Сатирический роман 4

            ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ

     Автор Игорь Бестужев-Лада

Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.

  https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич

Продолжение 3 романа.
Продолжение 2 http://www.proza.ru/2019/05/29/693

                ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

 «– Да ведь как же-с, вашество! Не вы ли учили нас, холопов своих, пример с просвещённой Европы брать? Не вы ли ненавидели лютою ненавистью не то что Глупов, а саму Первопрестольную? Не вы ли из глуповской избы окно в Европу прорубили, да нас через сие окно за брады наши вытащить тщились?
–Так за бороды же, а не за шапки. Европа для нас в первую голову почему примером была? Потому что один солдат регулярный играючи пятерых наших нерегулярных в полон брал, как под Нарвою. А регулярного солдата быть не может без регулярной же промышленности. А промышленности без науки. Вон чего надо было перенимать без промедления, смерти подобного. А если бы я с шапок начал? Да на меня бы дворяне все до единого похуже стрельцов ополчились! Стенькой бы Разиным новым назвали. Самое позднее под Нарвою же бы и придушили. За меньшие провинности сколько государей жизни лишилось, в том числе и российских. Вот и ты, в Глупове...

 – Да ведь вы, вашество, в историю вошли как великий государь. А ежели бы ещё и с шапками разобрались, вошли бы и как величайший!
– Ну, это вряд ли. Меня разве за человеколюбие чествуют? За Полтаву и Гангут! Посмотрел бы я, какую память о себе оставил, если бы под Полтавою мои полки побежали, как под Нарвою. Если бы под Гангутом нас перетопили, как котят. Если бы граница по-прежнему чуть ли не по Смоленску- Новгороду, чуть ли не по Тамбову-Царицыну шла. Это ведь я основу заложил, чтобы ее до Балтийского и Черного моря, до самой Персии подвинуть! И кто считал, какою ценою? Кто постыдные мои авантюры помнит? Нарвскую авантюру позорнейшую? Прутскую авантюру постыднейшую! Персидскую авантюру срамнейшую? Всё Полтава и Гангут, всё победный Ништадтский мир покрыли!

 А Санкт-Петербург? Ведь говорили мне знающие люди: гиблое болото, временами выше головы заливает море, ну, оставь гавань, а город заложи, где нынче Ораниенбаум, и место здоровее, и наполнений нет. Нет, настоял на своём. Сколько народу зря положил! Если уж считать все вместе и с войнами, и со стройками, наверное, поболе, чем все супостаты до меня, от Батыя до Карла Двенадцатого. И несмотря ни на что, памятник не только поставили, а ещё и сохранили. И попробуй кто скажи обо мне хоть слово попрека, сгрызут! Потому как Полтава, Гангут и Ништадт не ниже Швеции, Пруссии, Австрии. Европейский лоск? Ну, это ещё вопрос. Европейская держава, пусть и с азиатской подкладкой, все признали.

 И ведь не только мне памятник сохранили. Всем до единого глуповским градоначальникам, от Двоекурова и Бородавкина в одном лице до Угрюм-Бурчеева на коне. И только твой памятник, Александр, как и тебя самого, разнесли в прах и забыли. Ни одного доброго слова. У глуповцев всегда так, чем больше их истребляешь, тем они тебе благодарнее. Истребишь, скажем, шестьдесят тысяч, памятник поставят и в учебниках добром помянут. Истребишь шестьдесят миллионов, не останется ни одной старухи, которая не вышла бы на улицу, благодарная, вся в слезах и соплях, с твоею парсуною, яко святаго, в руках. А никого не истребишь, только шапку не ломать позволишь, отвратясь не наплюются и тут же забудут, словно и не был.

 – Да ведь я, вашество...
– Ну ладно, пусть шапки ломать больше невместно было. А крамоле-то зачем попускать? Ты знаешь, что мой Преображенский приказ на деле пытошную камеру являл? И работала эта камера без продыха, денно и нощно. Тысячи воров на дыбе жизнь в страшных мучениях кончили. У него ещё и крамола-то в мыслях не созрела, он ещё просто на власти предержащие душою озлился и часто не без резону. А его уже на дыбу и калёным железом. Слово и дело государево! И главное – тайно. Был человек и исчез человек. Страшно! Вот таким-то манером глуповские градоначальники до самого Угрюм-Бурчеева строгий порядок держали. Чуть появился подозрительный и нет его! Зато каждый градоначальник безбоязненно по городу ездил и ходил. Даже незадолго до тебя в одиночку ночью к полюбовницам. А ты распустил команду, выехал вот – и не его, крамольника, а тебя больше нету...

 Долго ещё вещал государь об особенностях глуповского восприятия начальников. Леопольду Лоэнгринычу запомнились почему-то только слова: «И в народе говорят: бьёт – значит, любит». А потом голос стал слабеть, слабеть. Величественная фигура государя начала расплываться, словно в тумане. На минуту умирающий забылся. А когда вновь очнулся, оказался вдруг вовсе не в Правительствующем Сенате, а в компании нескольких бородатых господ профессорского вида в строгих сюртуках и жилетках с золотыми часовыми цепочками, как видно продолжавших меж собою давно начатую беседу. Здесь уже и язык, и тон, и самые слова были совершенно другие. Чаще прочих слышалось странное для уха Леопольда Лоэнгриныча слово «евразийство».

 – Милостивый государь! – обратился к Заманиловскому один из собеседников. – Позволю себе заметить, что ваши распоряжения заслуживают одобрения каждого просвещённого человека. Однако, позволю себе заметить, вы не приняли во внимание всей специфичности нашей евразийской цивилизации. С одной стороны, мы, конечно, Европа. Европою были тысячу лет назад, ровно ничем не отличаясь от племен по ту сторону Лабы. Как до принятия ими и нами веры христианской, так и после. Европою оставались и семьсот лет назад, ничем существенно не отличаясь ни от Польши, ни от Венгрии, ни от мелких западноевропейских княжеств, исключая разве что Италию и крупные торговые города. Конечно, татаро-монгольское иго разом превратило Русь в Балканы под пятою оттоманов. Но ведь поднялись постепенно снова почти до Польши и Венгрии. А это, без сомнения, чистейшая Европа, пусть и Восточная. Наконец, полностью стали Европою при Петре Великом и остаёмся таковою по сию пору.

 – Да ведь я именно поэтому... – пролепетал Леопольд Лоэнгриныч, признавая в собеседниках своих соотечественников и почти современников, разве что из города чуть лучше замощённого, чем только что оставленный им Глупов. Но говоривший не обратил на него никакого внимания.
– Позволю себе заметить, милостивые государи мои, – продолжал он, обращаясь уже не к Заманиловскому, а к двум другим собеседникам, – что сказанное мною есть чистая правда. Но не вся правда. Другая её сторона заключается в том, что значительную, может быть даже преобладающую часть наших пространств составляет Азия. И не только, так сказать, географических, но и, так сказать, умственных и нравственных, проще сказать, интеллектуальных и психологических. И не то чтобы Азия китайская или индийская, там особые азиатские цивилизации. Азия, так сказать, центральная, от Персии до Монголии и от Самарканда до Казани. Впрочем, Казань географически  это уже Европа. Но негеографически ничем от Ташкента не отличающаяся.

 А чем в главном отличается Азия от Европы, милостивые государи мои? Разумеется, не только религией или наукою, искусством или юриспруденциею. Прежде всего нравами-с. Проще сказать, моралитетом и проистекающим из него мировоззрением. В Европе человек без сопротивления даёт себя арестовать, заключить в тюрьму, казнить. Но только если знает, что его арестовывают, заключают и казнят по закону. Пусть неписаному, а в обычаях-традициях, проще сказать, в прецедентах установленному. Если же не по закону, а по произволу – пусть даже короля, императора или самого святейшего папы, он будет протестовать, вопиять и даже восстанет, предпочтёт пасть стоя, чем жить на коленях.

 Он и взятку даст там, тому и в таком размере, где, кому и в каком размере освящено обычаем. Он и уважение окажет строго в рамках тех же обычаев, ставших неписаным законом. Он и презрение проявит к тому, кто живёт и работает не как обычаем-законом установлено. Словом, он законопослушен и традициям привержен. И это даёт ему силы для воспитания в себе и передачи потомству чувства человеческого достоинства. Вот в нем-то, в чувстве человеческого достоинства, и есть главное отличие Европы от Азии. Законопослушание или чинопослушание, вот истинная демаркация, позволяющая точно определить,
в Европе ты обретаешься или в Азии».

 Продолжение романа в следующей публикации.

  29.05.2019