Юрьев день

01.

Я сидел на крыше и смотрел на Настю. Настю я знаю давно – мы учимся с нею в одном классе, и иногда забираемся сюда, «ловить» скупое сибирское солнце. В нашем городке высотных домов всего три: в одном живу я, в другом она, а в третьей девятиэтажке, на другом конце города – деповцы, хотя никакого депо там уже нет. К нам поезда не ходят уже лет эдак тридцать.

Сегодня было по-настоящему тепло, и легкая солнечная взвесь колыхала Настины волосы, то открывая, то пряча её лицо, отчего было непонятно, хорошо ли ей со мной, или плохо, улыбается ли она, или грустит. Отец как-то сказал мне, что учись я другом классе, я точно так же бы смотрел на другую девочку. Но он не прав.

Скинув кеды, я стянул носки, и закатал брюки. Настя тоже сняла босоножки, и аккуратно поставив их возле печной трубы, вытянула ноги. Даже в строгом школьном платье, она выглядела прекрасно. Я узнал бы её из тысячи, ведь вряд ли в мире найдётся девушка, красивее неё. Я знаю это точно, хотя не видел ничего, что находится за границей нашего городка. Но босиком я выдел Настю впервые. Как никто другой, она ведёт себя на людях строго и безупречно. На людях, но не со мной.

Никогда не отличаясь словоохотливостью, Настя была сегодня ещё более молчалива, чем обычно. Наверное, потому что на днях я сказал ей, что уезжаю, а она в ответ не сказала мне ничего. Наверное, она и сама не знала, что ответить человеку, дружбу с которым отвергла полугодом раньше. Но теперь-то всё по-другому. Теперь я стал старше и умнее.

Покосившись на меня, Настя поправила платье. По правде сказать, так близко её бедра я видел впервые, и, конечно же, сразу отвернулся, сделав вид, что любуюсь видами, которые за шестнадцать лет изучил досконально. Ну, ничего, скоро всё изменится, и наш город навсегда останется для меня в прошлом.

После полудня стало припекать по-настоящему, но снять рубашку я не решился, хоть и нарастил за зиму внушительную мускулатуру. Пацаны, конечно, посмеивались, но я упорно продолжал ходил в гимнастический кружок, а этих дохляков пусть ветер унесёт. А ещё, все красивые девочки нашего города ходят на гимнастику, и прыгают перед тобой в лосинах, туда-сюда.

Сидя возле края крыши, я смотрел вниз. Туда, где в тишине полуденного весеннего дня растворились и люди, и машины, и мир вокруг превратился в сплошное сине-зелёное марево, несущее в себе оба наших дома в неведомую даль. Давным-давно, ещё до моего рождения, отец приводил сюда маму, а потом появился я, вырос, а вокруг ничего не изменилось. В нашем городке больше нет новостроек. Всё, что было построено тогда, существует и сейчас, только ветшает.

Тайком посмотрев на часы, я придвинулся к Насте поближе, присев верхом на выбеленный солнцем асбестовый «конёк». Часы, «Ракета», были у меня отцовские, с зелёным циферблатом, и составляли главную мою гордость. Часы были у нас в дефиците, как и много чего ещё, а главным дефицитом у нас было время, у нас с Настей. Родители вернуться с работы часа через два, а через две недели мы уедем отсюда навсегда, если, конечно, нас реально выпустят, поэтому я и задал вопрос, который прокручивал в голове ежедневно, почти не надеясь, что ответ будет положительным.

– Насть, давай ко мне зайдём, а? – «бросил» я, не глядя, не целясь, но «попал». Настя ответила «давай», а я даже не успел ей рассказать про пластинку группы «Кино», которую в тайне от родителей выменял на пару дней за двухтомник Есенина, который у нас можно «загнать» за любой из томов зарубежной фантастики, иди даже за Стругатских.

Всё ещё не веря своему счастью, я по-быстрому обулся, подождал, пока Настя застегнёт ремешки вокруг изящных щиколоток, потом помог ей спуститься по шаткой лесенке на чердак, немного попридержав за локоток. На узкой площадке верхнего этажа было темно и пыльно, и по-тихому заперев дверку на висячий замок, мы с опаской проскользнули мимо обитой коричневым дерматином с золотыми гвоздиками входной двери бабы Нюры, скандальной и вечно всем недовольной соседки, у которой частенько протекала крыша, и на глаза которой лучше не попадаться. Дальше мы поскакали уже бегом, вплоть до моего этажа, шестого. Нагнав Настю только возле своей квартиры, и поймав её за талию, ошалев от собственной смелости я прошептал ей «стой», уткнувшись лицом в мягкие светлые локоны, но Настя снова вырвалась и выскочила обратно на лестничный пролёт, не желая торчать в полутёмном закутке перед дверью.

– У тебя ключ есть? – прошептала она, запыхавшись, и помахивая перед лицом ладонями. – У нас в электрощитке лежит, если дома нет никого.

– У меня свой, – ответил я веско, доставая из кармана целую связку – от квартиры, гаража и чердака. От чердака у нас с отцом был общий. Он иногда любил подняться туда и покурить. Курил он редко, но с помпой.

Отперев квартиру, я пропустил Настю вперёд. Войдя, та нерешительно замерла в прихожей. Конечно, Настя была у меня дома и раньше, к примеру, на мой день рождения, но сейчас как-то оробела. Войдя следом, я разулся и предложил ей мамины тапочки, но та отказалась. Быстро скинув босоножки, она прошлёпала на кухню босиком, и устроилась на краешке мягкого уголка, потрогала обивку.

– Вы перетянули его? – спросила она, и я кивнул. Он у нас был импортный, югославский, и мама им очень гордилась.

– Да. Хочешь винил послушать?

– Давай я лучше бутерброды сделаю, – отозвалась та, и подскочила к холодильнику. – Иди, руки мой.

Вооружившись остатками хозяйственного мыла, которое мама всегда просила использовать до конца, я принялся намыливать руки, по ходу размышляя, чем занять Настю после обеда. Современная рок-музыка была ей явно не интересна, раз уж она так легко отмахнулась от Цоя, предпочтя ему практику на кухне, а раз так, то остаётся только одно – журнал «Бурда модерн», который мама принесла с работы, снять выкройки. Настя точно будет в восторге. 

– Валечка, уже всё готово, – крикнула она через плечо, думая, что я пропал где-то в недрах нашей небольшой, но всё-таки двухкомнатной квартиры, а я был тут как тут, стоял в дверях, любуясь её тонкой талией и стройными, уже немного загоревшими ногами. По правде говоря, я влюбился в Настю как раз из-за её ног. Год назад нас принимали в комсомольцы, и я, как зачарованный, смотрел на её ноги, так смело выглядывающие из-под чёрной, собранной в гармошку, юбки. Настя стояла как раз напротив меня, и в первый раз пришла в школу на каблучках. Наша классуха была, конечно, недовольна, хотя в открытую отчитать её постеснялась. Настя – староста класса, и учится лучше всех.

Нарезав «Докторскую» аккуратными аппетитными ломтиками, Настя разложила их на смазанную маслом булку, разлила кефир по высоким стаканам, и уже заваривала чай. Отец часто говорит, что это сейчас с колбасой всё в порядке, а тогда за нею приходилось ездить в Томск. Я видел этот город на карте. Он и сейчас так называется. А Ленинград сейчас называется Санкт-Петербург. Хотя в школе нам об этом не говорят.

Я кашлянул в кулак, переступил порог кухни, и сел у окна. Вообще-то, меня зовут Валентин. Валечкой меня называет только мама, и Настя.

Принявшись за бутерброды, мы несколько минут мы сосредоточенно жевали, в течение которых я успел подумать, что без обязательного мамкиного супа обед кажется ещё вкуснее, а уж в такой компании – тем более. С Настей, как оказалось, вообще не пропадёшь – и накормит, и посуду помоет, сама предложила, поручив мне убрать всё со стола, а я только кивнул, в тайне радуясь, что сегодняшний день складывается так удачно, пока она не задала вопрос, который всё испортил.

– Так что ты решил с отъездом? – спросила она как бы между делом, но я вдруг понял, что она пришла сюда только за этим.

– Ехать, – ответил я негромко. – Мы решили ехать.

– Что ты решил, Валентин? – повторила она, глядя перед собой.  Снова усевшись на край дивана, она сложила руки на столе, словно вернулась в школу, а я так и остался стоять, с кухонным полотенцем в одной руке и влажной чашкой в другой, как двуглавый орёл на старом царском гербе. Ну, понеслось. – Твои родители могут ехать, они помнят ту, другую жизнь, но ведь ты же взрослый человек! Ты сам способен решать. Ты это понимаешь?

– Насть, мне же всего шестнадцать лет, ну как я могу остаться? – возразил я, уже зная наперёд, что она сейчас скажет.

– Гайдар в шестнадцать лет полком командовал! – хлёстко ответила та, и я узнал в ней прежнюю Настю, серьёзного и твёрдого комсорга. Дался же ей этот Гайдар! Так что угодно оправдать можно.

– Валентин, послушай, – продолжила она гнуть свою линию. – Ты можешь окончить здесь профучилище, получить нужную городу профессию, и работать, как твои папа и мама. Подумай, что ждёт тебя там? Джинсы и пепси-кола? Это всё, что тебе нужно в этой жизни?

– Нет, – ответил я. – Мне нужно совсем не это.

Отложив мокрую чашку, я вытер ладони и подошёл к ней вплотную. Нагнулся, и поцеловал, прямо в губы. В первый раз.

Настя отшатнулась, и прежде чем я успел опомниться, бросилась в прихожую. Подхватив сумку и босоножки, она стремительно выскочила на лестницу, хлопнув дверью прямо перед моим носом. Я кинулся, было, натягивать кеды, но потом опустился на пуф у стены, и замер. Облизав губы и ощутив их вкус, я аккуратно поставил кеды на место и сложил шнурки внутрь.Далеко не убежит, решил я про себя, вытянул ноги на всю ширину коридора. Когда-то, я мог лежать в коридоре во весь рост поперёк, а теперь еле вмещаюсь сидя. Вырос.
 


– Настенька приходила? – спросила меня мама, явившись с работы точно в срок, в шестнадцать тридцать. Я лежал на диване у себя в комнате, слушал музыку, и, по правде говоря, не слышал её, думая о том, что произошло. Ну, поцеловал, ну что такого? А если обидится? А если сильно? Дилемма.

Войдя ко мне, мама сделала музыку тише, и как всегда, задала вопрос про уроки. Последнее время она сильно переживает за мою успеваемость, ведь там будут смотреть на мой аттестат, пусть он и выдан такой школой, как моя.

– С чего ты взяла? – ответил я как можно равнодушней, и даже сам заметил, как покраснел.

– Вот, - ответила та, и протянула мне розовую резинку для волос, нечаянно забытую Настей, и победно улыбаясь, удалилась на кухню.

– А чё, сразу Настенька? – крикнул я ей вслед, глядя через коридорное зеркало, как она разгружает сумку с продуктами, в тайне надеясь на зефир, вдруг его опять выбросили.

– Ой! – только и ответила она, и показала мне его, бело-розовое лакомство. Если есть по ползефирины утром и вечером, хватит на неделю. Хоть какая-то радость.

Примерно через час пришёл отец. Молча пройдя в ванную, он долго мыл руки, а за ужином сказал, что на работе ему всё подписали. Мама вздохнула, и сказала, «вот и славно». Дело оставалось только за мной. Как только я получу аттестат, можно будет ехать. Мы даже брать с собой ничего не будем, отец говорит, что такого барахла там хоть отбавляй. Да нам и не отдадут ничего. Мебель перераспределят, квартиру отдадут очередникам, и поминай, как звали.

Поужинав, я вернулся в комнату, и достал из шифоньера новые брюки и белую выходную рубашку. Надел, аккуратно прицепил к рубашке комсомольский значок, и вышел в коридор, к зеркалу. Смотрелось неплохо, но было жалко, что нельзя повязать отцовский галстук – смотрелось бы зашибенско. А значок – что значок? Статусный, но маленький, тонкую ткань рубашки оттягивает, издалека не виден, вблизи не прикольный. Была б моя воля, остался бы в пионерах. Но Настя велела вступать, и я вступил.

Раздевшись, я аккуратно повесил брюки и рубашку на стул. Завтра меня ждёт испытание. Завтра все мои так называемые «друзья» будут плевать мне в спину. Фигурально, конечно, но от этого было не легче. Когда в школе узнали, что мы уезжаем, меня чуть позором не заклеймили, благо наша «классная», Нель-Петровна, за меня заступилась. Но толку от этого, друзей-то она мне не вернёт.

Позвенев посудой, и снова перемыв уже помытые Настей чашки, ко мне в комнату заглянула мама, предварительно пошептавшись о чём-то на кухне с отцом. Проверив стрелки на брюках, она присела на стул возле письменного стола, и чуть ли не со слезами на глазах попросила, чтобы я завтра ни с кем не «занимался», и после линейки сразу шёл домой. Я пообещал. Кивнув, мама вдруг пожаловалась, что на работе с нею никто больше не разговаривает, и спросила, как с этим обстоят дела у меня, и я ответил, что всё нормально, в глубине души надеясь завтра проводить Настю до дома, несмотря на всеобщий бойкот и наш поцелуй. Мы часто с нею после уроков ходили гулять в сторону стадиона, чуть ли не до «запретки», и к нам там уже все привыкли, и не окликали. Хотя, как она себя поведёт завтра – одному богу известно. Настя – комсорг класса, и отвечает за нас на торжественной линейке. Посмотрим.

Успокоив мать, я взялся за книгу, чтобы как-нибудь её спровадить, но учить ничего не хотелось, хотя выпускные экзамены были уже на носу. "Русиш" я и так сдам, а с алгеброй мне Настя поможет. Остаётся ещё история, но с ней проблем быть не должно. Даты отскакивали от меня, как горох от стенки, царей я знал всех поимённо, как-то они сами собой запоминались, хотя всё, что было до Великой Октябрьской социалистической революции изучалось нами весьма формально. А вот что после неё, тут уж будь добр, знай чётко, да ещё применительно к роли личности в истории. Но чем дальше от Октября – тем слабее. Братья Ульяновы, Временное правительство, штурм Зимнего, это да, это – как «Отче наш». Троцкий, Сталин, Берия, Хрущёв, Брежнев – по нисходящей. Вот Гагарин – это наше всё. Как sputnik, и целина. А вот «перестройка» – было словом почти ругательным. Про неё нам знать было не обязательно, но про неё мне отец может порассказать – будь здоров.

Закрыв учебник, я растянулся на диване, и закрыл глаза. Снова представил, как Солнце, такое нещедрое у нас, золотило Настины волосы, ласково оглаживая их, перебирая между пальцами, а стоило ей подставить лицо тёплому весеннему ветру, как тот тут же срывал их с плеч, насыщая ароматом терпких таёжных трав, словно ухаживал. Её звонкий смех стоял у меня в ушах, и я даже немного потряс головой, чтобы отогнать видение. Как же, оказывается, мне её не хватает, кто думал.

Со злостью швырнув книгу на стол, я сел на диване, не зная, что предпринять. Единственный человек, кто продолжал со мною общаться, ни смотря ни на что, была она, но и её я сегодня умудрился оттолкнуть. Поэтому, поискав в столе самый красивый камушек, гладкий, найденный мною в депо, я решил отдать его Насте. В нём можно сделать дырку и носить на верёвочке на шее, или на запястье. Вдруг она будет рада?
 
Проскользнув мимо кухни и второпях зашнуровав кеды уже в подъезде, я выбежал на улицу. Смеркалось, и, как всегда в это время дня, во дворе обезлюдело. У нас в городе вообще решительно нечем заняться вечером, если ты не молодожён, или не пенсионер. Даже последние пионеры уже вернулись из своих кружков и оттирали с пальцев клей, не говоря уже про ребят моего возраста. Куда податься, когда тебе шестнадцать, и ты «враг народа»? Не самолётики же дома клеить. Я перестал это делать уже давно, когда понял, что они могут отсюда улететь, а я – нет.

Оглядевшись, и для проформы обойдя вокруг своего дома, я пошёл к Настиному. Там, на раздолбанных железный качелях сидела вся моя братва: Санчес, Саня, Олег и Васёк. В нашей компании были и другие пацаны, но эти были её костяк. Ну и я.

Сидели пацаны тухло, как на уроке, ни карт тебе, ни шахмат. Увидев меня – заершились. Ну ладно Санчес – он со мной в одном классе учится, и ненавидит меня теперь по инерции, но эти-то дебилы за что? Гнилое дело.

– Здарова, пацаны, – процедил я, подходя к ним, но руки не подал. Непонятно.

– Обаце, Валёк, – ответил за всех Санчес, плюнув мне под ноги. – Ты ещё здесь?

– Здесь.

– А я тебя в упор не вижу, с-сука. Откуда звук, ребза? – спросил он, карикатурно выставив ухо в мою сторону. – Хрен пойму.

– Понятно, – также плюнув ему под ноги, ответил я.

С этим всё было понятно. Куда ветер дует, туда и вонь летит, но остальные? Что я им сделал? Жлобы конченые. Плюнув ещё раз, для острастки, я развернулся, и побрёл в сторону «Чёрного моря» – вечно не просыхающей лужи, которую мы так окрестили и за форму, и за цвет. Надо ещё раз под Настиными окнами пройтись, вдруг, заметит?

Пацаны тем временем сменили дислокацию. Соскочив с качелей, они рассредоточились, взяв меня в полукольцо. Занятно, я ведь ни разу не дрался ни с кем из них, хотя, если придётся, сегодня всеку с удовольствием. Любому.

Обойдя "море", я дошёл до стены дома и повернулся к ним лицом. Вот он, Настин подъезд, по правую руку, но туда я не сунусь. Пусть уж лучше тут схлестнёмся, бежать западло.

Тяжёлый кусок грязи прилетел мне в грудь так внезапно, что я оторопел. Развалившись пополам, он упал мне под ноги, и пока я нагибался за ним, ещё один пролетел над головой, грузно шмякнувшись в стену. Вот, значит, как! Ну, падлы, держитесь! Схватив обломок, я что есть мочи кинулся вперёд, целясь в смутную фигуру перед собой. Швырнул в Санчеса, но промазал, тот присел, уворачиваясь. Зато чётко засандалил ему пинком под зад, отчего тот едва не выплеснул "море", уйдя руками в вонючую жижу по самые манжеты, попутно замочив и колени. Пнув его пониже спины ещё раз, я помчался к свежей песчаной куче, за новыми снарядами.

Жёлтый спрессованный комок лёг в ладонь, как влитой. Злость моя была велика. Развернувшись, я выцелил следующую жертву и как следует уперевшись ногами в землю, выстрелил. На этот раз удачно. Подпрыгнув, Олег схватился за бедро, едва не заскулив, и бросился наутёк. Подобрав новый снаряд, я обернулся на Санчеса, желая искупать эту падлу мордой в луже, но тот, как подстреленная цапля, пересёк "море" на цыпочках, попутно обзывая меня сукой и гнидой. Застыв на том берегу он злобно шарил взглядом вокруг себя, выискивая, чем бы в меня запустить, поэтому и подставился. Увесистый кусок смешанного с глиной песка был по-прежнему у меня с руке, и правильно рассчитав траекторию, я приземлил его в лужу аккурат перед ним. От неожиданности тот потерял дар речи, глупо растирая грязные потоки на брюках в районе паха. Я торжествовал. Санчес выглядел несчастным и обоссаным, а я тем временем нашарил под кедом осколок кирпича, и не открывая глаз от противника, увесисто поднял его над головой. Пацаны оглянулись и отступили. Злобно сверкнув на меня глазами, Санчес побрёл домой, получать от матери. Причём, если Санчеса и Олега я "взгрел", то остальные просто сдрыснули, не скрывая радость, что легко отделались. Постояв для острастки, ещё пару минут, я вернулся к качелям, и прислонился спиной к холодному металлу. Занятно, однако, получается. Быстро они перешли от слов к делу, вернее, от молчаливого порицания к прямому «намыливанию шеи». А завтра чего мне ждать – суда Линча? Какие-то варвары, ей богу!

Домой я вернулся затемно, побродив ещё немного по району. Конечно, вероятность встретить Настю на улице поздно вечером была почти нулевой, но я не сдавался, и отдежурив на качелях и в песочнице где-то с час, двинул домой.

Проснувшись на следующее утро, я первым делом натянул на себя футболку, и только потом двинул в ванную, светить перед матерью синяком на груди совсем не хотелось. Как следует умывшись, я уложил тщательно уложил волосы, памятуя о том, что среди белогвардейских офицеров существовала традиция встречать неприятеля при параде, и если мне сегодня достанется, то пусть я буду неотразим. Однако на кухне я застал только маму, да и та торопилась, её колонна выходила к горкому первой. Расправившись с макаронами с котлетой, я наскоро выпил чай и натянул на ноги новые скрипучие туфли. Пройдясь по коридору взад и вперёд, я признал их чёткими. Вообще, праздничная одёжка сидела на мне хорошо. Ещё бы отцов одеколон стырить, но он его куда-то спрятал.

На улице было прохладно. Небо, пока не набравшее летнюю синеву, пестрело облаками, и под короткие рукава рубашки то и дело залетал свежий ветерок. Двинувшись к школе, я прошёл мимо места вчерашней засады. Вот и отпечаток грязи на стене, прямо на уровне головы. Потрогав синяк, который от обиды саднил ещё сильнее, я прибавил шагу.

Ещё не одолев и половины расстояния до школы, я почувствовал, что ко встрече очередной праздничной годовщины в городе всё готово. Над крышами домов громко и протяжно пел Кобзон, а нарядные первоклашки с букетами и бабушками стали попадаться всё чаще. Появились знакомые. Многие кивали мне издалека, но близко никто не подходил.

В самом же школьном дворе, вымощенном бетонными квадратными плитами, которые так причудливо отсчитывали мой возраст, – сначала по ним я делал два шага, потом полтора, потом стал перешагивать полностью, – было не протолкнуться. Запрудив с трёх сторон подступы к парадному входу, огромная толпа учеников с родителями ждала начала движения колонны. Прибившись к своему классу, я стал вертеть головой, пытаясь найти Настю, но тщетно. Как назло, прямо передо мною торчала Ерохина, большая неловкая дылда, которая всем своим видом показывала, что не видать мне Насти, как своих ушей. Она страшно ревновала её ко мне, то ли оттого, что боялась потерять единственную подругу, то ли по причине своей природной глупости, но каждый раз, стоило мне остаться с ней наедине, та появлялась словно из ниоткуда, и начинала ныть насчёт новой комсомольской нагрузки. Какая же ты некрасивая, господи, – подумал я про себя, и отвернулся. И сразу же увидел её. Стоя в кучке учителей у центрального входа, Настя внимательно слушала Старого, который, продолжая что-то говорить ей на ухо, то и дело зыркал глазами в толпу, словно проверяя, все ли на месте. Старый никогда не отдыхает, припомнил я известную в городе присказку, подивившись тому, что тот снизошёл до какой-то школьницы. Хотя, все пророчили Насте большое будущее. По партийной линии, не иначе.

– Валёк, – раздался голос сзади, и я вздрогнул, но тут же с облегчением обернулся. – Здорова.

Виталик, мой бывший одноклассник, пропустивший полгода по болезни, в этом году заканчивающий только девятый, протянул мне руку, и я с радостью её пожал. Из всех моих друзей только он продолжал со мною общаться, несмотря на всеобщий необъявленный бойкот, и делал это с вызовом. Вообще, он всё делал с вызовом. Он ходил со мною на гимнастику, хотя до сих пор был хилым и бледным. Он почти не дружил ни с кем из нового класса, и постоянно кружил возле нас на переменах, хотя, положа руку на сердце, его уже давно никто не воспринимал, как своего.

– Привет, – ответил я, и потряс его тонкую ладонь. – С праздником.

– Твои тебе дрозда сегодня собираются вселить, после уроков, – ответил он без вступлений. – Я услышал, случайно. Будь на чеку.

Я кивнул ему, и тот побрёл обратно, в свой 9 «а», где все пацаны были выше его на пол головы. Вот так, значит. «Вселить дрозда» считалось у нас высшей мерой общественного порицания. Когда двое-трое держат тебя за руки, а ещё один бьёт костяшками согнутых пальцев в солнечное сплетение, ты чувствуешь только одно – ненависть. Тебе не больно, но – невыносимо. И, главное – за что?!

Музыка притихла, и толпа, наконец пришла в движение. Над головами взлетели транспаранты, за ними – портреты. Мне никакого портрета не досталось, но я на это и не рассчитывал. Построившись во главе колонны, учителя повели нас к горкому, и я снова разглядел Настю, которая на этот раз шествовала рядом с нашей классухой. Я плёлся следом, пытаясь по её напряжённой спине понять, злится она на меня, или нет. Сегодня она снова была на каблучках, а строгая черная юбка, плотно обтягивающая её стройные ноги, была немного короче, чем форменное платье. На неё глазело примерно половина наших ребят, и почти все не наши, а другая половина, по привычке, косилась на Лену Башкатову, и было ясно, почему. Вот уж про кого надо было говорить – «и эта туда же», так это про неё. Туда же у неё было всё, и юбка, и кипенно-белая блузка в обтяжку, и причёска, а-ля Татьяна Доронина. Даже бусы, ярко-красные, словно брызги развивающихся над головой знамён, придавали её гордому лицу совершенно новое, взрослое выражение.

А та ещё и постриглась. Не Лена, Настя. Немного укоротила волосы и уложила их так, чтобы концы смотрели в одну сторону. Какое-то взрослое, волнующее каре. До чего же красивая, господи…

Я шёл, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять – каково это, жить без демонстраций и митингов, субботников и партсобраний? И не мог. Чем там люди вообще занимаются? Смотрят телевизор целыми днями? Говорят, все телепрограммы нашего телевидения специально записываются на Большой земле, и никто кроме нас этого не смотрит. Да и сами мы, честно говоря, смотрим их одним глазком, чтобы вечер занять.

Минут через пятнадцать наша колонна остановилась. Уткнувшись в памятник Ленину, мы ладно построились и приготовились внимать. Каждый год, сколько я себя помню, мы стоим на этой площади и ждём, когда на высокие порожки перед белёным фасадом горкома поднимется Старый. И каждый раз он заставляет себя ждать. И каждый раз он говорит одно и то же.

Старого в городе боялись все. Мало кто решался называть его так прилюдно, тем более, в глаза. И когда он не спеша поднялся на импровизированную сцену, толпа сразу притихла. Все уставились на невысокого седого мужчину в неизменном коричневом костюме, руководящего нашим городом вот уже почти тридцать лет. Кроме него, никто в городе не одевался так старомодно, даже по нашим понятиям.

– Товарищи! – раскатилось над площадью его громогласное приветствие, щедро сдобренное раскатистым «ррр». – Поздравляю вас с замечательным праздником весны и труда! Алые знамёна социалистических преобразований гордо реют в этом бездонном и прекрасном весеннем небе, мирном небе нашей социалистической Родины!

Площадь разразилась аплодисментами. Уж что-что, а поддерживать Старого мы умеем. Больше ведь всё равно некого. Старый был в этом городе всем. Кажется, никто уже не помнил те времена, когда он не руководил нашей жизнью, в свойственной только ему манере: жёстко, пылко, и горячо. На его железной воле держалось всё вокруг. Старый не может умереть, не имеет права.

Оставив группку учителей, Настя присоединилась к нам, пристроившись в первом ряду, прямо передо мною. Я даже ощущал запах её духов, или, по крайней мере, мне так показалось. Глазеть на Старого сквозь пелену Настиных волос было даже приятно. Серый квадрат людского моря вокруг слегка колыхался, вязнув в тягучей пучине его пламенных речей. Сегодня он снова говорил про наши достижения в науке и технике, классовой борьбе и укреплении мира во всём мире, а я думал о том, что на Большой земле обязательно куплю себе плеер. Кассетный плеер с наушниками, и буду слушать группу Queen, там же наверняка найдётся человек, у их кого их можно будет переписать. Хрен с ними, с джинсами, больше всего в жизни мне хочется ходить с плеером и слушать Queen, больно уж артист хорошо поёт. Я и Насте дал бы послушать, ей бы наверняка понравилось. Она вообще, девушка прогрессивная, не то, что Ерохина - выучила наизусть Евгения Онегина, и думает, что жизнь удалась.

Я встретился взглядом с Нель-Петровной, и та сделала мне большие глаза. Конечно, на торжественной линейке нужно слушать председателя горкома, а не глазеть по сторонам, поэтому я снова повернулся к сцене. Старый продолжал говорить, тряся над головой сжатой в кулак ладонью, совсем как товарищ Хрущёв на заседании Генеральной ассамблеи ООН, но через минуту я снова отвлёкся. Меня больше занимали мурашки на Настиной коже. Почему-то у нас считается, что девочки на первомайской демонстрации должны быть в юбочках и блузочках, хотя весна в наших краях затяжная, и в начале мая бывает ещё прохладно. Хотя колготки у нас, опять же, дефицит. Отец говорит, что раньше так вся страна жила, а теперь только мы, вот повезло-то.

Густые овации проводили Старого со сцены. Я тоже похлопал, и как бы невзначай дотронулся до Настиной спины, то та даже вида не подала, что заметила. Вместо Старого к микрофону подошла статная красивая женщина в ярко-красном брючном костюме, и предложив собравшимся послушать голос молодого поколения, указала рукой на меня. Я опешил. Я стал озираться по сторонам, ища помощи у кого угодно, даже у Ерохиной, но на меня никто даже не смотрел, а к сцене уже спешила Настя, утопая в грохоте аплодисментов.

Поднявшись по порожкам к трибуне, она окинула взглядом площадь, и на секунду задумалась. Лёгкий ветерок ласково потрепал её по щеке, и смахнув непослушную прядь, Настя принялась говорить. О чём? – я сейчас уже и не вспомню. Я слушал её не просто в пол уха, я слышал только звук её голоса. А Настя говорила громко и ясно, увлечённо и образно, и я закрыл глаза, и представил её совсем другой – милой, румяной, босой, на крыше, нежной и тёплой, красивой, и такой родной…

Ну а дальше всё было как обычно: награждение передовиков, выступление творческих коллективов, посещение музея. Под вдохновляющую музыку Александрова мы разбились на кучки и не спеша побрели в здание горкома. Пропустив вперёд шумных салажат, для которых всё это было в новинку, я пристроился позади всех, пытаясь понять, куда подевалась Настя, и как мне её найти.

Поднявшись на второй этаж, я помог молоденькой симпатичной училке загнать первоклашек в зал с краеведческой экспозицией, и вместе с ними принялся рассматривать образцы местных почв и глин. Надо сказать, с малышами было интересно. Это в Америке Саманту Смит не уберегли, а у нас – охрана материнства и детства, поэтому и экскурсовода им выделили хорошего – ту самую женщину, которая приглашала Настю на сцену, и она действительно старалась рассказывать про наш Приозёрск интересно и увлекательно, а я в который раз подумал, что никто это самое озеро, при котором мы находимся, и в глаза не видел. Может, и нет его вообще, как и социализма, а нам тут лапшу на уши вешают.

В зале истории Революции малышня заскучала, но оно и понятно – никаких тебе мамонтов и прочих интересных окаменелостей, одни бюсты, да портреты. И всё какое-то красное, угнетающее. Решив, что идеологии для меня сегодня достаточно, я аккуратно вырулил обратно к краеведам, которые уже прикрывали свои экспозиции плотными чехлами от пыли и солнечного света, и вовремя. Настя с Нель-Петровной помогали сотрудникам укрывать хрупкие стеклянные витрины, а я, стоя поодаль, завидовал Настиной энергии и преданности делу. Настя успевала всё. Учителя буквально молились на неё, а та помогала отстающим ученикам, участвовала в составлении учебного плана, и это не говоря про комсомольскую работу, которой она отдавалась с удовольствием и страстью. Вот и сейчас, закончив здесь, Настя подхватила какие-то бумажки и двинулась с Нель-Петровной к выходу. Я двинулся следом.

Лавируя между экспонатами, я старался не упускать Настю из виду, но та, к немалому своему изумлению, скользнула вслед за Нель-Петровной в какую-то щель между стеллажами, и пропала из виду. Обаце! – подумал я, застыв, от неожиданности посреди муляжей мезозойского периода, – вот так да! Подойдя ближе, и присмотревшись, я действительно обнаружил за стеклянным коробом со скелетом какой-то древней рептилии неприметную узкую дверку, и потянув её на себя, протиснулся следом. Я почему-то решил, что непременно попаду в какую-нибудь кладовку, или запасник, и на любой вопрос отбрешусь, что искал туалет, но оказался в итоге в узком, натирающем плечи коридоре, пустом и неуютном, с металлической лесенкой в конце, по которой как раз погромыхивали Настины ножки.

Значит, у них там дело, «наверху», решил я про себя, собираясь уйти, но тут откуда-то потянуло сигаретным дымом, и меня сразу потянуло в туалет, по-настоящему. Наверное, сработал выработанный школьный рефлекс – если где-то накурено, значит, тут уборная. Ну что делать, схожу, пусть легенда подтвердится. Дойдя до скромной прокуренной площадки, я обогнул ржавую лестницу, и потянул на себя окованную оцинкованным листом дверь. За нею было почти темно, но меня это не смутило. У нас в школе, по вечерам в туалете всегда темно, у нас даже забава такая была, подкрасться незаметно к человеку, и тряся его за плечи, орать: «Учись ссать в шторм»!

Ну и вот: вошёл я в это помещение, и понял, что оказался в таком месте, куда мне совать свой нос вовсе не следовало.

Я стоял на пороге обширной комнаты, сплошь – от пола до потолка, заставленной разнообразной аппаратурой, и думал, что оказался в Изумрудном городе, настолько увиденное мною было непривычным и сказочным. Я раньше даже и представить себе не мог, что телевизоры бывают такими – огромными, двухметровыми, совершенно плоскими. Не в смысле – невыпуклыми, а тонкими, как книга. Пацаны, конечно, трепались, что в Японии давно изобрели такие телики, которые можно вещать на стену, как картину, но я не верил. Все шторы в помещении были опущены, так что людей, сидящих тут и там за столами, с такими же телевизорами, только поменьше, я заметил не сразу, как и они меня, пока сидящий неподалёку человек в костюме не окликнул меня, приняв за кого-то из своих.

– Ну где ты там ходишь, Вале-ер? – промычал он, стряхивая пепел в грязную банку из-под майонеза. – Такая толпа, а мы сквер не видим. Что с пятой-то?

И тут я увидел его, не сквер, а город. Разные его места, и все – как на ладони. Парк и площадь, школа и ТЭЦ, научно-исследовательский институт и КПП, а на самом большом экране, прямо по центру комнаты – площадь перед горкомом. Я отчётливо, словно в окно, увидел наших ребят. Лену Башкатову, Санчеса, Ерохину, Виталика и прочих, толпящихся возле флагштока с красным знаменем, мирно реющим в углу экрана. Звука не было, но я словно бы слышал, как вышедший к флагштоку горнист протрубил сигнал к построению, и площадь пришла в движение. Ребята один за другим стали пропадать, строясь в шеренгу где-то под обрезом экрана, а, значит, и мне тоже было пора, шутка ли – пропустить равнение на знамя! Да вот только курящий мужик понял, наконец, что обознался, и рявкнул, вскочив:

– Какого хера! – и все головы повернулись в его сторону. – Ты кто, б…?!

Я отступил на шаг, и, казалось, растворился в полутьме лестничной площадки. Я в домике, сука, я в домике! – шептал я про себя, пока комната приходила в движение, и пока ноги сами собой не понесли меня обратно к музею. Толкнув дверь, я со всей дури захлопнул её перед носом у бегущего ко мне мужика, и помчался по коридору, задевая стены локтями. Проскочив в узкую щель дверного проёма, я снова оказался в краеведческом зале, по счастью, уже пустом, и едва не запутавшись в портьерах, выскочил в фойе и побежал к лестнице, ведущей на первый этаж, отчётливо ощущая грохот распахнувшейся за моей спиной дверки, чудом удержавшейся под напором преследующего меня человека.

Кубарем скатившись вниз, я пулей вылетел на улицу и сразу повернул вправо, туда, где должна была стоять колонна наших ребят, едва не налетев на девчонок из 10 «г», замыкающих. И если команда «равняйсь!» застала меня ещё на бегу, то по команде «смир-но!» я встал, как влитой, между Игорьком и Серёгой, скосив глаза влево. Грузный мужчина лет сорока вывалился из-за угла и тяжело дыша, стал пробираться позади нас к началу колонны. Дождавшись команду «напра-во!», он стал пристально вглядываться в наши лица, но я уже придал своему лицу выражение спокойного оптимизма, и чинно прошествовал мимо. Дыхалка у меня будь здоров, не то, что у него, вся рожа красная.

На обратном пути к школе, я то и дело всматривался в лица окружающих меня взрослых. После всего увиденного, любой из них казался мне подозрительным, даже Нель-Петровна, даже Настя, ведь если они знают и видят то, что всего лишь краем глаза видел я, значит, они с ними заодно. С кем, «с ними», я пока не понимал. Наверное, Старый завербовал всех учителей, но оно и понятно, они должны «сеять» в наши головы все его безумные идеи, но Настя?! Она тоже с ними заодно?! От одной этой мысли мне стало горько. Конечно, не зря же она постоянно бубнит про комсомольские идеалы и прочие малоинтересные вещи, принимая мою склонность к критическому анализу практически за троцкизм, а я просто не верю этим людям на слово, меня так отец учил – всегда думать своей головой, вот и всё.

Ну а с другой стороны, Насти в этой комнате не было, наверное, отчитывалась перед Старым и принимала похвалу. Его кабинет как раз на четвёртом этаже, он всё видит. Так что…

На перекрёстке, образованном двумя нашими главными улицами: Мира и проспектом Ленина, я специально подотстал, и смешавшись с колонной пэтэушников, улизнул домой. Бережёного бог бережёт, – думал я на ходу, высматривая ещё и засады своих одноклассников, грудь от вчерашней каменюки ещё болела, но никого не приметил. Срезав дорогу через детский сад, и поплутав старыми «заводскими» дворами, я быстро вышел к нашим девятиэтажкам. По случаю праздника двор был пустынным, но я на всякий случай нырнул в Настин подъезд, а через него спустился в подвал. Наши дома соединялись под землёй общим бомбоубежищем, поэтому пройдя низким кирпичным коридором пару десятков метров, я оказался «у себя». Теперь можно было и в квартиру шмыгануть, но я решил ещё здесь посидеть, от греха подальше, вдруг мама уже дома.

Аккуратно, чтобы не запачкать новые выходные брюки, я опустился на старый ящик в углу, и задумался. Вряд ли мне стоит чего-то опасаться. Если меня не поймали прямо там, у райкома, значит, не найдут и дома, и вся эта шпионская суета ни к чему. Ни возле садика, ни у «заводчан» меня никто не видел, а от горкома я ушёл со всеми вместе. Зуб даю, до школы и половина наших ребят не доберётся, рассредоточась по подворотням, чтоб покурить «Родопи», одну на пятерых. Нель-Петровна конечно, завтра побухтит, да и пофиг. Мы уже взрослые, «лбы», и на многие школьные правила нам положено смотреть сквозь пальцы.

Хотя у «заводчан» две какие-то бабки сидели, голубей кормили, но меня, вроде, не видели. И почему их район называется заводской? – в сотый раз подумал я, вставая, и прохаживаясь, от нечего делать. Нет там никакого завода. Только какая-то фигня стоит, колючей проволокой овитая, на метеостанцию похожа. Стальная мачта, высокая, с коробочками наверху. Не работает, наверное.

Делать в подвале было решительно нечего, и я не понимал, чего мы раньше тут постоянно ошивались. Пыль и скука. Только старая железная дверь, как всегда неприступная, вселяла неподдельный интерес. Сколько раз мы пытались её открыть, даже втыкали в её круглый металлический штурвал кусок трубы, наваливаясь вдесятером, но всё без толку. Пацаны говорили, что за этой дверью находится подземный ход за стену, но я не верил. Это сколько же надо было прокопать, чтобы оказаться на той стороне? Километра три, четыре? Я думаю, что за ней просто противогазы сложены, или ещё что-нибудь такое, на случай войны.

Подойдя к двери вплотную, я уперся в неё лбом, и та недовольно вздрогнула. Протяжно вздохнув, как Зона в фильме Тарковского, она начала медленно открываться, и я инстинктивно отскочил в сторону, спрятавшись в нишу для электрощита, давно вырванного жильцами и распотрошённого ради проволоки и дефицитных предохранителей, перекочевавших в квартиры.

Вжавшись в холодную стену, я ожидал увидеть что угодно, даже космических пиратов, как в фильме «Гостья из будущего», но из слабо освещённого проёма показались не Крыс и Весельчак У, а два вполне обычных человека, в которых я без труда узнал наших городских кгбэшников. В костюмах в городе ходили только они, и Старый.

Шагнув в подвал, один из спецов хотел, было, прикрыть дверь, но та, не дойдя даже до половины, жалобно скрипнув, замерла. Исчез и свет, который пусть неярко, но всё же проникал из дверного проёма, и на фоне подслеповатого окошка под потолком, две фигуры превратились в размытые тени, и реши я уйти сейчас, по-тихому, они меня вряд ли бы заметили, но я так и прилип к шершавому пыльному бетону. Уж больно мне хотелось узнать, зачем они сюда явились.

Чертыхнувшись, и порывшись в кармане, один из кгбэшников достал странный предмет, похожий на портсигар, только очень тонкий, и нажав на что-то на его поверхности, стал светить им, как фонарём. Я был изумлён. Как же они в него батарейку засунули, в такой тоненький? Но это было ещё не всё. Достав точно такой же «портсигар», его напарник сделал что-то, и тот сам засветился в его ладони. Потыкав в светящийся прямоугольник пальцем, он поднёс его к уху и спустя несколько секунд заговорил, глядя перед собой, непонятно к кому обращаясь:

– Саныч, да какого хрена опять?! Да как я дверь закрою? Как? Сейчас, посмотрю. Дурдом, сука.
 
– Что там? – отозвался другой, но тот лишь махнул рукой.

– Сказал, выдернуть какой-то стопор, и просто прикрыть. А к вечеру починят.

Шагнув обратно в дверной проём, он несколько секунд спустя вернулся оттуда с какой-то железякой, и швырнул её в угол, чуть ли не мне под ноги, толкнул дверь. Та встала на место.

– Скоро тут всё развалится, Серёг. Ну что там?

– Так, – процедил Серёга, доставая из кармана сложенный вдвое листок бумаги, и светя на него «партсигаром». – Ну и почерк у Старого, сука. Как курица лапой.

– Так ему же операцию недавно сделали в Москве, – отозвался его напарник, пропустив кличку мимо ушей. – Сустав, или что-то такое. Я видел, как он документы подписывает. С трудом.

– Не трепись, – веско осадил того Серёга, будучи них явно за старшего, – целее будешь. У тебя семнадцатая, в том доме, – он кивнул головой в сторону прохода, – а у меня, тридцать девятая, здесь.

– А нахрена нам семнадцатая? – недовольно огрызнулся второй, явно не желал идти туда в одиночестве. – Уезжают же эти, диссиденты.

– Их пацанёнок с той девкой дружит, так что, мало ли. Давай, в темпе, жучок воткнул, и на базу, демонстрация скоро закончится.

– Понял.

Крутанув штурвал на пол оборота влево, они резво удалились каждый в свою сторону, для удобства подсвечивая себе дорогу «портсигарами», а я остался стоять там, где стоял. В городе давно ходили слухи, что телефоны в квартирах прослушиваются, но я никогда в это не верил. Кому мы нужны? Я, отец, мать, Настя?! Какую крамолу я могу ей сообщить? Что за окном дождь? Что «Правды» нет, но есть «Труд» за три копейки? Дурацкий анекдот, никогда его не понимал.

Выбравшись из своего угла, я на цыпочках подкрался к металлической двери и медленно повернул штурвал в обратную сторону. Дверь снова приоткрылась, и из тёмного провала потянуло сквозняком и, почему-то, краской. Меня так и распирало шагнуть туда, и посмотреть, что же всё-таки там, по ту сторону заградки? Летающие машины, про которые так любили писать наши старые фантасты, или лучи смерти, направленные в космос, против Рейгановских звездолётов? Или же просто ещё один подвал, в котором сидят горкомовские псы, стерегущие покой Старого от любых посягательств, как изнутри, так и снаружи? Скорее всего, так оно и есть. И почему он назвал нас «диссидентами»? Я знал значение этого слова, и мне оно не нравилось. Мы не такие.

После подвальной полутьмы, солнце на улице светило нещадно. Усевшись на лавочке возле подъезда, я стал ждать, когда нежданный визитёр покинет мою квартиру. Ждать пришлось недолго. Сгорбленная тень в костюме прошмыгнула обратно в подвал, через раскрытую подъездную дверь его было прекрасно видно. Выждав для верности ещё минут пять, я поднялся к себе.

Посмотрев все советские фильмы про шпионов, я почти не сомневался, где его искать. Достав из кухонного стола отвёртку, я аккуратно раскрутил телефон. Маленькая, ощетинившаяся парой-тройкой проводов коробочка, была здесь явно лишней. Наверное, нужно было рассказать обо всём родителям, но тогда мама спросит, откуда я про него знаю, и мне придётся рассказать про кгбэшников в подвале, и ещё про то, почему я сдёрнул с линейки, а она так хотела посмотреть на меня в новой рубашке.

К тому же, мои родители живут вполне мирной жизнью, и на диссидентов совсем не похожи. Мать – ткачиха на фабрике, где шьют ту самую школьную форму, которую я ношу, а отец – инженер, электрик, вечно что-то чинит, помогая поддерживать этот город на плаву.

Собрав телефон обратно, я прошёл в гостиную, вынул из серванта несколько книг, и засунул руку в образовавшуюся щель. Там, порывшись между остатками обоев, я нащупал и вытащил на свет карту нашего города. И хоть иметь её не запрещалось, отец никогда её не афишировал, отмечая на ней что-то по работе, в тайне от нас с мамой.

Глядя на карту, разостланную на столе в гостиной, я затруднялся ответить, был ли наш Приозёрск большим или маленьким, других городов я не видел. Конечно, Томск был больше, и во много раз, но и у нас жизнь была налажена, по-своему. У нас была площадь имени Ленина, проспект Ленина, памятник Ленину, горком, сквер влюблённых, школа, больница, три детских садика, стадион, ТЭЦ, ЗАГС. Училище, маленькая кучка учреждений, швейная фабрика, горсвет, где работает отец, библиотека, парк, научно-исследовательский институт, дискотека. Ну и конечно, заградка, хотя на карте её не было, так что отец нарисовал её от руки. Через неё к нам в город проходили отмеченные пунктиром линии, и я догадался, что это высоковольтная ЛЭП, берущая начало, или, наоборот, заканчивающаяся в нашем НИИ.

А вот чем там занимались, не знал никто, у института даже названия не было. Он даже имя Ленина не носил, представляете? А ещё отец никогда про него не рассказывал, хотя, судя по карте, имел к нему какое-то отношение. Ну да ладно, как-нибудь спрошу его об этом, позже.

Расстелив карту поудобнее, я стал вспоминать и ставить крестики в тех местах, которые видел через чудо-телевизоры. Всего получилось штук десять, хотя их, возможно, было и больше, со страху я не всё запомнил.

Получается, они видят почти всё. Отмеченные области были разбросаны равномерно по периметру, не оставляя места для фантазии. Отец ещё любил повторять, что старший брат смотрит на тебя, и теперь я стал понимать, что это была не просто фигура речи. Меня прямо распирало от желания поделиться с ним увиденным, но тут с демонстрации пришла мама, и я поспешил спрятать карту обратно. Она у меня мнительная, и не переживает, если наше разрешение аннулируют, хотя сперва сама не хотела ехать, и даже пыталась отговорить отца, намекая, что там, на Большой земле, я буду как Маугли. Раньше я обижался на неё, а теперь понимаю. Плоские телевизоры и правда существуют, а я не верил.

 Повесив выходные брюки в шкаф, я помог ей накрыть на стол, по-быстрому отбившись от дежурных вопросов про школу. Мне очень хотелось увидеть Настю, поэтому наскоро перекусив, я снова отправился во двор. Однако, битый час просидев на качелях, я был вынужден капитулировать. Настя так и не появилась, и покрутившись по району, я не спеша отправился в парк, в котором давно уже не было ничего примечательного. Отец рассказывал, что давно, ещё до моего рождения, он участвовал в его создании, и что если посмотреть на него сверху, он будет в форме звезды. Я с трудом представлял себе эти деревья молодыми, ведь сколько я себя помню, они всегда были такими – высокими и грустными, словно разделяли с нами нашу тоску. А ещё я всегда видел парк только таким – полузаброшенным. В городе вечно чего-то не хватало, то ресурсов, то рабочих рук, и парк стал его отражением. Задумка пусть и не плохая, а вот реализация – на троечку.

Выйдя к центральной аллее, ведущей от входа мимо танцплощадки прямиком в никуда, туда, где по проекту должен был стоять огромный, как на ВДНХ, фонтан, я покрутил головой, и быстро нашёл место, которое видел на экране, и задрал голову. Прямо передо мною, возле пруда, стоял обычный бетонный столб, на верхушке которого виднелось что-то вроде нароста, который ещё вчера я бы готов принять за дефект отливки. Вот она, камера, через которую они смотрят за нами, а вот и Настя.

Настя шагала от пруда, в компании Игоря из параллельного класса, и сердце моё сжалось от тоски. Игорь был лучшим волейболистом школы, и многие у нас считали его завидным женихом. Вот уж, наверное, заливает ей сейчас про свои спортивные достижения, хотя Настины интересы лежат отнюдь не в плоскости волейбола, я это точно знаю. Ей больше нравятся умные мужчины, пусть и развитые физически.

Развернувшись, я быстро пошёл в противоположную сторону, стараясь не смотреть в их сторону. свернув с центральной аллеи в один их боковых тупичков, я потерял их из виду, и усевшись на свободную лавку, закинул ногу за ногу, в который раз подумав, что человечество до сих пор не изобрело нормальной летней обуви. Ходить летом в туфлях – жарко, даже у нас, в Сибири, ходить сандалиях – замучаешься носки стирать, а в чёрных носках ходить – некрасиво. Выждав пару минут, я прокрался к центральной алее, но Насти уже и след простыл, а повернувшись обратно, увидел её, – Настю, прямо возле моей скамейки. Настя по-прежнему была одета по-праздничному, и в новой юбке и новых босоножках выглядела куда стройнее и краше, чем всегда. Прижимая к груди книгу, она лукаво смотрела на меня, а когда я приблизился, спросила:

– Валентин, ты что, следишь за мной?

– Конечно, нет, – ответил я, лихорадочно соображая, чем её можно отвлечь. Книгой! Ну конечно.
 
– Что за книга? – спросил я, хотя точно знал ответ. Даже не видя её названия, по одному переплёту, я без труда узнал, что это была «Повесть о Хадже Насреддине», единственный экземпляр в нашем городе. – Где взяла?

– У Игоря, ну ты и сам видел, – ответила Настя, и поправила волосы. Не совсем ещё привыкла к новой причёске, красавица. – Помнишь, ты советовал почитать?

Я кивнул. Игорь жил на другой стороне парка, на улице с аполитичным названием «Зелёная», пока всё сходилось. Настя протянула мне том, и мы вместе опустились на скамейку. Присев сбоку от меня, она положила ногу на ногу, ощутимо оголив бёдра. В школе пацаны любили гоготать, что на Большой земле все девчонки ходят в миниюбках, но мне не верилось. Даже такая длина, как у Насти, открывала такой простор для фантазии, что мне стало неловко. Быстро пролистав несколько страниц, я нашёл среди блестящих афоризмов мой любимый, выделенный карандашом: «В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть». Я поднял глаза и посмотрел на свою спутницу. Мало Насте сегодняшнего наряда, так она ещё и ресницы подкрасила. Как же мне вынести немой упрёк этих прекрасных глаз? Что мне сделать, чтобы остаться с нею, но уехать из этого проклятого города, города всеобщего равенства и благоденствия? И как бы на моём месте поступил Ленин? Остался преданным своим идеалам? Скорее всего, да. А какие идеалы у меня? Комсомол, училище, завод, или же джинсы, жвачка и пепси-кола, как думает Настя? Не знаю.

Я тронул Настю за локоть, и та улыбнулась мне своей очаровательной улыбкой, а у меня на душе скребли кошки.

– Насть, ради чего ты живёшь?

Вот так, оказывается, выглядит удивление. Настя даже немного отодвинулась от меня, как от чумного.

– Валентин…

– Я серьёзно, Насть, для чего?

– Что с тобой? – только и ответила она, и посмотрела по сторонам, будто ища поддержки. Каждый комсомолец…

– Нет, – перебил я её, и придвинулся ближе. Мне остро хотелось взять её за руку, но здесь, среди гуляющих мамаш и гудящей детворы я не решился этого сделать. Да и в другое время не решился бы, наверное.

– Вот ты, Настя Пономарёва, не комсомолка, а девушка, красивая, очень… Для чего? Просто ответь.

Настя зарделась, и опустила глаза. Небось, этот дуболом-волейболист наговорил ей с три короба, хотя Настя не такая. Настя всё понимает, поэтому и выбрала меня. В друзья, конечно же.

– Я не знаю, – прошептала она, и подняла взгляд. – Для семьи, наверное. Для родителей и для своей, когда она будет.

Ну, слава богу, хоть не ради Маркса с Энгельсом.

– Если я уеду, Насть, я всё про нас расскажу. Пусть люди знают. Я молчать не буду.

– Зачем?! – внезапно вскрикнула она, и снова стала прежней Настей – отличницей, старостой и комсоргом. – Не нужно ничего говорить! Занимайтесь там, чем хотите, но нас не трогайте!
 
Вскочив, она подхватила книгу, и решительно направилась в сторону центрального входа, украшенного вырезанными из металла колосьями, уже порядком проржавевшими. Пройдя пару десятков шагов, она так же внезапно, остановилась, и снова вернулась, присев на край скамейки. Её щёки пылали, и дышала она неровно.

– Валечка, ты просто подумай. Зачем Ст…, то есть, Сергей Никитич устроил всё это? – она развела руками, показывая, что означает это «всё». – Он спас нас, как ты этого не понимаешь? Спас! А ты хочешь променять это на…

– …пепси-колу, – закончил я за неё. – Насть, Старый не спас нас, он запер нас в эту клетку, накормив рассказами об ужасах капитализма, не спросив ни у кого разрешения! Наши родители разве сами выбрали себе такую жизнь? Нет! Или ты, или я? Мы просто живём в этом городе, потому, что он так решил. Потому что он не смог пережить развала страны и решил устроить здесь его эрзац, а аргумент выбрал самый «железный», «Patria o muerte!» . Вот только в отличие от Фиделя, в нём нет ничего романтического, и ты сама знаешь, почему!

– Иприт… – прошептала Настя, и села прямо, словно на уроке.

– Иприт, – повторил я, и убрал с её лица локоны, чтобы видеть выражение её глаз. – И если завтра ему покажется, что у него не получилось, то мы сдохнем все, как один. И ты, и я. А Старый улетит на вертолёте в Москву, и ты знаешь это не хуже меня.

Кивнув, Настя снова встала, и медленно пошла по дорожке в сторону пруда. Здешний асфальт давно потрескался, и ходить приходилось аккуратно, глядя под ноги. В этом городе всё давно обветшало, и держалось только на железной воле председателя горкома и подачках извне. Это давно уже не было секретом. Мы давно уже ели тушёнку, привезённую сюда ночью на вертолётах, или на грузовиках, через КПП. И зелёный горошек, и колбасу, и сосиски. Хлеб и одежду мы производили сами. И обувь тоже, например, мои плетёнки. А вот Настины босоножки точно были с Большой земли, ни один здешний мастер не сделал бы их такими изящными. И ничего, ходила, не брезговала. Говорили, что Старый дружит с Путиным – так зовут главу нашего государства. И что он лично прилетал к нам, чтобы дать гарантии неприкосновенности в обмен на гарантии Старого, что тот не применит иприт против мирного населения. Договорились на десяток лет вперёд. Старый точно доживёт, он вечный, как и его костюм. Говорили, также, что именно Владимир Владимирович попросил его устроить «Юрьев день», и отпускать по одной семье в год в обмен на продовольствие. Зачем – никто не знал. Вроде бы тот симпатизирует нашему «проекту», и не против социального эксперимента, помноженного на теоретические футурологические выкладки. Ну, или практические, тут уже не разберёшь.

А ещё говорят, что у Старого есть на запястье кнопка. Держит, так сказать, руку на пульсе. Нажал – бочка взорвалась, а иприт, как известно, тяжелее воздуха. Сам он, конечно, тоже умрёт, раз бочка стоит на крыше горкома, но и нас никого не пощадит. Хотя зачем ему умирать? Надел противогаз, подождал немного, и поезжай на все четыре стороны.

Спохватившись, я сильно пожалел, что наговорил это Насте. Когда нам разрешили выезд, отец посадил нас с матерью на диван, и попросил держать язык за зубами. Ему очень хочется туда гораздо больше, чем нам. У него родители в Брянске, ещё живы, и он не видел их почти двадцать лет. А тут такое. Мало мне было утренних приключений, тут ещё сболтнул лишнего. Хотя Насте можно доверять. Она мне математику даёт списывать и не корит за это.

Я поднялся, и пошёл вслед за ней. Вечерело, и мамаши с чадами стали собираться домой. Кроме нас, и пенсионеров, в парке не осталось больше никого. Похолодало, но укутать её хрупкие плечи мне было нечем. Обогнув пруд, я нагнал её на узкой тропинке, ведущей к нашим домам. Заслышав мои шаги, Настя остановилась, а когда я поравнялся с нею, вдруг уткнулась мне в грудь, и заплакала. И я не знал, отчего она плачет. То ли из-за моих слов, то ли оттого, что я уезжаю. Простояв так с минуту, она оправилась, и аккуратно утерев слёзы, тихо попросила меня проводить её домой. Про вчерашний поцелуй мы не обмолвились ни словом.

В тот вечер я ничего не стал рассказывать родителям, довольно с них волнений. Вернувшись, я застал их на кухне. Отец, как и был, в спецовке, сидел за столом, держа в руках какой-то бланк, и показав мне его, сказал: «всё». Мама всплакнула, но тут же заулыбалась. Нам дали окончательное разрешение за подписью Старого. Меня никто не узнал.

02.
Отец, счастливый, но голодный, уплетал макароны по-флотски, пока мама стряпала на скорую руку праздничные блины. Оставшись без обеда из-за поломки чего-то такого, о чём ему нельзя было говорить, он с вожделением смотрел на растущую горку сладкого лакомства, распространяющего по кухне одуряющий аромат.

– Что-то серьёзное? – спросил я, как будто между делом, и отец, не отрываясь от макарон, кивнул.

– Ясно, – процедил я, и подхватил с тарелки первый, горячий, как сковородка, блин. Ждать сил больше не было. Тот оказался восхитительным.

– Куда?! – воскликнула мама, возмущаясь скорее для вида. – Сметану возьми!

Но было уже поздно. Сложив нежнейший кружок конвертиком, я запихнул его в рот целиком, и прожевав в три приёма, отправил в желудок. Я считаю, что первый блин нужно есть именно так, сразу, обжигаясь, пачкаясь, улыбаясь. Съев ещё пять, и почувствовав тяжесть в животе, я поблагодарил маму, и выбрался из-за стола. Помыв как следует руки в ванной, я прошёл в коридор и принялся обуваться.

– Куда это ты на ночь собрался? – спросила мама, выглянув из кухни. Ей явно не хотелось отпускать меня на улицу, тем более, сегодня был такой прекрасный повод побыть всем вместе, но я уже собрался.

– Мам, ну я, это, короче…

– Да, иди, «короче», – махнула она рукой, и снова скрылась за дверью, и я услышал, как она шепчет отцу: «К Насте побежал. Что делать-то»? Отец что-то буркнул в ответ, но я не разобрал.

Выйдя во двор, я обошёл дом по периметру, и, убедившись, что вокруг нет никого подозрительного, спустился в подвал. Прихватив с собой спички, я чиркнул одну о коробок, и подошёл к металлической двери. Аккуратно крутанув штурвал в сторону, я потянул её на себя. Уже знакомый сквознячок, смешанный с запахом краски, едва не задул пламя, и поразмыслив, я вернулся в подъезд и нашарил под лестницей, заначенную свечку. Свечка была тонкая, коричневая, и мама говорила, что раньше такие ставили в церкви, а теперь вот – некуда. Говорили, что в «деповских» домах живёт тётка, у которой в квартире есть иконы, и по воскресеньям у неё собирается народ. У нас дома тоже есть икона, маленькая, мама называет её «образок».

Вернувшись к двери, я запалил свечу, и шагнул через порог. Место, куда я попал, представляло собой кирпичный коридор, метра два в ширину и три в высоту, по обеим сторонам которого бежали чёрные кабели, кое-где ныряя в распределительные щиты, а кое-где и вовсе уходя в стену или потолок. Коридор был сухой и почти не страшный, хотя дальнего его конца не было видно. Немного постояв, и убедившись, что кроме меня здесь никого нет, я прикрыл за собой дверь и двинулся вперёд. Пройдя шагов пятьдесят, я наткнулся на боковой тоннель, забирающий вправо примерно под сорок пять градусов. Прикинув, как стоят наши дома, я решил, что он ведёт к старому трамвайному парку, ныне заброшенному по причине того, что трамвайных маршрутов в городе осталось только два, а «наша» ветка строилась для работников АЭС, которую постигла та же участь, что и крымскую, и воронежскую, с той лишь разницей, что нашу, Приозёрскую, достроили, но так и не запустили. Пройдя по коридору до конца, я наткнулся на такую же металлическую дверь, только та была заварена «намертво». Такую и взрывчаткой не возьмёшь, и постояв перед массивным затвором, я двинулся обратно.

Вернувшись в основной коридор, я пошёл дальше, но кроме шуршащего под ногами песка и голых стен больше ничего не обнаружил. Заканчивался коридор бетонной лестницей, ведущей наверх, к ещё одной металлической двери. По моим расчётам, я уже давно миновал улицу Энергетиков и сейчас должен находится где-то в районе ДК Энергетиков, плюс-минус. Вообще, в нашем районе всё было в честь энергетиков. Пока существовал Союз, в нашем городе создали, или, почти создали опытный образец чего-то такого, что позволило бы навсегда отказаться от нефти и газа. Это сулило огромные перспективы. Представьте себе регион, не обладающий необходимыми природными ресурсами, к примеру, Афганистан. И вот наши учёные собирают там установку, и бац – никаких тебе проблем с добычей электроэнергии. Пользуйся – не хочу. И главное – технология почти безвредная. Был в ней какой-то компонент, который через десять лет можно было сливать прямо в землю. Прорыв! И оставалось тогда совсем чуть-чуть (отец в таких случаях показывал фалангу указательного пальца – вот сколько), и на тебе… Хотя, может, это всё и враки.

Поднявшись по лестнице, я обшарил взглядом дверь. Такая же, как и две предыдущие она отличалась от своих железных «сестёр» лишь отсутствием штурвала. Закрывалась она на кодовый замок, очень похожий на замки на наших подъездах, и, скорее даже, такой же, приваренный сюда уже после, кое как. Поразмыслив, и решив, что код я вряд ли сумею подобрать, я уже хотел, было, уйти, но тут пламя свечи заколыхалось, и я отчётливо почувствовал густой запах эмали, к которому уже успел привыкнуть. Прикоснувшись пальцами к металлической поверхности, я осторожно толкнул дверь от себя, и та поддалась. Слабый красноватый свет, как от аварийного светильника, залил всё вокруг, и я дунул на пламя.

Всё пространство за дверью было плотно завешено тёмными портьерами, которые почти заглушали свет единственной лампочки, которая, казалось, горела так далеко, что представлялась отсюда красным карликом. Оглядевшись, я понял, что я попал на подмостки родного ДК, в который раньше ходил на кружок народного творчества, потом на танцевальный кружок, а потом и вовсе забросил.

Помнится, портьеры тут висели в три плотных ряда, и раньше так далеко за сцену я не забирался. В детстве трусил, а потом стало не интересно. Спрятав спички и свечку в карман, я тихонько преодолел крайние два ряда, и выйдя ближе к свету, наткнулся на огромные деревянные конструкции, повёрнутые ко мне «спиной». Обойдя их, я понял, что это были новые декорации ко Дню Победы, только-только законченные, источающие приятный масляный аромат, как школа на первое сентября.

На центральном, самом большом полотне, был изображён могучий советский солдат, похожий на монумент в Трептов-парке. На другом, по правую строну, – Родина-мать, а на третьем, ближайшем ко мне, красивая девушка в сбившейся косынке, где-то, в условном пшеничном поле. Лицо девушки было прорисовано очень подробно, чего нельзя было сказать об окружающем её фоне: колосья и небо были просто обозначены. И ещё у девушки было Настино лицо. Не в том смысле, что они были очень похожи. Это и была Настя, во всей красе. И нарисована она была мастерски. Я даже ощутил некий укол ревности – я бы так никогда не смог.

Отойдя подальше, я залюбовался её совершенными чертами. Всё-таки, было в Настиной внешности что-то нездешнее, и неизвестный художник уловил эту её удивительную особенность, расплескав по полотну краски вроде бы и небрежно, но в то же время именно так, как нужно, чтобы Настины глаза оживали, как только ты встречался с ними взглядом.

Всё-таки, хорошо, что Настя не ответила мне взаимностью, тогда, в девятом классе. Разве была она раньше такой, и смог бы я тогда оценить её красоту?

И пока я любовался полотном, где-то за моей спиной, на сцене, бабахнуло так, что сначала я вздрогнул всем телом, а потом замер, как громом поражённый. Сначала я принял этот звук за выстрел, и собирался уже кинуться на пол, но тут по сцене покатилась бутылка, и чей-то пьяный голос заревел что-то про чью-то мать. Придя в себя, я медленно подошёл к середине занавеса, и слегка раздвинул портьеры.

Картина открылась прелюбопытная. Очень странно корячась, посреди сцены валялся совершенно пьяный мужик лет двадцати пяти, упавший на пол, видимо, вместе с ящиком, на котором сидел. На другом таком же ящике растопырился, стараясь не свалиться, ещё один человек, тоже в изрядном подпитии. Стараясь в одной руке держать стакан ровно, он протягивал другую своему незадачливому товарищу, но тот лишь отмахивался.

– Застой! – прогремел тот, кое как поднявшись, и поставив ящик «на попа», снова усевшись на него верхом. – Застой в голове ведёт к поражению всего организма, и не говори мне ничего про порядок. Мы скоро здохнем тут все от тоски, как он этого не поймёт!

– Тссс! – раздался взволнованный гнус его собутыльника, и даже сквозь плотную занавесь тяжёлых портьер я почувствовал, как этот человек, боится. – Тише ты!

– Похер! – снова раздался пьяный бас, и я понял, что оба они пьют от отчаяния, как иногда делал мой отец, с той лишь разницей, что вместо кухни они выбрали место поинтереснее.

– Похер, Сандро, я тебе говорю. Что он мне сделает? Мне?!

Ткнув себя в грудь, и расплескав налитое, «бас» скорчил рожу. – Тут, у нас, тюрьмы нету, а дальше, чем сюда, не сошлют. Понял? Бееее!

Не знаю почему, но мне вдруг стало немного неловко перед Старым. Конечно, многие в городе его недолюбливали, но так откровенно поносить его не решался никто. Должно быть, два этих человека были хорошими друзьями, раз этот пьянчуга позволял себе такое. Я передёрнул плечами и почти пожалел об увиденном. Смотреть на этот срам мне совершенно не хотелось.

– Пошли лучше, – окликнул пьяницу его товарищ. – Выпрут из ДК, будешь потом детские площадки раскрашивать.

– Хер им! – откликнулся тот, и громко икнул. – Ты видел, как я свою «мадонну» нарисовал? Хрен кто ещё так сможет!

– Велика заслуга, чужих девок рисовать, – парировал тот, и даже немного попятился, поняв, что задел друга за живое, и переборщил.

– Она не чужая, она ничья! – снова рявкнул тот в ответ, и пнул уже пустую бутылку ногой. Та полетела со сцены в зрительный зал. – Посмотрим, как она запоёт, когда я ей шубу куплю.

– Да глядикась, ага! – удивился его друг, и даже присвистнул. – Ты сначала в очереди на неё постой, если денег хватит.

– Хватит, хватит… У меня на всех хватит. Допил? Погнали.

Растащив ящики по углам, и медленно шаркая по старому паркету, они двинулись в мою сторону, так что мне пришлось срочно ретироваться, спрятавшись за одну из декораций. Вот он, значит, какой, этот «Эрнст Неизвестный». Тайно влюблён в Настю, и рисует её, сука!

Забираясь под опоры шаткой конструкции, я нечаянно задел её плечом, и откуда-то сверху, из-за толчеи банок из-под краски, выпал, и плавно опустился на пол белый прямоугольник, который я едва успел схватить и спрятать, пока никто не заметил.

Дыхнув в моё укрытие сивухой, пьяный художник приблизился и принялся шарить между банок, грязно матерясь себе под нос, всё больше распаляясь. Ничего не найдя, он пнул конструкцию ногой, больно заехав углом какого-то бурса мне в голову. Я стерпел.

– Серый! – окликнул его напарник, откуда-то, как мне показалось, из глубины кулис. – Где ты блин, тут заперто!

– Музу потерял, сука, – буркнул тот себе под нос, и шатаясь, двинулся на голос. – А я тебе говорил, дверью не хлопай! – крикнул он, и плюнул в пол. – Код набирай!

– А какой? – отозвался тот, и «Серый» аж зарычал.

– Да б…ть! Год рождения Ленина, как и везде!

Услышав характерный щелчок, я сначала обрадовался, что горе-творцы наконец, уберутся восвояси, но тут единственная лампа над сценой погасла, и я остался в полной темноте. Просидев пару минут в своём укрытии, я на ощупь выбрался на свободу, тут же уткнувшись в тыльные объятия окружающих меня портьер, которые тут же сдвинулись ко мне поближе, стараясь по-своему приласкать.

Несколько раз глубоко вздохнув, и сосчитав до десяти, и чиркнул спичкой. Да нет, показалось. Стараясь, на всякий случай, не подходить к портьерам вплотную, я приблизился к Настиному портрету. Да, этот Серый, безусловно, талант. Я удивился, насколько точно ему удалось передал черты её лица, и, главное, выражение глаз, сделав их только ещё чуть более синими. Наверное, у него ещё и память от бога. Хотя нет, бог здесь был не при чём. Повернув упавший прямоугольник «лицом» к себе, я убедился, что это был Настин снимок. Настя стояла у окна, заложив руки за голову. Её тонкая ночная рубашка темнела на груди сочными пятнами сосков. Хорошо, хоть, снята была по пояс. Но откуда у него фото это? Не может быть, чтобы она ему позировала.
 
03.
Весь следующий день меня мучила жгучая ревность. Наткнувшись в школе в тягучий необъявленный бойкот, я весь день просидел в одиночестве, и, если бы не Настя, мужественно делившая со мной парту, я не знаю, как прожил бы тот день. Хотя, по правде говоря, в её присутствии я только и думал про найденный вчера снимок. Конечно, она мне ничем не обязана, но…

Хуже всего было на уроке географии. Наша «классная», Нелли Петровна пол урока толкала речь, призывая нас в последний раз сосредоточиться на учёбе и хорошо сдать экзамены. Мол, от этого зависит наше будущее, и всё такое, хотя, положа руку на сердце, после школы у нас было всего два пути: на фабрику, освоить рабочую профессию, или поступить в городское училище, и стать кем-то вроде «специалиста», а так как в училище не брали только откровенных «тупарей», то…

Был ещё один путь – мой. Получить аттестат и уехать. В прошлом году из нашей школы уехала Варя Красноштан, и недавно мы получили от неё письмо. Нам его прочли, конечно, с купюрами, в основном, приветы, и всё такое, но прислала она нам его из Израиля.

Закончив вещать, Нель-Петровна объявила тему урока, и все раскрыли тетради. Мне писать было бессмысленно, и я просто слушал "классуху", рассказывающую про богатства Сибири и Дальнего Востока. И хотя сегодня она особенно напирала на то, что за заградкой люди платят и за газ, и за свет, я слушал её вполуха. Это, конечно, было странно, ведь газ у нас под ногами лежит, а электростанции такие мощные, что одной АЭС хватит, чтобы осветить тысячу таких городков, как наш, но всё же мысли о Насте занимали меня тогда куда больше. А тут ещё она же толкнула меня в бок, как делала всегда, стоило мне начать витать в облаках, но в этот раз даже на меня не посмотрев, лишь сунув мне записку, тайком, под партой. Я раскрыл сложенный вдвое маленький клочок тетрадочного листа и прочёл: «Не уезжай. Люблю».

Я охренел. Нет, я конечно догадывался, что всё не просто так, и что все эти наши прогулки чего-то, да стоят, но чтобы вот так...
 
Взяв ручку, я написал ниже: «Я тебя тоже», и вернул записку ей. Прочтя ответ, Настя спрятала лицо в ладони и подняв руку, выбежала из класса. Я остался один.

Что ещё мы проходили в тот день, я не запомнил. Мы переходили из класса в класс, меняли учебники, а я всё думал про Настино признание, и про её полураздетое фото, про Серого, с его тайным желанием купить ей шубу. Я так себе и представлял, как Настя сбрасывает одежду и шагает к нему, а тот, сально улыбаясь, укутывает её в меха.

Настя всё время была рядом, «висела» на периферии сознания, но заговорить со мною не решалась, но и я, если честно, старался помалкивать. Уж больно много всего свалилось на меня за эти дни, особенно удручала обстановка в классе. Все чурались меня, словно прокажённого, и к пятому уроку мы с Настей имели вокруг себя полосу отчуждения, шириною, примерно, в парсек. Конечно, я бы мог отпустить её от себя, но Настя сама этого не хотела, и все девочки, за исключением, разве что, Ерохиной, в конце концов перешли на «нашу» сторону, а вот пацаны, возглавляемый Санчесом, держали оборону. То ли ревновали меня к Насте, то ли ещё по какой-то причине, но пацаны никак не хотели понять, что в этой игре победителей не будет. Пусть даже они мне «дрозда вселят», правым всё равно останусь я. Ведь, как говорит наш физрук, у кого правда, тот и сильней.

Шестым уроком была литература, мой любимый предмет. И в отличие от остальных учителей, наша русичка не испытывала ко мне никакой неприязни. Да и у меня к ней было много приязни. Валентина Фёдоровна была очень привлекательной женщиной, и начав урок, она сразу нависла надо мною, задав свой любимый вопрос - о трагической судьбе Базарова. Ей, как педагогу с многолетним стажем, наша нелепая конфронтация была видна, как на ладони, и желая развеять накопившееся в классе напряжение, она вызвала первым именно меня.

Я встал и покашлял в кулак. Обычно, в такие моменты большинство одноклассников смотрят на тебя с состраданием, но сегодня был не тот случай. Умри, гад! – читал я в глазах моих вчерашних друзей, и отказывался в это верить.

– Я думаю, что трагедия Базарова была не в том, что он не был понят современниками, а в том, что он сам не понимал, что ему нужно, – ответил я, и замолчал. Класс молчал тоже. Валентина Фёдоровна прошлась от двери до окна, и кивнула.

– Продолжай.

– Вот, к примеру, любовь. – Я скосил глаза на Настю, но та сидела максимально прямо, но услышав слово «любовь», вздрогнула. – Сначала Базаров говорит, что любовь, как и другие чувства, ему чужды, но после знакомства с Одинцовой пересматривает свои взгляды. Но что она? Отвергает его, хотя сама же вынудила объясниться. Или его работа. К чему эти эксперименты над лягушками, если ты земский врач, а это значит твой удел – лечить крестьян? И весь его нигилизм, как мне кажется, лежал у него на душе, как камень, а современникам до него вообще никакого дела не было.

В звенящей тишине классной комнаты кто-то уважительно кашлянул с задних рядов, и я почувствовал облегчение. Всё-таки не совсем они дуболомы, и, как и я, тоже думают про чувства, хоть никогда в жизни никому в этом не признаются.

– И что же ты хочешь этим сказать, Валентин?

– Только то, что каждому в мире нужно найти своё место. Твоей жизнью придётся жить тебе, а не твоим современникам.

– Садись.

Я сел в гробовой тишине. В нашем классе вообще дураков нет, а уж Настя и подавно приняла всё на свой счёт, хотя я и не планировал говорить ничего такого, само вырвалось. Я покосился на неё, но та всё ещё сидела неподвижно. Господи, вот бы узнать, о чём она сейчас думает! А ведь я действительно её люблю, и с сегодняшнего дня стал смотреть на неё по-другому. Если по-честному, Настя была просто красавица, а я как-то раньше этого не замечал. Вернее, замечал, конечно, но думал об этом как-то вскользь. А у неё грудь, оказывается, есть, да ещё такая, что думать ни о чём другом больше невозможно.

Я снова вспомнил её снимок. Разорвал бы этого Серого голыми руками, за фотки его проклятые. Да и она, надо сказать, рада стараться. Стоит, улыбается, свет её из окошка так нежно обнимает. В нашем ДК пару раз показывали «Сто дней после детства», и мама сказала, что этот фильм вульгарный, и детям такое смотреть нельзя, хотя я не увидел в нём ничего такого. Ну любит девочка мальчика, тот любит другую, а той, другой, вообще не до них, не до современников. Вот и пойди, разберись, что у них на уме, у женщин.

Да и мы, если честно, тоже хороши. Было в нас, пацанах, что-то декадентское. Мы все стремились к каким-то внешним эффектам, забывая про внутреннее содержание. Напустим на себя томный вид, и смотрим исподлобья на юные девичьи лица, хорошенькие, как на подбор. Я и сам часто представлял себя Печориным. Застрелил, такой, Мартынова, и стою, печален. На сердце встревожено, но и радостно одновременно. Сам остался жив, слава о тебе гремит, княгиня Лиговская обожает. В общем, полный набор пороков.

После уроков, вывалившись всем кагалом на улицу, мы с Настей, не сговариваясь, поотстали от одноклассников, и не спеша побрели к скверу. Класс тоже не расходился, словно всем было интересно, что же мы будем делать дальше. Думаю, если бы мы взялись тогда за руки, все бы попадали. А я время от времени поглядывал на них, ожидая подставы, но обошлось. В преддверие окончания школы всем просто захотелось побыть вместе.

Сквер влюблённых, пустой днём, был залит солнечным светом, и выбрав крайнюю к аллейке скамейку, я предложил Насте присесть. Как никогда, меня одолевали сомнения. Стоит ли мне обнять её за плечи, или нет? И если да, – то прямо сейчас, или позже, когда мы всем порядком поднадоедим, и на нас перестанут обращать внимание? Но планам моим не суждено было сбыться. Как только я собрался приподнять руку, чтобы небрежно опустить её на плечо моей спутницы, сзади раздался такой знакомый материн возглас: «Валентин!», и все обернулись.

  Мать с отцом стояли возле чёрной горкомовской Волги, рядом с ещё каким-то делягой в костюме, который пристально рассматривал нашу свору, словно уже сейчас пытаясь понять, чего ждать от нас в будущем.

– Валентин, вот и ты! – повторила мама, подойдя ко мне вплотную и погладив меня по голове, прямо при всех. – А мы за тобой в школу заезжали. Пойдём, нас на инструктаж вызвали. Здравствуйте, ребята!

Ребята дружно пробубнили «здравствуйте», и я поднялся. Поднялась и Настя, и вежливо поздоровавшись с моими родителями, простилась со мною до вечера. Я кивнул ей в ответ, и перехватил заинтересованный взгляд отца. А ты думал!

В горкоме нас встретил коренастый седой человек, в котором я с трудом узнал нашего «старого» пионервожатого, Сергея. Как-то быстро он сдал за эти годы. Сколько ему сейчас? Тридцать пять? Сорок? Проводив нас в большой кабинет на третьем этаже, он представил нас двум другим людям в костюмах, после чего предложил присесть.  Битый час они втроём рассказывали нам, что можно, и что нельзя делать там, и как себя нужно вести, когда мы там окажемся. Если коротко – делайте, что хотите, но про нас помалкивайте. Получите новые документы, да и будьте вы прокляты. Мы согласно кивали, и лишь в конце, обратившись напрямую ко мне, один из «костюмов» спросил: «Ты хорошо подумал, сынок?», и я ответил утвердительно.

Когда мы вышли из горкома, уже вечерело, и ребят в сквере не было. От предложения подвезти нас до дома мы отказались, и пройдя той же самой тропой через парк, по которой ещё вчера гуляли с Настей, очутились в нашем престижном районе «Двух высоток». Поднявшись в квартиру, мы, не сговариваясь, замерли в прихожей, словно оказались в незнакомом нам месте. Наши старые обои в жёлто-зелёную полоску, которые отец в шутку называл «заземление», уже не выглядели уютными, а наоборот, казались старыми и немодными. Трельяж, раздевалка, а по факту – просто вешалка, завешенная старой шторой, старая дорожка на полу, прикрывающая ещё более старый, и местами подранный линолеум, всё, к чему я так привык за долгие годы, выглядело сегодня обветшалым и унылым. Я заглянул в лица отца и матери, и не узнал их. Как же, оказывается им надоела эта жизнь. Пройдя на кухню прямо в туфлях, отец сел на край уголка и молча уставился на нас. А мы так и стояли, напротив, в полутьме коридора, не решаясь приблизиться к нему. Как-то отец подсдал за последние полгода, и сейчас это было явственно видно. Моё сердце вдруг сжалось от боли. Кажется, в тот день я впервые задумался, что мои родители смертны. Что наступит день, когда кого-нибудь из них не станет. Я подошёл к отцу и обнял его за шею, и тут же почувствовал, как меня обняла мама. Меня и отца, нас. И отец словно ожил. Он прижал нас к себе крепко-крепко. Он ещё у нас сильный.   

Слопав приготовленный наскоро ужин, я ретировался в свою комнату. Терпеть ласку родителей уже не было сил. Они то и дело называли меня «Валечка», «сыночек», и норовили подложить кусок получше, только по головке снова не гладили, хотя мама пару раз пыталась.

Порывшись в книжном шкафу, и достал оттуда географический атлас, сделав вид, что читаю. Заложив между страниц Настину фотографию, я не мог отвести от неё взгляда. Признаться, честно, я впервые видел девушку такой обнажённой. Впечатление было двояким. Мне одновременно хотелось спрятать это фото подальше и смотреть на неё бесконечно. Какая-то сладка мука, собравшаяся в комок внизу живота. Хватит.

Запихнув атлас вместе с фотографией обратно, я выбрался в коридор и позвонил Виталику. Кроме того, что он пропустил целый год по болезни, Виталик ещё был знаменит тем, что ради него с Большой земли прилетал доктор, чтобы провезти операцию здесь, в нашей больнице. Виталик потом признался мне, что боялся этого доктора, потому что думал, что тот заговорит на другом языке.

– Виталь, приходи «Кино» слушать, – важно сообщил я в трубку, и тут же услышал в ответ: «А у тебя шнурки в стакане?», т.е. «родители дома»? Дома, – ответил я, и тот погрустнел. Слушать музыку без родителей, громко, было поистине кайфово.

А ещё Виталик был смугл, и носил объёмный хаер, зачёсываемый назад, поэтому мы прозвали его Элвис, хотя эту кличку он не любил. Виталик любил химию, и умел делать самодельные петарды, которые мы взрывали за гаражами. Он обещал мне сделать самую большую, и взорвать её на крыше, когда я буду уезжать.

– Вот, три дня ещё у меня, – продемонстрировал я пластинку, когда тот разулся и прошёл ко мне в комнату. – Круто, да?

– Круто!

Виталик бережно взял конверт в руки, и перевернув текстами к себе, присел на диван. Опустив иголку, я присел рядом и заложив руки за голову, приготовился слушать. За ужином отец сказал, что на Большой земле нам, возможно, дадут новое жильё. А если нет, то мы поживём у дедушки с бабушкой, хотя бы первое время. И ещё у них наверняка есть телевизор, который показывает десять программ. «Тонкий?» – спросил я, и чуть не прикусил язык себе. «Ты ещё скажи, он у них на стене висит» – весело парировала мама, а отец только счастливо улыбался. На Большой земле всё есть.

– Валёк, слу-шай, – протянул Виталик смущённо, отложив конверт в сторону. – А ты подаришь мне свой «Сириус», когда, ну, эта, уезжать будешь?

– Да, – ответил я, не задумываясь. – Конечно, подарю.

И правда, куда мне его девать? Если там, у них, через фонарик переговариваться можно, нафига мне нужен мой старый проигрыватель, который отец купил в комиссионке и сам же починил? Отдам конечно.

– И винилы, и книги, и модельки. Все забирай. Отец говорит, выпускают налегке, только личные вещи и документы. Только марки, Виталь, не проси. Там отцовых половина, а он говорит, что они редкие, и там их можно выменять на что угодно.

– Марки, конечно, – Виталик зачарованно вздохнул. – Марки оставь себе. Я в них и не разбираюсь особо. Валь?

– Да?

Подняв на меня глаза, Виталик вдруг обнял меня за плечи, и сжал, что есть силы.

– Валь, только не потеряйся там, ладно? Живи полной жизнью. Капец как жаль, что ты уезжаешь, но раз так – удачи тебе. Будь, главное, счастлив.

– Буду, – только и ответил я, удивившись его эмоциональности. И только тогда задумался, что скоро всё это останется в прошлом. Мои вещи, моя комната, моя квартира. Мои друзья, Приозёрск, всё вокруг. Настя.

На инструктаже нам сказали, что на Большой земле мы начнём жизнь с чистого листа. Новые документы нам выдадут в Томске, иначе мы не сможем сесть в самолёт. В Москве нас встретят люди из тамошнего КГБ и поселят в гостинице. А потом отпустят на все четыре стороны. Отец сразу решил ехать в Брянск, мама не возражала. Сама она была родом из Лисок, и этот город я нашёл на большой карте в кабинете географии. Мама обещала мне показать Дон – это такая река, в которой она купалась в детстве. А отец – море. Чёрное. Я только кивал.

Мы послушали пластинку дважды, пока Виталик не засобирался домой. Куда-то ему всё время было нужно, он никогда не оставался у меня надолго. Наверное, из-за того, что теперь у нас были разные интересы. В школе он сейчас проходил то, что я прошёл уже год назад, и разные наши учителя преподавали нам по-разному. Вот, к примеру, тот же Базаров. Мы с Валентиной Фёдоровной разбирали роман очень подробно, а они с Галиной Николаевной прошли его как-то вскользь. Ну был такой Базаров, ну и умер.

Распрощавшись с ним, я впервые в жизни, в порыве жизнелюбия, помог маме вымыть хрусталь. Мама обещала его тёте Зое, подруге с работы, но скорее предпочла бы умереть, чем отдать его пыльным. Вытерев его насухо и уложив в коробки, я отпросился погулять, и отправился во двор. Почти стемнело, и людей возле песочницы было немного.
Настя сидела на лавочке возле грибка, в новом сарафане и сандаликах. Увидев меня, она встала, и пошла в сторону проспекта Ленина, единственного проспекта в нашем городе, спускающегося от горкома к парку.

Мы медленно шли, переступая сквозь выбоины на асфальте, радуясь возможности побыть вдвоём, по-настоящему. Не в школе, не по пути туда или обратно, а вот так, по-взрослому.

В сквере влюблённых было пустынно. Для настоящих парочек было ещё слишком рано, а для школяров и молодых мамаш – поздно. Остановившись возле ближайшей скамейки, Настя положила руки мне на шею, и уткнулась лицом в плечо. Мы простояли так несколько минут, молча, и если бы я знал, что нужно делать, то сделал бы, а так только стоял столбом, и не знал, что предпринять. К счастью, Настя знала это лучше меня. Она прошептала мне «обними», и я, наконец, пристроил руки на её талии. Я рассеяно смотрел через её плечо на горком, вдыхал аромат её духов и чувствовал, как во мне зреет желание. Ещё чуть-чуть, и она это тоже почувствует. А ещё через мгновение над городом завыла сирена, и всё вокруг куда-то сдвинулось, и понеслось. Побег. В этот раз вечером, видимо, перебежчик решил, что охрана устала и дремлет, и всё проворонит. Глупец, каждый житель Приозёрска знает, что стену не преодолеть. Её и взрывать пытались, и подкопы делали, а в прошлом году один умелец даже с шестом перепрыгнул, высота-то всего три с половиной метра, вот только свалился по ту сторону неудачно – открытый перелом ноги и куча ушибов в довесок. Нашли в ста метрах от стены, еле живого. Выходили.

Вырулив из внутреннего двора горкома, мимо нас промчался патрульный Рафик, который отец почему-то называл «воронок», хотя не было в нём ничего вороного. Наоборот, какой-то он был канареечный– ярко-жёлтый. 

Я погладил испуганно озирающуюся Настю по волосам и поднял глаза на крышу. Там, почти под самой бочкой, два человека в спецовках смотрели куда-то вдаль, в сторону КПП. Неужели кто-то попытался прорваться в открытую? Не может быть. И как же они не бояться торчать там? Хотя с другой стороны, что там, что здесь, разница не велика. Мучительная смерть от удушья и кожаных надрывов. И никакой романтики. Отец говорит, что рано или поздно кто-нибудь не выдержит, и пальнёт по бочке из ружья, и привет. А тут Настя…

Она подняла ко мне своё испуганное лицо, и я поцеловал её в губы. Это получилось само собой, и я испугался, что она снова разозлится и убежит, но она лишь крепче прижалась ко мне и прошептала на ухо, что любит, любит, любит. Чёртов Старый со своим чёртовым комплексом Бога! Возомнил себя самым главным, а нам живи здесь, как в тюрьме. И если мне ещё повезло, и мы сможем уехать, то как быть всем остальным? Я часто слышал кухонные разговоры взрослых про то, что все ненавидят Старого, вот только прямо сказать ему об этом боятся. Лучше помалкивать, и получить новую квартиру и спецталоны. На мыло, телевизор, мебельный гарнитур. Пусть он в жопу себе их засунет, куда я без неё?

Нас окликнули. Очередной человек в костюме появился, словно ниоткуда, и предложил нам пойти домой. Кивнув, я взял Настю за руку, и потащил её подальше от этой цитадели зла. Сегодня Настя была какой-то другой. Не бравой комсомолкой, а просто красивой девушкой, то и дело поправляющей подол своего нового сарафана. Она была как Ольга Остроумова из фильма «Доживём до понедельника», но только ещё красивее.

Как-то не сговариваясь, мы дошли до парка. И здесь большинство скамеек были свободны, и выбрав наугад, мы присели, неловко глядя друг другу в глаза. Раньше, у нас всегда находились темы для разговоров, а вот теперь общение как-то не клеилось. Как-то глупо было начинать беседу о последних прочитанных книгах, тем более, что у меня до сих пор перед глазами стоял её снимок, 9 на 12 сантиметров сплошной красоты. Я не верил, что она имела что-то с этим упырём, да и когда? Я ни разу не видел, чтобы она с кем-то гуляла. Вот бы спросить, да как?

– Валентин, – первой прервала молчание Настя, и я выдохнул, с облегчением. – Что касается той моей записки… Я хочу, чтобы ты знал, что ты волен поступать так, как считаешь нужным. Я понимаю, что твой соблазн велик, но, если ты передумаешь, то я навсегда останусь с тобой. Можешь ничего мне сейчас не отвечать. И давай ещё немного пройдёмся.

Я встал, и пошёл вслед за Настей по неширокой тропинке к старой заброшенной эстраде. Как хорошо, что она не требует никакого ответа сегодня. Как хорошо, что в сердцевине старого густого парка практически темно.

Остановившись возле скрюченной и проржавевшей билетной кассы, Настя повернулась ко мне и тихонько попросила.

– Поцелуй меня, пожалуйста, по-настоящему.

И пока я соображал, что и как надо делать, Настя так и стояла, устремив взгляд на носки своих босоножек, возможно, не дыша. Я приблизился, и она подняла голову. Немного нагнувшись, я прикоснулся к её губам. Настя тоже потянулась ко мне, и наши губы стали влажными. Руки сами собой нашли её талию, шею, волосы. Я раньше никогда не думал, что целоваться настолько приятно. А когда у меня в лёгких закончился воздух, и я оторвался от её губ, Настя прильнула ко мне вся, как есть. И мне даже не было неловко оттого, что теперь она точно почувствовала моё желание. Почувствовала, и прижалась ещё сильнее. И я поцеловал её снова. Снова и снова.

Домой мы вернулись поздно, по пути болтая обо всём. Между нами словно стена растаяла, и всё сразу стало легко и просто. Лишь возле самого подъезда Настя вновь на мгновение стала серьёзной и прошептала мне на ухо: «Не думай сегодня больше ни о чём», и убежала домой. Легко говорить.

Я потолкался ещё немного возле её парадного, пока не увидел свет в её окне. Идти домой не хотелось совершенно. Хотелось орать на весь город о том, как я счастлив. А ведь мог бы так и уехать, не узнав, какая она на самом деле – пылкая, красивая, взрослая. Я огляделся вокруг. Вечер, время подвигов. Что там говорил Серый про коды, одинаковые для всех дверей? Я знаю, по крайней мере, ещё одну дверь, где это можно проверить. Я видел её тысячу раз, и сейчас её время пришло. 

Неприметная кирпичная будка в задах горкома так густо заросла акацией, что найти её ночью можно было с большим трудом. Мы с пацанами наткнулись на неё случайно, когда искали место, где можно было покурить после уроков. Я, правда, к сигаретам так и не пристрастился, но за компанию сидел частенько. Мы ещё посмеивались тогда, что сидим под самым боком у КГБ, а им невдомёк.

Снова вернувшись к скверу, я обогнул скамейки с сидящими на них парочками и нырнул в тень. Чахлые фонари сюда не добивали, и в густой тесной темноте я едва не наступил на спящего прямо на земле Капитана Немо. Капитал был единственным бомжом в нашем городе, или, как говорил отец, человеком, который открыто бросил вызов системе. Старый не сделал ему за это ничего. Он просто позволил ему опуститься на самое дно, отсюда и кличка.

Я легонько пнул Капитана носком кедов. Тот не подал признаков жизни, и я перешагнул через его непомерно длинные ноги, и замер возле двери. Сто лет не крашенный, могучий металл шершавила ладонь и вселял уверенность в завтрашнем дне. Интересно, кто-нибудь вообще пользуется этом проходом, и куда она ведёт? Наверное, нет, иначе бы мы заметили. Бутылки, те, что Капитан приносил с собой, неделями валялись не убранные, да и мы раньше торчали здесь частенько. Ещё раз, на всякий случай, оглянувшись, я нащупал кнопки замка, и нажал одновременно один-восемь-семь-ноль. Глухой щелчок механизма был едва слышен сквозь толщину металла. Я бросил клавиши и потянул дверь на себя. Та поддалась.

04.
На следующее утро всё пошло шиворот на выворот. Я, конечно, плохо себе представлял, как мне следует себя вести с Настей, целовать её, когда встречу в школе, или нет? Мы вчера это как-то не обсуждали, да и в целом, откуда мне знать? Вообще, проявлять чувства на людях у нас было не принято. В нашей школе были, конечно, «парочки», но теперь-то я понимал, что всё это у них было не в серьёз. Они и не целовались-то, наверное, ни разу. Так, портфель отнести-принести.

Меж тем, возле школы царила суматоха. Заметив чёрные «Волги» ещё на подходе, я замедлил шаг, лихорадочно соображая, что мне следует предпринять, и выдал бы себя этим, наверное, с головою, не подоспей вовремя Настя.

Подхватив меня под руку, она ласково посмотрела мне в глаза, и привстав на цыпочки, легонько коснулась моей щеки своей, но поцеловать постеснялась. Отстранившись, она обернулась в сторону торчащих тут и там людей в костюмах, и, нахмурившись, просила:

– Валечка, не знаешь, что случилось? Столько машин…

– Нет, – соврал я, невольно засмотревшись на её свежее лицо. Она была сегодня в сандаликах и гольфах, такая ладная, свежая, и пахла Красной Москвой, этот аромат я ни с чем не спутаю. Её светлые волосы, заколотые на какой-то хитрый манер, не заслоняли, а, напротив, подчёркивали изящную линию её скул и губ. Хороша!

– Может, учебная эвакуация? – ляпнул я первое, что пришло в голову.

– Вряд ли, меня бы Нель-Петровна позвонила, – отозвалась та, и снова улыбнулась, и на душе сразу стало легче. – Ну, пойдём?


Я шагнул в темноту и аккуратно прикрыл за собой дверь. Прислушался. Где-то впереди, невдалеке, монотонно капала вода, будто я попал в подземное озеро. Достав спички, на всякий случай прихваченные с собой, я чиркнул об коробок, и осмотрелся. Короткая бетонная лестница уходила вниз, метра на три, «перетекая» в просторный кирпичный коридор, такой же тёмный и пустой, как и виденные мною ранее. Пол внизу был влажный, но было мелко, и, покрутив головой, я нашёл, откуда капала вода – из трубы под потолком, которую починят, наверное, если только она лопнет совсем, как и всё остальное в нашем городе.

Я дунул на спичку и бросил её в воду. Зажёг другую, и двинулся дальше. Метров через десять коридор закончился низким, но широким залом, загромождённым какими-то сложными механизмами, сейчас спящими. На ум сразу пришёл термин «машинное отделение», и картинки из учебника по экономической географии. «Плотина Красноярской ГЭС выдержит прямое попадание ядерной бомбы» – сама собой всплыла в голове строчка из недавно пройденной темы. Не дай бог.

Здесь воды на полу было побольше, но все равно недостаточно, чтобы промокнуть в кедах. Подойдя к ближайшему механизму, я потрогал лопасти огромного вентилятора. Наверное, эти махины должны были обеспечивать воздухом все подземные туннели в случае ЧП, но, ЧП у нас в городе никогда не было, и про них забыли.

Оглядевшись, я нашёл ещё один коридор, уходящий от главного зала влево, выложенный из простых бетонных блоков, и упирающийся метров через десять в стальную решётчатую дверь, закрытую на простой висячий замок. Замок не был ржавым, и был даже смазан, как будто им регулярно пользовались. Я зажёг новую спичку и протянул руку между прутьями, пытаясь увидеть, что было расположено за нею.

На первый взгляд, небольшая, примерно шесть на шесть метров комната больше всего напоминала склад на ткацкой фабрике, у мамы на работе был такой же, только гораздо больше. Тут тоже повсюду валялись отрезы алого кумача, и только разглядев приткнутую в угол комнаты трибуну, я догадался, что это было ничем иным, как складом идеологического инвентаря, кое-как сваленного сюда после первомайской демонстрации. Вон и портреты: Маркс, Энгельс, Ленин. Димитров тут как тут, хотя за что такая честь? Половина наших ребят даже не знает, кто это такой.

Вернувшись в машинный зал, и пройдя вдоль бетонных стен, по периметру, я нашёл ещё одну глухую металлическую дверь, скромно притаившуюся в неглубокой нише. Такая же, как и уличная, вся на заклёпках, как запасная часть от бронепоезда, она словно просила, чтобы я её открыл. Секунду подумав, я набрал уже знакомый мне код, и снова услышал щелчок.

Дверь поддалась очень нежно, а из открывшейся щели вдруг хлынул такой яркий электрический свет, что я в испуге захлопнул её обратно. Вот это да! Видимо, я находился так близко к горкому, что оставшийся до него путь был освещён электричеством. Первой моей мыслью было свалить отсюда подобру-поздорову, но, почему-то, я так и остался стоять там, где стоял. С одной стороны, я был в горкоме тысячу раз. Тут меня принимали в пионеры, потом в комсомольцы, два раза в год, на первомай и на октябрьскую, водили в музей, рассказывая каждый раз одно и то же, но всё же любопытство пересилило. Если тут есть комната с плоскими телевизорами, значит, тут есть ещё что-то такое, от чего у меня захватит дух. Я как Коля Герасимов, посмотрю в будущее одним глазком, и домой.

Снова приоткрыв дверь, я заглянул в щель. За дверью оказался короткий коридор, с белыми стенами без проводов и несколькими яркими лампочками под потолком, оканчивающийся полупрозрачной дверью, сделанной из странного материала, будто бы из пластика, как пенал, или линейка. Я подошёл к ней, и заглянул в окошко. И обомлел. Метрах в десяти от меня, на чистом бетонном полу стоял автомобиль, которого я прежде никогда не видел. Чёрная краска на нём горела тысячами маленьких искорок, а хромированные детали переливались, отражая свет горевших под потолком лампочек. Но больше всего меня поразила серебристая трёхлучевая звезда над капотом. У чувака, давшего мне послушать винил, был старый автомобильный журнал «За рулём», и там, среди фотографий других диковинных машин, имелся Мерседес, но это был ещё лучше. Он даже стоял как-то наособицу. В помещении были и другие автомобили, обычные, но держались от него как-то подальше.

Гараж, подумал я, и толкнул дверь. Та не поддалась, хотя никакого замка на ней не было. Пошарив вокруг дверной коробки, я наткнулся глазами на кнопку с надписью «открыть», ткнул в неё, и дверь открылась.

Машин в гараже было не меньше десятка, но на фоне Мерседеса они как-то терялись. Только старый Рафик, уже отслуживший своё, повернулся к нему боком, выражал тому полное презрение.

Покружив вокруг Мерседеса, я огляделся получше. По-хорошему, гараж напоминал не гараж, а процедурный кабинет. Те же отделанные кафельной плиткой, та же чистота. У нас в городе кафеля было не достать, а тут – пожалуйста, от пола, до потолка. Да ещё и цвет такой приятный, белый, с серебристыми прожилинами. Вот же буржуи.

Освоившись, я подошёл к Мерседесу вплотную и потрогал его рукой. Холодный, красивый, тот воплощал в себе всё иностранное и запретное, так и приглашая посидеть у себя в салоне, и дёрнув ручку водительской двери, я с удивлением понял, что та не заперта. С игривым звуком, словно губы разомкнулись после поцелуя, та поддалась, и я нырнул в соблазн с головой. Я положил руки на «баранку» и представил, каково это – ехать на Мерседесе по Москве. Смотреть по сторонам, ловить радостные улыбки девушек, слышать звонкий детский смех. Наверное, в Москве все девушки красивые. Не такие, как Настя, конечно, а может, и такие. Но Настя всё равно не затерялась бы на их фоне. Стояла бы особняком, как памятник Рабочему и Колхознице. Наверное, в Москве много Мерседесов. Если у Высоцкого был, почему тогда и другим не быть? Мерседесов и «Волг», и «девяток», и Москвичей.

Наверное, замечтавшись, я закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собою, двух человек, так увлечённо целующихся, и от этого не замечающих ничего вокруг. Я инстинктивно сполз по сиденью, стараясь спрятаться за руль, но в этом не было особой нужды.

– Всё, Валер, – охнула женщина, вырвавшись из объятий своего кавалера. – Давай в «Мерине», не могу уже больше…

И хоть аквариумные стёкла моего убежища прекрасно заглушали звуки, я всё же понял смысл сказанного, и почувствовал, как рубашка на спине стала влажной. Но мужчина лишь покачал головой.

– Ты каблуками всю обшивку порвёшь, – хохотнул он, и потащил спутницу в стоящую немного поодаль чёрную «Волгу». – Залазь, тут сидения не хуже!

Гостеприимно распахнув перед ней заднюю дверку, он смачно шлёпнул её по заднице, как только та просунула голову в салон.

Даже в стерильном салоне Мерседеса было слышно, как жалобно заскрипела волговская подвеска, и, выждав пару минут её ритмичного «крещендо», я аккуратно открыл дверку и выбрался наружу, спрятавшись за сверкающий кузов, словно за бруствер. Самое время было тикать отсюда подобру-поздорову, и, двинувшись гусиным шагом к двери, я благополучно оставался в недосягаемости, надёжно скрытый тушей немецкой машины. 

Привалившись к двери спиной, я задрал голову, разглядел ещё одну коробочку, на этот раз без надписи, но с неяркой красной лампочкой внизу, надавил на неё ладонью, и потянул дверь на себя. Но та не поддалась. Тогда я нажал на неё снова, но всё также безрезультатно. Сидя на корточках, я почувствовал, что в моей душе чёрным цветком разрастается паника, тем более скрипы за моей спиной участились, грозя в любой момент оборваться.

Оглянувшись по сторонам, я понял, что выхода нет. Вернее, есть, но только один – дверь, или выход туда, откуда эта парочка появилась. Кинувшись к навечно припаркованному «Рафику», я, словно горностай, не пробежал, а как-то перетёк вдоль стены туда, где как мне представлялось, находилась лестница, ведущая в гараж. Особого плана у меня не было, я просто решил забраться под днище микроавтобуса, и, дождавшись, когда эти двое уйдут, снова попытать счастья у двери. А там посмотрим.

Примостившись возле спущенного переднего колеса, я аккуратно выглянул из своего нового укрытия и наконец, рассмотрел эту парочку поподробнее.

Выбравшись из салона ногами вперёд, женщина уселась на заднее сидение и стала обуваться, пока мужчина, блаженно потягиваясь, доставал из скомканных и висящих сейчас кое-как штанов мятую пачку сигарет.

Я видел эту женщину много раз, и сейчас вспомнил, кто она была такая. Личный помощник Старого, или что-то такое, но как её зовут, я не знал. Вот и сейчас она была в строгом деловом костюме, но каком-то нелепом, эпатажном. Никакого вкуса, а вот Настя – эталон.

– Ох, Вале-ра, – томно протянула она, всталая, и едва держась на высоченных каблуках. – Пойдём, хоть, посидим в нём. Кивнув на Мерседес, она доцокала до него, и, отварив заднюю дверку, бойко забралась на сидение. – Побалую тебя кой чем.

Так, время есть, – подумал я, и оглянулся на ещё одну стеклянную дверь, расположенную прямо за моей спиной. Дверь была гостеприимно подпорота огнетушителем, и, выглянув наружу, я нашёл за ней ещё один коридор, венчающийся короткой лестницей, ведущей, как мне представлялось, на волю. Аккуратно, на цыпочках, поднявшись по ступеням, я оказался в небольшом «предбаннике», тусклой освещённом единственной лампочкой над дверью. Дверь была приоткрыта, и из тёмной щели ощутимо тянуло ночной прохладой. Но выглянув на улицу, я разочарованно вздохнул. Дверь вела во внутренний двор горкома, уже непроглядно тёмный, и я замер, в нерешительности. Это новое открытие не давало мне ровным счётом ничего, кроме того факта, что проведя ночь во дворе, я, возможно, смогу утром как-нибудь отсюда улизнуть. Мать вот только с ума сойдёт.

Вернувшись обратно, я обнаружил в «предбаннике» ещё одну дверь, ведущую, наверное, в обширный коридор первого этажа, где ещё недавно мы толкались с бестолковой малышнёй, ожидая своей очереди в музей. Дверка на вид была хлипкая, поднажми – откроется, но трогать её я пока не стал. Был ещё третий путь – наверх по полутёмной лестнице, на крышу, но эту идею я сразу отмёл. Не прыгать же мне оттуда, я же не Электроник.

Я снова вышел во двор, и прижался спиной к стене. Отчего-то, здесь, внутри, не горело ни одного фонаря. Наверное, чтобы никто не видел, какими тёмными делишками они тут занимаются. Подняв лицо к небу, я попытался сориентироваться. Не по звёздам, конечно, а так, в целом. По правую руку от меня, сразу за дверью, начиналась глухая задняя часть горкома, с аркой металлических ворот посередине, над которыми, заботливо убранная с фасада, торчала бочка с ипритом, наш символ веры в светлое будущее. Значит, там был юг, и присев на край отмостки, ещё тёплой от ласкового майского солнца, я прикинул, где находится Москва – прямо за моей спиной, а кусок неба, окружённый с четырёх сторон громадой горкомовских стен, выглядел точь-в-точь, как «Звёздный билет» Аксёнова, вот только как им воспользоваться, я пока не придумал. Не пробить мне его в звёздном экспрессе, и не ухать в столицу, хоть до железной дороги отсюда рукой подать.

И пока я мечтал, за моей спиной, обдав меня сквозняком, хлопнула дверь, и, вскочив на ноги, я тут же кинулся прочь в темноту, продравшись через клумбу и укрывшись за наполовину вкопанным в землю колесом. Две фигуры, мои старые знакомые, появились в дверном проёме и не спеша двинулись к воротам. Звякнув засовом, мужчина пропустил даму вперёд, на прощание снова хлопнул ей по заднице, а я так и присел, еле сдерживая злость.

Вот идиот! – в сердцах плюнул я в клумбу, и забрался на колесо, как только вальяжно потягивающийся Валера снова скрылся в здании, прикрыв за собой дверь. Мне всего-то и надо было – просто проверить ворота. Решив для верности выждать пару минут, я поднялся и принялся крутить головой. На самом верху, на четвёртом этаже загорелось несколько окон, и я снова присел на корточки. Может, там кто-то сейчас работает допоздна, или это Старый бродит по коридорам, раздумывая, как сделать нашу жизнь ещё лучше. Что бы там не говорила Настя, а сало на идеалы не променяешь. Я хочу собственными глазами увидеть Красную площадь и Мавзолей, и Царь-пушку, и Царь-колокол, и море. Эх, Настя-Настя, дурёха ты, хоть я тебя и люблю.

Когда через несколько минут окна погасли, и двор снова погрузился во тьму, я решил, что время пришло. Ну всё, старый злодей, я домой. И, наверное, я бы так и ушёл, незамеченным, но стоило мне только подойти к воротам, как двор у меня под ногами осветился, и какой-то грузовик, совершенно не таясь, подрулил к задам горкома. Он даже ослепила меня светом фар, сочащимся сквозь неплотно подогнанные металлические листы, так что я что есть силы, прыгнул в сторону, радуясь в полёте, что зацепил розовый куст по касательной, разодрав локоть только самую малость. Приземлившись, я увидел, что всё тот же Валера, на этот раз собранный и деловой, снова спешит к воротам, чтобы впустить машину.

Дав шофёру знак заезжать, он дождался, пока грузная машина заедет, потом закрыл за ней ворота и принялся разматывать толстый длинный шланг, уложенный в несколько рядов вокруг блестящей бочки. Интересно, зачем этот грузовик приехал сюда? Не цветы же среди ночи поливать?

Раскрутив шланг, он трусцой пробежал обратно к «чёрному» ходу, и через пару минут у меня над головой что-то зашуршало, и некто голосом Валеры крикнул с крыши: «принимай». Лязгнув о ворота тяжёлым металлическим затвором, на землю спустился такой же пожарный шланг, который водила грузовика соединил с первым, и, добавив обороты движку, открыл задвижку. Шланг дёрнулся, стал медленно надуваться и отползать в сторону, пока не лёг по прямой, словно грузовик привязали толстенной верёвкой к крыше.

Прячась за клумбой, я силился понять, что происходит? Что у них там, на крыше, бассейн, что ли? Прямо под бочкой с ипритом? Или сад, который нужно поливать только ночью? Ну и дела. Хотя мне-то что, пусть там хоть каток там устроят. Рано или поздно грузовик уедет, я проскользну в калитку и помчусь домой, мать уже, наверное, волнуется.

Когда всю воду из бочки перекачали, грузовик стал медленно попятиться назад, окатив двор ярким светом включённых фар. Высунувшись, я, наконец, осмотрелся. Кроме розовых клумб, во дворе, по большому счёту, ничего больше не было, разве что обратила на себя внимание притаившаяся в углу металлическая пожарная лестница.

Снова закрыв ворота, Валера быстро ретировался, и, подождав, пока мои глаза снова привыкнут к темноте, я выбрался из засады. Прокравшись к калитке, я дёрнул засов, но тот не поддался. Тогда я дернул сильней, про себя проклиная и Старого, и Валеру за его излишнюю бдительность. Безрезультатно. Тогда я ощупал всю запирающую конструкцию и понял, что, уходя, грёбаный Валера запер засов на небольшой висячий замок, и это конец. Можно было, конечно, сбить его чем-то тяжёлым, кирпичом, к примеру, благо их здесь было предостаточно, вон, вокруг клумб стоят, как стежки, да только пока я буду молотить им по релезяке, сюда прибежит не то, что Валера, но и вся королевская рать. От отчаяния я пнул ворота ногой, но те лишь нехотя отозвались сдавленным глухим зевком. Ну ладно, сейчас я всех подниму на ноги!

Развернувшись, я пошёл через двор наискосок, даже не прячась. Дойдя до пожарной лестницы, поднял голову вверх. Четыре этажа. Если бегом, я спущусь по ней секунд за десять, а то и того меньше. Мне бы только немного форы, и всего-то!

Опустив ладонь на перила, я ощутил её холодную бархатистую поверхность. Видимо, этой лестницей не пользовались уже давно, тем лучше, будет, так сказать, эффект неожиданности. Аккуратно, стараясь не издавать лишнего шума, я поднялся по металлическим ступеням вверх, и вышел на крышу. Воздух здесь был удивительным. Таким свежим, что хотелось снять рубашку, и вдохнуть его полной грудью. Так уж получилось, что наш город стоит в низине, и по-настоящему сильных ветров у нас не бывает, как и вьюг, так что этот мощный прохладный поток пьянил голову, словно шампанское.

Надышавшись, я покрутил головой. Отсюда, с самой высокой точки, наш городок был виден как на ладони. Перейдя крышу наискосок, я разглядел даже КПП. А за ним, всего в нескольких километрах к северу, сказочно горели огни железнодорожной станции. Там, буквально рукой подать, проходила Транссибирская железнодорожная магистраль. Сел – и поехал. Хочешь на Восток – до Владивостока, хочешь на Запад – до Москвы. Несколько лет назад, одного сбежавшего поймали прямо на перроне. Стоял, идиот, и ждал поезд.

Никакого особенного плана у меня не было. Так, пошуметь чем-нибудь, и пока Валера прибежит сюда по служебной лестнице, шмыгануть вниз по пожарной, сбить замок, и, – домой.

Пошарив возле лестницы, и не найдя ничего подходящего, я поднял глаза к небу. Все созвездия висели прямо надо мною, и светили оглушающе. Ну что, Ковш, помогай!

Медленно, словно это была бомба с часовым механизмом, я приблизился к бочке с ипритом. Чёрная, неприветливая, она возвышалась над миром, словно гора, которую невозможно обойти. Это не оспу нужно было назвать «чёрная смерть», а вот эту конструкцию. Даже созвездия, касаясь её своими звёздными отростками, съёживались, и отползали подальше.

Я поднял руку, и осторожно коснулся поверхности. Холодная, жгучая капля сбежала в ладонь, и я отпрянул так резко, что поскользнулся и упал. Всё вокруг меня было мокро, но я лежал в этой луже и не умирал.

Осторожно, словно во сне, я понюхал мокрые ладони. Те пахли водой и ничем больше. Вода капала где-то рядом, и странно, что раньше я этого не замечал. Поднявшись, я обошёл бочку кругом, и наткнулся на простой водопроводный кран, торчащий из её обширного пуза, словно морковка из снеговика. Вот, оказывается, куда они заливали воду. И никакого иприта тут нет, и никогда не было. А есть только ложь, трусость и мерзость. Старый козёл, сука!

Кипя от злости, я захотел столкнуть проклятую бочку вниз, пусть все знают, что в ней ничего нет. Пусть весь город увидит, как нас водят за нос. Мерзкие подонки, сволочи, палачи! Дайте мне точку опоры, и я переверну это осиное гнездо!

Я ударил по бочке кулаком, но тщетно, та лишь едва слышно ойкнула. Тогда я поддал её плечом, но та даже не шелохнулась. Тогда я с наслаждением дал ей пинка, и что-то тяжёлое с её противоположной стороны звонко шлёпнулось на крышу. Обежав конструкцию, я нашёл лежащий возле опоры увесистый газовый ключ, должно быть, кем-то специально здесь оставленный. Предусмотрительно, рябят, предусмотрительно. Взвесив его в руке, я подкрутил гайку. Подойдёт.

Как следует примерившись, я с размаху обрушил ключ на кран. Удар получился оглушительным, но кран выдержал, хоть и накренился. Я ударил снова. Потом снова и снова. «Всё, что сделано в «совке» – нас с тобой переживёт» – вспомнил я слова отца, и ударял всё сильней и сильней, пока кран отскочил, со звоном прыгая по крыше, подгоняемый хлынувшим из бочки потоком. Несколько секунд я простоял, заворожено любуясь серебристым потоком, а потом бросил ключ и побежал к пожарной лестнице.

Заметили меня не сразу. На бегу, услышав крики, я обернулся, и увидел, как несколько человек выскочили из чердачной двери, и замерли, в недоумении. Я на ходу пересчитал фигурки – четверо. И уже коснувшись перил, услышал, как последняя, пятая фигурка, крикнула уже знакомым мне голосом: «вот он, ловите!!!».

Я кубарем бросился вниз. Один пролёт, второй, третий. Оказывается, чтобы бежать, совершенно не обязательно смотреть под ноги или вообще что-то видеть. Кеды сами отыскивали ступени, неся меня вниз по замысловатой спиральной траектории. Пять секунд, четыре, три две, одна. Коснувшись асфальта, и я что есть мочи побежал через двор.

Ярко освещённый проём «чёрного» хода плавал у меня перед глазами, словно маяк, а над ним, по ярко освещённой теперь лестнице бежали вниз маленькие тёмные фигурки, одна две, три, четыре. Не успею. Сбить замок уже не успею, но есть ещё план «Б». Мне бы только пять секунд форы! Хотя бы пять.

Нырнув в дверной проём, я, как раскалённое небесное тело, со всей мочи врезался в дверь напротив, высадив её с «мясом». Вывалившись в коридор, и ударившись о висящей на стене стенд с политинформацией, я отскочил от него, и бросился по красной дорожке, вперёд, по направлению к центральному входу. Какая-то неведомая сила толкала меня в спину, не позволяя обернуться, и не поддаться панике. Один кабинет, второй, третий, десятый. А вот и просторное фойе, с огромным гипсовым бюстом Ленина и стульями для ожидающих. Их лакированные спинки уютно поблескивали в тусклом свете мающегося перед стеклянной дверью фонаря. На бегу схватив ближайший ко мне, я, что есть силы, швырнул им мимо головы вождя в большое витражное окно за его спиной. Я не слышал звона разбивающегося стекла, а видел лишь укоризненный взгляд Ильича, скривившего губы при виде моих выходок.

Вслед за стулом, как ракета-носитель за кораблём, я запрыгнул на подоконник и в следующий миг оказался на клумбе. Кубарем прокатившись по газону, я вскочил на ноги и продрался через «живую» изгородь, всё ещё сохраняя инерцию. Чёртов фонарь заглянул мне в лицо, и я кинулся от него прочь, к трамвайной остановке. Старые трамвайные пути разрезали город по пологой дуге, и это был самый короткий путь из центра куда-нибудь подальше. Пусть думают, что я деповский. Туда я и побежал.

Домой я пришёл как пьяный. Поплутав возле депо, я привёл дыхание в порядок, стараясь не попадаться на глаза местным, и вообще – никому. Наскочив на компанию пьянчуг, я сгинул от них в темноту, потом вышел на пустырь за угольным складом, и осмотрел руки и одежду. Порезов вроде не было, ушибов тоже. Штаны были грязные на коленях, но вроде целые. Рубашка и кеды тоже, хотя, что им будет?

Умывшись под колонкой, и пройдя только нам одним, пацанам, знакомыми тропами, я вышел к нашим девятиэтажкам. Спрятавшись за старую трансформаторную будку, я минут десять пристально присматривался ко двору, и только потом решился прокрасться вдоль стены Настиного дома и юркнуть в её подъезд, а оттуда в подвал. В подвале всё было тихо, и не найдя в карманах спичек, я на ощупь перешёл в свой подъезд и поднялся на первый этаж. Пахло кошками и старыми резиновыми сапогами, стоящими в углу веки-вечные, полными землёй и окурками. И почему я обратил на них внимание только сейчас? На грязь в подъезде, на бесхозные ржавые качели во дворе, на общее убожество окружающего меня мира? Я как будто прозрел сегодня, первый раз в жизни увидев город с высоты.

Кабинка лифта лязгнула так громко, будто бы кто-то с размаху ударился челюстью об лёд. Я снова юркнул в подвал и затаился. Из лифта вышла Тётя Таня, наша соседка, с маленьким симпатичным шпицем под мышкой. Она всё время таскала его на руках, желая, наверное, чтобы он стал таким же жирным, как и она.

Значит, ещё не поздно, тётя Таня поздно не ложится, а счёт времени я давно уже потерял. Дождавшись, когда она растворится в темноте двора, я на цыпочках поднялся на свой этаж, успев подумать, что хорошо, что лампочка на площадке опять не горит и никто из соседей меня не видит. И только сунув ключ в замочную скважину, заметил, что от двери за моей спиной отделилась чья-то тень, и зажала мне рот ладонью, но сделать ничего уже не успел.

– Тихо! Зашёл, и сразу в свою комнату. Понял? – прошептала тень отцовским голосом мне на ухо, и я сразу кивнул. – Иди!

– А ты? – так же шёпотом ответил я, как только тот убрал ладонь.

– Сейчас. Докурю, и лампочку вкручу.

Юркнув в квартиру, я сразу проскользнул к себе, быстро разделся и залез под одеяло. Меня била дрожь. Мало того, что теперь я знаю, что всё, во что мы верили и боялись – враньё, так теперь мне ещё не было ясно, что мне с этим делать. Расскажи я кому – не поверят, а расскажи кому не тому – донесут. Вот Настя, к примеру – ни за что не даст себя убедить в том, что иприта на самом деле нет. Назовёт меня троцкистом и перестанет разговаривать. Вспомнив о ней, я ощутил сладкую боль внизу живота. Отец как-то сказал мне, что я пойму, когда повзрослею, но я никогда не думал, что пойму это именно таким способом. Ещё я вспомнил как мы целовались с Настей сегодня вечером. Сколько же всего вместил в себя сегодняшний день, такой прекрасный и такой тревожный. Нет! Во что бы не стало, Настю нужно из этого вытаскивать! Вытравить из её сознания всю эту чушь, напичканную Старым в наши юные головы. Пошёл он!


На следующее утро я на негнущихся ногах плёлся вслед за Настей в школу, пока почти возле самого её давно не крашенного гнутого забора меня не окликнул отец, невесть откуда взявшийся здесь спозаранку. Его старая «буханка» с надписью: «Горсвет» неловко торчала поперёк раздолбанного тротуара, а я её и не заметил.

– Здравствуйте, молодые люди! – пробубнил он, подходя, и по его натянутой улыбке было ясно, что «пасёт» он меня здесь неспроста. Мы остановились. – Привет, Настенька, – снова поздоровался он зачем-то. – Вот, забыл Валентину деньги на молочный дать. Иди, он тебя догонит.

– Здрасьте, дядь Серёж, – весело прочирикала Настя, не заметив подвоха. – Догоняй! – и убежала к школе.

Проводив её взглядом, отец схватил меня за локоть, и почти силком затащил к машине, в открытых дверях которой виднелась разнообразная электрическая канитель. Наверное, отец здорово струхнул прошлой ночью из-за меня – выглядел бледно.

– Сынок! – яростно зашептал он, как только школа скрылась из вида. – Ничего этим вертухаям не говори, ясно?! Ты вчера нигде не был, ничего не делал, и в одиннадцать часов уже спал. Я им так и сказал.

– Кому, «им»?! – ошарашенно спросил я, инстинктивно вжимая голову в плечи. – Ты о чём, пап?!

– Ну, им! – отец досадно поморщился, кивнув в сторону школы. – Не им самим, конечно, а начальнику моему, Лопатину. Он мне вчера звонил, минул за пятнадцать до твоего прихода, сказал, что оттуда – отец ткнул большим пальцем в небо, сделав большие глаза – приказали срочно, он так и сказал, срочно обзвонить подчинённых и узнать, все ли их дети выпускного возраста дома. Я сказал ему, что ты уже спишь. Он мне поверил. Так пусть теперь и они поверят, понял?

Отец потряс меня за плечи.

– Ты понял, сын?!

– Да, – ответил я, глядя во встревоженное отцовское лицо. Он у меня совсем ещё не старый. Просто уставший. Уставший от всего этого. – Понял.

– Всё, иди.

Развернув за плечи, он подтолкнул меня к школе.

– Стой! – снова окликнул он меня, и полез в карман синей спецовки. – Вот, возьми денег, зайди в молочный, купи кефира. И Насте мороженого.

Вложив рублёвую бумажку в мою ладонь, он крепко сжал её в своей.

– Сынок, что ты сделал?

– Никакого иприта нет, пап. Там стоит простая бочка с водой. Я её вылил вчера, и сбежал.

05.

В школе было тревожно. Никем не контролируемая малышня носилась по коридорам, а учителя отлавливали старшеклассников, сгоняя их в актовый зал.

– Вот и Валентин, – окликнула меня Нель-Петровна, как только я вошёл в класс. – Только Енина не хватает. Ты его не видел, Валентин, вы же друзья?

Я помотал головой, и Нелли Петровна расстроилась.

– Ну, ладно, найдём. Клавочка, отведи Валентина в актовый зал. А нет… За ним уже пришли.

Я обернулся. За моей спиной стоял человек в костюме. Не из тех, кто вчера крутился в подвале, и, слава богу, не Валера. Человек протянул ко мне руку и сказал:

– Валентин, пройдём со мной.

У меня внутри всё похолодело. Быстро, быстро. Ну что же, КГБ не дремлет.

– Не волнуйся, это ненадолго.

И не было в его голосе ничего угрожающего, так что ноги мои сами двинулись за ним следом. Зайдя в соседний кабинет, опустевший после того, как оттуда выдворили пятиклашек, «костюм» предложил мне сесть за первую парту, а сам присел на место учителя.

– Валентин, – заговорил он ласково и доверительно, заглядывая в глаза, и от этого меня покоробило ещё больше, – сразу скажу, что наша беседа – чистая формальность, принимая во внимание твои обстоятельства.

Он откашлялся, и я оценил этот его смысловой нажим. «Твои», по всей видимости, означало, «хрен бы ты туда полез», не иначе.

– Если ты ещё не в курсе, то вчера в нашем городе произошло некое ЧП, и совершил его, как нам кажется, кто-то из ребят вашей школы. Ничего страшного не произошло, но, как ты сам понимаешь, наша работа в том и состоит, чтобы пресекать мелочи, и не доводить до беды. Поэтому я прошу тебя, если ты что-то знаешь, или видел, помочь нам изловить преступника.

Я помотал головой, и было в моём отрицании что-то неловкое, как будто я сам и подтвердил его гипотезу: «Я уезжаю, и мне уже всё равно». «Костюм» едва заметно приуныл, а я потупил взор. Ну, хоть не по мою душу пришёл, и то хлеб.

– Хорошо, – ответил он, и сел поудобнее.

Значит, блин, ещё не всё!

– Расскажи, что ты делал вчера вечером, примерно с восьми до десяти? Только отвечай честно, как комсомолец.

Я пожал плечами.

– Ну что? Погулял, почитал уроки, лёг спать. – И сам же удивился своему спокойствию. Оказывается, когда врешь по-крупному, то врётся гораздо легче, не то, что матери после родительского собрания.

– А где ты гулял, не припомнишь?

– Возле райкома.

«Костюм» приободрился, и снова перешёл с досадливо доверительного тона на деловой.

– В котором часу?

– Да в восемь где-то. Может позже.

– Один гулял, или с кем-то?

– С одноклассницей, – ответил я, и покраснел. Тот достал блокнот.

– Как зовут одноклассницу?

– Настя. Анастасия Пономарёва.

Записав данные, он снова поднял глаза.

– Всё? Или есть что добавить?

– Вроде, всё.

Велев мне идти в класс, «костюм» сказал на прощание, что, если будет нужно, Комитет городской безопасности со мной свяжется.

До кабинета химии я доплёлся на ватных ногах, и только подёргав закрытую дверь, сообразил, что все наши, должно быть, сейчас в классной комнате. Спустившись с третьего этажа на первый, я нашёл в классе только девочек, и сев в тишине на своё место, посмотрел на Настю. «Ну, что там?» – только и спросила она, и все девчонки тут же загалдели. А пацанов, наверное, всё ещё утюжат кгбэшники, – подумал я, и поднёс палец к губам. И все мгновенно замолчали. Интересно, какое впечатление я на них произвожу? А на неё?

Когда стало понятно, что занятия в старших классах окончательно сорваны, нас всех отпустили домой. Купив по дороге кефира и угостив Настю мороженым, я простился с нею у её подъезда, и поднявшись в квартиру, застал там отца, сидящего в спецовке за совершенно пустым обеденным столом. Убрав кефир в холодильник, я снова, как и в школе, приложил палец к губам. Достав из портфеля блокнот и ручку, я сел напротив, и написал на листке: «У нас в квартире «жучок». Удивлённо вскинув брови, отец взял ручку и написал ниже: «Пойдём в гараж».

До гаража мы дошли быстро и молча. Отец шагал сосредоточенно, не оборачиваясь, и лишь только у самых ворот, доставая ключи, сказал:

– Сумку под картошку забыли взять.

Пропустив меня внутрь и усадив на перевёрнутый ящик, он плотно прикрыл ворота, и, достав вырванный из блокнота листок, чиркнул одноразовой прозрачной зажигалкой, из тех, что иногда «выбрасывают» в универмаге.

Дождавшись, когда бумага полностью прогорит, он затоптал пепел ботинком и присел, напротив, на перевёрнутое ведро.

– Откуда ты узнал про «жучок»? – спросил он, подумав с минуту. Наверное, он хотел спросить про другое, но сдержался, чтобы не схватить меня за шкирку, и не вытрясти всё сразу. Ничего, время есть.

– Подслушал разговор двух кгбэшников, случайно, – ответил я, окинув взглядом гараж. Машины у нас, конечно же, не было, поэтому гараж служил отцу чем-то вроде шалаша. Он любил иногда уходить сюда, а я в тайне завидовал ему, надеясь, что когда-нибудь он возьмёт меня с собой, в свой мужской мир. Отец плюнул в пол, и достал сигареты.

– Хрен с ним. А про иприт ты как узнал?

– Залез на крышу горкома. В бочке – вода.

– На крышу?! Горкома?! Сынок…

– Пап, поверь мне, всё это правда! – выпалил я, удивляясь тому, что вместо вчерашней злости, у меня в глазах почему-то скопилась влага. – Это всё ложь, это всё… – я запнулся, в горле пересохло, и язык не слушался. – Пап…

Отец обнял меня, и я уткнулся ему в грудь. От него пахло керосином, канифолью, и ещё чем-то таким, что он обычно приносит с работы. Я хотел рассказать ему всё, а вместо этого рыдал, как девчонка, а отец гладил меня по голове и только приговаривал: «ну что ты», и не было мне ни неловко, ни стыдно, а утерев сопли, я, наконец, спросил:

– Что делать-то?

Чиркнув зажигалкой, отец закурил. Курил он редко, и только теперь я догадался, почему. Потому что курение было единственным удовольствием, которое он мог себе позволить в этом чёртовом городе. Его руки слегка дрожали, словно всё моё волнение передалось ему, а мне осталась только пустота.

– Тебя кто-нибудь видел? Тебя могут сдать? – спросил он минуту спустя, и я впервые увидел отца таким: жёстким, озлобленным, «ботающим по фене». В Приозёрске отсидевших не было, но неистребимый блатной фольклор просочился и сюда, но отец кидался такими словами не для острастки, а говорил, что думал. В его понятии кгбэшники действительно были «вертухаями», Старый был «паханом», а шестёрки действительно могли нас «сдать» – и «век воли не видать», а для отца это было хуже смерти.

– Со спины. Они вряд ли меня узнают.

– Хорошо.

Затушив сигарету, он потянулся за новой, но передумал.

– Матери – не слова. Она думает, что вы опять вчера лазили на старые склады, искать… что вы там искали-то в прошлый раз?

А я и сам не знал, зачем мы таскались там по детству, и поэтому только пожал плечами.

– Не важно. Она просила тебя поругать, считай, поругал. Веди себя с ней сегодня вечером как шёлковый. Помой посуду, выучи уроки. Настя знает? Ничего ей не говори.

– Но пап!..

– Пока не говори.

– Но пап, ведь всё это, – я развёл руками, – обман!

– Это не обман, сынок, это ширма.

06.

Остаток дня я провёл, стараясь не попадаться матери на глаза. Вернувшись домой, я снова сбегал в гараж, набрал картошки, начистил её к ужину, убрался в комнате, а когда пылесосил, отец разобрал телефон, и показал мне «жучок», хотя я и не говорил ему, где тот находится. В задумчивости почесав нос, он поставил телефон на место.

Меня буквально распирало от желания расспросить его обо всём, но отец осадил мою прыть ещё в гараже, заявив, что я и так наделал много глупостей, и что оставшиеся дни мне нужно просто просидеть на жопе ровно. Я попытался с ним спорить – но всё бес толку. Единственное, что я из него выудил – это понимание того факта, что Старый далеко не такой идеологический фанатик, как про него принято думать. Что это означает, отец мог только догадываться, наверняка же не знал никто.

Ну и Настя. Стоило мне только подумать о ней, как сердце начинало биться чаще. Интересно, что она делает сейчас? Наверное, штудирует методички по вузовской программе, ведь все учителя нашей школы уверены, что Настя скоро придёт им на смену. А я вот не знаю, кем хочу стать. Это на Большой земле можно стать кем угодно, хоть спелеологом, хоть полярником, а отец говорит, что везде и всегда нужны инженеры, а не поэты, «инженеры» человеческих душ…

От тоски я даже решил засесть за уроки. Впереди маячило сочинение, а с темой я так и не определился. В прошлом году я написал про дружбу народов, и еле-еле «наскрёб» на четвёрку. Оказывается – не раскрыл тему, хотя даже я знаю, что соцлагеря давно уже нет, а недавно Витёк из параллельного класса рассказывал, что венгры, оказывается, против нас в войну воевали, а мы на их Икарусах ездим, чтоб у них колёса полопались. И так кругом – одна неправда. Здесь наврали, там наврали, никакого иприта нет, как и колготок, и лезвий. Тогда зачем это всё? Не понимаю.

Выглянув из спальни, я проверил, что к чему. Пока всё было, как обычно: мама что-то готовила на кухне, параллельно болтая по телефону, а отец что-то мастерил, как всегда расположившись в гостиной. Отец никогда не брал денег за свои халтурки, чиня бритвы и утюги за "спасибо", ограничиваясь лишь приглашением посидеть и пропустить «по маленькой», вот такой он человек.

– Пап, – тихо окликнул я его, входя в гостиную, и тот отложил паяльник. – Ты знал, что Венгрия против нас воевала?

– Конечно, знал, сынок, – откликнулся тот, и покосился в сторону кухни. – А ещё Румыния, Финляндия, Словакия, Хорватия, хотя нам об этом в школе не говорили. А вам?

Я помотал головой.

– Почему кругом обман, пап?

Отец вздохнул, и принялся складывать инструменты.

– Вот и ты начал задавать вопросы, сын. Если бы ты знал, сколько их в своё время было у меня.

–  И ты нашёл ответы?

– Нет, сын. Я нашёл твою маму, и решил, что так будет лучше. А ты оказался смелее меня. И глупее. Будь добр, не нарывайся больше. Мама этого не переживёт.

Вздохнул и я.

– А Настя?

– Насте и так хорошо. Не береди ей душу, оставь всё как есть.

– Так не честно, – ответил я, и попятился обратно в коридор, проконтролировать маму. Вроде, чисто.

– По отношению к кому, сын? К ней, к тебе, или к нам? Сейчас на карту поставлено наше будущее, Валентин. Я сделал всё, что мог, мать и половины не знает. Знаешь, сколько кабинетов мне прошлось пройти, и сколько задниц поцеловать, чтобы нам дали разрешение? Пожалуйста, не мешай мне вытащить нас отсюда. Я просто хочу домой.

Мне нечего было возразить. Да и не было в этом необходимости. Отец был прав по всем статьям, хоть мама и говорила, что ей и здесь хорошо. По-моему, она просто боялась. Боялась, что не впишется в новую жизнь со своими старомодными нарядами и причёской, с шестиметровой кухней и солениями в банках. Инструктор прямо намекал ей на это, и та чуть не расплакалась. А мне каково? Я вообще про тот, другой мир, ничего не знаю. Но я справлюсь, и им помогу.

Простившись, и звякнув трубкой об аппарат, мама тоже пришла в гостиную, заявив, что говорила с Нель-Петровной, и сердце у меня ушло в пятки. Не хвалить же она меня звонила, не было такого ни разу.

– Валентин, – обратилась она ко мне, и замолчала. Ох уж эти её мхатовские паузы. Стоишь, а на душе всегда такой неприятный холодок. Хуже – только ждать, когда она вернётся с родительского собрания, поэтому я и придумал новый способ – ошиваться в школе до последнего, а там, глядишь, и отругает по дороге, и поостынет. – Ты на какую тему сочинение писать собираешься?

– По Тургеневу, – соврал я, не задумываясь. Я и понятия не имел.

– А как же свободная тема и реванш за прошлый год?

Вот, оказывается, как. Задетое материнское самолюбие будет посильнее «Фауста» Гёте, но подыгрывать ему я не собирался. Всё это в прошлом, мам. Эта культурная революция мне уже ни к чему.

– Свобода в том и заключается, что «всякий человек сам себя воспитать должен», – отчеканил я, и веско посмотрел на отца. Тот хмыкнул.

– Чего?!

– Тургенев, мама. Вот, готовлюсь.

– Смотри! – мама погрозила мне пальцем и велела отцу закругляться. – Марш руки мыть, оба.

Быстро покончив с ужином, я вытащил телефон из кухни в коридор, и набрал Настин номер. К счастью, трубки взяла она, и её хриплое от помех, но такое тёплое «алло» царапнуло мне душу, как шрапнель. Оказывается, она ждала моего звонка, и совсем не против немного погулять со мною перед сном. Снова заглянув на кухню, и получив мамино «да иди!», я метнулся в спальню, чтобы отыскать в недрах своего барахла старый фонарик с почти севшей батарейкой. Светил он, еле-еле, но «квадратных» батареек в городе было не достать. Говорили, их давно перестали выпускать, заменив более современными, на 1,5 V, но где же их достать-то, в нашей дыре.

Накинув на себя выходную рубашку, я спустился во двор. Сквозь настоявшиеся вечерние сумерки Настин дом был уже едва различим. У нас в Сибири Солнце вообще заходит стремительно, поджигая верхушки сосен всего на пару минут, но и эту красоту я проворонил. Толкаясь, от нечего делать, от скамейки до скамейки, я то и дело поглядывал на Настин подъезд. Настя опаздывала, но я не видел в этом ничего страшного. Наоборот, мне казалось, что так и должно быть. Что она делает сейчас? Губы красит, наверное. Так, для меня же. Я подожду.

 Возле песочницы громоздились пацаны помоложе, и я невольно остановился, прислушиваясь к их разговору. Те никак не могли поделиться на мушкетёров и гвардейцев, и я прекрасно понимал суть их проблемы, кому охота быть прихвостнями кардинала.

Вдруг разговоры смолкли, и мы вместе обернулись на Настю. Я уже говорил вам, что Настя была очень красивая девушка, но сегодня это было из ряда вон. Её новое, доселе невиданное платье делало её очень взрослой. А ещё причёска, и туфли. Чёрные, лакированные, на шпильках. Наверное, мамины.

– Вот и я, – произнесла она, остановившись передо мною. И поцеловала в губы, прямо при пацанах. Те выпали в осадок.

– Привет, – только и выдавил я в ответ, залившись краской. К чему-чему, а к этому я не был готов.

– Погуляем?

– Да.

– Дай мне руку.


Сделав круг почёта – парк-стадион-райком, мы присели на свободной скамейке в скверике влюблённых. Конечно, Настя притягивала к себе взгляды, и мне от этого было не по себе. Её лёгкое, светло-голубое платье струилось по ветру, оголяя и без того весьма открытые ноги, так что я был рад месту.

Что-то происходило с нею сегодня. Неуклюже обняв её за плечи, я видел, как в темноте блестят её глаза – ярко-жёлтым теплым янтарём. Я не удержался, и поцеловал её снова, а она обняла меня за шею, крепко-крепко, чуть не задушила.

– Как мне хорошо с тобой, Валентин, – прошептала она, уткнувшись лицом мне в шею. – Чувствуешь?

– Чувствую, – ответил я, и положил ладонь ей на колено. Отец как-то говорил, что колени у женщины должны быть круглыми. У Насти они были идеальными.

– Валентин… – прошептала она из бездны собственного смущения, и перестала дышать.

– Что?

– Ничего…

Шаги за нашими спинами заставили нас сесть прямо. Какая-то парочка, года на три постарше, медленно продефилировала в сторону, сломав на нас глаза. Как не вовремя.

Отстранившись, Настя осталась сидеть ровно, как на занятиях, сложив ладони на коленях, и я невольно залюбовался её профилем. Какая же у неё грудь! И ноги. Господи!

– Пойдём.

Я встал, и подхватил её ладонь. И она пошла за мной, даже не спросив, куда. Сойдя с аллеи на едва заметную тропинку, я достал фонарик, и посветил нам под ноги. Один бы я нашёл дорогу и в темноте, но со мною была Настя, такая изящная, неземная, так что я решил не рисковать. В глубине души я верил, что горкомовские спецы не догадаются поменять код на двери, тем более, им наверняка невдомёк, откуда я тогда к ним просочился. 

Возле входа в бомбоубежище всё было по-старому. Свежевыпотрошенная консервная банка отсвечивала дном, словно маленькая Луна, а валяющиеся тут и там бутылки были похожи на ракеты. Капитана, к счастью, не было, и, дойдя до двери, я приготовился набрать код.

– Валентин, что это?.. – прошептала за моей спиной Настя, и я прижал палец к губам.

– Тихо.

Я зажал четыре клавиши, но ничего не произошло. Подёргав дверь, я сделал это ещё раз, но снова безрезультатно. Прикусив губу, я стал перебирать в памяти все подходящие даты, вводил их поочерёдно, но, ни год рождения Крупской, ни год смерти Сталина не подошли.

Отчаявшись, я обернулся к Насте. Та стояла в замешательстве, не понимая, что происходит.

– Валентин, что ты делаешь? – спросила она, и положила руки мне на плечи, и я впервые обнял её под платьем. Прильнув, и оторвавшись от её губ, я спросил:

– День рождения Димитрова? Год? Ну же!

– Что? – Настя смешалась, и, поправив подол, изгнала меня из-под него. – Ээээ… 1882-й, кажется.

Я бросился к замку, и тут же одёрнул руку. Две восьмёрки, блин! Думай, Валентин, думай! Год рождения Старого? Без понятия, этот козёл совсем не тщеславен. 1917-й – отпадает, что тогда ещё? Год распада СССР – тоже, как и год его создания. Маркса с Энгельсом председатель горкома не чтит – это всем известно, что тогда остаётся?

– Один-восемь-два-пять, – произнесла Настя, и я понял, что она права. – Старый восхищается декабристами.

Вот так запросто и сказала: «Старый», первый раз в жизни. Я набрал код, и дверь открылась.

Подав своей спутнице руку, я стал медленно спускаться вниз, светя ей под ноги. Машинное отделение, которое в прошлый раз представляло собой свалку старых бесхозных механизмов, в этот раз выглядело немного по-другому. Часть громоздкой аппаратуры куда-то исчезла, остальные аппараты, рабочие, стояли по своим местам, подключённые к толстым, свисающим с потолка проводам, но бездействовали, а дверь в коморку со стягами и вовсе была приоткрыта, и я решил показать Насте её содержимое.

Зачем, я и сам не знал. Наверное, хотел, чтобы она своими глазами увидела, как храниться то идеологическое барахло, которому она так поклоняется. Однако, здесь был полный порядок. Фанерные транспаранты были аккуратно сложены портретами вниз в углу, а всевозможные стяги, знамена и прочие атрибуты веры были заботливо уложены на деревянные паллеты, образуя что-то вроде красного ложа. Сегодня здесь даже пахло по-другому, не пылью, а свежескошенной травой, как на улице, но там, наверху, я не обратил на это внимания. Наверное, где-то радом были решётки вентиляции, теперь не загромождённые, и от этого запаха становилось так уютно, словно мы попали в красный уголок.

– Валентин, – позвала меня Настя, и я обернулся.

Настя стояла напротив меня, обхватив плечи руками, словно ей было холодно, и я шагнул к ней, чтобы согреть, но та отстранилась.

– Что случилась? – спросил я, но Настя лишь пожала плечами.

– Ничего.

И опустила руки, а вместе с ними и бретельки своего нового платья, которое упало к её ногам. Подхватив её на руки, я уложил Настю на стяги, и сделал всё правильно, а когда всё закончилось, она легла мне на грудь, и закрыла глаза. Закрыл и я.

07.

Громкий металлический лязг заставил меня вскочить. В темноте, едва понимая, где я нахожусь, я нащупал Настино лицо и зажал ей рот ладонью. Та всё поняла, и часто закивала.

Если я и оставил фонарик включённым, то он уже разрядился, и искать его было бесполезно. Приподнявшись на локтях, я попытался заглянуть в «машинное отделение», через которое, совершенно не таясь, буднично прошествовало несколько человек, подсвечивая себе путь «портсигарами». Одеты они были просто и неброско, как все, и по всему выходило, что не только кгбэшники пользуются этими чудо-фонарями, но и «простые» люди, живущие среди нас. Подслушивают, докладывают. Никаких «чисток» у нас в городе, конечно, не было, но за открытое недовольство властями человек мог запросто потерять хорошую работу.

Наверное, с моей стороны было ребячеством считать, что этими ходами никто не пользуется, тем более приводить сюда Настю, но соблазн удивить её был слишком велик. Кто, как не я покажет ей Мерседес, пусть на нём никто не ездит, хотя теперь нам в гараж путь был заказан, убраться бы восвояси, – вот и вся недолга.

В наступившей тишине я слышал, как часто дышит Настя. Поцеловав её дрожащие губы, я принялся искать фонарь. Потыкавшись, как слепой, по шершавым покрывалам, я, наконец, нащупал его и извлёк батарейку. Покусал, достал лампочку, и просто замкнул её на два контакта. Та засветилась еле-еле, но и этого хватило, чтобы Настя смогла второпях одеться. Подхватив туфли, она прильнула ко мне, и прошептала:

– Валечка, кто это, где мы?

– В подвале горкома. А там, – я показал наверх, – сейчас отдыхает Старый.

Её глаза округлились. Видимо, только сейчас она стала понимать, куда и зачем мы забрались. Вернее, так: куда. А вот зачем, она понимала лучше меня.

Выйдя обратно в «машинное отделение», мы на цыпочках двинулись прочь из подземелья. Ещё немного, – думал я, – и начнётся моя новая жизнь. Я был преисполнен будущего, неизведанного счастья. Я так хотел стать счастливым, но не успел.

Свет, а затем и звук, застали нас врасплох. Ослеплённый, я даже не понял, откуда появились два тёмные фигуры, бегущие к нам наперерез.

– Живо! – крикнул я Насте, и что есть мочи подтолкнул её наверх, перебросив сразу через три ступеньки, но жгучая, всепоглощающая боль, расколола меня пополам. Оступившись, я упал на лестницу, и снова получил дубинкой по спине, на этот раз не так больно, больнее уже было некуда. Откуда-то издалека закричала Настя, и кое-как повернувшись, я увидел, как другой человек сгребает её в охапку, и тащит прочь. Что есть силы оттолкнувшись от лестницы, я распрямился, но тут же получил кулаком в лицо. Снова повалившись, я уперся коленями и лбом в грязный пол, размазывая по нему что-то липкое. Волна дурноты накатила так резко, что на какое-то время я перестал понимать, где я, и что я. Потом пол исчез, и появился потолок – меня дёрнули кверху, и потащили куда-то сквозь яркие, залитые светом коридоры. Белые, бесконечные.

Очнулся я на стуле, в наручниках. В голове гудело, во рту было горько. Я с трудом раздвинул ноги и сплюнул на кафель густую красную жижу. Закрыть глаза не получалось. Не получалось вспомнить, отчего у меня так свербило в голове, как только я очнулся. Входили и выходили люди, о чём-то оживлённо переговариваясь. Слов я не разбирал, да и особенно не стремился. Понял, только, что все ждут Старого, который никак не приходил. Дрых, наверное.

Я помотал головой – напрасно. Боль горячим катком проехалась по затылку, и из разбитого лба на штанину капало, но я не обращал на это внимания. Вспомнил, и тут же стал кричать про Настю, и меня снова ударили. Не сильно, но действенно. А потом пришёл Старый, и всё сразу стихло.

– Вот, наконец, поймали, – доложил ему кто-то за моей спиной, и тот просипел:

– Воды ему дайте.

Звякнув стеклянным стаканом мне по зубам, дали напиться. Вода на вкус была как кровь, но я пришёл в себя, поднял голову.

Старый возник передо мною сразу весь – в поношенном костюме, усталый, помятый. Без галстука и без шляпы. Выглядел неважно, почти как я. А на людях всегда такой бодрый, подтянутый. Сел, напротив.

– Здравствуй, Валентин, – проговорил он после некоторого молчания. – Честно говоря, не ожидал.

Сейчас блевану прямо на его ботинки, – думал я, глядя перед собой. – Как же мутит. Промолчал.

– Зачем ты это сделал? – снова нарушил он тишину. – Тебя же разыскивали, как террориста!

Я снова плюнул на кафель. Пришёл, увидел, затупил.

– Бес попутал, Сергей Никитич, – ответил я, едва ворочая языком. – Нет иприта – нет страха.

Старый ничего не ответил. Сложив руки на коленях, он устало смотрел мне в лицо.  Без шляпы он выглядел куда старее, чем обычно. Вот почему он её никогда не снимает.

– Анастасию зачем в это втянул?

Идиот потом что.

– Отпустите её! – выплюнул я в ответ. – Она ничего не знает.

– А я, Валентин, её и не задерживал. Она уже дома.

– Врёте!

Я дёрнулся вперёд, и чуть не взвыл от боли. Не так-то легко напугать собеседника, будучи прикованным к стулу, но что-то в моём лице было такое, что даже Старый дрогнул.

– Диктуй её телефон, – сказал он, доставая из внутреннего кармана уже знакомый мне «портсигар». Его плоская боковая грань засветилась, и он занёс над ней свой скрюченный палец. – Ну!

– Два-пятнадцать-семьдесят, – прошептал я, словно, молитву, и уставился на председателя горкома. Тот потыкал в светящийся бок, что-то пискнуло, и вдруг из «портсигара» донёсся взволнованный голос Тамары Леонидовны, Настиной матери:

– Алло?

– Томочка, здравствуй, – Сергей Никитич поднёс «портсигар» поближе к губам. – Я всё знаю, не переживай. Пригласи Анастасию к телефону.

– Сейчас, Сергей Никитич, сейчас! – пропищала Настина мама, и зашуршала трубкой, прикрыв микрофон ладонью. «Иди сюда, быстро»! – крикнула она так, что даже нам было слышно. – «Иди сюда, дрянь!».

– Алло! – звенел Настин голос через несколько секунд. – Что вы с ним сделали?! Что, я вас спрашиваю?!

Старый нажал на светящуюся панель, и Настин голос пропал.

– Удобная вещь – смартфон, – крякнул он, убирая диковинный аппарат обратно. – Купи себе потом.

Я откинулся на спинку стула. Это точно был её голос. Старый никак не мог это подстроить. Ну, никак. Возможно, не такой уж он и тиран. Меня, наверно, посадят, а вот Настю он может и пощадить.

– Ну, так что, Валентин, баш на баш? Кому рассказал про иприт, отцу, матери?

– Никому, – ответил я, мысленно поблагодарив бога, что удержал язык за зубами, отец не сдаст. – Его же и не было никогда?

– Конечно, не было, – ответил Старый, внимательно посмотрев мне в глаза. – С вас достаточно и пулемётов по периметру.

– Для чего?

– Чтобы паслись в загоне.

– Для чего?!

Снова сплюнув в пол, я стиснул зубы. В морду бы тебе плюнуть, гад паршивый, да только хуже сделаю.

– А ты так ничего и не понял, Валентин, – ответил Старый, кажется, с сожалением. – Вы здесь только для массовки. Вы не важны.

– А кто важен?

– А вот это, Валентин – правильный вопрос. Спроси у отца, до него, по-моему, дошло.

– Вы что, меня отпустите?! – изумился я, не веря своим ушам.

– А нахрена ты мне нужен, потомственный диссидент? – усмехнулся председатель горкома, вставая. – Я твоего отца за «Архипелаг ГУЛАГ» дрючил, и ты туда же. В общем, выметайтесь к чёртовой матери. Завтра получишь аттестат, к вечеру будете в Томске. Ну а дальше – как договаривались: ты там, но Настя-то – здесь.

Я побагровел. С каким бы удовольствием я треснул бы ему по роже. Старый козёл, будь ты проклят!


00.

Первые две недели в Брянске мы жили на чемоданах и ждали, когда за нами придут. Встретивший нас соцработник недвусмысленно дал понять, что знает, кто мы такие, и отец чуть на колени передо мною не упал, умоляя, чтобы я не делал глупостей, и не пытался вызволить Настю.

А потом он всё мне рассказал. Про наш НИИ, в котором изобрели, или вот-вот изобретут что-то такое, чего нет ни у кого в мире, даже у американцев. Про наш городок, который представлялся ему чем-то вроде большой шарашки, в которой есть места похуже, как у нас, а есть получше, со спецпайком, просторной квартирой на территории института и теоретической возможностью выйти «по УДО».

А потом я получил от Насти письмо, в ярко-жёлтом конверте с надписью «DHL». Тот самый Серый, что бухал в ДК и рисовал её портрет, согласился отправить для меня весточку. Оказывается, он был старшим братом толстухи Ерохиной, и передал это письмо с кем-то из выездных.

Настя писала, что скоро мы увидимся. Что она беременна, и что мать с отцом выгнали её из дома, а Старый заявил, что такие педагоги ему не нужны. А ещё в конверте была её фотография, та самая, с надписью: «Люблю, твоя Настя», на обороте. Кто думал, что толстуха Ерохина – фотолюбитель, и дома у неё есть фотолаборатория.

Я рассказал обо всём отцу, и тот с уважением пожал мне руку, и сказал, что всё будет хорошо. И я ему поверил.

Май 2019 г.