Сатирический роман 5

            ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ

     Автор Игорь Бестужев-Лада

Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.

  https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич

Продолжение 4 романа.
Продолжение 3 http://www.proza.ru/2019/05/29/1041

                ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

 «– Что же касается Азии в её натуральном виде, милостивые государи мои, то в ней человек без сопротивления даст сделать с собой всё, что угодно, любому, кто сильнее его физически или выше по положению социальному. Он, если безоружный, бросится в ноги и будет целовать сапоги любому, кто встанет перед ним с кривою саблею в руках. Ибо знает по горькому многотысячелетнему опыту своему, что это единственный способ сохранить свою жизнь. И в Индии, и в Китае, и в Персии, и в Туркестане. И никакие законы-обычаи тут не помогут. Всё идет по принципу: я начальство, ты дурак; я с саблею, ты у меня в ногах и в полной моей воле.

 Поэтому взятка здесь даётся не там, не тому, не столько, сколько положено, а везде, всем, от кого зависишь, и столько, сколько требует или, на худой конец, сколько наскребёшь. Поэтому уважают здесь не по делу, а по чину. Всех, кто выше. И только тех, кто выше. И презирают только тех, кто ниже. А достоинство своё, которое, конечно, тоже можно назвать человеческим, но в корне отличным от европейского, точнее сказать, стадным, полагают единственно в том, чтобы строго соблюдать приверженность роду своему и смиренно воспринимать всё, выпадающее на долю сословия, в коем родился.

 Родился рабом или отдан в рабство, будь и духом рабом. Коли крестьянином или ремесленником, купцом или воином, будь духом крестьянин, ремесленник, купец, воин и целиком во власти своего господина. Если сам господин, будь господином над рабами и подданными своими, но последним рабом у ног господина, который сильнее тебя. Ибо только так можно выжить и жить в Азии. И хоть ты его ханом назови, хоть беком, хоть пашою, хоть султаном, хоть раджою, хоть богдыханом, хоть президентом, хоть министром, хоть председателем, хоть секретарем, он так и останется всегда и во всех случаях полным господином над своими рабами и последним рабом у ног своего господина. Разве не то же самое видим мы как в городе Глупове, так и за его пределами, включая ближнее зарубежье?..

 – Но ведь и это не вся правда... – вставил было своё слово Леопольд Лоэнгриныч.
– Совершенно верно, – перебил его говоривший. – Весь вопрос в том, как относиться к вышеочерченному европейству и азийству, столь сложно перемешавшемуся в нашей крови. Не забудем, что наше дворянство почти наполовину тюркского происхождения, о чём можно судить хотя бы просто по фамилиям. И это началось задолго до татаро-монгольского нашествия. Не одного ведь Владимира Игоревича женили на Кончаковне. И не один русский князь принимал к себе в войско половецких воинов, не говоря уж о чуди, жмуди и прочих племенах, составивших родословную города Глупова. А уж за два с лишним века нашествия можно себе представить, какое кровосмешение шло при налётах хищников! Так какое же из двух нам, близнецам сиамским, отринуть из намертво сросшихся тел? Азиатское ли, европейское?..

 – Осмелюсь возразить вашему превосходительству, – вступил в разговор другой собеседник, постарше первого и с более окладистою бородою, – что азийство, как бы мы его ни понимали, никоим образом не может быть трактовано как нечто низшее по отношению к европейству как высшему. Это скорее отношение круглого к быстрому или большого к зелёному. Просто две существенно разные цивилизации, и ещё вопрос, где больше положительного, а главное, что жизнеспособнее. Разве не заслуживает осуждения грубая индивидуалистичность или, скорее, эгоистичность Запада, переходящая в бесчеловечный расчёт под общим девизом «Всяк за себя, один Бог за всех»?

 Разве допустимо ругать стадностию принцип коллективности, общинности под прямо противоположным девизом «Один за всех, все за одного»? Разве не ясно, что первый принцип неизбежно склонит Европу к упадку, тогда как второй столь же неизбежно приведёт Азию к подъему? Ведь была уже Европа античная, которая умерла заживо, и на её трупе воцарилась чистейшая варварская Азия, ставшая нынешнею Европою. Так почему же не предположить, что нынешняя Азия станет завтрашней Европой, тогда как нынешнюю Европу постигнет судьба античного мира? Почему нам, европейцам, не использовать при этом все преимущества нашего гибридного положения, чтобы сия смена цивилизаций стала для нас возможно менее болезненною и возможно более выгодной? Наш дух общинности, наши вековые нравы и обычаи, всё положительное в них должно быть по возможности сохранено ради благополучия сегодняшнего и особенно завтрашнего.

 – Вот почему, – обратился говоривший непосредственно к Леопольду Лоэнгринычу, – если уж возникла необходимость отказаться от ломанья шапок, то никак нельзя сводить эту процедуру к замене шапки в руке на цилиндр. Скорее уже надо было добиваться, чтобы и шапки не ломались, и чинопочитание оставалось. И в этом вам могла бы помочь не только полиция, но, гораздо действеннее, община. Вспомните, как глуповские обыватели собственными руками смутьянов полиции выдали. И если бы в их сознание энергичнее внедрить все три составные части девиза «самодержавие, православие, народность», а главное, получше истолковать, что именно сия последняя означает и какие преимущества даёт, не преступники, а вы сами, при всех успехах промышленности, наук и искусств, гуляли бы спокойно по улицам в одиночку, как ваши предшественники.

 – Я позволю себе не согласиться с вами, сударь, – вмешался третий собеседник помоложе, упредив Леопольда Лоэнгриныча, открывшего было рот для оппонирования.
 – Конечно, Европа есть Европа, Азия есть Азия-с. Но осмелюсь заметить, что именно Европа, если можно так выразиться, определяет лицо современной мировой цивилизации, тогда как Азия целиком и во всех отношениях зависима и долго будет еще зависима от нее. Если Европа и падёт, подобно Риму, то не потому, что Азия её одолеет, а по причине собственной старости, если можно так выразиться, умрёт естественною смертью. Как и Азия в своё время, если только у Азии есть более отдалённое будущее, нежели у Европы. И мы опять-таки возвращаемся к вопросу о том, как относиться к европейству и к азийству: культивировать ли у нас азиатские начала, тогда мы так и останемся Персией со столицею пусть даже в Стокгольме, Индиею с германскою армиею. Либо культивировать европейские начала, как это сделали чехи, венгры, поляки, и тогда мы станем ещё одною Австро-Венгриею, а затем, Бог даст, и Германиею. Я решительно за последний путь, потому что первый ведёт нас обратно в село Коломенское, а затем и в ханскую ставку Сарай ожидать нашествия нового Тохтамыша, с Востока ли, с Запада, безразлично.

 – Вот почему, – это уже предназначалось Леопольду Лоэнгринычу,– я целиком поддерживаю ваши шапочные преобразования и посоветовал бы лишь проводить их ещё более энергично, всемерно заботясь при этом о поддержании порядка и наказании каждого злодейства. Впрочем, это теперь уже дело ваших преемников, а о ваших собственных делах пусть судят потомки.
При этих словах в комнате вспыхнул яркий свет, заставивший Леопольда Лоэнгриныча зажмуриться. Когда он открыл глаза, комната выглядела совершенно иначе. И собеседники тоже. Вместо трёх солидных господ, прилично одетых, в которых по разговору можно было бы, не ошибаясь, признать, скажем, университетского профессора, губернского предводителя дворянства, литератора, врача, присяжного поверенного, перед ним сидели теперь два существа, чей пол, возраст и чин абсолютно не поддавались определению.

 С одной стороны, это были вроде мужчины, о чем свидетельствовала борода на лице одного из них и грубый, хриплый голос другого, безбородого. Кроме того, на них были не юбки, а портки из грубой, то ли холщовой, то ли брезентовой ткани синего цвета, стираные-перестираные и латаные-перелатаные. А вместо блузок рубахи в какую-то дикую клетку, мятые-перемятые, такие же грязные и вонючие, как портки. При этом у одного, бородатого, портки вообще были урезаны выше колен и открывали давно не мытые волосатые ноги в сандалиях, похожих на древнеримские, только без ремешков на голенях. У другого портки были до щиколоток и на ногах башмаки, но такого вида, который вызвал бы содрогание у любого глуповского нищего. У обоих расстегнутые рубахи открывали впалые, явно не женские груди, причём у бородатого, к большому облегчению Заманиловского, на груди красовался православный золотой крестик, а у другого на рубахе была прищеплена маленькая иконка с неизвестным Леопольду Лоэнгринычу  святым, лысым,  но почему-то  без нимба над головой.

 С другой стороны, причёски у обоих (обеих?) были явно женские. У бородатого косичкой, перехваченной резинкою, у безбородого пышными локонами, как у завитых девиц времён ранней юности Заманиловского. Кроме того, бородатый, в отличие от безбородого, верещал чисто бабьим сопрано, и оба (обе) немилосердно, тоже чисто по-бабьи, кокетничали, поводили бедрами, строили глазки один другому (одна другой), делали ручкой и даже ножкой. Ну, чисто балерины! Словом, бабы и бабы.
Налицо были явные выродки. Не в ругательном, а в медико-психиатрическом смысле этого термина. Дегенераты. Даже по сравнению с самым последним из глуповских юродивых.

 Почти все слова, которые они произносили, звучали дико и странно для Заманиловского. Но так как почти всякое слово сопровождалось привычным для каждого глуповца непристойнейшим матом, причём на сей раз мат был ещё грязнее и непристойнее, чем привычный бывшему градоначальнику, то в общем и целом интонация была понятна. Мат, и ещё то обстоятельство, что перед собеседниками была бутылка с прозрачной жидкостью, напоминавшей водку, по запаху неочищенную, из которой они наливали в стаканы дополна и пили залпом, после чего пустую бутылку ставили под стол, а из-под него доставали новую, укрепили Леопольда Лоэнгриныча в подозрении, что перед ним все-таки не женщины, а мужчины. Ну не могут женщины так грязно материться и так зверски хлестать водку, как не смог бы самый лихой запорожский казак.

 Мебель в комнате походила на больничную. Или, точнее, на обстановку сумасшедшего дома, специально изготовленную для палаты буйнопомешанных, чтобы не было на чём остановиться глазу и за что ухватиться руке. На стене висело что-то вроде картины, исполненной ребенком-дебилом. Или пациентом этого дома. Из черного ящика в углу доносилась страшная какофония, напоминавшая скрежет железа по стеклу. Однако, судя по всему, эта какофония доставляла жено-мужчинам (или   мужеженщинам?)   неизъяснимое   удовольствие. Во всяком случае, после особенно оглушительных рулад они сладко зажмуривались, как после опрокинутого стакана, и произносили одно и то же слово: «Ка-а-айф!».

 Заманиловскому, не знавшему английского, сначала показалось, что они говорят по-французски «кай», то бишь «перепелка», в просторечье «болтушка». Но потом он понял, что это универсальное слово обозначало любое удовольствие, в противоположность неудовольствию, обозначаемому многообразным матом, в зависимости от характера огорчения. Но самое удивительное, первое, что услышал Леопольд Лоэнгриныч, это слова:
«Мы, деятели науки и искусства». Вот те на, подумал он, до какой же степени могли опуститься бывшие глуповские знахари и скоморохи!
Бородатый так и пропел женским сопрано:
«Мы, деятели науки и искусства...». А затем, воззрившись на невесть откуда взявшегося Заманиловского, но нисколько не удивившись его появлению, хлопнул еще один стакан и спросил:

 – Ты что это вырядился, как пенс после Отечественной? Смотри – даже кресты на мундир нацепил. Все по моде. Небось, на Тишинке по дешёвке брал?
И, не дожидаясь ответа, снова обратился к собеседнику:
– Так вот, я говорю, мы, деятели науки и искусства, не можем стоять в стороне от великого противостояния славянофилов и западников. Фразу не раз прерывал и завершал забористый мат её произносившего, но мы опускаем его и здесь, и в последующем повествовании, ибо иначе из-за сквернословия невозможно будет уразуметь смысла сказанного, что, впрочем, казалось собеседникам неважным, ибо каждый из них разумел своё, даже не пытаясь понять другого. И бесспорно, западники были стопроцентно правы. А славянофилы столь же стопроцентно ошибались. Возьмем хотя бы знаменитую историю с шапками. Разве можно было заниматься такой самодеятельностью? Разве трудно было выписать из Гарварда шляпных дел мастеров, чтобы они вмиг переделали наши глуповские малахаи на ковбойские шляпы? И ничего не надо бы было ломать. И дело с концом.
«Боже, что он такое несет, подумал Леопольд Лоэнгриныч. Ведь на нём крест. А вместе с тем на нём креста нет!».

 – Как же, с концом, – ехидно захрипел будто в ответ на его мысли безбородый.
И тут же уточнил, что именно он подразумевает под концом у своего собеседника, причем таким образом, что бывший гусар Заманиловский густо покраснел.
– Много вы нас шапками закидали? Что ни шапка – позорище, мать-перемать. Шапку-то, как её ни ломай, надо было любой ценой сохранить! Нет, что ни говори, славянофилы были правы: самодержавие, православие, народность – вот наше спасение. Я бы добавил ещё сюда: и абсолютная нивеляция всех и всего! И пусть осеняет нас знамя блаженныя памяти Угрюм-Бурчеева и Порфирия Ничавова, Порфирия Гунявого и Григория Хлыща!

 «Господи, что же этот-то говорит, ужаснулся Лоэнгриныч. Как мог он в одну кучу свалить глуповских юродивых и закордонных нивеляторов, Угрюм-Бурчеева и его смертельного супостата Порфишку Ничавова? Какая каша в голове у деятеля науки (или искусства?)».
И с тихим стоном бывший градоначальник окончательно погрузился в небытие».

 Продолжение романа в следующей публикации.

  29.05.2019