Канкан на могильной плите

     Моя Депрессия приходила в субботу утром. В воскресенье, конечно, тоже, и в другие дни. Но это был основной визит, чтобы мои выходные прошли как положено.
     Садилась, ждала своего чаю. Разумеется, горького. Видя, как себе я делаю сладкий, она поднимала толстые брови и шевелила ими в знак неодобрения.
     Приняв кружку, начинала разговор.
     - Слыхала? Самолёт упал (пароход затонул, танкер сгорел).
     Самолеты падали, машины разбивались – такова цена махровой технической цивилизации. Но Моя Депрессия считала, что я должна обо всём этом скорбеть.
     Когда-то она научила меня писать печальную прозу, которая имела некоторый успех, и считала, что я у неё в пожизненном долгу. Я должна была скорбеть обо всём, что в мире не так, и делиться своей скорбью с другими. Я также должна была напоминать людям, что любви нет. Я знала, что есть (кому, как не мне, было это знать!), но доказательств (в виде законных детей от моей любви) у меня не было, а бездоказательно-то каждый может – так уверяла Моя Депрессия.
     Она стояла на своём, она была неколебимо убеждена. Её убеждённость была сильней моего желания от неё избавиться.
     Искать помощи было не у кого. Друзья и близкие маялись каждый со своей депрессией, а любой гуру или наставник ночами рыдал в подушку. Правда, был один человек... я называла его Озабоченный, так как он искренне обо мне заботился. Но я боялась знакомить его с Моей Депрессией. Можно было не сомневаться, что она его победит.
     И без того приходилось выслушивать, что, мол, нет, нельзя себя растрачивать, потому что не важно, один мужик или десять, всё равно это разврат, и беспутство, и предательство всего лучшего, и моральное разложение. И если уж на то пошло, все мужики – сволочи.
     Я пыталась бороться. Хваталась за шанс как-то расцветить свою жизнь, наполнить маленькими радостями и удовольствиями, но они не задерживались надолго в обществе Моей Депрессии. Я смотрела всегда поверх голов, и взгляд мой размывал окружающее, чтобы не мешало, пока я с ней спорю, выслушиваю претензии, наношу и принимаю удары.
     У меня был вид безнадёжно порядочной женщины.

     *

     В эту ночь мне приснилось мокрое одеяло с надписью «Моя Депрессия», которое я вынуждена была носить, потому что больше у меня ничего не было. Это тяжкое бремя гасило во мне каждое пламя, все радуги и северные сияния, все фейерверки и бенгальские огни.
     По идее мне нужно было тут же впасть в Мою Депрессию, но, к счастью, я снова ушла в сон раньше, чем она раскрыла мне объятия.

     На другое утро (а это было утро пятницы) я первым делом позвонила на работу и взяла отгул. Работа могла обойтись не только без меня, но и без половины других сотрудников, и сама по себе служила громадным депрессантом.
     Я безжалостно искромсала платье для выходов в театр, оставив только бордовый корсаж и, так сказать, подол. Потом вышла в парк, очень весенний, и кормила там уток и лебедей, заново учась у детворы смеяться во весь голос. Побродила между уличных художников. Перекусила в чайной, где подавали изумительные эклеры «Венесуэла», опасные для здоровья диетичек.
     И наконец, пригласила Озабоченного на ужин.
     Он пришёл с букетом гвоздик, бутылкой французского вина и ломтём сыра с трюфелями. Самой собой, после ужина я сказала ему «да».

     *

     Утром Моя Депрессия явилась с выпяченной челюстью. Брови её торчали высоко и неподвижно, как прибитые. Лицо было красным от натуги сдержать поток обвинений. Я принялась за обычный ритуал. Заварила чай и открыла баночку для разведенной горчицы, которую обычно добавляла в кружку Моей Депрессии. Добавила ложечку. Не сводя с меня буравчиков глаз, она сделала кивок: мол, ещё, раз уж такое ЧП!
     Я добавила ещё две ложечки, оттеснив все мысли, чтобы не выдать себя.

     Она мучилась недолго. Мёд совершенно заклеил ей рот и пролился в желудок смертельным ядом.

     На похороны собрались все друзья и знакомые, готовые скорбеть о моей утрате. Они были в чёрном, и чёрными были их Мерсы. Озабоченный тоже стоял чуть в сторонке, но одет был обычно, и остальные молча осуждали его, сбившись для этого в плотную толпу.
     Все они дружно вздрогнули, когда из-за поворота выплыл Экскалибур. Дверца отворилась, и я ступила из него, белея плечами над бордо корсажа. Летящим шагом двинулась к месту захоронения.
     Надгробная плита была добротная, унылого серого мрамора, с надписью «Моя Депрессия. Родилась такого-то, умерла тогда-то».
     Я ступила на плиту и выпрямилась перед толпой, как Символ Беспутства. Приподняла подол, открывая чулочки и прочее. Повела головой в знак того, что пора.
     И с небес грянул канкан!

     Пам! пара-пара-пам-пам! пара-пара-пам-пам! пара-пара-пам!.. парам-пам-пара-пара!
     Пам! пара-пара-пам-пам! пара-пара-пам-пам! пара-пара-пам!..

     Мои чулочки замелькали, плечи засияли, глаза заискрились и смех вырвался свободный, звонкий, обольстительный.
     Толпа застыла в страшном шоке. Зато Озабоченный смеялся, глядя на меня с восхищением, и я поняла, что и дальше буду растрачивать себя с ним!