А было все так... Часть первая

   Сколько я  помню, - ее  все  звали  Галькой.  Только  в  школе,  где  какое-то  время  она  работала  пионервожатой,  Галька  была  Галиной  Федоровной,  да  еще  бабушка  в  минуты,  когда  была  довольна  ею,  ласково  говорила:  ГалочкО,  произнося  первую  букву  Г  на  украинский  манер, почти как  Х,  и  получалось:  Халочко!   Бабушка  была  полькой  и  самых  близких  внучек,  что  постоянно  были  под  рукой, (то  есть,  ее  и  меня), называла  на  польский  манер,  по-свойски:  Светка,  Галька.  И  доставалось  нам  от  нее  больше  всех,  школила    нас  она  по-полной.  Для  меня  отрицательным  примером  всегда  была  Галька,  для  нее – я.

 - Что  ты  все  вертишься  перед  зеркалом, как  Галька?  Рано  еще!  И  постель  в  порядок  приведи!  А  то  кавардак  у  тебя,  как  у  Гальки! -  это  ко  мне.

   И  к  Гальке:

- Почему  не  ешь,  перебираешь,  как  Светка?  Хочешь  быть,  как  она:  одни  кости?  И  не  читай  за  столом! Хватит, что  у  той  все время  нос  в  книжке!

  А  мы  пропускали  мимо  ушей  почти  все  ее  замечания  и  добросовестно  строили  из  себя  послушных  и  милых  девочек,  пока  находились  в  ее  поле  зрения.

  Я  любила  Гальку.  Она  была  старше  меня  на  пять  лет. И если  мой  первый  "заход"  в  школу  (мне  едва  исполнилось  семь)  был  не  совсем  удачным:  я  приносила  домой  в  тетрадках  отметки  на  уровне  "2-3",  жирно  и  крупно  выведенные  синим  карандашом, - правда,  не  помню,  чтобы  меня  это  особенно  огорчало, - то  второй  "заход",  через  полгода,  когда  я  после  болезни  осталась  дома,  был  более,  чем  успешным.  За  это  время  Галька,  играя  в  учительницу, научила  меня  бегло  читать,  писать, - и  также,  играючи,  прошла  со  мной  программу  первого,  второго,  третьего  и  четвертого  классов!  И  мне  было  интересно!  К  весне  я  уже  решала  примеры  и  задачи  из  учебника  математики  пятого  класса! Книг, - детских, -  в  то  время  в  доме  почти  не  было,  а  "взрослые"  пока  мне  трогать  запрещалось, поэтому  учебники  истории  и  географии,  по  которым  учились  мой  старший  брат  Левка и  Галька,   стали  моими  первыми  прочитанными  книгами, а  свои  "Букварь"  и  "Родную  речь"  я  знала  наизусть. "Учительница"  не  давала  мне  спуску,  и  "ученица"  оказалась  весьма  способной.  Словом, когда  я  на  следующий  год  снова  пошла  в  первый  класс, -  от  скуки  на  уроках  уже  читала  романы!  Я  тайком  от  бабушки  прятала  их  накануне  в  свою  сумку, - брезентовый  полевой  планшет,  что  достался  мне  от  Левки.  И  была  отличницей!  Так  девочка  Галька  дала  мне  заряд  на  всю  жизнь.  Мне  до  сей  поры  все  интересно,  увлекаюсь,  словно  та  далекая  семи-восьмилетняя  Светка!

  Так  вот, - о  Гальке,  Гале,  Галине  Федоровне.  Уже  в  свои  двенадцать-тринадцать  лет  она  выглядела  далеко  не  гадким  утенком.  Тоненькая,  длинноногая, (мальчишки  дали  ей  прозвище – Галька-Ходуля), с  уже  заметно  проступающей  под  лифом  платья  маленькой  грудью,  сияя  голубыми  глазами  и  лукавой  белозубой  улыбкой, она  кружила  головы  мальчишкам  не  только  нашего  двора.  И  к  восемнадцати  годам,  поре  самого  расцвета,  в  ее  арсенале  уже  было  немало  разбитых  сердец,  а  сама  она  только  дразнила  своих  ухажеров,  насмешничала  и  вела  себя,  как  в  песне: "...  ты  ж  мене  пидманула!..." 

   Училась  Галька  через  пень-колоду,  хотя  могла  бы  быть  отличницей.  Неинтересно  было  ей,  не  увлекало . ( А  кому  интересно  учиться  в  школе?  Найдите  такого  ученика!)   И  Галька  делала  отлично  только  то,  что  ей  нравилось.  А   нравилось  ей  затевать  в  нашем  дворе  представления,  играть  в  театр. И получалось! И  еще – любила  петь. Голос у нее был  высокий, звонкий   и  пела  она  почти  все  время,  чем  бы  ни  занималась.   Вот  в  этом  она  была  в  глазах  бабушки  для  меня  положительным  примером:

 -  Что  ты  все  молчишь,  как  немтырь, хоть  бы  попробовала  петь, -  укоряла  меня  бабушка,  наблюдая,  как  я  молча,  усердно  сопя,  ползаю  с  мокрой  тряпкой  под  столом  и  кроватями,  вытирая  пол. -   Вон  Галька!  Что  бы  ни  делала,  все  время  поет!  Воет  и  воет!

    А  Галька  порой  и  на  уроке,  забываясь,   засмотревшись  в  окно, что-то  тихо  мурлыкала  себе  под  нос.  И,  очнувшись,  с  удивлением  смотрела  на  учительницу,  когда  та  стучала  перед  ней  указкой  по  парте:

-  Галя!  Фомина!  Хватит  петь!  Ты  в  школе!

     Учебу  она  оставила  после  восьмого  класса, -  время  было  трудное,  послевоенное,  тетя  Нина,  мать  Гальки,  получала  нищенскую  зарплату  в  школе,  где  была  деловодом  (секретарем).  А  дочь  взрослела  и  ее  надо  было  не  только  кормить,  но  и  одевать,  и  одевать  хотелось  хорошо,  что  стоило  немалых  денег.  Галька  "фасонила":  платья  ей  шили  только  у  модной  портнихи,  с  детского  возраста.  Тетя  Нина  тянулась  из  последних  сил,  порой  в  доме  нечего  было  есть  и  тогда  их  подкармливала  бабушка,  что  жила  с  нами,  с  моей  мамой,  моим  старшим  братом  и  со  мной.  У  нас  тоже  работала  только  мама,  бабушка  вела  хозяйство. И  одевались  мы  по  возможности:  я  ходила  в  платьях,  перешитых  из  старых  маминых,  бабушка  всегда  была  в  неизменной  широкой  черной  юбке  и  безукоризненно  чистой  цветной   блузке.  Обновки  покупались  редко,  в  основном  брату,  так  как  ему  не  за  кем  было  донашивать, - отец  наш  после  войны  ушел  в  другую  семью.  У  тети  Нины  раз  в  два-три  месяца  появлялось    новое  платье  для  Гальки.  Тогда  очень  модным  был  шифон  и  моя  сестра  щеголяла  в  шикарных  шифоновых  платьях  с  высокими  подставными  плечами.  Тетя  Нина  донашивала  за  дочерью.
   
  Гальке  после  восьмого  класса  было  уже  почти  семнадцать, (война  помешала  ей  вовремя  начать  учебу),- тетя Нина устроила ее в свою  школу  пионервожатой.   Школа  была  семилетней  и  большую  часть  учащихся  в  ней  составляли  дети  из  местного  детского  дома, - "детдомовцы".  Многие  из  них  были  ровесниками    Гальки, - теперь  уже Галины  Федоровны. Директором детского дома был  фронтовик,  бывший  офицер  Красной  Армии,  Борис  Абрамович  Бергин. Он  часто  наведывался  в  школу,  подолгу  беседовал  с  Семеном  Анисимовичем  Лисовским,  в  прошлом  учителем   словесности   местной   гимназии,  а  ныне  директором   школы   и  преподавателем  русского  языка  и  литературы.

  Там,  в  кабинете  директора,  и  познакомились  Галина    и  Борис  Абрамович,  Борис.  Теперь  он  искал  в  школе  ее.  Расспрашивал  о  своих  воспитанниках:  как  учатся,  чем  интересуются?  Но  очень  быстро  понял,  что  интересует  его  прежде  всего  она,  Галина.  А  ей  только  исполнилось  восемнадцать.  Борис  был  ровно  вдвое  старше,  перешагнул  уже  за  тридцать шесть. 

  В  нашем  районном  городке  он  появился  в  сорок  восьмом  году,  вместе  с  детским  домом.  (Я  в  том  году  пошла  в  первый  класс  и  в  школе  услыхала  слово  «детдомовцы»). Борис    был  киевлянином.  Там  прошло  его  полусиротское  детство:  сколько  себя  помнил, - жил  с  бабушкой,   матерью  отца.  Дед  погиб  в  гражданскую, а бабушка, Мария  Самуиловна,  работала  в  школе,  - преподавала  немецкий  язык, – и  воспитывала  внука.  Родителей  он  помнил  только  по  фотографии,  где  мать  была  в  белом  свадебном  платье,  а  отец  в  строгом  черном  костюме  и  с  бабочкой.  Они  работали  где-то  очень  далеко,  на  крайнем  Севере, где  детям  быть  не  положено, - так  обьясняла  ему  бабушка.  Два-три  раза  в  году,  в  день  его  рождения  и  под  Новый  год  или  в  праздник  Первого  Мая  в  их  квартире  появлялся  очень  шумный  человек,  дядя  Сеня,  с  подарками  от  родителей.  А  в  шестнадцать  лет,  уже  в  десятом  классе,  Боря  узнал,  что  родители  его  погибли.  Бабушка  получила  письмо  с  множеством  печатей,  где  сообщалось  об  их  трагической  смерти:  был  взрыв  и  пожар  в  лаборатории,  где  они  работали.  А потом  появился  дядя  Сеня, - молчаливый,  почерневший  и  постаревший. Теперь  он  часто  бывал  у  них.  Подолгу  молча  сидел  вечерами  с  бабушкой  на  кухне.  Пили  чай.  И  молчали.  Борис  пробовал  расспрашивать  его  об  отце,  о  матери,  на  что  дядя  Сеня,  глядя  ему  в  глаза,  твердо  сказал:

- Ни  о  чем  не  спрашивай.  Придет  время,  сам  все  узнаешь.  В  анкетах  пиши:  родители  были  служащими...  Погибли...

   И  Борис  так  и  писал, - когда  поступал  в университет, и  когда,  закончив  его,  уезжал  по  направлению  работать  в  Харьков.  Из  Харькова  в  первые  дни  войны  ушел  добровольцем  на  фронт.  К  этому  времени  у  него  уже  были  жена  Роза и  годовалая  дочь  Лия. Он  успел посадить их  в один  из  последних,  до  отказа  заполненных  солдатами  и  женщинами  с детьми, эшелонов,   уходящих  из  города  на  восток...

   Войну  прошел  почти  от  первого  и  до  последнего  дня.  Были  и  ранения,  и  контузия.  И  от  первого  и  до  последнего  дня  войны  ни  единой  весточки  от  родных... Писал и дяде Сене,  который  в  это  время  со  своей  организацией  был  в  Саратове, но  тот  тоже  ничего  не  знал  и не  мог  их  найти.  Сообщил  только,  что  бабушка  оставалась  в  Киеве,  он  не  успел ее забрать  с  собой,  - да  и  не  смог  бы, - с  его-то  работой...

   После  демобилизации,  уже  в  августе  сорок  пятого,  поехал  в  Харьков.  Там  от  соседки  узнал,  что  эшелон,  в  котором  уехали  его  жена  и  дочь,  сразу  же  за  Харьковом  разбомбили,  -  когда  Борис  еще  был  в  городе...   А  у соседки, когда  он уже  отбыл  со своей  ротой  на  фронт, вскоре  появилась  ее  сестра,  Даша,  ехавшая  с  маленьким  сыном  в  этом  же  поезде.  И  Борис  вспомнил:  тогда,  в  сутолоке,  впихнув  в  переполненный  вагон  Розу  с  Лией,  он  помог  и  Даше,  подсадив  ее  с  сыном  на  подножку  вагона.  С  Дашей  они  до  войны   работали  в  одной  школе...

   Вечером  к  сестре  пришла  Даша. Увидела Бориса, молча обняла его,  прижалась  щекой  к  плечу.

- Нету  больше  Розы...  И  Лиечки  нету...  -  прошептала. - И  моего  Ванечки!

  Прерываясь  всхлипами,  рассказывала.

  Фашистские  самолеты  налетели  почти  сразу, -  только  выехали  из  пригорода  в  поля,  к  редким  лесопосадкам.  Бомбы  рвались  справа  и  слева.  Когда  поезд  замедлил  ход  и  остановился,  все  из  вагонов  бросились  в  поле,  к  молодым  деревцам.  Даша  с  Розой  выскочили  последними, - обе  с  малышами  на  руках. А  потом...  Даша  очнулась в  какой-то канаве, Ванечку  крепко  прижимала  к  себе.  Самолетов  уже  не  было.

- Было  много  раненых  и...  убитых.  Солдаты  и  санитары  подбирали  раненых  и  куда-то  уносили.  Я  не  видела,  куда...  И  Розу  я  тоже  не  видела.  Я  пошла  вдоль  рельсов,  назад, в город. А Ванечка... - она  тяжело,  с  подвывом,  вздохнула. -  Ванечка  уже  был  мертвым...  Его  осколком...

   Так,  с  мертвым  ребенком  на  руках,  она  и  пришла  к  сестре...

   Той  же  ночью  Борис уезжал  поездом  в Киев, - надеялся  хоть что-то  узнать  о  бабушке,  хотя    был  уже  почти  уверен:  Марии  Самуиловны  нет  в  живых, -  Бабий  Яр...  Слухи  и  рассказы  уже  дошли  и  до  него. 

   На  месте  их  с  бабушкой  дома  увидел  поросший  высоким  бурьяном  пустырь  с  торчащими  из  него  безобразными  развалинами.  В  школе,  где  до  войны  работала  бабушка,  его  встретила  завуч,  Елена  Николаевна,  Леночка,  рано  постаревшая,  с седым  пучком  жидких  волос  на  затылке  и  грустными  глазами,   -   Борис  помнил  ее  розовощекой,  звонко  хохочущей,  с  темными,  блестящими  локонами,  которые  дрожали,  когда  она  смеялась,  и  словно  струились  вдоль  белой  нежной  шеи, - такой  он  видел  ее на  последнем  дне  рождения  бабушки.  Леночка,  постоянно  сморкаясь  и пряча  в  рукав  аккуратно заштопанной  жакетки  мятый  платочек,  рассказывала, как по счастливой  случайности  Марии  Самуиловны  не  оказалось  дома,  когда  в  него  попала  бомба.  И  Леночка  забрала  ее  к  себе.  Уезжать  из  города  уже  было  поздно  да  и  не  на  чем,  Уходить,  -  и  подавно.  Надеялись  пережить  весь  этот  кошмар  вместе, - Леночка  жила  с  маленьким  сыном  в  крохотной  квартирке  на  Подоле,  муж  уже  воевал  на  фронте.  Соседям  Леночка  сказала,  что  это  ее  тетя. А  потом,  очень  скоро,  в  Киев  вошли  немцы  и  рано  утром,  уже  осенью,  в  их  квартиру  постучали.  Открыв  дверь,  Леночка  увидела  двух  полицаев.  В  одном  из  них   узнала  своего  бывшего  ученика,  Василия  Стручко,  отличника,  активного  комсомольца.

-  Где  тут  твоя  жидовка? – глядя  в  упор,  спросил  он  и,  не  спуская  с  нее  глаз,  махнул  в  сторону  рукой. – Отойди!

-  Какая  жидовка?  Ты  о  чем,  Вася?  У  меня  никого  нет...

-  Лучше  молчи,  а  то  и  тебя  с  твоим  вы****ком!... -  прошипел  Вася.

   А  в  дверях  спальни  уже  стояла  бабушка.  В  руках  она  держала  узелок:

-  Леночка,  иди  к  сыну.  Я  готова,  Вася!  Пойдем! 

   Их  вели  длинной  колонной  по  улицам  залитого  осенним  солнцем  Киева.  Через  гробовое  молчание  города... 
 
   В  Киеве  Борис  встретился  с  дядей  Сеней,  который,  как  и  до  войны,  работал    в  своей  (печально  известной)  организации.  Дядя  Сеня  предложил  прогуляться  по  парку,  подышать  свежим  воздухом.  И  здесь,   на  скамейке,  под  еле  слышимый  шорох  падающих  листьев,  рассказал  племяннику,  кем  были  на  самом  деле  его  родители. 
   А  были  они  оба,  как  гордо  сказали  бы  тогда, - советскими разведчиками  и  долгие  годы  (почти  все  детские  годы  Бориса!)  жили  в  Берлине,  под  чужими  именами  и  чужим  гражданством.   Там  и  погибли. Так  получилось...  Дядя  Сеня  не  сказал  племяннику, что  их  ликвидировали  свои, заметая  следы.   

-  Только  запомни:  никому  и  никогда!  -  предупредил.   

 
   (Продолжение  следует).