В реанимацию из-за любви. Повешенная. История втор

Я люблю дежурить по выходным – нет начальства и нет суеты. В тот выходной я дежурила в терапевтической палате, где лежат пациенты с терапевтической патологией – инфарктами, бронхиальной астмой, пневмонией, разными отравлениями и так далее.

День был жаркий, солнце беспощадно палило бедных инфарктников и астматиков. Одна бабулечка попросила повесить на окна простыни. Мы взяли скотч и прилепили простыни. В палате установился блаженный сумрак. Больные уснули.

Вызывают меня в приемный покой.

Прихожу. На кушетке лежит девушка необыкновенной красоты – тонкие черты лица, длинные рыжие волосы крупными кольцами. Все волосы в мелких опилках. Одета в легкую, белую блузку и цветастую юбку. На шее грубая, толстая петля из веревки. Сознания нет, дыхание с хрипами. Мне все ясно.

Если человека вытащили из петли, главный вопрос – сколько он там пробыл. При повешении происходит сдавление кровеносных сосудов, мозг не кровоснабжается. Кора мозга погибает за 2-5 минут, и человек может превратиться в овощ. Это страшно. Главное – восстановить кровоток и насытить ткани мозга кислородом, хотя не факт, что поможет. Ткани мозга, при повешении, отекают и не могут полноценно функционировать. Насытить ткани мозга можно, если человек будет адекватно дышать. Но при повешении происходит отек гортани и, как следствие, сужение. Вопрос времени здесь самый главный – чем меньше времени был в петле, тем меньше кислородное голодание и отек тканей мозга.

Быстро вызываю каталку, перекладываем, разрываем всю одежду, укрываем простыней, летим в лифт. В палате уже застелена койка.

Я быстро ее заинтубировала и перевела на искусственную вентиляцию легких (ИВЛ) специальным аппаратом. Все ткани организма, пережившие кислородное голодание, должны насытиться кислородом.

Медсестра поставила катетер в вену и начали лечить. Лечение – это препараты, ликвидирующие повреждение тканей.

Кроме того, ставится мочевой катетер – первый орган, реагирующий на недостаток кислорода – мозг, второй – почки. Количество выделенной мочи необходимо считать поминутно.

Все описанное, должно быть сделано минут за 5-10. Потом можно сесть, и обдумать лечение.

Я еще раз глянула на дивчину. Красавица, кой черт ее попутал?

Проверила параметры ИВЛ, посмотрела на мочевой катетер – мочи нет.

Пошла обдумать лечение. Дежурила я с медсестрой Милой.

— Вас там папа, – тихо сказала Мила.

В коридоре стоял высокий, седой, интеллигентный мужчина. В глазах ужас, в руках мнет какой-то пакет.

— Доктор, что? – шепотом спросил он.

— Вы соберитесь. Мне надо Вас расспросить. Хорошо?

— Хорошо. Я готов.

— Сколько она пробыла в петле?

— Я думаю, меньше пяти минут, – четко ответил отец.

Точность ответа меня удивила.

— Откуда такая уверенность?

— Мы были на даче. Я собрался, и пошел на автобус. Она передумала со мной ехать. Поговорила с подружкой по телефону и передумала. До остановки идти минут пять. Я не дошел. Чувствую, что-то не то – вернулся. Поискал, покричал ее. Потом, зачем-то в сарай пошел. А она, там, уже висела. Я пилу схватил, перерезал веревку, растянул ее, скорую вызвал. Она сразу задышала, если Вы об этом.

— Вы извините, она, что – не первый раз?

— Нет, что вы. Просто у меня мать была врачом. Доктор, может обойдется?

— Я не знаю.

— А что-нибудь надо? Мы все купим. Может лекарства какие?

— Пока не надо.

Я вернулась в палату. Бабулечкам с инфарктом принесли обед.

— Вот дурочка, – констатировала бабуля.

— Да, любовь поди, несчастная.

Мила подошла к кровати нашей красавицы. Поверила капельницу.

— А может она… – Милка задумалась, – правда, а что еще может быть?

— Ничего не может, – отрезала бабушка, – все глупости. У нас на работе, еще в советское время, одна такое учудила. Так ее, потом, в дурдоме проверяли. Она сказала, что дурдом – это надо пережить. А любовь – это так, это мелочи.

— Когда детки болеют – вот горе, а мужики трамваи – один ушел, другой будет. И, следующий, правило, лучше.

— Это да, – подтвердила соседка.

Мила подошла ко мне.

— Слыхала Костантинна, это надо запомнить и записать.

Прошло четыре часа. Наша девушка начала приходить в себя. Я посмотрела на истории имя – София Михайловна Левкович.

Аппарат ИВЛ я перевела в режим, который помогает больному дышать. София открывала глаза. Запястья, в таких ситуациях, фиксируются мягкой и очень крепкой веревкой к боковушкам кровати. Соня выкручивала запястья, пытаясь освободить руки.

— Не надо, лежите спокойно. Руку мою сожмите, – попросила я.

Она сильно, до боли, сжала мою ладонь.

— Лежите тихонько, не буяньте.

Я подошла к Миле.

— Пошла к монстрам, может, еще чего придумаем, чтоб уж без последствий. Жаль дурочку.

Мила кивнула, и продолжала заполнять журнал поступлений.

Монстрами, за глаза, конечно, молодые доктора назвали докторов с большим опытом. Надо сказать, мне на таких везло. Все они были первые после Бога в своей профессии.

Кроме, огромного профессионализма, у этих докторов было, так называемое, клиническое мышление. Они видели больного, болезнь, сопутствующие заболевания и могли сказать, что будет, если сделать так, и что будет, если сделать по-другому. Они умели анализировать. Они, кстати, никогда не признают, так называемые «стандарты лечения». Нет стандартов в человеческих болезнях!

В тот день я дежурила с Виноградовым Андреем Николаевичем. Он сидел в ординаторской на диване, курил и смотрел по телевизору концерт обожаемых «The Rolling Stones». Глаза его были прикрыты, он закинул нога на ногу, и играл на воображаемой гитаре. Я постучала о дверной косяк. Он открыл один глаз и продолжал играть. И все это, не вынимая сигареты.

— Наша София очнулась.

Андрей Николаевич выключил звук телевизора, перестал дурачится. Стал очень внимательным и серьезным.

Я продолжала.

— На ИВЛ – вспомогательный режим, мышечный тонус хороший, стабильная, в общем, – отчиталась я.

Виноградов взял лист наблюдения. Внимательно посмотрел все параметры – пульс, давление.

— Моча есть?

— Да, нормально.

— Пытайся экстубировать, но без экстремизма. По-тихому, не торопясь.

(Экстубация трахеи – извлечение интубационной трубки после наркоза, при восстановлении самостоятельного, адекватного дыхания больного. Экстубируют больных после восстановления сознания и рефлексов).

— И знаешь, Ксюш, там родственники как?

— Адекватные.

— Закажи им… (он перечислил мне лекарства).

Это было во времена, когда больницы снабжались хуже, чем сейчас. Многие лекарства были в продаже и не возбранялось заказать их родственникам.

Я вернулась в палату, отключила Соню от аппарата ИВЛ, она 30 минут дышала сама, через интубационную трубку. Потом я достала трубку, Соня откашлялась, осмотрелась и изумленно спросила:

— А где я?

— В реанимации. Имя свое помните?

— Соня.

— А полностью?

— Софья Михайловна Левкович.

— Адрес домашний помните?

Она назвала адрес. Я посмотрела на Милу, она сидела за столом, перед ее глазами лежала история. Она кивнула мне – правильно.

— А как я сюда попала? – спросила Соня.

— Вы не помните?

Она задумалась.

— Нет.

— Вас, девушка, папа из петли достал.

— Из какой петли?

— Из обычной – толстой такой, крепкой. Вы пытались повеситься.

— Я? – удивленно спросила она.

— Да, Вы. Соня надо успокоится и лечиться. Хорошо.

Соня растерянно кивнула.

Я, вдруг вспомнила, что весь день не ела, а Виноградов был знатный кулинар и всегда приносил вкусности. На часах было 15.10.

— Я пойду поем, – сказала Миле.

— Да, сходите, а то совсем отощаете. Правда, отдохните. Я досмотрю.

У Виноградова был запеченный карп и зеленый салат.

— В чайнике мой фирменный чай, – похвастался он.

— С мятой? – спросила я.

— Да, – гордо ответил Виноградов.

Его чай приходила пить вся больница.

Я наелась. Подошла к окну. Летний вечер только начинался, солнце не било в глаза, птички весело щебетали, в парке, около больницы, гуляли люди с собаками.

Я вернулась в палату. Села писать историю болезни. Мне надо было полностью описать, как я лечила Соню.

Вдруг вижу – наша Соня плачет.

— Соня, Вы что-то вспомнили? – потихоньку спрашиваю ее.

— Да, я вспомнила, почему я повесилась. Зачем он меня достал?

-Вы беременная, что ли? – я растерялась.

— Нет.

— А, что тогда? Соня, расскажите мне. Я тут много навидалась. Расскажите.

— Понимаете, он, через неделю, жениться! Он женится, – по ее лицу катились громадные слезы.

— Кто?

— Дедрик.

— Дедрик? – повторила я, – он кто?

— Мы познакомились в Мюнхене. Я учусь на журфаке и проходила там практику. Полгода, мы встречались, а потом, он сказал, что мы больше не можем встречаться. Я уехала. Потом опять вернулась, не к нему – работать. Мы встретились в издательстве. Опять начали встречаться. Три месяца назад он сказал, что уезжает в Америку. Я приехала в отпуск домой. А вчера мне позвонила подруга и сказала, что он никуда не едет. Он, просто, женится.

— И, и Вы пошли в сарай, смастерили веревочку и повесились. А папа явился и всю малину испортил?

— Нет, я просто… я не знаю…

— Ладно, лежите. Помните, как Соломон говорил?

— «Все проходит, пройдет и это», – ответила Соня.

Мне захотелось обнять ее, погладить по голове, как маленькую и сказать ей: «Дурочка ты, глупенькая»

В дверь палаты постучали, затем дверь открылась.

— Я мама Сони Левкович, врача можно?

Глаза женщины были очень красными – она сильно и долго плакала.

Я вышла в коридор. Все семейство Левкович было в полном составе – мама, папа, дедушка, и младший брат.

— Как она? – спросила мама.

— Все, могло быть, гораздо хуже. Она помнит всех Вас и, даже помнит, почему это сделала.

— Почему? – спросила мама и оглянулась на дедушку.

Дедушка был маленький, какой-то высушенный и абсолютно седой. На лице, с глубокими морщинами, выделялись глаза – они напоминали два черных дула. Одет был в джинсы и белую рубашку. В руках держал ключи от машины – не отец, не взрослый брат, а дед.

— Из-за Дерика – он скоро жениться.

Дедушка вдруг затряс руками, лицо его перекосилось, губы злобно сжались.

— Еврейка из-за немца вешается. Это все Вы! За каким… Вы ее туда отправили! – зашипел дед.

— Папа! Успокойся, – закричала мама.

— Нет, я не успокоюсь! Я до Берлина дошел, Ваша мама пережила концлагерь.

— Папа! Давай не сейчас, – отчаянно попросила дочь.

Я вмешалась.

— Вы успокойтесь, любовь, как известно, зла! Хотя, я Вас понимаю, я фашистов ненавижу. Не важно кто они – немцы, русские или украинцы.

— Девушка, дорогая, среди евреев фашистов быть не может. Я этого не понимаю. Стыд какой, что повесилась! Дура!

— Но он же немец, а не фашист, хотя, она все равно – дурочка. Лекарства-то, Вы ей привезете? – спросила я, глядя, именно, на деда, в его глаза-дула.

— Да, да, конечно! Какие – напишите, мы, прямо сейчас, все купим, – он, мгновенно, достал ручку и блокнот из кармана рубашки.

Я села за столик в коридоре, все написала, все рассказала.

Окна палаты выходили на парковку. Внизу громко, никого не стесняясь, ругались Левковичи.

— Ты, папа, отличился! Ты, как всегда, – сказала мама.

— Да, я не понимаю, чему Соньке учиться в Германии. Да, я не люблю немцев. Почему москалей можно не любить и обзывать, почему украинца можно назвать хохлом, а немец – неприкосновенен? Я что, не имею на это права? Ей надо было ехать в Израиль!

— Папа там убивают!

— Так все равно – подстрелили, – ответил дед.

— Это маразм, – сказал, молчавший все это время, внук.

Раздался звук затрещины.

— Идите в машину, нам еще лекарства купить и домой ехать. Я сегодня на дачу от Вас уеду.

Затем хлопнули четыре двери, загудел мотор, и машина уехала. Стало тихо.

Соня смотрела на лучи солнца попадающие в дырочку простыни на окне. Она прекрасно слышала этот разговор.

— Вот так всегда, он орет, а потом идет и все делает. Мой папа-филолог, даже гвоздь забить не может, у мамы всегда пригорает каша и сбегает бульон. Зато брат и дед могут все. Но и получает брат больше всех.

Брат принес лекарства. Мы еще полечили Соню и, к ночи, она была абсолютно стабильна. Повезло.

Утром ее перевели в отделение.

Правда, на этом ее приключения не закончились. Ее, рафинированную красавицу с ухоженным, холеным телом, положили на грязный матрас и дали укрыться простыней в палате с двумя наркоманками и алкашкой.

Я шла по коридору и увидела, как две дамы и три кавалера неопределенного возраста, что-то горячо обсуждают. Кавалеры, жадно заглядывают в палату. Я думаю, что их там так заинтересовало? Там на голом матрасе сидит голая Соня и кутается в простыню! Глаза у нее просто дикие.

Я зашла в палату, закрыла дверь.

— Вы не сказали, что у вас одежды нет?

— Мне стыдно. Про остальное как сказать?

— Соня, Вам с этой глупостью, надо жить. Но помните слова Соломона. Хорошо?

— Хорошо. Помогите, пожалуйста.

— Конечно, помогу.

Я пошла к санитаркам отделения. Они мне, конечно, сказали, что белья нет. Но один набор нашли. Потом принесла Соне свою футболку и операционные штаны. Позвонила родителям, что б ехали забирать Соню домой. По большому счету, она, больше в медпомощи, не нуждалась.

Теперь мы с Соней почти подруги. А ее дед, правда, мировой мужик.