Чертаны

ЧЕРТАНЫ

          Атаман Зуев по предписанию сверху наряжал казачьи разъезды по перехвату беглых каторжников каждое лето по-хитрому. В сезон полевых работ он не отвлекал на это казаков, а вот в перерывы между работами посылал разъезды из молодых казаков. Полдюжины молодых дня на три-четыре, не приносили ущерба в работе для хозяйств семей. Старики одобряли в том атамана, да и отцы семейств довольны были, что их не отвлекают от дел и молодым имелась учёба в походной службе. К зиме на поверку получалось, что у Зуева больше всех насчитывалось разъездных людей в итоге за лето и если ещё к этому приобщалось два-три пойманных беглеца, то и похвала следовала от высшего начальства.
        В этот раз ехали в разъезд молодые и старшим среди них Зуев назначил Фому Берестова. Нравился атаману этот молодой казак – на службу и работу старательный и в бою учебном ретивый. Умом толковый и в характере степенный не по годам. Атаман хотел бы иметь такого зятя, но дочь его Арина, подходящая в том по годам, была лицом не в мать красавицу, а в родительницу атамана – в бабушку.
        Атаман любил дочь, знал её красивую душу, уверен, что она воспитана быть хорошей женой и матерью, но по слухам Фоме нравилась девка из кержацкой слободки, да и дочь из-за своей  молодости и скромности далека ещё была мыслями от замужества. 
        В берестовском роду, по старинному преданию-наказу не неволили детей с женитьбой и замужеством: с кем душой и сердцем сладится, так и свадьбу играть, и не принято в семье было осуждать выбор, пусть жених или невеста обладали любым пороком. Такова воля и наказ ещё от основателя рода соблюдалась неукоснительно, хотя это и портило иногда настроение родителей.
        Слободка кержацкая – Свобода, как называли её многие на свой манер, располагалась от станицы в шести верстах ниже по течению реки и отгорожена была гористым увалом, не удобным для проезда. Споров между казаками и слободскими по дележу покосов, пашен и выгонов  никогда не возникало ввиду отчуждённости Слободы по природному устройству местности и как поговаривали, место её и было выбрано из такого расчёта кержаками-стариками.  Поэтому все хозяйственные интересы казаков находились в другую сторону от этого увала. Даже река распределена между слободкой и станицей каменным порогом непроходимым для лодок и плотов.
         Свобода выглядела красиво, одинаковые избы в два ряда стояли в улицу по незатопляемому берегу реки. Говорят, что вначале кержаки жили всеми семьями вместе в одном доме плётёном из тальника и утеплённом мохом, а избы рубились  всеми мужиками вскладчину, а потом по жребию разделены по семьям.
         По слухам эти кержаки-староверы вышли с Москвы в давние времена, ещё в царствование Софьи и уже поменяли много мест, дошли до Сибири. Они выдавали своих девок-невест с охотой в казачьи семьи потому, что старики у них следили, дабы не происходило сближения кровей и брали молодых казачек тоже в свои семьи.
        Молодые кержачки считались завидными невестами: покорными, домовитыми, на работу спорыми и красивыми очень потому, что рода их нахватали за много лет этой красоты на пути от Москвы до Сибири от всех народов, которые встречались им на пути, выбирая из них самых красивых невест. И благодаря вере крепкой в Бога, слову русскому, усердности в труде, любви к детям, которые рождались в семьях до старости родителей, из-за большой любви и уважения мужа и жены друг к другу, и почёту к старикам образовывался крепкий пласт составляющий суть русского народа. В такую ширь раскинувшись, проживая в разных краях во все четыре стороны, испытывая разный климат от жары знойной, до тех мест где и лета бывает малый срок при лютой зиме, учитывая сколько нужно всех дел сделать, чтобы прокормить семью и, понимая, что всё трудности можно побороть только упорным трудом, формировались такие пласты в народе и из них сплачивался накрепко русский народ с разным укладом жизни, лицами на вид и разным говором.
        Поговаривали, что кержаки нарочно стали выбирать себе места для жительства вблизи казачьих станиц. Им так спокойней жилось под защитой казаков и лучше получалось ладить с местным людом – с инородцами разными. 
        Вот Фомка и зачаровался такой красотой, пала ему на сердце девка  рубахинского рода, из которого две семьи проживало в той слободке.
         Среди казаков тоже много было староверов и поэтому разногласий не случалось со слободчанами по вере. Всё таки одному Богу молились и по одним заповедям жили, а кругом другие народы молились деревянным идолам и это мирило между собой христиан.
        Правда в последнее время сверху: и по церковной власти, и по гражданской стали доходить и постепенно внедряться в сибирскую даль всякие притеснения и ограничения для староверов. Если казаков они мало касались, ввиду особой их службы царю и возможного непокорства, то слободчан уже стали донимать.
   По слухам, слободчане очень помогали беглым каторжникам, являясь сами по сути беглецами, терпевшими притеснения от властей, но уличены в том не были ни разу. Такой звон слухов  временами стоял в станице, как звон гнуса в тайге, но никого в отличии от него пока не кусал и не досаждал особо. Кержаки жили со своими тайнами, скрытно, в разговорах даже по делам были не многословными и что у них происходило в слободке, покрыто было мраком и особого интереса ни у кого не вызывало. Всё только слухи.. 
         Да и казаки относились к своей службе по поимке каторжан тоже двояко. Задача эта им не нравилась, потому что далека была от боевой. Сами, многие вели свой род от таких же предков, имеющих спрос от властей. Смысл слов, что от сумы и каторги не зарекайся, казаками понимался чуть не с малого возраста.  Они знали, что среди каторжан, кроме закоренелых душегубцев, есть люди по несчастному случаю или по неправильному суду или даже по навету, оказавшиеся на каторге.
           Атаман дозволил Фоме самому выбрать молодых в разъезд, по его резону так лучше, если парни по жизни холостой уже составляли свою компанию.
          Среди них затесался Филимон Ветров – парень угловатый и вихлястый в походке, задира и балагур с пошлыми замашками в отношении к девкам. Как-то в их компании он хвастался, что провёл ночь у одной вдовы и уже хотел приступить к подробностям, как его прервал присутствовавший случайно семейный казак Иван Ростов. Он ему сказал, что не гоже такое говорить всем, если тебя баба по своему вдовьему несчастью пригрела, а то мы можем и её спросить, как ты осветил её ночь: лучиной долгой или спичкой короткой или угольком на лету потухшим, что из шабалы бывает падает,  чуть сверкнёт и пожара не сделает, потому что на лету угаснет.
            Филька язык прикусил  и больше не скабрезничал в разговорах на людях, может своему дружку тихоне Парамону Углову что говорил по секрету, но на людях нет. Воспитывались казаки в строгости по нраву, и в семьях, и другие взрослые остепеняли их всегда, поэтому и не помнили в станице случаев, когда приходилось сечь плетьми виновного на кругу. Старикам некоторым даже скучно от этого становилось и досадно, что молодёжь якобы распустили шибко.
          Казаки службой наделены сполна, а жалованьем за службу обделены.  Много вменялось казакам разной службы: и охранная и прогон лошадей, и почту возить, много всего, а средств для выживания только хозяйство, поэтому труд и заботы не давали свободы для пакостных пороков даже молодым.
 
Объехав слободку по малому кругу и проверив покосные шалаши, решили казаки заложить совсем большой круг по тайге и не ради  поимки каторжников, а чтобы скуки ради посмотреть округу в ширь и увидеть места, где никто из станицы отродясь не бывал.
           Получилось так, что наткнулись они на тропу или совсем не тропу. Видно, что езжено на конях верхом, следов от колёс не видать, а то что трава есть на этой черте старая скошенная да и свежая тоже – сразу в глаза бросается, как будто вчера кто протащил косу. Поехали казаки по этой черте и заметили: у дальних перелесков на кустах или отдельных деревьях ветки заломаные есть со старой листвой и нынешнего года тоже, на увалах по верху вешки стоят.
           Филька Ветров сразу горячо стал убеждать всех, что это дело рук слободчан. Он напомнил, что дед его видел,  как они чертили такую черту перед своим приходом в далёкие времена и потом пришли по этой черте и построили свою слободку. Он в расстройстве напомнил всем, что деду его никто из казаков не поверил и многие посмеивались над ним, хотя в том он виноват сам потому, что мог всегда приврать гораздо: и пойманная съеденная рыба у него оказывалась такой длины, что никто  не ловил в реке, и сохатый, заваленный в позапрошлом году, мясом поболе был, чем два быка здоровых вместе. Но в семье Ветровской слободчан называли с его слов не иначе, как чертаны, вкладывая двойной смысл: оскорбительный, что не люди они совсем, а с чёртом дела водят потому и нелюдимы и то, что по черте они пришли и если проверить ладом, то и дальше на восток они, поди, чертят свою черту тайком.
           Далеко проехали казаки по этой черте, Филька уже все уши прожужжал и Фома, чтоб избавиться от его трёпа, отправил его вперёд, чтобы  тихо разведал всё, тем более, что скошенная ныне трава, всё свежее попадалась. Вскоре Филька и прилетел обратно и рассказал, что верстах в двух стоит пара коней под сёдлами и двое спят под пологом, укрывшись от мошкары, а кто такие не понять.
            Тут он уже не настаивал, что это слободские и тоном голоса обозначал, что люди могут нести опасность и склонил всех к тому, что надо брать их силой, как татей, а потом уж смотреть слободские или нет.
            Так казаки и сделали, напали на сонных, скрутили им руки, а потом и признали в них слободских –  Петьку Рубахина  и Ваньку Макарова.
           Филька вспомнил им обиду и приговаривал: попались, оставим вас тут на съедение мошкаре. Петьке Рубахину, как самому здоровому ставил кулак на бороду в скулу, крутил туда сюда и приговаривал «Вот вам, чертаны». Он никак не мог уняться от радости, что дед его в своё время правду говорил и упивался победой над слободчанами.
            А обида у него на слободчан ещё с зимы, когда казаки вшестером, они и сейчас в разъезде вместе оказались, приехали к слободским девкам на вечёрки  на паре коней в санях, а слободские парни улучшили момент, выпрягли коней и шугнули их в сторону станицы и кони быстро добежали домой.
            Казаки вышли к саням, коней  нет, сбруя вся в санях, они шесть вёрст и пёрли сани. Коней Филька взял у отца не спросившись и если бы тот потом узнал, то и не ругал бы. Дело молодое, всегда парни по девкам разъезжали в другие сёла и почти всегда коней брали без спроса, а вот если кони одни пришли к воротам, за это от отца могло и влететь.
             Да ещё сани казаки чуть не разбили, с увала сдуру покатились в них, а повернуть не смогли, сани и помчались к овражине крутой, все попрыгали из них в снег в страхе, что разобьются и только Фома Берестов, спас Фильку от отцовского гнева, догадался всунуть концом оглоблю и остановить сани почти на самом краю обрыва.
            Пришлось ещё потом целым снегом переть эти сани наверх к натоптанному зимнику. Остальных казаков не трогала выходка слободских парней, так уж повелось, кто кому чего придумает из мелких козней, они и сейчас ржали, глядя на Фильку. Но Филька крутил кулак на бороде у Петьки Рубахина и приговаривал «Не будете, чертаны, коней выпрягать». Петька уже начинал злиться и отвечал, что в следующий раз, они сани ещё и приморозят, обольют полозья водой из колодца.
          Фома, уловив назревание ссоры, остепенил Фильку сказав, что не гоже изгаляться над пленником, а то они его развяжут и Фильке не успеть до коня добежать. В ответ обидевшись, Филимон полушутя выпалил, что Фома защищает будущего сродственника. Петька возмутился, дескать, какой ещё родственник, а Филька и вставил, что их Варька Фомке глянется. На что Петька в сердцах выпалил, что он этой Варьке космы выдергает, чтобы она не глянулась кому попало.
             Чтобы прекратить перепалку, Фома приказал Фильке идти к их коням, оставленным неподалёку, и привести своего коня.
         – Вот они чертят чем, вот они чем траву стригут, – не унимался Филька, отходя и показывая на невиданный инструмент, лежащий на земле.
        Старинной ковки железная пластина имела три острия, крайние подлинней среднего и у них на концах загнуты колечки, к которым привязана бечева, идущая к седлу одного из коней. Сзади пластина тоже имела кольцо и тоже к нему привязана бечевка, брошенная тут же.
     Видимо один всадник тащил за собой эту железину и она косила помалу траву, а второй ехал следом и если она утыкалась во что-то поддергивал её вверх. Об этом Фома догадался сразу и не стал пояснять другим, считая, что все поняли так же.
       Пока Фильки не было, Фома спросил, давно ли слободчане чертят черту и насколько вёрст она тянется. Но разгорячённый Петька ответил, что никого не касается их дело. Видно в нём досада бушевала, что мало того их черту рассекретили, да ещё самих сонных повязали. И поэтому спрашивать, когда слободчане собираются двинуться по своей черте, Фома и не стал. Петька вообще, наверное, про это не сказал бы, а теперь и подавно, да может и не знает. Правят у них всем старики и не шибко остальным рассказывают.
            Когда Филька подъехал, казаки пошли к своим коням, а Фома сказал ему, что бы спустя время рассупонил Ваньку Макарова, а уж тот развяжет Петьку здоровяка. Казаки ржали и предупреждали, чтобы Филька сам в пленники не угодил, а то ему не только бороду натрут и кости помнут.   

           Фома отпустил казаков проверить покосные шалаши и избушки вокруг кержацкой слободки, а сам один решил посмотреть за чертой, которую провели слободчане потому, что парням не хотелось сидеть в засаде, да если их и заставить, то тишины нужной не надолго можно добиться от них. За версту слыхать будет.
           Он выбрал место, где его взору открывался длинный спуск с увала, поросшего травой. По его разумению, если беглец наткнётся на черту, то он всё равно должен пойти по ней на заход солнца. Место для себя выбрал внизу, около маленькой речушки. После встречи с чертанами из слободки, казакам пришлось проехать обратно вёрст двадцать до этой речки, поэтому и к воде должен беглец подойти непременно.
         Укрыв коня в овражке, поросшем травой и выбрав себе место на бугорке в кустах, Фома стал наблюдать. Вскоре он захотел есть и, подумав, решил вскипятить воду в котелке. По его разумению, дым костра должен также привлечь беглеца –  это уж известное дело, идя на скудном пропитании, беглецы всегда старались подвернуть к жилищу людей и каким-либо образом добыть себе еду.
          Поев, он нечаянно задремал, но уловив на слух отдалённый стрекот сороки, проснулся и с укором подумал о своей опрометчивости. Не хватало, чтобы беглец застал его сонным или просто увёл коня, позора такого не пожелаешь никому.
           Через полчаса на верхнем урезе увала, на фоне неба, показалась человеческая фигура, спустя время, сдвинувшись вниз, замечалась всё более обозначенным очертанием. Человек двигался медленно.
         По всему выходило, что в этих краях, мог быть только кто-то из чертанов, возвращавшихся почему-то пешком и это являлось признаком какой-то беды с ними, или это каторжанин вершил свой трудный путь. Оба предположения вызвали досаду у Фомы – он тревожился за слободских парней и не очень ему хотелось быть причиной в повороте судьбы каторжника, да и возни с ним предстояло не мало.
           Как не желал атаман, поправить свой отчёт и как не хотелось Фоме сослужить службу, но привести каторжника в станицу, желания не ощущалось.
           Жаркое сибирское солнце, находясь в зените, палило нещадно. Человек спускался медленно с увала, стала заметна уже его хромота на левую ногу. По одежде он не похож на чертанов.
          Фома решил перехватить его на средине спуска, откуда не убежать и негде спрятаться. Он сел на коня и шагом направился встреч. Карабин он снял с плеча и держал в руках, на тот случай, чтобы у каторжанина от отчаяния не появилось дурных мыслей.
           Беглец долго не замечал двигавшегося к нему всадника, а приметив, сел, видимо его совсем покинули силы и стала обозначенной его судьба – конец скитанию, конец стремлениям, конец голодной жизни и конец воле….
           Когда Фома остановился около него, беглец поднял голову. Лицо измождённое покрыто щетиной, глаза заполошно поблескивали и губы потрескались от жажды, он сказал, – Ну, казак, поздравляю, поймал ты меня, по службе хвалу получишь от начальства.
           Фома про себя подумал с досадой, – Не много радости вас имать, –  и промолчал
Он молча отвязал от луки седла флягу с водой и бросил беглецу, тот ловко, хотя и в судорожных движениях, поймал её на лету и, открыв, жадно припал к горлышку.
          – Много не пей, вода тёплая, дойдём до реки, там свежей воды в волю напьёшься.
Оторвавшись от фляги, беглец сказал, – Ну тогда пошли что ли.
         Он с трудом поднялся. За поясом у него были заткнуты запасные подмётки, вырезанные из бересты. Такие же были примотаны лыком к ногам.
            – Нож положи на флягу, – приказал ему Фома. Беглец молча исполнил его команду и заковылял вниз, к речке.
Всё время разговора с арестантом  Фома держался в стороне от него, дабы лишить его возможности внезапного броска. О коварстве беглецов с детства наслышаны все казаки.
               Он, нагнувшись из седла, поднял с земли  нож и флягу, поехал следом.
Обогнув ковылявшего арестанта Фома первым подъехал к реке, спешился, напоил коня, набрал в флягу свежей воды, поставил её на бережок, отрезал добрый ломоть хлеба, посолил, отрезал кусок копчёного мяса и положил всё рядом со флягой на сорванный лист мати-мачехи.
       Отошёл с конём в сторону, сел на наклонённый ствол ильма, по прежнему не выпуская беглеца из поля зрения, стал поджидать его.
           Заметив хлеб, беглец не кинулся к нему, лишь сглотнув малоприметно, он вошёл в речку, умылся, пополоскал из горсти рот водой, прихлебнув один раз, мокрыми руками пригладил волосы. Выйдя на берег, он вопросительно посмотрел на Фому и тот, не выдержав вопроса в его глазах, сказал, – Поешь малость.
            Только тогда беглец подошёл к хлебу, присел и стал есть, запивая водой из фляги. Несмотря на голод, он ел степенно, не давился. Фома решил, что разговор каторжнику не помешает, спросил.
– На черту давно встал?
– Вчера наткнулся, видимо её снова чертят, свежая трава, скошенная, на ней.
Из его ответа Фома понял, что арестант не встречался с чертанами, а только видел их свежий след.
– У вас говорят про эту черту? – задал он вопрос.
Арестант пристально посмотрел на него и после раздумья говорить или нет,  ответил.
– Про меж арестантов не слыхать, но мне один старый беглец сказал про неё. Он шесть раз бегал и в последний свой побег наткнулся на неё. Она кончается за десять вёрст до деревушки одной. Там староверы, он сказывал, живут – добрые люди. Этот беглец старый, уже не может бегать. Как-то приметил, что я собираюсь, всё присматривался ко мне и рассказал по секрету.
Они помолчали.
– За что в узы  взят? – спросил Фома.
– Ни за что, как все говорят на каторге. Там кого не спроси, все отвечают – ни за что. Только кто пьяный чего натворил, говорит, что в вине вину схватил и винят во всём вино. Считай, все без вины виноватые, – с весёлой грустью ответил каторжник.
– Это уж точно. У нас старики,, кто разговаривал с пойманными, тоже такое подметили.
– Ну вот, видишь. Зачем и рассказывать тогда, всё равно не поверишь. Моя правда тоже за ложь сойдёт. И так уже в суде за ложь приняли.
Беглец закончил есть и, смотря в глаза Фоме, сказал.
– Спасибо, казак, за хлеб-соль… Пошли что ли. Жаль только, до деревушки той не успел дойти
– А какой интерес у тебя до той деревушки? – спросил Фома.
Арестант снова посмотрел на него и нехотя ответил, – Да так. Был интерес, да сейчас уж пропал.
– Как хоть тебя зовут? – спросил Фома.
– Рубахин я Михаил, – ответил каторжник и не приметил, как казак поднял в удивлении брови и глаза его осветились интересом.
         Помолчав, Фома сказал, – В той деревне живут Рубахины, не родственники ли?
Арестант, резко подняв голову, посмотрел снова пристально на Фому, ответил, – Значит, правильно я думал…
– О чём ты думал?
Каторжник ответил, – Старый беглец сказывал, что в той деревушке живут общиной староверы, кержаки по вашему, и будто их предки давным-давно вышли из Москвы, а потом от деревни Чертановки двинулись на восток. Среди них был брат моего, пра-пра деда.
       Фома задумался. Оказывается, этот беглец может стать в будущем его родственником, ему совсем расхотелось вести его в станицу и он попросил.
– Расскажи свой случай, что привёл тебя на каторгу, посидим ещё, тебе всё равно ещё нужно отдохнуть.
Уловив участие в его словах, Рубахин начал свой рассказ.
– На службу я попал в уланы в звании поручика. Полк стоял в городе, – он посмотрел на Фому и продолжил, – Не важно, в каком. Офицеры меня всё втягивали в свою компанию. Кутилы и повесы все отменные, но меня не прельщала их такая линия жизни и я у них значился серьёзным. Чаще всего присутствуя с ними где-либо, я оберегал особо пьяных от разных выходок. Отправлял домой на извозчике, за что и благодарны они были потом. По службе у меня дела шли лучше, чем у них, видимо потому, что интереса к ней было больше. По этой причине я командиру полка понравился и видимо потому, что у него дочь была на выданье и он стал меня двигать к сватовству. Но я полюбил, так получилось и не из-за богатства, дочь одного богатого помещика жившего в городе. Дочь его тоже полюбила меня. Полковник, когда узнал про то, стал по службе придираться ко мне и видимо захотел непременно склонить к женитьбе на его дочери. Похоже он и с отцом Катерины переговорил, – беглец осёкся в словах от досады, что назвал имя, но решив, что теперь уж чего, продолжил, – И объяснил ему не выгодность такого замужества для его дочери, наговорив небылиц некрасивых про меня. Отец вначале ко мне относился приветливо, а тут в мой очередной приход к ним, вдруг напустился на меня в гневе. Сам с молодости бывший военный и теперь в отставке, он посчитал, что я позорю их дом, приходя в гости. Старик разошёлся, стал кричать и повторять про меня небылицы, вмешалась Катерина, стала говорить, что это неправда. Он приказал ей уйти, она в слезах ушла, но я видел, что она не прикрыла до конца дверь и ей видно всё происходящее. Старик горяч был, стал махать тростью и наступать на меня. Я сказал, что он говорит неправду и я узнаю наветчика и приведу его к нему. Я стал спускаться по лестнице, а отец стал махать тростью и прогонять меня. Не знаю, может он хотел ударить меня, но он оступился на лестнице и упал виском прямо на набалдашник трости, которой махал. Зашибся враз, насмерть. Пошло разбирательство. Полковник обещал уладить дело, если я женюсь на его дочери, я отказался. Он тогда решил уладить дело в другую сторону. На суде выяснилось, что я на время того случая уже и из армии изгнан за все мои ложные прегрешения. Не помогло и свидетельство Катерины в моей невиновности. Посчитали, чуть ли и её сообщницей. Она бедненькая от двойного горя, в переживаниях за отца и за меня, как все перенесла даже не понять, на неё глядя. Видимо и суд был полковником обработан в том же духе. Каторга и всё. Мы виделись с Катериной после суда и она сказала, что будет ждать меня всю жизнь. Вот и бежал я к ней. Она сказала, что выйдет за меня, сделает так, что у меня будет другая фамилия, в этом ей обещал поспособствовать адвокат, который не мог в суде доказать мою невиновность. Хотя он говорил всё правильно, но суд уже поставлен был в нужную колею усилиями полковника. Адвокат даже денег не взял за это дело. По её словам мы должны сразу уехать за границу. Вот я и побежал с каторги и надежда у меня имелась на эту деревеньку. Но не дошёл я до неё совсем немного. А там меня ждёт Катерина и уже готовые документы на другое имя… Вот такая история моя, без вины виноватая, –  потухшим голосом закончил Рубахин, стал смотреть вдаль и тихо добавил, – Видно в другой раз может повезёт, – и ещё тише сказал, – Бегать мне теперь надо будет всю жизнь, раз она обещала меня ждать всю жизнь....
         Фома молчал. Ему с самого начала понравился этот каторжник и теперь он поверил в его рассказ и то, что нужно вести его в станицу совсем было не по нутру. Душу Фомы терзали сомнения, от которых он рассердился: и на себя, и на беглеца за то, что он попался ему и вообще, на все события произошедшие с ним, он  вдруг стал выкладывать все свои припасы на траву.
        Рубахин молча, вопросительно смотрел на него. Закончив, Фома отвязал коня, сел на него и сказал, – Ты меня не видел, я тебя тоже – это главное. Рубахины - старики живут во втором доме по правой стороне, если в деревню войти с тёплой стороны. Пока к деревне не подходи. Мои казаки стерегут подходы к ней. Через день мы уедем в станицу, следующий дозор выедет дня через два. Успевай. Никому не говори про наш случай, а то мой грех на всех казаков падёт, что они плохо царскую службу правят и Отечеству не рьяно служат. Прощай, удачи тебе, – и он тронул коня.
– Как тебя звать, казак. Скажи, за кого нам с Катериной Богу молиться? – спросил вслед Рубахин.
Фома развернул коня на месте и добрым тоном в голосе, как нужное судьбы решение, ответил.
– Нет у меня имени для тебя, не знакомы мы с тобой. Молись один, без Катерины, так лучше будет для начала, а потом как Бог даст, –  и чтобы прервать разговор,  довернул коня обратно и пустил его в галоп с места.
          Михаил понял, что эту тайну он должен хранить всегда и в душе обещал всю жизнь молиться за этого казака и строго хранить его тайну.
         Фома гнал коня и ветром скачки остужал жар, в который его бросило от принятого им решения. Он понимал, что жизнь может так повернуть человека, что он по воле обстоятельств, из-за ставшей внедряться в жизнь, даже в казачью, чиновничьей разнузданности, различных отступлений от совести и правды, может незаслуженно поставлен в разряд врага для народа и отечества, с последующим несправедливым наказанием. Он понимал это. Его угнетало, что казакам приходится дальше исполнять эту несправедливость, как суть охранения устоев государства Российского. Его ещё терзали остатки сомнения, что Рубахин действительно рассказал ему правду. Может в его словах есть доля неправды, чтобы добиться к себе милосердного отношения от людей. Это Фому волновало больше всего. Всё таки, понаслышке, он знал, какие бывают среди арестантов мастера подправить свою историю и вызвать сожаление людей.

          В последствии, в пересудах между казаками, отвозившими вскоре почту, стало известно Фоме, что из слободки – виданное ли дело, ушло письмо адвокату в один из городов, а потом дошёл слух, что приезжала к кержакам барынька хорошенькая со своей горничной и кучером, гостила у них и уехала, забрав с собой одного из слободчан. Только Фома в уме мог сложить в одну цепь эти новости из жизни слободки.

    …А Варьку Рубахину Фома таки отхватил себе в жёны. Гуляли свадьбу шумную и весёлую, как водится: и в станице –  у жениха, и в слободке –  у невесты. В обоих домах от лихого пляса прослабли и повылазили деревянные шканты из половиц в ладонь толщиной, так что  половицы те стали прихлопывать под пляску.
       Молодые парни, слободчане и из казаков, вспоминали с веселыми подковырками, как слободские выпрягли коней у казаков, девки тут же сочинили весёлую частушку и не одну про то, как казаки таскали сани и про слободчан, что их девкам казаки больше по нраву. Обид не делал из того никто и драки на свадьбе не случилось, а так свадьба по всем статям отменной получилась…

     …На втором году семейной жизни Фома спросил как-то жену, лёжа с ней в постели перед сном, не слышно ли каких новостей от Михаила Рубахина и от Катерины, приезжавшей к ним в слободку.
        Варвара в недоумении дала понять, что не понимает, о чём он говорит. Он усмехнулся, шутя назвал её пособницей арестантов, тоже шутя погрозил, что по ней каторга скучает и поведал, что он их Мишку поймал и отпустил, когда узнал, как он попал на каторгу.
– Так ты всё знал.., ах ты?!... – она ласково, в возмущении, толкнула его своим телом, – Ах ты мой хороший, ах ты мой любимый, так бы и съела тебя! –  она ласково и не больно прикусила зубами ему плечо и счастливая слеза капнула из её глаз ему на грудь…
– Ну-ну, уже и слёзы с колёсо прикатили и меня придавили, –  он тихо и ласково обнял её, – Ты лучше скажи, когда со мной в церковь ходить начнёшь?
– Скоро, миленький, скоро – дай срок. Чуть-чуть осталось, ещё немного умом свыкнусь, окрепну помыслом и пойду, -  и она тоже обняла его, только покрепче прижавшись к нему…
               Он спросил.
– Катерина рассказывала, как Михаил попал на каторгу? Правда, что там сплошной навет от властей и вины его нет совсем?
– Правда! Это и Катерина его говорила.
– Ну и хорошо, что так, а то меня сомнения малые иногда брали, так ли всё на самом деле.
– Так, Фомушка, так, – шептала Варвара, Ты ведь сам не знал, а ненароком исполнил наш родовой наказ, у нас ведь по этому наказу все, кто от рубахинского корня, от Терентия – сына Тимофея знатного воина и внука Василия Рядова, что на Москве лучшим кулачным бойцом считался, по двум братьям Ивану и Игнату, как по двум ветвям заказано, чтобы Рубахины помогали друг другу и помнили откуда их род пошёл. Как хорошо получилось, что ты исполнил этот наказ, а Миша наш не виноват – это кроме Катерины и кучер её сказывал, и горничная тоже. Ты даже не сомневайся. Я тебя всё хотела попросить, чтобы ты разрешил мне: детям, когда подрастать станут, рассказывать про наш родовой наказ. В том ведь нет худого, ты ведь разрешишь?
         – Конечно, разрешаю. Неплохо, когда по родне это ведётся. Но тогда и тебе скажу про наш родовой наказ. У нас тоже от основателя рода наказ, чтобы детей женитьбой не неволили: ни парней, ни девок. Кто сам себе выберет, как полюбят – так и свадьбе быть и виду чтобы не показывать, что родителям не ладно так-то.
          – Согласная я на то, Фомушка, сама за тебя по любви выдана в замуж.
          – Ну вот и ладно, – сказал он и весело добавил, – Смотри к старости не забудь про это, когда у детей пора настанет, а то мне тебя старую расшатывать нельзя будет сильно, рассыпешься ещё.
           – Не забуду, Фомушка, не забуду – задорно ответила она и серьёзно добавила, –А в церковь я пойду –  скоро. Батюшка в станице, сказывают – правильный. А то ведь знаешь, как у нас говорят в Слободе, что не каждый поп –  это батюшка. Среди попов и мздоимцы, и скаредники, и пьяницы. И без чести и совести бывают. Как тут сразу решишься в церковь?..., – она ещё ближе прижалась к нему.
– Ты только про Мишку вашего никому не сказывай, что я его отпустил. Даже родне своей. Он мне тоже обещал никому не говорить. Грех это мой по службе.
– Хорошо, Фомушка, никому не скажу.
….И их, успокоенных после тревожных мыслей и волнений, касание их тел, их любовь и уважение друг к другу, тихо и настойчиво позвали… к ещё большей, ласковой, постепенно разгорающейся и страстной близости….


      (14)