Б. Мескита, Дж. Лью Культурная психология эмоц 3

Оценка контроля. Свидетельство об уникальной форме оценок в контексте, в котором подчеркивается автономность личности, проистекает из исследования об отношениях представительства и персональном контроле (Ellsworth & Scherer,
2003; Frijda et al., 1989; Weiner, 1982, 1986). Поскольку тенденция к объяснению результатов представляется универсальной, тенденция придавать особое значение собственному индивидуальному посредничеству представляется более характерной для контекста, в котором подчеркивается автономность личности. Этот тип агентских отношений является ключевым аспектом независимых культурных моделей, в частности американской, в котором успех через независимую личную реализацию является центральным (Markus & Kitayama, 1991).
Участников нескольких исследований попросили вспомнить о той или иной эмоции, описать ситуацию, а потом оценить ситуацию по целому ряду шкал оценок, которые предоставлены исследователями (Mesquita & Ellsworth,
2001). Благодаря этим оценочным исследованиям были получены достаточные свидетельства сходства межкультурных явлений в оценках, но побудительная и организующая функция эмоций была одним из измерений, в которых характер оценки мог отличаться в различных культурах.  В то время как организующая функция эмоций  является важным измерением оценки в оригинальных исследованиях с выборками с участием выходцев из западных стран (Frijda et al., 1989; Scherer, 1984; Smith &Ellsworth, 1985), в выборках с участием выходцев из стран Азии его роль гораздо более скромная. (Matsumoto, Kudoh,
Scherer, & Wallbott, 1988; Mauro, Sato, & Tucker, 1992; Scherer, 1997b). К примеру, Мацумото и коллеги,
(1988), сравнивая японских и американских студентов, обнаружили, что побудительная и организующая функция  (agency) -  важное описательное измерение эмоций среди американских студентов – нередко рассматривалась как отсутствующая среди японских респондентов. Кроме того, эта характеристика представляется важным маркером удовольствия или благополучия в контексте автономии личности, нежели в контексте взаимозависимости. В американском контексте эмоции, побуждающие к деятельности,  такие как гордость, как выяснилось, были взаимосвязаны с общим чувством благополучия. Напротив, эмоции взаимозависимости, нежели эмоции, побуждающие к деятельности,  как выяснялось, кореллировались с благополучием в японском культурном контексте 
(Kitayama et al., 2000; Kitayama et al., in press; Mesquita & Karasawa, 2002).
Эти результаты могут быть соотнесены с выводом, сделанным исследователями других направлений психологии на основе изучения различных культур,  которые продемонстрировали, что американские дети европейского происхождения наиболее мотивированы в заданиях, выбранных ими самими, в то время как американские дети азиатского происхождения предпочитали задания, предложенные им мамой или друзьями (Iyengar & Lepper, 1999). Положительное значение индивидуальной деятельности может быть, таким образом, характерно для культурных моделей, основанных на принципе автономии личности. 
Различия в характерных оценках отражают различные культурные модели. Характерные оценки, исходящие из автономии индивида, опираются на деятельность индивида и контроль, а напротив, оценки, исходящие из взаимозависимости, различными способами оперируют смыслами отношений в той или иной ситуации.

Готовность к действию и поведение
Эмоции, как правило, связаны  с поведением, или, по крайней мере, намерением совершения действий, которое нацелено на изменение отношений между «Я» (самостью) и другими. Мы выделим концептуальные отличия между поведенческими целями (готовностью к действию) и способами поведения (фактическим поведением), несмотря на неопределенное эмпирическое расхождение. Поведенческие цели – или склонности к поведению – были определены в научной литературе как готовность к действию (Arnold, 1960; Frijda, 1986). Готовность к действию находится в неразрывной связи с оценкой в том смысле, что она выражает тенденцию или готовность принимать во внимание вопросы эмоциональной жизни в той форме, в какой они понимаются; в то время как реальное поведение представляет собой согласованное усилие к совершению таких действий. Готовность к действию и поведение таким образом допускаются и формируются значением события, в том виде, в каком оно структурируется, и тем самым отражают культурную модель. Готовность к действию и поведение сами по себе отражают нормативные и описательные отношения  между индивидом и его/ ее социальным контекстом.  Культурные модели же формируются актуальными и желательными способами поведения для достижения нормативных отношений между индивидом  и другими.
Готовность к действию. Немногочисленные кросс-культурные исследования, которые определенно связаны с культурными различиями в концепции готовности к действию, предполагают, что помимо некоторых универсальных тем в готовности к действию, имеются многие культурные расхождения. В исследовании, проведенном Frijda и его коллегами (Frijda, Markam, Sato, & Wiers, 1995), были сопоставлены способы готовности к действию, о котором сообщали голландские, индонезийские и японские участники после воспоминаний о соответствующем эмоциональном опыте. Все респонденты оценивали эти проявления эмоций, в связи с которыми они заполняли анкету самооценки, по тем же самым вопросам готовности к действию. В исследованиях с участием голландских и индонезийских респондентов, в которых им было предложено вспомнить те или иные эмоционально значимые события, слова, связанные с эмоциональными стимулами фигурировали наиболее часто. Японские слова были переводом этих концепций.
В связи с каждой культурой, факторный анализ вопросов готовности к действию позволил предположить, что пять (от шести до девяти) факторов были аналогичны в каждой из культурных групп: отдаление, стремление к, преодоление, желание получение помощи, и подчинение. Эти факторы можно интерпретировать как общие темы поведения, и они объясняли существенную часть дифференциации между обозначениями эмоций. Здесь сразу следует оговориться, что не все факторы имели универсальное значение и что некоторые факторы, свойственные определенной культуре, легко понимаются на основе определенных культурных моделей. Согласуясь с индивидуальным мотивом контроля, к примеру, «стремление к контролю/ к власти» было уникальным фактором поведения в голландской группе. В японской же группе, соответствуя потребности к избеганию дезинтеграции, один из факторов поведения состоял в личностных проявлениях (апатия, отсутствие интереса), как общепринятом способе выражения негативных чувств в этой культуре (Karasawa, personal communication). Еще более существенно то, что сравнительное значение пяти общих тем готовности к действию не было одинаковым в разных культурах. Культурные модели трех групп дают правдоподобные объяснения этих различий в культурах. Мотивы избегания и встречного движения/ преодоления были важными при различении слов, используемых для выражения эмоций в голландском, по сравнению с другими языками. Голландская культурная модель индивидуализации, если необходимо путем оппозиции (как способа самовыражения, Stephenson, 1989; Van der Horst, 1996), может объяснять значения способов избегающего и преодолевающего поведения как выражения готовности к действию в эмоциональном опыте голландцев. С другой стороны, мотивы стремления к чему-либо и подчинения, позволяли дифференциацию между различным эмоциональным опытом в индонезийском и японском, нежели в голландском контекстах. Эти мотивы соответствуют целям гармонии отношений в культурных моделях названных азиатских групп (Markus et al., 1997); движение навстречу другому может сократить социальную дистанцию, а подчинение — вызвать  приятие одного человека другим. Можно сделать вывод о наличии различных поведенческих целей, в том случае, если культурные отличия в способе поведения имеют значение в различных культурных моделях. Например, в некоторых исследованиях были выявлены культурные расхождения в частоте телесной или физической активности, которая может восприниматься как составная часть отношений. В опросе японские респонденты сообщали о гораздо меньшем количестве жестов руками и телесной активности, чем американцы в ситуациях, когда они испытывали эмоции гнева, печали, страх, счастье и т.п. (Scherer et al., 1988). Это различие можно понять в том смысле, что японские респонденты в большей степени ориентированы на отношения, а американские участники – на индивидуацию. Особенно интересно то, что между разными культурами не было выявлено отличий в способе контроля над своими эмоциями респондентов в различных культурах. Более низкая частота активных соматически обусловленных поведенческих реакций среди японцев скорее является результатом более низкого уровня изначально присущей человеку деятельности, чем вторичной регуляции. Эти данные самооценки сопрягаются с фактическими измерениями общесоматического поведения, или с объемом действий в любом направлении. Tsai and Levenson (1997) обнаружили, что американские пары китайского происхождения, которые обсуждали конфликтные темы в своих отношениях, проявляли менее выраженную соматическую деятельность, чем американские пары европейского происхождения.  Общая соматическая активность была одним из немногих способов физической реакции, по которой различались две культурные группы.
Имеется определенное указание на то, что счастье, сопровождающееся особым возбуждением, еще одна эмоция, сопровождающаяся экспансивным поведением, более характерна для культур, основанных на принципе индивидуации.
Tsai и ее коллеги (Tsai, Chentsova-Dutton, Friere-Bebeau, & Przymus, 2002)
попросили американцев европейского происхождения и американцев хмонгоязычных  американцев вспомнить об эпизодах, в которых они испытывали целый ряд интенсивных эмоций, включая счастье. Основное отличие  в физиологических реакциях и отмечавшейся мимике состояло в том, что американцы европейского происхождения гораздо чаще выражали социальную улыбку, вспоминая о событиях, в которых они испытывали интенсивные положительные эмоции (счастье), по сравнению с хмонг-язычными американцами. Это было именно так, несмотря на то обстоятельство, что эмоциональные переживания, о которых говорили респонденты, и физиологическая активность не  различались среди культурных групп. Кроме того, более культурные хмонгоязычные американцы, гораздо чаще улыбались социальной улыбкой, по сравнению с их менее культурными соотечественниками, что позволяет предположить, что усвоение  американской культуры связано с большей распространенностью социальной улыбки у счастливых людей. Американцы европейского происхождения  (и в расширительном смысле усвоившие американскую культуру хмонгоязычные американцы) могут использовать социальную улыбку для передачи остальным того, что они испытывают социально приемлемые эмоции счастья, которые характеризует индивида как независимого и успешного. С другой стороны, переживания счастья, связанные с особенно сильным возбуждением, представляются более редкими а культурах, ценностью в которых является гармония в отношениях (Lutz, 1987). Выражения восторга и ликования рассматриваются как потенциально разрушительны, поскольку они могут болезненно контрастировать с эмоциональным состоянием других, или поскольку они могут рассматриваются как указывающие на вероятность бросающих вызов личности социальных обязательств и избегания ответственности (Lutz, 1987;
Karasawa, personal communication). Возможно, счастье имело такие же коннотации для хмонгоязычных американцев в исследовании Tsai и ее коллег.

Эмоциональное поведение, согласующееся со смыслом ситуаций. Различия в намерении поведения иногда можно понимать исходя из разницы в оценке событий,  вызывающих реактивное поведение.  К примеру, в ситуации, когда человек испытывает стыд, поведенческие цели отличаются в зависимости от различного истолкования стимула, возбуждающего стыд (Mesquita & Karasawa, 2004).
Поскольку стыд в определенных западных контекстах, как правило, связан с отказом или желанием исчезнуть из вида
(Frijda et al., 1989), стыд в восточно-азиатском контексте, основанном на взаимозависимости, связан с попытками восстановления отношений. В последнем котексте стыд нередко сопровождается выражениями стыда, публичными извинениями и публичными рыданиями перед родителями или народом, а также публичными и частными заявлениями о намерении изменить чьи-либо недостойные действия и идентичность
(Mascolo, Fischer, & Li,
2003).
Различия в поведенческих реакциях, сопровождающими стыд, вытекают из значений, связанных со стыдом.  Стыд в западном контексте, основанном на автономности личности, связан с оценкой события как неконгруэнтного с целями личности, а также тем, что он вызван устойчивыми особенностями индивида (Tracy & Robins, 2004). Таким образом, стыд возникает в том случае, когда событие противоречит представлениям о том, кем человек хотел бы быть/ о желаемых репрезентациях «Я»,  как, к примеру, в том случае, если студент не сумевший сдать экзамен, связывает это событие с недостатком способностей. С другой стороны, стыд в восточно-азиатских культурах, основанных на взаимозависимости, представляется оценкой неконгруэнтности происходящего с целями отношений: обязательствами перед другими, родителями, народом и т.п. – и тем, что эта неконгруэнтность приводит к бесчестию народа или групп, к которым принадлежит индивид. Разумеется, даже в западном контексте, неспособность соответствовать целям идентичности становится значимой в силу потенциала социального отвержения ({Baldwin, 2004 #1594}, который, в конечном счете, обусловлен отношениями. Тем не менее, отношения, в которых проявляется стыд этого типа, имеют характер отношений между относительно автономными индивидами, в которых каждый отвечает за собственный успех. Такая позиция отличается от акцента на отношения, которая является ядром стыда в восточно-азиатском контексте. Соответственно, в то время как западный стыд сосредоточен на присущих человеку пороках (изъянах), стыд в восточно-азиатских культурах сосредоточен прежде всего на негативных социальных последствиях, независимо от того, отвечает ли за них индивид (Crystal, Parrott, Okazaki, & Watanabe, 2001).
Таким образом, стыд в восточно-азиатских культурах является попыткой восстановить вред, нанесенный отношениям, нежели переживаниями окончательного поражения, какой он предстает в западном культурном контексте. Ответами на восточно-азиатский стыд являются самоусовершенствование и разделение чувства стыда с обществом – оба эти варианта являются средствами утвердиться в качестве члена социальной группе, к которой человек принадлежит. Эти поведенческие цели совершенно отличаются от свойственной западной культуре готовности к действию, к которой побуждает стыд, стремлению скрыться с глаз, что, в свою очередь, является соответствующей реакцией на конечное,  бесповоротное падение, и, таким образом, высокую вероятность отвержения.
Аналогичные отличия в реакциях на стыд, действительно, были обнаружены в анкетном исследовании по проблематике стыда среди продавцов в Нидерландах и Филиппинах
(Bagozzi, Verbeke,
& Gavino, 2003). Продавцы в обеих культурах оценивали их возможную реакцию на ситуации, в которых высказывания или действия покупателей заставили их испытать чувство стыда. Продавцы, воспитанные в голландской среде, основанной на индивидуализме, как ожидалось, интерпретировали попытку покупателей пристыдить их как свидетельствующую о том, что независимые личностные цели были негативно оценены, и что они таким образом были оклеветаны и подвергнуты осмеянию. Филиппинские продавцы, с другой стороны, как и предполагалось, были озабочены  вопросами социальной идентичности, а также вопросами отношений с покупателями. В соответствии с их возможной интерпретации ситуации, как наносящий ущерб личности/  «Я», по словам голландских работников торговли, их стыд мог бы защитить их от будущей клеветы (к примеру, самоустранения). С другой стороны, стыд среди филиппинцев не был связан с защитной реакцией. Различные в культурном отношении реакции, связанные со стыдом, обуславливали, как опять-таки и предсказывалось, различные результаты деятельности. Для голландских продавцов защитная реакция, которая была тесно связана со стыдом, отрицательно коррелировалась с объемом продаж, эффективностью коммуникации  и построением отношений. Так в голландской торговле стыд является контр-продуктивной эмоцией. С другой стороны, в филиппинской торговле стыд находился в положительной связи с «адаптивными ресурсами», состоящими из построения отношений, гражданскими добродетелями и вежливостью, явно направленными на установление отношений с покупателем.  Для филиппинских работников торговли стыд представляется продуктивной эмоцией.
.3
В еще одном исследовании, иллюстрирующем, каким образом поведенческие цели основаны на культурном понимании эмоциональных ситуаций, сравнивалось поведение мужчин- представителей северных и южных штатов США в экспериментальной среде, в которой они подвергались оскорблению.
(Cohen,
Vandello, Puente, & Rantilla, 1999). Обида в культурном контексте Юга США представляет собой вызов чести человека особенно в том случае, когда она является преднамеренной, в северной же культурной среде дело обстоит иначе (Cohen et al., 1996). По этой причине в восприятии южан понятие «обида» исключено из культурного контекста, и они следуют сложной системе правил учтивости. В результате южане оказываются беззащитными, когда сталкиваются со скрытой агрессией. Напротив, культура речи северных штатов подготавливает северян к незначительным проявлениям враждебности и грубости.
Соответственно, южанам потребовалось больше времени, чем северянам, для проявления эмоций, связанных с гневом (оценка по
(a) выражениям лица (b) риск физической или вербальной конфронтации)
в адрес вызывающего раздражение конфедерата в эксперименте, в котором он препятствовал выполнению задания.  С другой стороны, поскольку раздражающее поведение вызывало гнев среди южан, гнев у них проявлялся более бурно, и, по оценкам,  они в большей степени готовы участвовать в физической или вербальной конфронтации.
По одному из толкований этого вывода, поскольку обида воспринимается очень серьезно, южане обязаны ответить соответственно, чтобы защитить честь и опротестовать счет.   

В только что обсужденном эксперименте, оскорбленный конфедерат высказал свои извинения. Извинения были с большей готовностью приняты северянами, которые оставались спокойны, чем южанами, которые к тому времени были разгневаны.
Так что северянам было проще простить, когда они не были возбуждены к этому моменту,  южанам же — если по счету полностью уплатили. Наконец, спустя шесть месяцев после окончания эксперимента, сохранявшие спокойствие южане и разгневанные северяне гораздо легче узнавали конфедерата по фотографии, чем разгневанные южане и не впадавшие в гнев северяне.
Эмоциональный опыт был явно более памятным для южан, которые не заплатили по счету, и для северян, которые нарушили свой культурный код, не сохранив спокойствие. Но наблюдаемое поведение и последствия этого поведения можно понять и спрогнозировать из смысла вызывающей раздражение ситуации.

Эмоциональное поведение, вписывающееся в культурный контекст.  Имеются определенные свидетельства культурных различий в определенном поведении, которые используются для реализации аналогичных поведенческих целей. Таким свидетельством является анкета готовности к действию среди голландских, индонезийских и японских групп.
К примеру, поведенческая цель подчинения иллюстрируется примерами следования предписаниям, зависимости и апатии среди голландской группы. В индонезийской группе она была проиллюстрирована такими же способами готовности к действию, которые отражали отсутствие самоконтроля (замкнутость, беззащитность, заторможенность, и в отрицательном плане: нахождение в подчинении). В Японии
подчинение выражалось такими проявлениями как зависимость (зависимость и повиновение), отсутствие самоконтроля (заторможенность, беззащитность) и социальные обязательства (стремление к компенсации, нежность).
Определенный способ готовности к действию, который служит превалирующей поведенческой цели – в данном случае подчинению – проявляется по разному в различных культурах, в соответствии с культурными моделями.
В голландском культурном контексте, основанном на автономии личности, подчинение ограничено теми контекстами, в которых один человек находится в зависимости, или не обладает достаточной энергией, чтобы сопротивляться ей. В культурах, основанных на взаимозависимости, ситуация, когда человек не берет в свои руки руководство, может быть достаточным условием, чтобы другие взяли инициативу на себя. Следовательно, почувствовать заторможенность или беззащитность автоматически означает подчиниться.
Кроме того, согласно японской модели отношений (e.g., Lebra 1994), социальное обязательство в Японии может на самом деле означать способность и желание уступать другим людям. Дополнительные свидетельства того, что поведенческие цели соответствуют смыслу эмоциональной ситуации, были получены в нарративном исследовании среди северо-американцев и японцев, упомянутом выше.
(Mesquita et al., 2005). Как указывалось, культурные различия в поведенческих целях соответствуют моделям «Я»/ самости и отношений. Наиболее распространенными типами реакции, отмеченными среди американских респондентов европейского происхождения, состояли в ассертивном и агрессивном поведении,  - оба типа поведения подчеркивают границы между различными людьми. С другой стороны, наиболее частая готовность к действию или поведение, отмеченное среди японской группы – состоявшее в бездействии, служит для поддержания отношений или, по крайней мере, чтобы избежать их явного разрыва. Маловероятно, чтобы эти результаты были вызваны различиями в реакциях на обиду в конкретных ситуациях в американской и японской культурной среде, поскольку аналогичные результаты различного поведения при оценке и готовности к действию были получены в контролируемом исследовании с использованием фотографий.
(Mesquita et al., 2005, Study 2).
Аналогично, в сравнительной работе с голландскими, суринамскими и турецкими респондентами в Нидерландах,
Mesquita (1993) обнаружил, что агрессивные цели, как правило, преследуются способом, который имеет значение в уникальной культурной модели. К примеру, суринамские и турецкие респонденты проявляли более выраженную тенденцию к равнодушию в тех ситуациях, в которых им наносил вред другой человек. Особое значение, придаваемое отношениям в этих культурах, по сравнению с голландской культурой, превращает «равнодушие» - отрицание вовлеченности/ деятельностного начала (engagement)  – фактически в акт агрессии. Исследования этнографов показали, что поведение, характерное для определенной культуры, иногда избирается для эмоциональных целей, при этом не нарушая  культурной модели. (Mesquita & Frijda, 1992). Так, по данным этнографов, балийцы реагируют на устрашающие события, впадая в сон
(Bateson & Mead, 1942). Это поведение можно понять как характерное для культуры подтверждение более общей цели страха – избегание.
Засыпая, балийцы, по крайней мере, субъективно, достигают цели снижения воздействия угрозе, в то же время избегая эмоционального сбоя, который обычно вызывают другие проявления страха. Таким образом,  эту реакцию засыпания можно рассмотреть как действительный с культурной точки зрения способ достичь цели избегания (или «отдаления»).Отстранение может иметь различные значения в зависимости от определенного культурного и ситуационного контекста.
В яванской культуре Satru означает официально закрепленный паттерн избегания, при котором лица, находящиеся в состоянии конфликта, отказываются говорить или взаимодействовать между собой
(H. Geertz, 1961). Учитывая яванский идеал социальной гармонии (rukun) который требует скрытия всех диссонансных аспектов,  satru "представляет собой прекрасный механизм регулирования враждебности в обществе, которое преуменьшает значение насилия и выражения реальных чувств, поскольку предполагает избегание проявлений ярости, в то же время разрешая в значительной степени ее выражение» (Geertz, 1961,, pp.117-118). В этом случае устранение служит чувствам враждебности в контексте, который не позволяет открытое ее выражение.

В конечном счете, значение и следовательно уместность и эффективность определенного поведения в определенном контексте отличается в зависимости от культурной модели. Заметьте, что ориентация на отношения и взаимозависимость не всегда ведет к установлению социальных связей и социализации.
Согласно описанию, чувство стыда в восточно-азиатских культурах чаще ведет к сближению, чем подобное состояние в контексте западной культуры. Однако балийский и яванский примеры позволяют предположить, что модель  эмоционального поведения в потенциально конфликтных ситуациях демонстрирует прямо противоположную тенденцию – а именно к отстранению. Напротив, чувство стыда в западном контексте, как правило, связано с отстранением, в то время как враждебность выступает в тандеме с антагонистическим поведением. Итак, эмоциональное поведение в культурной среде, основанной на принципе независимости личности, либо в контексте взаимозависимости, не соответствует строго определенной линии, а варьируется с учетом значения поведения в определенном культурном контексте.

Оценка значения культурных различий значений эмоций.
Насколько существенны различия в эмоциях? Являются ли они поверхностными вариациями на универсальную тему, или скорее существенными для эмоционального опыта? Мы утверждаем, что, если человек хочет понять и предугадывать поведение и эмоции людей в различных культурах в эмоционально значимых эпизодах,  эмоции в контексте той или иной культуры имеют очень большое значение. Нередко можно провести культурные различия в распространении эмоций при описании явлений при относительно высоком уровне абстрагирования, (Mesquita, Frijda, & Scherer,
1997), но при этом исследователи рискуют отойти от понимания психологического явления (Mesquita & Frijda, 1992; Mesquita et al., 1997). К примеру, можно описать превалирование связанных с отношениями оценок во взаимозависимых культурах как альтернативный способ позитивного самоощущения. Люди во взаимозависимых культурах могут определять их самоощущение, учитывая их социальные ценности, подобно тому, как люди в культурном контексте независимости личности оценивают личные качества или самоуважение. Напротив, можно было бы утверждать, что самоуважение является манифестацией западного представления об универсальной потребности в принадлежности,
(Leary & Baumeister, 2000), и с учетом этого, люди в различных культурах оценивают свои шансы на принятие или отвержение другими. Точность измерения социальной ценности личности – по критериям самоуважения, чести или уровня адаптации – может различаться в разных культурах. Однако оценка  эта может считаться универсальной. Мы не отрицаем, что во многих случаях можно заметить универсальные темы в наблюдаемых культурных различиях, и это может быть полезно в зависимости от интересующего исследовательского вопроса. Однако точная репрезентация актуального эмоционального опыта в различных культурах требует понимания того, какие эмоционально-значимые события вписаны в пространство культуры.
(Mesquita et al., 1997).Культурные модели составляют содержание эмоций, и делают эмоциональные акты понятными и предсказуемыми.

К примеру, важно понять, что на юге США оскорбления воспринимаются как наносящие урон чести. Эта интерпретация объясняет, почему в ответ на оскорбления южане чаще демонстрируют гнев и агрессивные реакции, чем северяне, у которых развита этика чести. Эта интерпретация также объясняет, почему южане вероятно испытывают меньше негодования, чем северяне после выражения ими гнева (счет оплачен, сила показана)
(Cohen et al., 1999).  Для понимания эмоционального опыта и эмоциональных реакций важно рассмотреть культурные модели, которые придают смысл предшествующему событию. Также важно знать, что представители западной цивилизации с большей вероятностью придают личный смысл эмоционально значимым событиям, поскольку оценка смысла существенным образом кореллируется с эмоциональным опытом и характером переживания эмоций. К примеру, если на кого-либо возлагать вину за оскорбление (распространенная среди американцев оценка, основанная на чувстве гнева) или исходить из того, что люди не всегда вежливо обходятся друг с другом, и, быть может, у другого человека для такого поведения были веские основания (частая оценка среди японцев), то в каждом из названных случаев последствия для эмоционального опыта и поведения будут различаться. 
(Mesquita et al., 2005). Обвиняя другого человека, люди провоцируют ассертивное и агрессивное поведение. Проявление симпатии к обидчику, с другой стороны, снижает интенсивность эмоций и таким образом, во многих случаях, приводит к бездействию.
Вопрос стоит не так, можно ли описать поведение, не ссылаясь на богатые культурным смыслом значения, но подходит ли этот уровень описания, учитывая интересующий предмет. Мы полагаем, что в большинстве случаев достаточно абстрактные описания поведения не могли бы уловить явные мотивы поведения, ни субъективный опыт. Если необходимо предугадать или понять, что люди будут или собираются делать в актуальном эмоциональном контексте, следует принять во внимание смысл, который имеет это поведение в актуальном эмоциональном контексте, не ограничиваясь только движением в определенном направлении. Важно знать, что удаление является выражением враждебности, что свойственно яванской культуре, или избеганием открытости другим людям, что имеет место в западном представлении о стыде
(Bagozzi et al., 2003; Frijda et al., 1989). Вытекающие из этого социальные и поведенческие последствия, а также опыт этого поведения, по-видимому, совершенно различны  в зависимости от значений.