщины такие не носят.

Но Нина Николаевна была очень довольна своим приобретением.
- А с этими талончиками – продолжала она - Вы, Сусанна Павловна, пойдёте на склад и что-нибудь подберёте себе и детям.

Взглянув на смущенную маму, она добавила:
- Да вы не сомневайтесь. У нас в отделе никто не обижен. Сейчас ведь ничего не достанешь.

И ушла, топая своими мужскими ботинками на толстой подошве.

Я кинулась отрывать липкую ленту, которой была заклеена коробка.
…Чего там только ни было! Но я, прежде всего, искала жвачку.
Вот она! Упаковка большая. Всем хватит.
Кроме жевательной резинки там были металлические круглые коробки с ключиком, печенье, банки с повидлом, чай и большая жестяная банка, в которой оказался кофе, а также банка сухого молока.

Часть 14

А война еще идет. Советские войска уже воюют на чужой территории в Европе.
Все ждут окончания войны.

И когда она действительно закончилась, для нас это стало полной неожиданностью.

В тот день мама уже укладывала нас спать. Отец как всегда, был на работе. За окном раздались выстрелы.
Сначала это были одиночные выстрелы, потом они перешли в короткие очереди. Выстрелы всё усиливались, и мы уже слышали стук по крыше, как будто пошёл град.
Было непонятно, что происходит. Спросить не у кого. Телефон нам не поставили.
Мама стала закрывать окна ставнями изнутри. Прибежала соседка, жена служащего, и испуганно сообщила, что это возможно нападение на город людей из УПА. Она сказала, что нужно закрыть все двери, запереться и ждать.
Мама бросила на пол матрац. Посадила на него Ольгу и Галю, которые истошно ревели. А я смотрела на улицу в щель между ставнями, пытаясь разглядеть, что там делается.
Мне показалось, что уже стреляют ракетами.
Сколько это продолжалось, не помню. И вдруг, во входную дверь кто-то сильно забарабанил.
Мама осторожно подошла к двери, прислушалась и… решительно открыла.
Это был помощник отца. Ворот гимнастерки расстегнут, он был без фуражки. Вид такой, словно от кого бежал.
И вдруг он закричал:
- Победа! Победа!
Схватив маму на руки, стал ее кружить.
Мы открыли ставни и увидели, как за окном в небе расцветают диковинные цветы.
ЭТО БЫЛ САЛЮТ ПОБЕДЫ.
Так мы встретили этот прекрасный день.

Часть 15

Осенью 1945 года у нас в доме появился дядя Митя, папин брат. Еще один родственник, которого мы раньше не видели.
Он вернулся из плена. Был страшно худой, с измученным желтым лицом и еле передвигался.
Одет был в черные брюки, черную рубашку. На нем был черный ватник.
Он должен был пожить некоторое время у нас. Так решили старшие братья, Иван и Георгий.

(из воспоминаний мамы)

История дяди Мити

Дмитрий Тимофеевич в отличие от своих братьев, не стал военным.
Он окончил художественную школу города Ленинграда.
Но, будучи по натуре своей непоседой, поступил в торговый флот, матросом.
Его корабль ходил из Ленинграда в Португалию.
Как только Гитлер объявил войну СССР, корабль еще находился в плавании, у берегов Британии.
Торговое судно было атаковано немецкими летчиками и пошло ко дну.
Дядя Митя хорошо плавал.
Надежды спастись не было, но он все равно прицепился к какой то доске. Всех моряков, кто находился на плаву, выловил немецкий катер.
Так дядя Митя попал в немецкий плен.
И вскоре оказался в лагере для военнопленных. Там он находился до конца войны.
А как только американцы стали освобождать территории, оккупированные немцами, военнопленные были освобождены и многие из них попали в американский госпиталь, в том числе и Дмитрий Тимофеевич.
Теперь мы уже знаем, что советские военнопленные, возвращаясь на родину, подвергались жёсткой проверке и репрессиям.
Этой проверки не избежал и дядя Митя.
Но то, что его старший брат Иван Тимофеевич был генерал-лейтенантом контрразведки, ему помогло.

Поэтому он оказался в Ровно в нашем доме.
Мама как могла, выхаживала его. Её подруга военврач Оксана приносила рыбий жир, который доставала в госпитале для дяди Мити.


Ее муж пропал без вести в первые дни войны, но тетя Оксана верила, что он жив и вернётся.
И своему десятилетнему сыну Тарасу она говорила:
- Батька вернется. Сердце мое подсказывает.

Потихоньку дядя Митя начал приходить в себя.

Как-то родители ушли в гости к тете Оксане, и мы остались с дядей Митей. Все вместе сидели вечером на кухне, и дядя Митя вырезал стельки из овчины для детских галош.
Я спросила его:
- Дядя Митя, тебе страшно было в плену?
- Ну…про плен я рассказывать не буду. Скажу только одно, что человек может пережить всё. Иногда он сам не знает, какие в нем таятся силы. А про страх я тебе так скажу: с детства в себе нужно воспитывать бесстрашие и ничего не бояться. Потому как, всегда нужно думать и знать, что из любого, даже самого тяжелого положения есть выход.
И тут я похвалилась, мол, «а я ничего не боюсь».

- А вот это сейчас проверим – сказал он – Принеси из погреба четыре картофелины.

Я замешкалась…В погребе темно…Наверное, зря я похвасталась. Но делать нечего.
- Щас принесу – говорю.
Я смело стала спускаться по лесенке вниз. Но как только я оказалась в полной темноте, испытала липкий страх.

Нащупав мешок картошки, я развязала завязки, схватила две картофелины и торопливо полезла назад.


Сердце громко стучало. Мне казалось, что меня кто-то может схватить за волосы, за одежду и вот-вот вцепится в ногу.

Как только я оказалась в освещенной кухне, страх сразу пропал.
И, хотя я постаралась справиться со своим лицом, дядя Митя понял, что я перепугалась.
- Молодец – коротко сказал он – Но я просил принести четыре картофелины. Где еще две?
Мои глаза забегали.
- Ладно – он махнул рукой – В следующий раз принесешь.
Больше мы к этой теме не возвращались.

Когда отец приходил с работы, то они с дядей Митей сидели на кухне, ужинали и беседовали о чем-то своём. Иногда пропускали по стаканчику.

Вскоре дядя Митя получил запечатанный конверт с документами и, несмотря на то, что был еще слаб, отправился в родной Ленинград.

Часть 16

Несмотря на то, что война уже закончилась, в нашей жизни мало что изменилось.
По-прежнему сотрудники НКВД пропадали на службе. И даже ночевали на работе.
Как и в годы войны продолжали «ждать звонка Сталина».
Все жили одним днем.
Сотрудники ездили на спецоперации в леса, борясь с националистами, не высыпались. Много курили и расслаблялись спиртным.

Мне запомнился один из них, полковник Соколов.
Встреча новогоднего праздника, в первый же год как мы приехали в Ровно, прошла в его семье.
Он устроил для детей большую нарядную ёлку.
Мне он понравился: веселый, улыбчивый и говорил стихами, которые придумывал сам. И речь его была такой складной и смешной.
Однажды к нам пришла тетя Оксана и сказала маме с сожалением и болью:
- Сусанна, а полковник-то Соколов застрелился.
- Господи, что случилось? – опешила мама.
- Никто толком не знает, но мы догадываемся. У него был конфликт с генералом Трубниковым из-за жены. Жена-то его, красавица, в областном управлении милиции работает.
Поговаривали, что Трубников усиленно обхаживал её.
Вот, Соколов и заявился к нему в кабинет, с наградным пистолетом.Конечно, схватили его и под арест. А он не стал ждать трибунала и в камере застрелился.
- Как жалко его – грустно сказала мама – Хороший он был мужчина. И муж, и отец…А что будет теперь с его семьей?
- А что будет – как эхо повторила тетя Оксана – Наверное, придется его семье уезжать из Ровно. Квартира-то казенная.


Часть 17
Наступила зима 1946 года. Это была очень холодная зима.
Иногда из-за сильных морозов, мама не пускала меня и Галю в школу.
Но мы уже были «приодеты», поэтому убегали играть на улицу.

Порой мы видели как на лету падали птицы.
И в эти морозные дни на площади города был взорван памятник Сталину.
Его восстановили за два дня.

А спустя несколько дней Женька говорит мне взволнованно:
- Побежали на площадь. Только маме своей не говори.

И мы с ним побежали.
На площади собралось много людей. Всё было оцеплено солдатами, и стояли две деревянные виселицы.
Под перекладиной каждой из них висело по четыре петли.

Женька мне шепнул:
- Сейчас будут вешать бендеровцев.

Солдат с автоматом хотел прогнать нас. Но мы ускользнули и зашли на площадь с другой стороны
И как раз мы успели увидеть как к помосту, на которых стояли виселицы, подъехали задним ходом два грузовика.
В них сидели мужчины в исподнем белье. Они были очень худые, с заросшими изможденными лицами.
У нас было еще время убежать и не увидеть, что будет дальше, но мы этого не сделали и стали свидетелями казни этих людей.
Они были простужены, надсадно кашляли, сгибаясь пополам. Руки бендеровцев были связаны за спиной.
Потом были откинуты задние борта грузовиков. На шеи бендеровцев солдаты накинули петли.
Казалось, они не сопротивлялись. Но каждый из них успел выкрикнуть в толпу:
- Хай живэ самостийна Украйна!

В толпе не было слышно ни одного возгласа. Эта казнь происходила в жуткой тишине.
Потом грузовики отъехали и люди повисли на перекладине.

…Мы с Женькой пошли домой. Всю дорогу молчали, плохо понимая, что произошло на наших глазах.
Дома я ничего не сказала. Но несколько дней не могла есть.
И мама заволновалась, думая, что я заболела.

А потом, как обычно, страшное впечатление вытеснилось другими впечатлениями.
Однако, нет-нет, но эти воспоминания снова посещали меня.


Когда мне было лет 16, я написала стихи.

Оказалось, выплеснув свои впечатления на бумагу, можно если не удалить из памяти страшные воспоминания, то хотя бы их приглушить.

« На улице трещал мороз »

Кляните нас – нам дорога свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь…
А.Фет


На улице трещал мороз
И даже птицы не летали
Закрылись школы, но всерьез
Мороза мы не признавали
Бежим на площадь. Там вот-вот
Все говорят: Случится что-то
Приготовление идёт,
Кипит и спорится работа
Стоят столбы как буква «п»
Висят веревки как качели
Солдат с винтовкой на плече:
« Ну, что, мальцы? Уже поспели?»
« А что здесь будет? – Вам то что,
Вам не положено здесь шляться,
Домой, домой… - Ну, вот еще,
Мы все равно хотим остаться
Хрен с вами, коль не страшно вам
Бендеровцев здесь будут вешать – Бендеровцев?
Вот это да! Так мы останемся, конечно »
«Везут, везут…» В грузовике
В белье исподнем, домотканом
Их изможденные тела сгибались
В кашле беспрестанном
Все с непокрытой головой
Провалы глаз и рты – «ожоги»
И черные босые ноги
И руки в связке за спиной
Мужик в кирзовых сапогах
Шепнул опасливо, с оглядкой
« Видать, в лесу совсем несладко
Да при плохих харчах»
И стало всем не по себе
Когда один, желтее глины,
Надсадно крикнул: « Хай живэ!
Лышь самостийна Украина!»
«Вот, как втемяшилось в башку…»
Я слышу разговор невнятный:
«…Лишь самостийная…Ну-ну,
Фашистский прихвостень…Понятно
А руки, руки-то в крови
И душ загублено немало…»
А мне – «Отседова вали,
Чего ты здеся не видала?»
…Я залезаю на забор
Пар изо рта – из бани будто
А там читают приговор
«Лесные братья»…» Всё…Капут вам»
Набросив мёрзлую петлю
На шею смертников, солдаты
Вниз спрыгнули и вновь в строю
Они стоят, толпой зажаты
А офицер сигнал даёт
(Он главный здесь распорядитель)
Махнул рукой – «Давай, водитель…
Давай, давай. Еще вперед»
И ужас вдруг объял меня
Когда в петле они остались
В смертельной пляске их тела
Под перекладиной болтались
И кто-то охнул: «Ох, беда,
Они же строили нам рожи
Потом затихли навсегда
На кукол тряпочных похожи»
…Толпа, редея, разошлась
Охрана курит, дым глотая
И шепчет женщина, молясь,
И головой в платке качает
А мне кричит: «Скорее три
Свой нос, он белый как бумага!
Еще отвалится, поди,
Что будешь делать, бедолага?
Не снегом, варежкой. Сильней!
Ну вот, теперь, кажись, порядок
И дуйте по домам скорей
Мороз под сорок, это ж надо!»
…На улице трещал мороз
И даже птицы не летали
А мы еще не сознавали
Что это было всё всерьез…


Часть 18

Справа от нашего дома, через дорогу находился двухэтажный особняк.
Он был окружен деревянным решетчатым забором, за которым виднелась большая зеленая полянка. А весь дом, до первого этажа зарос кустами сирени.

Некоторое время он пустовал. А потом мы увидели, что в доме появились люди. И у ворот стал стоять часовой.
Здесь поселилась семья генерала. Сам генерал, немолодой, высокий, седой, появлялся редко.
Во дворе бегали двое одинаковых девятилетних мальчишек. Это были сыновья генерала, близнецы.
Иногда во двор выходила женщина в длинном ярком шелковом халате. Она была молодая, с золотыми волосами и, как нам казалось, очень красивая.
За ней бегала большая серая овчарка.
Мальчишки не выходили играть на улицу. Но Женька несколько раз разговаривал с ними. И узнал, что их не пускают гулять, потому что они должны заниматься, так как пропустили целый год учебы.
И они мало обращали внимания на нас.

Их жизнь, по сравнению с нашей, была организована. И казалось, всё у них идет по расписанию. Но нам было непонятно: как можно учиться, когда у всех каникулы.

Иногда они висели на своем заборе, над которым торчали одинаковые рыжие головы и смотрели на нас одинаковыми голубыми глазами.
Вскоре мы потеряли к ним интерес. Но не потеряли к настоящему военному автомату без затвора, с которым они играли.

Прожили они в этом доме недолго. Женька мне сообщил, что они уезжают.
- Они уезжают в Германию – сказал он. – Их отец назначен комендантом в какой-то немецкий город. А их мать уезжает в Москву.
- А почему она с ними не едет? – спросила я.

Женька пожал плечами:
- Ребята рассказали, что отец их не отдает матери.


Перед их отъездом у меня состоялся с ними единственный разговор. Семейные подробности меня не интересовали, кто уезжает, почему их не отдают. Меня интересовал автомат.
Я спросила у братьев через забор:
- Вы уезжаете?
- Да – кивнули они.
- А автомат вы с собой возьмете?
- Нет.
- А куда вы его денете?
Близнецы переглянулись.
- Отдайте его мне, если он вам больше не нужен – попросила я.

Они опять переглянулись.
- Ты девчонка. Зачем он тебе?
- Очень хочу – сказала я. – Оставьте мне.

Они долго мялись, а потом один сказал:
- Ладно. Мы тебе его оставим здесь под кустом сирени. Но ты не говори никому, что это мы тебе подарили.

И на следующее утро мне как будто кто-то шепнул на ухо:
«Пора».

Было раннее утро. Так рано мы никогда не просыпались.
В кухне мама кормила отца завтраком.
Я быстро натянула майку и отправилась к дому генеральских близнецов.
В доме стояла непривычная тишина. Часового у ворот уже не было.
Я перелезла через забор. И долго шарила в мокрой от росы траве под кустом сирени.
Сразу не найдя автомат, я подумала, что они меня обманули. Но вскоре его нашла и со своей «драгоценной ношей» проделала тот же путь через забор.
Дома я долго искала, куда его спрятать. И засунула под одну из выломанных досок на веранде.
Потом снова улеглась в постель. И была совершенно счастлива.

Надо сказать, что о таком подарке я не могла и мечтать.


Но, к сожалению, вскоре я его не нашла. Автомат так же исчез, как исчезло павлинье перо, которое я спрятала под ковёр.
Выяснять у родителей я ничего не стала, всё-таки добыты мои приобретения были неправедным путём.

О городе Ровно можно вспомнить еще несколько моментов, которые врезались в мою память.

Например, в парке в начале лета 1946 года был открыт цирк Шапито, в котором выступали лилипуты.
Установили парашютную вышку и начала работать танцевальная площадка.
Через город прошли казаки, возвращающиеся с войны. Они были в черных бурках, папахах с красным верхом.
Черноусые, веселые, белозубые, они проехали на лошадях по главной улице. Народ их приветствовал и бросал цветы.
Некоторые из казаков поднимали детей, чтобы они проехались на лошади вместе с ними.
Они возвращались из Германии как победители.

А отца тем временем переводят в город Николаев Украинской ССР.
Говорю соседской девчонке:
- А мы уезжаем.
- Да? – говорит она – А куда?
- В город Николаев. Мы поедем туда на поезде - похвасталась я -
Я буду лежать на верхней полке, и смотреть в окно – добавляю довольно.
- Жаль, что вы уезжаете – вздыхает она.
- А мне не жалко. Что тут хорошего? Одно и то же.
Она грустно замолчала. Потом сказала:
- Я бы вас проводила, но мама не разрешит.


Часть 19

Перед самым отъездом сын нашего соседа, служащего администрации, предложил мне почитать книгу.
Книга называлась «Молодая гвардия» писателя А.Фадеева.
Она только что вышла из печати.
Я удивилась, что он предложил мне эту книгу. Мы никогда не общались с ним. Он был старше и учился в предпоследнем классе.

…Книга захватила меня с первых строк. Ведь там говорилось о сопротивлении фашистам и бесстрашии ребят-комсомольцев. Я даже забыла, что нужно готовить уроки.
Меня потрясла их гибель. Представив, как их живыми фашисты сталкивали в шахту, а сверху бросали вагонетки, у меня по спине пробегал холодок.
Я почти дочитала книгу, когда мама заглянула в комнату.

- Опять читаешь лёжа? Глаза испортишь – сказала она – Иди, принеси мне воды из колонки.
Как в тумане я поднялась со своей кровати, взяла ведро в кухне и пошла на улицу за водой.
Когда я принесла воды и молча поставила ведро около кухонного стола, мама внимательно на меня посмотрела.
- Что случилось? – спросила она – Ты очень бледная. У тебя что-то болит?
- Нет, ничего не болит – ответила я.
Мама стояла у плиты. Мне захотелось поделиться с нею прочитанным. Но, когда я начала говорить, голос дрогнул.
Несколько раз я порывалась продолжить свой рассказ, но у меня ничего не получилось, и я расплакалась.
- Ты читаешь «Молодую гвардию»? – спросила мама – Это очень тяжелая книга. Тебе, в силу возраста еще трудно понять ее. Успокойся. Война закончилась. А эти ребята герои и они отдали свои жизни, чтобы мы продолжали жить.

 
Часть 20

Отец получил назначение в город Николаев Украинской ССР.
Как потом я узнала, этот перевод должен был состояться по причине болезни сестры Гали.
У нее нашли затемнение в лёгком.

Когда мы находились в Кирилло-Белозерском монастыре, у нее одной из всех детей была цинга.
Остальные были вполне здоровые и ни на что не жаловались.
Тогда мама справилась, достав ей витамины и рыбий жир.
И вот теперь какое-то затемнение…
Все находили Галю чудесным ребенком и по-своему обаятельным.
В ней присутствовало сильное женское начало: она любила играть в куклы, любила тишину и не любила подвижные игры.
Даже с горки не хотела кататься на санках.

У нее были тихие, спокойные девчачьи игры.
Если меня подстригали, не спрашивая, то она упорно держалась за свои тоненькие косички.
Однажды Галю пригласила на день рождения ее одноклассница.
Родители этой девочки были врачами в местной больнице.
Семилетняя Галя нарисовала на листке бумаги букет цветов и отправилась на праздник. Эта семья жила в соседнем доме.
Праздник удался. Вернувшись через пару часов домой, Галя с восторгом рассказала как было весело. В руках она держала настоящую куклу, подаренную ей мамой девочки, и небольшой пакет со сладостями.

…Однако, сразу в Николаев мы не попали. Отец должен был поехать первым и получить там какое-то жильё.
Поэтому, старший брат отца, генерал-лейтенант контрразведки Иван Тимофеевич Солоимский, находящийся с семьёй в Львове, предложил пожить у них, пока нам будет предоставлена квартира.

Жильё отцу обещали через месяц. К тому же, из ровенской квартиры уже нужно было выезжать: приехала семья нового назначенца.
Во Львов мы ехали на легковой машине, которую прислал за нами Иван Тимофеевич. Сопровождали нас двое военнослужащих. В лесах еще было неспокойно.


Часть 21

Город Львов. УССР.

Город Львов находится на западе Украины в 70 км. от границы с Польшей.
В 1918 году – столица ЗУНР (Западно-Украинская народная республика)
После вхождения города в состав ПНР (Польская народная республика) Львов стал центром одноименного воеводства.
В годы Второй мировой войны (1939 – 1945 гг.) он был захвачен сначала советской, затем немецкой армией.
В 1939 году – начало Польской кампании, вермахта и Красной армии.
01.09.1939 года войска Германии вошли в Польшу.
19.09.1939 года к городу подошли советские войска и вскоре заняли его восточную часть. Польской стороне было предложено сдать город.
Через несколько часов немецкие войска атаковали запад и юг города, войдя в огневой контакт с советскими войсками, но вермахт отвел войска.
В ночь на 21.09.1939 года советские войска стали готовиться к штурму.
Однако польское командование возобновило переговоры, в результате которых 22.09.1939 года было подписано соглашение

« О передаче города Львова войскам Советского Союза »
В 1939 по 1941 гг. – дислокация советских войск. В частности здесь находилась 6-ая армия Киевского особого военного округа Красной Армии.
В Львове состоялась одна из встреч офицеров гестапо и НКВД.
30.06.1941 года – город был занят немцами.
После вступления в город немецких войск 01.07.1941 года украинские националисты-бендеровцы и местные жители участвовали в еврейском погроме, жертвами которого стали несколько тысяч человек.
Немецкие власти организовали концентрационный лагерь на территории Цитадели, в котором они уничтожили свыше 140 тысяч советских военнопленных, а так же там находилось Львовское гетто и концлагерь «Яновска» для уничтожения еврейского населения.
В 1942-1944 гг. в городе действовало коммунистическое подполье.
23.07.1944 года в Львове началась военная операция Армии Крайовой, с целью утвердить польскую власть и получить выгодные позиции на переговорах о границах Польши и СССР.
В 1944 году началась Львовско-Сандомирская операция Красной Армии.
С 13.07.1944 по 26.07.1944 гг. шли бои.
4ая танковая армия, обойдя Львов с юга, ворвалась на окраины города и завязались уличные бои.
Радист Александр Марченко с группой автоматчиков водрузил на ратуше красный флаг.
27.07.1944 года – город был взят.
После войны было выселено почти всё польское население, в основном в западную часть Польши.
Город начали заселять украинцы и русские.


Город Львов, который я увидела из окна, показался мне сказочным.
Улицы вымощены камнем.
А дома были похожи на маленькие замки, которые раньше я видела только на картинках в книгах, принесенных отцом.

И вот, мы уже подъезжаем к трехэтажному особняку, окруженному высокой стеной из красного кирпича.
У ворот стоит часовой.
Нас встретила тетя Саррита, жена дяди Вани.

Тетю Сарриту мы видели впервые. Она полная, невысокого роста. В черных волосах ее сильно пробивается седина.
В её темных глазах, чуть прикрытых веками, чувствуется снисходительность. Тонкие губы сложены в ироничную улыбку.
Рядом с ней стоит мальчик, младше меня года на два. Он в коротких штанах с одной помочью и полосатой вязаной кофточке.
В его серых больших, вытаращенных на нас глазах, любопытство.
Тетя Саррита называет его Мишей.
( Как потом выяснилось, он приемный сын дяди Вани и тети Сарриты. Семейная легенда гласила, что его, совсем маленького, принесли в часть солдаты на плащ-палатке. Нашли его в каком-то полуразрушенном доме, после бомбежки, в самом начале войны)

Сначала нам определили комнату, в которой нам предстояло временно находиться.
Потом позвали к столу.
Когда все, дети и взрослые, собрались за большим круглым столом, накрытым белоснежной скатертью, я поразилась количеством еды, которой был уставлен весь стол.
Посуда была очень красивой и вся покрыта позолотой, с рисунками цветов.
На обед приехал дядя Иван Тимофеевич, седой представительный, в генеральском мундире.
За столом еще находилась девушка, которая оказалась нашей двоюродной сестрой. Ее тоже звали Галя, и она в этом году закончила школу.
Нас, детей, она не замечала. За столом мы общались только с Мишкой, который был любимцем семьи.
Ему разрешалось делать всё, что захочет. Одним словом, баловень.

Мама, дядя Ваня и тетя Саррита выпили по бокалу вина, налитого из красивой бутылки. Иван Тимофеевич, пообедав, сразу уехал на службу.


Часть 22

В особняке, занимаемом генеральской семьёй, было много комнат, в которых никто не жил.
Везде были паркетные, натертые до блеска, полы. На дверях и больших стрельчатых окнах висели плотные бархатные шторы.
По углам комнат стояли тяжелые керамические вазы.

Питаться мы должны были раздельно. В своей огромной кухне, заставленной сверкающей посудой, тетя Саррита ничего не готовила.
Завтрак, обед и ужин им приносил из офицерской столовой ординарец Ивана Тимофеевича.
Кроме того, он еще был постоянным и незаменимым помощником тети Сарриты.
Звали его Константин.
Нашей маме тетя Саррита выделила две кастрюльки, в которых ей предстояло готовить нам еду.
За продуктами мама ходила на рынок.

Как-то Костя принес обед, а тети Сарриты не оказалось дома. Они разговорились с мамой.
Оказалось, мама с Костей земляки, из города Петрозаводска да еще жили на окраине города, известной Голиковке.
Земляки всегда найдут, о чем поговорить. Вот и Костя с мамой стали вспоминать старого китайца, который торговал сахарной ватой и разукрашенными пряниками.
Вспомнили Бориса Барского, который всегда ходил в ковбойской шляпе, завязанной тесемками под подбородком и ковбойских сапогах, со скошенными невысокими каблуками и маленькими шпорами. Его отец держал сапожную мастерскую.
Мама сказала:
- Интересный он был. Необычный. Многим девчонкам нравился.

А Костя усмехнулся и говорит:
- Да уж. Форс всегда держал. На Голиковке его знали…За это и поплатился.
Помолчав, добавил:
- Зарезали его, Сусанна Павловна...Вот, как бывает. У нас нельзя высовываться, быть непохожим на других. Лучше быть как все. Дольше проживёшь.

Однажды мама взяла меня с собой на рынок, где она покупала и хлеб.
В тот день на рынке мы неожиданно встретили Костю. Он продавал буханку хлеба.
Мама и Костя так смутились, увидев друг друга, что даже не сразу заговорили.
Костя стал оправдываться, что этот хлеб его просит продавать жена Ивана Тимофеевича. Он даже предложил маме взять буханку.
Мама отказалась. И Костя стал тихо возмущаться тем, что маме приходится покупать хлеб и что обязательно скажет об этом Ивану Тимофеевичу.
- Ни в коем случае – сказала мама – Этого делать нельзя, Костя. Мы здесь ненадолго и скоро съедем.
Два раза Костя приносил нам консервы, тушенку, и буханку хлеба.
То положение, которое мы заняли в этом доме, очень удручало маму. Денег не хватало.
Из Николаева, куда уехал к новому месту службы отец, вестей не было.
Мама ходила на почту каждые три-четыре дня и заказывала с ним разговор, но жилья пока не обещали.
Всегда улыбчивая мама погрустнела.
На мой взгляд, она похудела еще больше. Заботы о детях и унизительное положение, в котором она очутилась, ее съедали.
- Когда мы уедем в Николаев? – спрашивала я – Мне здесь не нравится.
-Уедем, уедем – отвечала мама – Надо потерпеть.

На улицу мы не выходили. Гуляли в саду, который окружал особняк.
Здесь было много фруктовых деревьев и ягодных кустов. Даже были грядки с овощами.
Всё было в таком порядке, как будто работали люди-невидимки.
Садовые дорожки были вымощены камнем.

Как-то сестра Галя сорвала с куста малины несколько ягод.
Оказавшаяся рядом тетя Саррита сказала ей, чтобы она раскрыла ладонь.
- Без разрешения рвать нельзя – ласково сказала она – Это чужое.

Но Мишке разрешалось делать всё. Поэтому он рвал ягоды и угощал нас.
Дочь Сарриты, Галину, мы почти не видели. Она занималась в своей комнате, готовясь к поступлению в институт.
И вскоре уехала в Москву.
А с Мишкой мы подружились.


Часть 23

У Мишки было духовое ружьё. И мы пошли с ним на второй этаж в одну из необитаемых комнат.
Он открыл окно и стал учить меня стрелять из него.
Мы стреляли маленькими свинцовыми пульками.
И когда Мишка попал в металлический защитный корпус уличной лампы, солдат у ворот, услышав этот звук, погрозил нам пальцем.
Мы быстро убежали.
В этот день тети Сарриты дома не было. Она куда-то уехала с Костей на генеральской машине.
- Идём – сказал Мишка деловито – Я тебе что-то покажу.
При этих словах он вертел в руках связку ключей.

Мы вскарабкались с ним на третий этаж. А потом еще выше под самую крышу по крутой деревянной лесенке.
Там находилась небольшая дверь, которую Мишка открыл одним из ключей.
Он открыл ее, и мы вошли в комнату с одним окном.
Мне показалось, что мы попали в богатый магазин.
Здесь, вдоль стены висели шубы и пальто с пушистыми воротниками.
В углу комнаты стояли свернутые ковры. На стульях лежали
рулоны материалов.
Большие фанерные ящики были заполнены блестящей посудой.
На стенах висели картины в золоченых рамках.
Несколько картин были прислонены к стене.
Там много было еще чего, но глаза мои разбежались.
Мишке это всё было не в новинку. Его привлекало другое.
Он сразу потащил меня к картонным коробкам, в которых стояли бумажные пакеты с конфетами в ярких обертках.

- Набирай в карманы – великодушно сказал Мишка.

Но карманов у меня не было.
А Мишка в это время рассовывал конфеты по карманам своих штанов.
- Ну что ты стоишь? Набирай быстрее!
И, видя, что я оробела, он оттянул ворот своей вязаной кофты и стал напихивать туда конфеты.
- Подойди к окну, посмотри, мама не приехала – велел он.
Я подбежала к окну и увидела, как подъезжает машина.

- Мишка – сказала я – Машина приехала.
Второпях мы покинули эту странную комнату. Мишка закрыл дверь на ключ, и мы буквально скатились с лестницы.

Не зная, куда девать конфеты, Мишка из-за пазухи высыпал всё это в вазу, стоящую в коридоре на полу.
И сказал мне заговорщицки:
- Бери потом, сколько хочешь, но бумажки на пол не бросай.
И как ни чем не бывало, побежал встречать свою мать.

А через неделю и Мишку увезли в Москву, а за нами, наконец, приехал отец.
Как же мы были рады ему! Никогда мы его так не ждали как в этот раз.
Эти полтора месяца, которые мы провели в генеральском доме, показались нам бесконечными.
Отец сказал, что давно хотел бы посмотреть известное польское кладбище, где были захоронены богатые поляки в течение нескольких столетий, и каждое надгробие представляло собой произведение искусства.
Мы поехали туда на машине и увидели всё собственными глазами.
Больше всего меня поразил памятник Ивану Франко.


Это была бронзовая фигура полуобнаженного мускулистого человека, который молотом разбивает цепи.

Перед самым отъездом тетя Саррита предложила примерить маме бархатную шляпку с вуалью.
Подойдя к зеркалу, мама примерила её. По маме было заметно, что шляпа ей очень нравится.
Тетя Саррита сказала:
- А тебе идет, Сусанна. Купить не хочешь?
Но, узнав цену, мама с сожалением вернула шляпу.
- Что ты, Саррита, у нас сейчас таких денег нет.

Часть 24

И вот наша семья в полном составе едет на поезде в Николаев.
Мы занимаем целое купе.
Отец выходит на остановках и покупает у старух-торговок вареную рассыпчатую картошку, соленые огурчики и помидоры.
И даже купил целую обжаренную тушку курицы.

Чем ближе мы подъезжали к Николаеву, тем становилось жарче.
Ведь мы ехали на юг Украины.
Казалось, мы возвращаемся туда, откуда бежали в первый день войны.

Город Николаев УССР

Город Николаев расположен на юге Украины – административный центр.
Строился как кораблестроительная верфь. Уже в конце 19 века Николаевский порт занимал третье место после Санкт-Петербурга и Одессы по объему торговли с заграницей.
По экспорту зерна – первое место.
В 1918 году Николаев впервые пережил оккупацию иностранными войсками.
В 1920 году здесь утвердилась Советская власть.
С начала Великой отечественной войны, 16 августа 1941 года, был оккупирован.
Во время оккупации в городе действовала подпольная диверсионная группа «Николаевский центр».
28 марта 1944 года освобожден от гитлеровских захватчиков советскими войсками 3го Украинского фронта и силами Черноморского флота в ходе Одесской операции.
В марте 1944 года для оказания помощи наступающим войскам в освобождении Николаева был выслан десантный отряд.
В десанте было 68 человек. Руководил отрядом старший лейтенант Константин Фёдорович Ольшанский.
Отряд занял и приспособил к обороне несколько зданий порта, а так же разминировал подготовленные немцами к подрыву основные портовые сооружения.
В течение 2х суток отряд вел ожесточенный бой, отбив 18 атак и уничтожив около 700 гитлеровцев, несколько танков и пушек.
Из отряда в живых остались 11 человек, 57 человек, в том числе с командиром отряда Константином Ольшанским, погибли.

Квартиру в городе отцу еще не дали, и нашей семье пришлось остановиться на время в гостинице.

Гостиница находилась в центре. Здание было полуразрушено, целой оставалась только одна половина.
Нам на новом месте всё понравилось.

Целыми днями мы проводили на улице, бегая по горячему асфальту.
Не нравилась только вода. Она была горькой и солоноватой на вкус.
И только через некоторое время мы смогли к ней привыкнуть.
На тротуаре, возле гостиницы, стояла будочка часовщика.
Как-то пробегая мимо нее, я услышала, как старик-часовщик позвал меня:
- Дивчинка! Ходы до мэнэ.

Я подошла.

На лбу у старика была черная лупа на резинке.
Седые волосы, кустистые брови, лицо его было изрезано морщинами. Посреди лица торчал большой горбатый нос.
- Будь ласка – сказал он, протягивая мне небольшой стеклянный кувшин – Принеси воды.
Его просьба меня не удивила. Нам нравилось помогать пожилым людям.
Я схватила кувшин и побежала в гостиницу.

Просьба часовщика словно окрылила меня. Делала всё быстро, ловко. И даже вымыла кувшин, прежде чем налить в него воды.
Притащив кувшин, я передала ему его в окошко.

- Дякую – сказал он, и я уже хотела бежать.
Но старик остановил меня и протянул рубль.

- За что? – искренне удивилась я.
- За робОту – сказал часовщик – Кожна людына должна навчится зараблять с дитынства.
Часовщик махнул рукой:
- Купляй соби морожинку.

И мне ничего не оставалось делать, как сажав в руке бумажный рубль, побежать за мороженым.

Летние каникулы подходили к концу.
В самом конце августа нашей семье предоставили часть ветхого деревянного дома.
Полы в нем были прогнившими. Отопление печное. Окна в растрескавшихся рамах.
Одно было хорошо: школа, в которой нам предстояло учиться, находилась на этой же улице.
Школа была женской.
Это было большое двухэтажное здание. Гулкое, казенное, всё в блеклых тонах.
В самом здании было очень чисто. На время уроков школа хранила молчание. Но как только начинались перемены, она превращалась в гудящий улей.
Девчонки играли, устраивали хороводы, пели, кричали как оглашенные.
Учителя, все женщины, не делали нам замечаний, не повышали на нас голос.
И на переменах укрывались в учительской от шума и гама.

До сих пор николаевских учителей я помню всех до единого.
Они были интеллигентны, доброжелательны, терпеливы. И часто добровольно оставались в школе после уроков, чтобы подтянуть отстающих, без всякой оплаты «репетиторства».
Преподаватель русского языка и литературы, Инна Михайловна, была одной из них. Её уроки я запомнила на всю жизнь.
И теперь я думаю, что именно благодаря ей, я стала относиться к учебе более ответственно.
Жила она при школе. Лицо ее было одновременно и строгим, и добрым. Голос ее был негромким, но каждое слово доходило до нас.
Говорили, что она недавно освободилась из Сахалинского лагеря. Была реабилитирована. Муж ее в лагере умер. А сына, которого сдали в дет.приемник, она найти не смогла.
Небольшого роста, сухонькая, седая, в очках.

Зимой и летом она носила парусиновые туфли и чулки в резинку.
Но при этом всегда была в черной юбке и белой кофточке.
Когда в школе было холодно, она набрасывала на плечи шерстяной платок.
Если ей нужно было выйти за пределы школы, она надевала серый новый ватник.
Над этой благородной бедностью могли посмеяться только низкие натуры.
Мы были другими.
Еще надо сказать, что все ученики были в равных условиях.
Коллективное было для нас на первом месте.
Никто не отказывался собирать макулатуру, сажать деревья, мыть свои классы.
И при этом оставалось время на свои личные дела: посещать кружки.
А их нам предлагалось много: рисования, фотографии, судомодельный, танцевальный, шахматный кружки, спортивные секции.
Я прошла их все. Но остановилась на секции парусного спорта, где пожилая женщина в тельняшке учила нас вязать «морские узлы» и рассказывала об устройстве парусных лодок.

После освобождения Николаева прошло всего два года, а город уже жил мирной жизнью.

В городе открылся театр оперетты, работали кинотеатры, библиотеки с читальными залами. Открылся небольшой зоопарк.

И даже действовала маленькая обсерватория, куда нас водила классная руководительница, чтобы мы ознакомились с устройством вселенной.
Для школьников действовал детский кинотеатр, который назывался «Теремок». Он работал в воскресенье.

За 20 копеек мы могли смотреть фильмы и мультфильмы хоть целый день.
А в перерывах мы разучивали в сопровождении баяниста песни, слова которых были написаны на больших листах бумаги.

Особенно хорошо было летом.
В городе уже ходили трамваи. Везде горело уличное освещение.
…Вспоминаю минуты счастья, когда мы возвращались с родителями из гостей и шли по тихим улицам под стук своих шагов.

Свет уличных фонарей освещал яркую зелень каштанов и акаций, когда другая сторона деревьев тонула во мраке.
Нас обвевал ветерок, наполненный запахами удивительных странствий.
А когда выйдешь летом на крутой берег широкой реки Буга,
по которой проходили суда, то можно было видеть, как буксиры тащили баржи, скользили парусные лодки (класса «Эмки», «Ерши», «Олимпики»)
А на том, дальнем, берегу виднелись песчаные желтые отмели и до самого горизонта заливные луга.

Действовали несколько водных станций с вышками для прыжков в воду.
На берегу у причалах стояли вёсельные байдарки, которые отдыхающие брали за небольшую плату.
Мы купались, ныряли, ловили бычков.

Прожив четыре года в этом благословенном городе, мы снова были вынуждены уезжать по новому месту назначения отца в один из городов Российской Федерации.

Перед отъездом из Николаева мы с сестрой Ольгой пошли в последний раз прогуляться на набережную, где в 1946 году был открыт первый мемориальный комплекс героям – десантникам Константина Ольшанского.
Светило яркое солнце. По набережной гуляли люди. У подножья мемориала лежали цветы.
Группа молодых людей, среди которых были новобрачные, жених в черном костюме, невеста в белом платье, фотографировались на фоне мемориала.

…На вокзале нас провожали наши знакомые. С ними была и подружка сестры Гали. А меня провожал мальчик, который жил с нами рядом.
Он был очень грустный, чуть ни плакал.

Когда провожающие вышли из вагона, и поезд тронулся, мама подошла к окну и стала махать им рукой.
Вдруг она сказала:
- Прощай, Украина.
- Почему «прощай»? – спросила я – Надо говорить: до побачення. Может, мы когда-нибудь сюда еще вернемся.


…Теперь, через много лет, слова мамы оказались пророческими.
Но это уже совсем другая история.


1966, 2017 гг.