Грани небытия прорастают полынью

Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой...
Басё.

--------------------------------

Здравствуйте, доктор Эрнст Пройсс, пишу Вам в Зонненштайн, надеюсь, Ваше учреждение для душевнобольных людей поможет решить мою проблему. Прошу, ознакомьтесь с этими дневниковыми записями. С благодарностью и уважением из Кёльна, Йозеф Розенкрейц, 26 мая 18** г.


I
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ЙОЗЕФА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Мы родились и выросли в Кельне. Большой город с маленькими людьми. И как Кельн был гордостью земли Северный Рейн-Вестфалия, так я, Йозеф Розенкрейц, был гордостью семьи с рождения. Долгожданный первенец.
Родители были весьма зажиточными людьми. Они говорили, что наша семья имела древние аристократические корни, поэтому старались вести себя в соответствии со своими представлениями об аристократии прошлых веков. Мое семейство любило устраивать динеры. Привыкшие экономить на повседневной еде и одежде каждый пфенниг, родители без сожалений расставались с деньгами, уходившими на сборы гостей. Мы с Мартином не особо любили динеры, но понимали, что это дело чести нашей семьи, желание показать свою добропорядочность. С каким старанием родители продумывали, кого пригласить, куда посадить их потом за столом. Следуя традициям, гости располагались в соответствии с их положением в обществе, а отнюдь не по симпатии матери или отца. На таких ужинах родители никогда не упускали случая похвастать моими талантами в точных науках и верховой езде, а также своим старинным немецким и английским фарфором белоснежного цвета. Кроме того, мать, считавшая себя поистине интеллигентной женщиной, увлекалась средневековой поэзией и живописью. На каждом ужине она зачитывала отрывки из баллад о рыцарях и их прекрасных дамах, что всегда оживляло вялое лицо моего брата, но мне казалось неуместным. А на стенах длинного коридора можно было видеть ее картины, освещенные оранжевым светом старинных канделябров.
Мартин с раннего детства любил вглядываться в эти картины, он наполнял их каким-то своим смыслом, и с возрастом его интерес нисколько не ослабевал. Эта новомодная мазня, которую так расхваливали входившие гости, но которую за порогом дома они же разносили в пух и прах, никогда не нравилась отцу. Поэтому с уходом матери из жизни ее сразу сняли со стен. Когда умерла мама от малярии после своей поездки в Азию, Мартину было 10 лет, а мне уже вот-вот должно было стукнуть 18. Поэтому вскоре я уехал учиться в Берлин, а Мартин остался с отцом, с которым они однако никогда не находили общий язык. Он был разбит и подавлен, ведь именно матушка привила ему любовь к искусству и, возможно, более женственный характер, чем хотел видеть в нем отец.
Папа был весьма успешным купцом, имевшим собственную семейную фирму и дом. И хоть в нашей семье никого не били и не наказывали, дисциплина была как в армии. Одного сурового взгляда этого властного человека хватало, чтобы по телу пробежали мурашки, а на лбу выступил холодный пот. Каждое утро нас будили ровно в 8 утра и ни минутой позже. Садились есть мы тоже в строго отведенное время. Вся наша жизнь шла по устоявшемуся порядку, но еще более жесткий распорядок был у отца, который никогда не расставался со своей записной книгой, тщательно планируя, казалось бы, каждый свой жест. Он выпускал ее из рук лишь на время ужина, молитвы и сна, и то даже в эти минуты она лежала где-то поблизости в центре досягаемости, чтобы в любой момент он мог протянуть руку и вновь схватиться за кожаный переплет.
Их отношения с матерью были лишены той нежности, о которой обычно пишут в романах. Трудно было сказать, любят ли они друг друга. Да и что такое любовь? Разве имеют эти детские романтичные сказочки хоть что-то общее с реальностью? Корабль, отплывающий от гавани наслаждается красотою моря лишь первое время, до первого шторма. Попав в бурю, все ожидания и воздушные замки рушатся, море внушает страх и отвращение, но если удается преодолеть эту опасность, судно движется дальше своим умеренным ходом, забывая про все страсти и мечты, думая лишь о том, как бы миновать рифы, не оказаться в плену урагана или штиля. Моряки смотрят на звезды уже не для любования, но для верного ориентира. Не то же самое ли происходит с влюбленными?
Мартин отнюдь считал иначе. Он упрекал отца в любви к цифрам и деньгам и полной невнимательности к нам и матери. Мне казалось, что он даже винил его отчасти и в смерти мамы. Как мог тот отпустить ее в столь далекую и опасную дорогу, да еще и одну. Прошло уже полгода после ее возвращения, как вдруг маму начало бросать то в жар, то в холод. Давая ей настои трав, беспечно воспринял он болезнь, несмотря на столь высокую температуру, говоря нам, что она обязательно поправится, ведь температура резко падает, и она чувствует себя значительно лучше, а значит, совсем скоро начнет вставать с кровати. Но этого так и не произошло. Тревогу забили слишком поздно, когда  ее от природы бледная  кожа стала еще более безжизненной с небольшим налетом желтого оттенка, а неприятные высыпания испортили ее безукоризненную гладкость. Через несколько дней она впала в кому и больше уже никогда не приходила в себя.

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Вспоминаю детство. Золотая пора? Нет, скорее желтое пятно в цвет календулы, что росла на могиле матери, в цвет болезненной кожи умирающей, в цвет ярких крапин на темном фоне ее любимой картины, в цвет ее блестящих на солнце волос. Я никогда не любил желтый и белый цвет. Не от того ли, что моя с детства повышенная восприимчивость ко всему рисовала мне жуткие картины, узнай я, что лучше не дарить желтые и белые цветы в одном букете: для нас, немцев, это знак траура.
«Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы...»
Басё
Желтое пятно, окаймленное красной полоской в цвет записной книги отца, в цвет краплака, которым я однажды измарал его любимую рубашку, в цвет крови из разбитых об асфальт коленок.
Но я всегда любил черное. Нет, для меня это был не просто цвет. Это храм, в котором можно спрятать свою темную душу, нечистые мысли и грязные помыслы. Это аристократичность со всей ее элегантностью. Это кружевная вуаль, которая помогает скрыть все недостатки мира. Это лучший контраст, ведь по сравнению с ним все остальные краски становятся ярче и выразительнее. Это далекий космос и желанная вечность, в которых можно раствориться.
Однажды к нам приехала тетушка из Дрездена, она привезла брату сборник сочинений Гете, а мне игрушечных солдатиков. Но завидев меня, она рассмеялась и сказала: - «Вот уж не думала, что ты так вырос, какие солдатики, ты уже слишком взрослый!» Возраст - это еще не повод взрослеть – ответил я легкомысленно. Лицо тетушки искривила удивленная гримаса. Не зная, что ответить, она поспешно переключилась на Йозефа, отмечая, как он возмужал, и как через пару лет каждая красотка Кельна будет не прочь принять его ухаживания. Она говорила таким умиленным голосом, при этом постоянно хохотала, но в ее взгляде, постоянно отведенным куда-то в сторону, разглядывающем дом, подмечающем каждую мелочь, сквозило малодушие. Она вызывала у меня отвращение. В конце концов, по ее уезду отец сказал мне: «Малой, поцелуй тетушку на прощание», но я развернулся и тотчас опрометью выбежал из дома и бежал вдоль дороги, пока совсем не выбился из сил.
Голод заставил меня вернуться домой. Отец был крайне возмущен таким поведением, его глаза выражали еще большую, чем обычно холодность. Нет, то была не холодность, а скрытая ярость. Я готов был принять любые розги, лишь бы не видеть на его лице этой лживой маски спокойствия! Мне было так противно, что на его требование извиниться за свое поведение, я не мог выдавить из себя ни слова. Глаза его на секунду прищурились, он сжал в руках записную книгу сильнее и чеканным шагом прошел мимо меня, даже не взглянув и слегка задев плечом, но от этого, казалось бы, легкого толчка я не удержался на ногах и упал на колени. Моя неловкость и слабость вызвала в нем еще большее раздражение, чем мой утренний проступок, что четко выразилось в том, как он быстро повел плечами и ускорил шаг прочь, подальше от такого жалкого лягушонка.
Когда я зашел на кухню, мать всплеснула руками и кинулась обнимать меня, спрашивая, цел ли я. Она попросила меня пообещать ей никогда больше не сбегать из дома. Я кивнул и что-то пробурчал, пока она отрезала мне кусок булки и намазала на него масло. Затем она поставила передо мной тарелку со свиным стейком и гарниром из поджаренной квашеной капусты и стакан молока. Я проглотил все, сам того практически не заметив. Тут мама, все это время наблюдавшая за мной со снисхождением и умилением, встала, выпрямилась во весь рост (а она была довольно высокой женщиной) и, стараясь придать своему голосу строгие нотки, сказала: «А вот шоколада сегодня не жди». Мне вовсе не хотелось шоколада, но ради нее я с сожалением вздохнул и виновато опустил голову. Заметив легкую улыбку в уголках ее губ, я одним глотком допил молоко и удалился к себе в комнату, на всякий случай еще раз вздохнув, переступая через порог кухни.
Что касается гимназии – учиться я не любил. Не от лени и сложности предметов, наоборот, многие из них были мне весьма интересны. Я не любил своих сверстников, был одиночкой, и хоть меня не задирали, опасаясь возмездия от моего старшего брата, но сидеть со мной за одной партой никто не желал.
Мои оценки всегда были хуже, чем у Йозефа. Он был отличником, старостой класса, делал успехи в спорте, всегда собран и организован, а потому был любимчиком у учителей, да и одноклассники в тайне восхищались его целеустремленности и силе воли. Мы мало общались, ведь он много времени проводил за учебниками, а порой даже ездил с отцом в деловые поездки. Его с детства готовили к наследованию фирмы и дальнейшему ведению дел. Меня же будто не замечали, да я и не пытался быть замеченным.
Человек-тень, человек – невидимка. Я спрятался от вас, люди. Спрятался в своем идеальном мире, полном волнующих переживаний, окруженном высокой стеной и множеством защит от жгучей реальности с ее скрежещущими зубами, цепкими когтями. У меня не было друзей в гимназии, ведь все они будто говорили: "Мы будем вслушиваться в твои слова, мы будем сочувствовать тебе и словно даже понимать и принимать тебя, будем стараться заслужить твое доверие, но стоит тебе открыться – и ты наш!"

***
Следующие несколько листов были вырваны. Я всегда имел тягу к деструктивному, даже собственному дневнику не удалось избежать этого всеобъемлющего разрушения.

II
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ЙОЗЕФА РОЗЕНКРЕЙЦА.
В том 1896 году я уже заканчивал Берлинский Университет Фридриха Вильгельма, когда узнал, что мой брат наперекор желанию отца уехал учиться в Мюнхенский университет, чтобы изучать там культуру и религию Средневековой Европы. Не понимая, что он забыл в этом Мюнхене, я написал ему письмо, а в ответ получил всего несколько строк: «Знал ли ты, что она(мама) родом из Баварии? Но не будем об этом. Я живу тут прекрасно, подальше от тебя, отца и даже нашей назойливой тетушки, любуясь Изаром и моей новой подругой Сандрой. Возможно, однажды я навсегда покину нашу страну и уеду в Вену или Прагу, а может, и покину нечто большее».
Его слова разозлили меня, не удивительно, что отец пришел в ярость от выходки Мартина. Дальше мы не получали от него каких-либо вестей на протяжении целого года, пока отец не решил наконец-таки сам узнать, какие дела творятся у его сына. Это не казалось мне какой-либо заботой, ведь упоминая Мартина, отец каждый раз восклицал, что этот мальчишка непременно найдет, как опозорить честь семьи.
Собственно, так и случилось. Получив от своего знакомого из Мюнхена письмо, отец, никогда не верующий в Бога, но молящийся ему в силу  семейных  традиций, вознес руки куда-то к потолку, закатил кверху глаза и начал вопрошать, за что же небеса карают его этим несносным мальчишкой!?
Оказалось, что Мартин, почти забросил учебу в университете и связался с некой девицей по имени Сандра. Эта Сандра была сиротой, работающей официанткой в баре, где они, видимо, и познакомились. Кое-как сводя концы с концами и не имея никакого должного образования и «голубых кровей», она никаким образом не должна была входить в поле зрения Мартина, по мнению отца.
Не мешкая ни минуты, отец написал Мартину письмо, в котором заявил, что не вышлет ему больше ни единого талера из своего кармана, если он не возьмется за ум и учебу и не распрощается с неподходящей партией, которая накладывает грязное пятно на всю их семью и память его матери.
Через несколько дней он получил ответное письмо, в котором Мартин сообщил о своем намерении жениться на Сандре.
От большой любви или наперекор отцу, имеет ли это значение теперь, когда трещина в наших семейных отношениях стала настоящим расколом.
Получив данное известие, несмотря на мои попытки хоть как-то усмирить отца, он все равно уехал в Мюнхен.
Результатом его поездки, о которой они оба предпочли не говорить, стало то, что Мартина с его же согласия навсегда вычеркнули из завещания и нашей родословной, словно его там никогда и не было.

III
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Разгоряченный ссорой с отцом, я вышел на Ньюхаузер Штрассе. Как обычно тут было оживленно, вдобавок уличные музыканты повылазили из своих нор. Словно служители культа тьмы они выходили на улицу после заката, чтобы играть свои слезливые песни и сеять в людских душах горькие воспоминания минувшего прошлого.
Я погрузился в сонм раздумий и даже не заметил, как ноги привели меня к одинокому ресторанчику в конце улицы. За столиками сидели парочки, игриво дарящие улыбки друг другу, их глаза блестели ярче свечей, зажженных на их столиках. Но я был не в том настроении, чтобы умиляться этими влюбленными, поэтому сел за крайний столик в тени. Сзади сидели две благочестивые дамы преклонного возраста и до меня доносились обрывки их разговоров об утренней церковной службе в Михаэльскирхе. "Все-таки, может, и был дурной знак в упавшей церковной башне, и этот дурной знак – новый падре, который совсем не обладает даром оратора и отпугивает от католичества даже самых рьяных иезуитов. Да и как можно проповедовать такими нудными речами столь величественную и истинную веру!".
Истинную веру... последние их слова вдруг задержались в моей голове. Каждый назовет свою религию, свою веру истинной. А существует ли истина? Как ее опознать, как не спутать с ложью и вымыслом? Меня всегда удивляло, как люди могут говорить столь категорично и уверенно о таких эфемерных и абстрактных понятиях. Сакральные темы вызывали у меня усмешку, сменявшуюся необъяснимой тоской. Будто в меня не вложили какой-то кусок при рождении, отвечающий за веру. Не всунули душу, о которой столько разговоров.
Что есть душа? Где она скрывается и куда отправляется после физической смерти? Разве не станешь ты просто хладным трупом, не пойдешь на корм опарышам, не станешь пеплом или перегноем, который, быть может, явит из себя новую жизнь в виде зеленого ростка? Мы так хорошо знаем круговорот веществ в экосистеме и совсем ничего не знаем о круговороте рождения и смертей в иных мирах, именуемом колесом сансары на Востоке. Душа..атман – как понять и поверить в то, что не можешь увидеть собственными глазами?
Мои размышления прервала молоденькая симпатичная официантка. Она извинилась за долгое ожидание и спросила, что я буду заказывать. Хотелось выпить чего покрепче. Наверное, я сказал это вслух, ведь тотчас девушка затараторила про Киршвассер, привезенный им сегодня из Бадена. Я кивнул головой, и она ушла, красиво и быстро переставляя свои стройненькие ножки. Дождавшись своей бутылки, я тот час расплатился и вышел с ней на свежий воздух. Уже порядком стемнело, но домой еще не хотелось.
Я бесцельно шатался по городу, пока снова не вышел к этому ресторанчику. Из него выходила та миловидная официантка. Поравнявшись со мной, она улыбнулась, сказав: «Если Вам у нас понравилось, обязательно приходите завтра». Я улыбнулся ей в ответ и предложил проводить. Мы шли, непринужденно болтая, когда Мари (так ее звали) заметила в моей руке так и не открытый Кришвассер. Она, слегка понизив тон, сказала, что негоже пить в одиночку, и если у меня нет никакой другой компании, она не прочь мне ее составить. Я был немного растерян, но мысли в этот день путались в моей голове, да и было в ней что-то притягательное, завораживающее, что слова отказа застревали где-то в горле, и хотелось во всем с ней соглашаться с необъяснимой легкостью и без всякого сопротивления.
Мы находились уже около ее дома, когда бутылка была уже почти опустошена.
-Не хочешь зайти? У меня есть отличный Франкфуртский сидр.
-Почему бы нет? Все равно меня никто не ждет, а посему я весь в Вашем распоряжении, миледи.
В этот момент я уже не помнил о Сандре, которая наверняка вглядывалась в прохожих из окна и, недоумевая, куда я мог запропаститься, и не случилось ли чего дурного.
Между ними не было ничего общего. Волнистые светлые волосы Сандры, всегда уложенные в высокую прическу, придавали утонченность ее бледному лицу. Кроткий взгляд ее голубых глаз, пересекаясь с моим взглядом, наполнял всю мою сущность теплом. Тонкие четко очерченные губы у многих вызывали желание сорвать с них поцелуй, а статная высокая фигура с красивыми выпуклостями будила страсть.
Мари же была жгучей брюнеткой. Блеск ее густых прямых волос, ниспадающих смоляным водопадом на плечи, мог затмить разве что блеск ее практически таких же черных глаз. Небольшой румянец рдел на  смугловатых щеках, придавая еще больший задор ее лицу. Из-за невысокого роста она казалась бы ребенком, если бы сквозь небольшое декольте не проглядывала заманчивая ложбинка ее груди.
Сегодня я остался у нее на ночь, чтобы больше уже никогда не встретить Мари с улицы Зендлингер.
Наутро я вернулся домой. Сандра еще спала. Я лег рядом с ней в раздумьях, какое бы оправдание себе придумать, но в скором времени сон сморил меня и отправил в царство мрачного Морфея.
Проснулся я от ощущения пристального взгляда, и моя интуиция меня не подвела. Сандра сидела на краю кровати и с тревожным видом разглядывала мое лицо. Черные круги под  глазами  рассекали эту белую кожу и придавали ей болезненный вид. Она молчала. Не найдя ничего лучше, я рассказал ей о разговоре с отцом и о ночи с прекрасной незнакомкой. Ее губы слегка задрожали, она отвернулась, пытаясь сдержать слезы, и тихим сдавленным голосом спросила: "Марти, ты меня больше не любишь?".
Ее вопрос с гулом пронесся в моей голове, и вдруг не нашел там ответа. Словно колокол прогудел он уже во второй раз, но нахальное сознание было подавлено. И тогда я взглянул ей прямо в лицо, надеясь вновь почувствовать этот прилив нежности и любви, теплом разливающимся по моему нутру. Но что-то сломалось в моей душе после вчерашней ночи, и это уже не работало.
-Нет, Сандра. Я, наверное, больше не люблю тебя, прости.
-И что же мы будем делать, Марти? Неужели ты бросишь меня вот так после стольких клятв?
-Нет, Сандра. Я не брошу тебя, ведь я не могу без тебя…
-И я не могу без тебя! Но как нам теперь с этим жить?
-Видимо, никак. Сандра, ты помнишь наши прогулки по набережной Изара?
-Конечно. Эта река так красива на участке между мостами Луитпольда и Корнелиуса…Но к чему ты спрашиваешь?
-Идем туда. Давай сделаем это вдвоем, отбросив страхи и забыв о боли.
-И мы станем навсегда вместе?
-Да, Сандра, навсегда.
 
Из сводки новостей Мюнхена за 10 сентября 1897 года
Сегодня двое молодых людей решили спрыгнуть с моста Максимилиана в реку Изар. Юношу удалось спасти, а вот для девушки этот день стал последним.

***
Я очнулся в больнице. Периодически меня навещали приятели из университета, однажды я услышал, как врач за дверью запретил говорить мне, что Сандры уже нет в живых и что меня сейчас нельзя ничем расстраивать.
Что чувствовал я в тот момент? Я чувствовал какую-то досаду.  Но не от того, что моя Санди была мертва, нет, я испытывал досаду от того, что, наоборот, ничего в моем сердце не екнуло от данного известия, ничто не потревожило мою душу. Есть она на свете или нет, мне было уже абсолютно все равно.
Я вопрошал немую тишину: "Почему она, а не я?". Но не из любви, вины или боли утраты, я просто не понимал, почему некая сила или всего лишь случай спасли меня, ведь я совсем не желал этого.
Когда мои приятели наконец вошли в палату, я улыбнулся, словно ничего не случилось. Видя мое приподнятое настроение, они тоже взбодрились. Я будто почувствовал некое облегчение, исходившее от них, или же благодарность за то, что им не придется пытаться меня развеселить и бороться с гнетущей атмосферой моих деструктивных желаний.
Они принесли мне фрукты, колбасу и Зауэркраут, передали пару тетрадей, чтобы я мог переписать пропущенные лекции и пожелали скорейшей выписки.
Через пару часов ко мне пожаловал репортер местной газеты. Время для посещений уже истекло, и все же этот проныра похоже сумел подкупить охранника и медсестру на посту.
Он учтиво поздоровался и представился неким Рольфом Ланге. Фамилия этого человека весьма подходила ему - это был высокий статный мужчина в коричневом фраке с высокой стойкой. Уложенные темные густые волосы и усы придавали ему поистине деловой вид. Но человек этот не казался чопорным и строгим, его живой взгляд и легкая улыбка одними только уголками губ позволяли без долгих усилий найти расположение собеседника. За пару минут он начинал казаться забытым другом, который пришел напомнить о себе и узнать о твоих делах.
- Как вы себя чувствуете, Герр Розенкрейц? В такой чудесный солнечный день наверняка хотелось бы гулять по парку в сопровождении милой фройляйн?
-Пожалуй, Вы правы, Герр Ланге. Что привело Вас ко мне?
-Я хотел бы поговорить с Вами о недавнем инциденте, если, конечно, Вы ничем не заняты.
Он слегка усмехнулся и открыл свою записную книгу.
-О чем тут можно говорить? Если Вы пришли за захватывающей историей, то вряд ли ее здесь найдете.
-Позвольте мне самому судить об этом, все-таки это моя профессия!
Он сказал это с чувством гордости и даже слегка поправил воротник, словно желая придать своей персоне еще более значимый вид.
-Почему Вы собственно сделали это? Вы же понимаете о чем я, Герр Розенкрец?
-Да, я Вас понял. Вы спрашиваете, почему я спрыгнул с моста. Точнее почему мы спрыгнули с моста.
Тут я впал в небольшое замешательство… Действительно, почему? Да, я поругался с отцом, утратил любовь к прежде любимой женщине, но все это не было причиной моего поступка. Что же тогда? Я чувствовал необъяснимую усталость от жизни, будто прожил уже сотню лет, я чувствовал себя подавленно и потеряно. Или же...
              я
                не
                чувствовал
                себя
                вообще…
 
Глубокая бездна зияла внутри меня, и я падал, падал в нее бесконечно. Будто ты просыпаешься в летнее воскресенье: за окном щебечут птицы, распускаются бутоны цветов, светит яркое солнце, освещая все вокруг. Все кругом радуется жизни, то резвится, то на минуту замирает, чтобы отдышаться в этом вечно движущейся пляске, однако что-то все равно не так, когда на  пороге  стучится понедельник. Уныние тащит тебя в свое подземное царство, в чертоги сомнений и тревог. Проводя в них день ото дня, ты забываешь, как быть счастливым…
  Мои размышления прервало покашливание моего гостя. Решив, что я не хочу отвечать на его вопрос, он задал следующий:
-Неужели вам было совсем не страшно?
-Любовь побеждает страх.
Я сказал первое, что пришло мне в голову, и даже сам удивился, что этим оказались слова апостола Иоанна, услышанные мной в разговоре двух религиозных дам в том кафе.
-А разве любовь не превозмогает все?
Спросил репортер, метнув мне в ответ цитату Вергилия, и сидевшего теперь с самодовольным видом, вертя в руке карандаш.
Я напряг свою память, чтобы припомнить мудреные фразы и избежать чистосердечного признания, но тут в палату зашел доктор. Увидев постороннего человека и мое нахмуренное лицо, он тут же выставил его за дверь, не дав нам даже проститься, за что я был премного ему благодарен.
Доктор сообщил, что мое физическое здоровье в норме, но он беспокоится о моем психическом состоянии, поэтому продержит меня здесь еще какое-то время.
Я хорошо питался, был приветлив с персоналом больницы и другими больными, даже пару раз сыграл с ними в шахматы, поэтому уже через пару дней смог настоять на своей выписке и отправился домой.
Я исправно посещал все лекции, но мои мысли находились далеко от университета. Я думал, почему же я выжил, почему не выжила Сандра? Я не знал ответа на этот вопрос, и мне некому было его задать кроме самого себя. Да и было ли это важно теперь? Нет, это потеряло всякий смысл. Я не чувствовал боли утраты, словно толща воды объяла не мою возлюбленную, навсегда лишив ее дыхания, забрав последний импульс уходящей жизни, а совершенно постороннего человека. Одна лишь мысль крутилась в моей голове: «Смерть не приходит за кем попало, а значит, я проживу долго даже вопреки своей воли».
Погрузившись в сладостную меланхолию рассуждений, я не заметил, как занятие закончилось, и люди начали покидать аудиторию. Из оцепенения меня вывел голос нашей старосты, которая на минуту остановилась, проходя мимо.
- Не понимаю я таких как ты, Мартин… Самоубийц не понимаю. Ты умираешь и все, тебя просто нет, это конец, ты больше ничего не увидишь, не услышишь, не почувствуешь, тебя теперь не существует, и как будто никогда и не существовало. Наверно, ты думаешь, что это прекрасно, но, на самом деле, лучше даже одиночество и боль, чем вообще ничего и никогда. Все наши эмоции и чувства ценны сами по себе, все без исключения.
- Я с тобой согласен. Но видишь ли, дорогая, я ничего не чувствую и не испытываю этих эмоций.
- Значит, найди себе другой смысл жизни.
- В нашей жизни ничто не вечно и все бессмысленно. Сплошная суета сует.      Дорогая, я мрачный философ, что стал затворником собственного тела, знающий души людей и суровую правду жизни, но никак не сумевший разобраться в себе самом. Терзало ли тебя осознание своей ничтожности по сравнению с вселенной, осознание полного забвения в могучем ходе истории человечества? Неужели дана человеку жизнь для того, чтобы прожигал он ее так бездарно?
Я намеренно ответил ей столь театрально, чтобы закончить диалог. Она лишь пожала плечами и поспешила к выходу, к чему было ей омрачать такой солнечный день столь неприятными мыслями. Я тоже неторопливо покинул эти стены вслед за ней.

IV
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ЙОЗЕФА РОЗЕНКРЕЙЦА
Я прочитал о случившемся из газет. В тот момент наш отец был болен, поэтому я не смог приехать к Мартину, вынужденный дежурить у постели отца. Однако я отправил ему письмо, в котором сообщил, что готов оказать ему всяческую поддержку и выслал небольшую сумму денег, также сообщил, что отец находится при смерти. Ответного письма я так и не получил.
Вскоре отец, предчувствуя неизбежное, пригласил к себе юриста для оформления завещания. Он оставил мне и фирму, и дом, и все остальное. Даже перед смертью этот черствый человек, которого я все же любил, не признал Мартина своим сыном.
Похороны прошли довольно скромно, приглашенных было мало, суровый нрав отца не позволял заводить ему много друзей. Мартина на них не было. Его отсутствие на похоронах было встречено недолгими перешептываниями некоторых родственников, но тема эта так и не получила огласки, ибо присутствующие боялись, что их вопросы сочтут за дурной тон.
После похорон я с головой ушел в дела, которые навалились на меня пусть и не неожиданно, но все же сдавившие кольцом со всех сторон.
В глубине души я все-таки таил обиду на Мартина, считая его капризным ребенком, который вопреки долгу не проводил своего родителя в последний путь. Но на самом деле, меня больше досадовало мое письмо, оставшееся без ответа. Я не желал думать, что наша связь с братом прервана, что он вычеркнул меня из своей жизни как отца. Я хотел, чтобы по окончанию учебы он вернулся в отчий дом и помогал мне с управлением фирмой, получая свой процент дохода, как обычно это бывает в семейном бизнесе. И все же я понимал, что такая жизнь не по Марти, ему всегда хотелось полета, а не твердой земли под ногами, глупо было винить его в этом и эгоистично настаивать на своем. Теперь, читая его дневник, я все больше осознаю это, и в моем сердце рассеиваются прошлые обиды как утренний туман, оставляя после себя лишь поблескивающие капельки слез на щеках.

***
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА
 (о смерти отца).
Я получил конверт с письмом от брата, но не стал сразу его распечатывать. Я отправился в одно уютное местечко, где мог отвлечься от всего, ибо я знал, что содержимое конверта не предвещает ничего хорошего.
Я сел за столик и вслушался в музыку яркой и порывистой скрипки. Это была музыка импульса, музыка крика, музыка срыва. Звуки так быстро сменяли друг друга в опытных руках музыканта. Я попросил принести мне стакан кофе и раскрыл конверт. В нем помимо письма лежали деньги, которые я машинально сразу положил в карман, даже не пересчитав. Потом достал письмо и бегло начал скользить глазами по строкам со скучающим видом, как вдруг в конце письма я наткнулся на известие о предсмертном состоянии отца. На мгновение мне показалось, что я услышал где-то в воздухе звук лопнувшей струны: скрипочной металлической нити или нити жизни, нити судьбы.
Первое, о чем я подумал – ну вот старик и отправился в ад. Но в его аду вряд ли будут котлы и черти, нет, там ему не дадут взять свою записную книгу, все дела будут идти в хаотичном порядке и не зависеть от него, а люди вместо страха и смирения перед ним начнут потешаться и корчить рожи, а его любимый первенец проиграет фирму в карты. Таким я видел его ад. Интересно, каким был бы мой собственный. Наверное, с виду это был бы обычный мой город, все по-прежнему, кроме одного: в нем не было бы людей. Первое время я наивно полагал бы, что попал в рай и радовался тому, как машины ездят сами по себе, заводы работают, здания пустуют. Адом это место станет лишь через несколько дней или месяцев, когда-нибудь нервы все равно не выдержат тотального одиночества, как бы я не тешил себя мыслями об отрешенности и независимости моего характера. Вот здесь мне и предстоит жить. Жить так в наказание за снисходительное отношение к окружающим.
Мне вдруг стало сначала смешно, потом нестерпимо больно от этой иронии. Захотелось покаяться перед всеми вокруг: родственниками, друзьями, Сандрой. Я даже было решил поехать последний раз навестить отца, но что-то сдерживало меня от этой затеи. Я уже слишком оторвался от них и не знал, как мой приезд будет воспринят. Вдруг утешительные слова Йозефа всего лишь формальность, ведь он отлично знает толк в официальных приемах и светском этикете, а также фамильном серебре, охоте, спорте, науках и вообще всем нужном в пример мне.
Тут я вспомнил о давно принесенном мне и остывшем кофе, достал купюру из тех, что прислал мне брат, кинул ее на стол и вышел, не сделав ни глотка.
Я шел домой, но меня так и не покидали мои беспокойные мысли. Я чувствовал навалившуюся усталость. Усталость от разочарований, от бесконечного краха надежд. Меня окружали не те женщины, не те друзья, не те родственники.. Все люди были не теми, они мне не подходили, возможно, проблема была во мне самом, но пока что я не мог в этом разобраться.
Со смертью отца я все более отчетливо понял, что мои мечты и воздушные замки были лишь смешной иллюзией, которые, соприкоснувшись с реальностью, тут же рухнули, не выдержав проверки.
Я почувствовал себя вдруг свободным, но свобода уродует людей, и несмотря на это мы стремимся к ней. А стремимся ли? Вероятно большинству она в тягость, мы бежим от свободы, жаждем подарить свою свободу кому-то, кто лучше сможет распорядиться нашей собственной жизнью. Мы преподносим это под видом великой жертвы, мы придумали себе христианство, чтобы выдавать безразличие за смирение, страх перед грехопадением за благодетель. Почему мы должны постоянно бояться? Почему должны всякий раз вместо шага вперед оглядываться назад и ждать расплаты? Почему бы просто не жить свободно в соответствии со своими собственными убеждениями, даже если они ужасны и неприглядны, они – часть нас, которую нужно понять и принять, а не скрываться от нее как от чумы. Я снова вернулся к этому абстрактному понятию свободы. Освободитесь хотя бы от оков общественного мнения и пут лицемерия. Я прошу вас быть честными с собой, собственно для этого я и мараю сейчас листы дневника чернилами. Я хочу быть собой.
Вернемся к тому, что, уже дважды потеряв отца, но на этот раз окончательно, я стал свободен. Я оказался на бескрайнем поле, на котором взросло зловещее отсутствие идеалов. Я ощущал пустоту, будто что-то искал, но не находил. Кто ищет, тот всегда уходит, во мне снова не было стимула жить, в этом мире снова не было смысла оставаться.

V
  ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА
(о пожаре).
До дома мне оставалось уже немного, я решил закурить, взял сигарету в зубы и зажег спичку. Маленький яркий огонек вспыхнул у меня в руках, я поджег сигарету, затянулся табачным дымом и посмотрел на огарок, который я все еще держал. Почерневший рассыпающийся прах от догоревшей спички был теперь не нужен никому в этом мире. Она лишь инструмент, использованный и выброшенный, она отдала мне свое тепло, свое пламя, я словно зародил в ней жизнь, а после забрал ее душу. Почему-то мне вспомнилась Сандра. Люди – такие же спички, используют одних и позволяют себе быть использованными другими. Нам всем суждено гореть, гореть дотла.
Я не сразу почувствовал коптящий дым, который окутывал улицу, завернув за угол к своему дому, я увидел миллионы маленьких спичек, танцующих в темноте.  Мой дом горел, а вокруг уже стояла толпа зевак. Из трещавшего и грохотавшего здания выносили обгорелые тела, похожие на обуглившиеся спички. Я смог узнать, что всему виной был камин. Вот она, сила огня, кирпичные стены не смогли удержать его в своем вечном убежище, узник оказался хитрее и проворнее своей тюрьмы и смог получить долгожданную свободу. Как красиво пылал этот костер. Он стоил десятков куч пепла, мне казалось, что он стоил этих оборванных жизней. Огонь шел войной на тех, кто противостоял ему, он неистово боролся за свое право на существование, уничтожая все на своем пути. Разрушение и очищение в одном алом флаконе. Призраки погибших людей, агония горящих деревьев будут преследовать это пламя, но страшнее тот пожар, который горит внутри нас самих, ибо от него не скрыться, он будет пылать даже, когда все остальное окажется выжжено или ему перекроют кислород.
Языки пламени лихо игрались на балках, выставленных напоказ, которые так легко им поддавались в своей беззащитности. Что-то здесь выгорело так, что железные детали каркаса согнулись. В догорающих остатках я увидел полусгоревшую люстру, теперь ничто в ней не говорило о былом великолепии и не годилось даже в подметки сияющим люстрам замка Хоэншвангау. Пожарный между тем выпустил новую сильную струю воды по рукаву, рядом стояли жители-погорельцы, помогающие качать воду. Наверное, мне стоило к ним присоединиться, но я неотрывно смотрел на огонь не в силах пошевелиться, словно предо мной возник языческий Бог. «Один ввел в своей стране те законы, которые были раньше у Асов. Он постановил, что всех умерших надо сжигать на костре вместе с их имуществом. Он сказал, что каждый должен прийти в Вальгаллу с тем добром, которое было с ним на костре, и пользоваться тем, что он сам закопал в землю.» Сага об Игнлингах.
Пожар потушили, и вот опять наступила темнота. Только сейчас я понял, что у меня больше ничего не осталось, кроме собственной жизни. Я должен был умереть там как все остальные, но я снова остался жив. Сегодня я видел как фахверк стал огромным погребальным костром, как отправляются смертные в Вальгаллу со всем их имуществом, а я остался здесь на бренной земле с грошами в кармане, а, как известно, с пустым карманом ты всегда один. Поразмыслив над своей обездоленной тяжелой ношей, я решил на оставшиеся деньги вернуться домой в Кёльн.

VI
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА
(о прибытии в Кельн).
Кельн меня встретил не самой приветливой погодой. Ратушная площадь с нависшими над ней свинцовыми тучами казалась особенно серой в этот дождливый пасмурный день. В газете «Форветс!», пропитанной духом социалистического рабочего движения,  для меня было все также серо, ибо политика меня мало интересовала, поэтому я отвел взгляд и заметил пожилого человека, в руках у него была “Новая Рейнская газета”, которая была уже далеко не новой, ее печатали еще в 1848-1849 гг. Человек этот выделялся своим хмурым взглядом и костюмом не местного пошива, я предположил, что это русский, кто еще мог держать при себе такую коммунистическую ветошь редакции Карла Маркса. Мне хотелось заговорить с незнакомцем, в котором чувствовалась внутренняя сила и ум, но путь мой уже близился к концу. Почему-то мне вдруг подумалось, а что если бы этот человек был бы моим отцом, и мы бы вместе путешествовали? Возможно, он одобрил мой выбор университета и мою возлюбленную, быть может, он никогда бы от меня не отрекся. Эти мысли встали у меня комом в горле, поэтому я побыстрее отвернулся и старался остаток дороги вообще ни о чем не думать.
Встреча с братом прошла также довольно формально. Мы пожали друг другу руки, перекинулись парой банальных приветственных фраз и разошлись по разным сторонам: он в рабочий кабинет, а я в свою комнату разбирать чемоданы. Меня опечалила его холодность ко мне после стольких лет разлуки, но я понимал, что мы оба изменились, какая-то сакральная нить между нами была оборвана тупыми лезвиями семейных склок и долгого молчания. Почему мы не вели дружескую переписку? Можно ли теперь что-то изменить? Я решил не торопить события и присмотреться к Йозефу, словно вижу этого человека впервые. Оказывается, даже самые близкие люди могут стать друг другу чужими, самый точный и отлаженный механизм может заржаветь, и его шестеренки перестанут подходить друг другу.
Уже несколько дней я наблюдал за своим братом, он был эталоном бюргерских качеств - ответственности, бережливости и усердия. Это все досталось ему от отца, поэтому он так хорошо смог продолжить его дело по ведению фирмы.
Я же был представителем уже нового поколения, которое, как говорили, всё больше и больше уходит от реального мира в религию, философию, музыку и, конечно, пороки.  Наше поколение называли утратившим волю к жизни, газеты периодически пестрили заметками о нелепых и трагических смертях, которые вызывали в моей душе еще больше уныния. Коммерция меня совсем не интересовала, а потому вопреки ожиданиям моего брата я не стал помогать ему с делами фирмы, а нашел свои старые заметки и устроился на работу в издательство.
Одно из них, возможно, мое любимое, так и не было опубликовано, поэтому оставляю его здесь, в своем дневнике.
Принцесса сидит на своем троне и нервно смотрит в окно. Знает ли она, что у принцесс нет своего трона? знает ли она, что в этом помещении вообще нет окон. Почему ее взгляд так взволнован? может она, наконец, почувствовала, что ее сердце больше не бьется, может, она поняла, что ее грудь больше не приподнимается от потоков воздуха, врывающихся в ее легкие. Она ждет, что прекрасный принц скоро придет просить ее руки, но не все сказки со счастливым концом. Возможно, тот самый принц лежит растерзанный проклятыми разбойниками или его плоть горит от огненного дыхания дракона. Спи, моя маленькая принцесса, засыпай, теперь твой сон никто не потревожит. Твой большой замок оказался маленьким гробиком. Посмотри, какая ты нарядная, как на праздник. Праздник твоих похорон. Ну, разве ты не счастлива? Жизнь не успела тебя потрепать, твое сердце еще ни разу не разбито, и горечь обид не стояла комом в твоем горле, жгучие плети мести не бьют твой разум, отчаяние не плетет свой узор, боль не застыла на дне твоей хрустальной души, страх едва ли успел поставить отметину в твоем хрупком сознании. Лежи и пой свои милые трогательные песенки, ведь все равно все думают, что ты мертва. Но ты все еще сомневаешься, отказываешься верить. Верь в чудо. Это одна из любимых фраз взрослых. Думай, что говоришь. Делай так, как правильно. Не забывай о правилах этикета. Делай все, чтобы родители гордились тобой. Делай так, чтобы тебя любили и уважали окружающие. Земля шарообразная, даже в мыслях не смей представить, что она другой формы. Никогда не разговаривай сама с собой, иначе все решат, что ты сошла с ума. Не доставай больше своих кукол с полок, ты уже большая. Ну, скажи, разве можно печалиться от того, что ты покидаешь этот отравленный мир с его острыми, как кинжал моралями, его твердыми, как гранит устоями, его застоявшимися заповедями, его разлагающимися и зловонными правилами. Теперь тебя ограничивают лишь четыре деревянные стены, а раньше сотни каменных стен и тысячи жестких рамок. Они никогда бы не дали тебе свободы. Они не знают, что это такое. Их глаза видят все четко и ясно, но их тела блуждают в густом тумане. Стены непонимания, леса насмешек, воздушные замки несбывшихся надежд... Судьба уберегла тебя от этого за совсем низкую цену, она всего лишь отобрала дыхание у спящего, она всего лишь поцеловала закрытые веки, чтобы они уже никогда не разомкнулись. Смерть подкралась к тебе так бесшумно, что никто и не заметил. Знаешь, чего боятся взрослые после смерти? – забвения. Но тебе даже не было знакомо это слово. Поэтому спи, ни о чем не тревожась. К чему тебе знать еще одно страшное слово взрослых – летаргия? ты хочешь проснуться, твой разум частично возвращается. Но, маленькая принцесса, ты настолько слаба, что сам черт не разберет жива ты или нет. Танцуй во дворцах небесного царства, играй на арфах с музами, невинно болтай с ангелами. Отпусти все то, что держало тебя на земле, тебя уже не ждут, тебе уже не помогут.
Моя маленькая принцесса сидит на своем троне и нервно смотрит в окно. Пытается ухватиться за последние почти истлевшие угольки жизни. Потухни, свеча. Погасите свет. Маленькая принцесса уже давно во тьме, не осознавая этого. У спящей красавицы заканчивается воздух. Поцелуй ее, смерть, вместо прекрасного принца. Глупая дурочка ,все еще борется за жизнь, не зная, что она уже труп. Потухни, свеча. Погасите свет. Спектакль показывает последнюю сцену, игра одного актера. Готовьтесь опускать занавес. Аплодисментов, увы, не будет.
 
***

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ЙОЗЕФА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Встреча с Мартином прошла отлично, мы обошлись без лишних разговоров, которые отвлекали бы меня от дел. Я был доволен его молчаливостью, однако все остальные качества, наблюдавшиеся в нем в детстве стали еще более выразительными и несносными, поэтому я решил стараться не замечать его. Как мы могли быть раньше так близки с этим слабым человеком, живущим лишь в мире собственных грез? Что-то заставляло меня даже усомниться в нашем родстве, хотя умом я понимал, что ошибки быть не может, и это мой брат. мы давно с ним не общались, но совесть во мне молчала, о чем мы вообще могли говорить? Больше всего мне было досадно видеть его нежелание вести семейное дело, но сейчас меня больше интересовал вопрос моего будущего брака. Любовь меня не интересовала, но это способствовало бы моему вступлению в круги крупной буржуазии, поэтому я решил заняться поиском кандидатки.
Я устроил у нас дома званый ужин, куда постарался позвать всех достойных моего внимания фройляйн в сопровождении их братьев или же общих друзей. Их улыбки сияли, но меня больше занимали их сияющие в свете люстр драгоценности, вместо густых волос меня пленяли их густые родословные.
Мартин тоже был среди нас, он как призрак сидел за общим столом нелюдимый и бледный. Я надеялся, что и он присмотрит себе подходящую партию, но его это похоже вовсе не интересовало. Своим видом он подрывал впечатление о прекрасном вечере, поэтому я отвел его в сторону и попросил удалиться спать, объявив гостям, что Мартину нездоровится, и он, извиняясь, вынужден нас покинуть. Мартин кивнул и ушел, а я остановил свой выбор на молодой Катарине Пфунт - дочери профессора математики, который был членом академии наук и Германской академии естествоиспытателей. Это был уважаемый в обществе человек довольно приятной внешности, а кроме всего прочего, он недавно унаследовал огромное состояние. Его отец был богатым еврейским предпринимателем, что дало бы мне поддержку всего еврейского сообщества - успешных коммерсантов и банкиров.
Саму Катарину я мог бы описать так: Тёмные глаза и волосы, стрижка «каре», спортивная, уверенная в себе, хорошо образованная, что было, конечно, не такой уж и редкостью для девушки, но было в ней что-то глубокое и неизведанное. Она сразу бросилась мне в глаза, а потому всеми силами я попытался взыскать ее расположения.  Я был наслышан, что предложений руки у Катарины было уже внушительное число, но это только усиливало мой к ней интерес. Оказалось, что Катарине нравится искусство, тут я подумал, что зря отослал этого мальчишку Мартина спать, он мог бы сыграть мне на руку своими лирическими увлечениями. Тем не менее, я нашел пару тройку тем, которые мог обсудить с Катариной, она была действительно разносторонней и интересной девушкой. Мы были увлечены друг другом, поэтому дабы продолжить наше знакомство я пригласил ее на велопрогулку, на что она охотно согласилась. Собственно на этом и закончился сей увлекательный и очень приятный день, гости разошлись по домам, а я отправился спать.
 
***

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА.
В этот день дома был скучнейший для меня званый ужин, который устраивал мой брат. Гости были из высших кругов: мужчины были донельзя серьезны, а девушки надменны, но я сразу понял, к чему был этот цирк, когда увидел стреляющий взгляд Йозефа на каждую фройляйн в гостиной. Я был лишним на этом так называемом празднике жизни, за что и был выставлен за дверь как изгой, неугодный слуга, которого хозяин гонит со двора прочь подальше от глаз. Таковым я себя и чувствовал здесь в заточении меж стен отчего дома, который уже не навевал воспоминаний о беззаботном детстве, а давил всей своей массой на мой уставший рассудок. Я ушел в свои покои, но мне не спалось. Я встал с постели, чтобы налить воды из графина на столике у кровати, мои пальцы дрожали, душу охватило непонятное волнение, пара капель упала на стол, я безмолвно стоял и рассматривал чашку. Почему? Что я могу увидеть в ней, она такая же, как и миллионы других таких фарфоровых белых чашек. Что можно разглядеть в белизне? Где все бело и стерильно нет жизни, только смерть. Еще мгновение, и чашка падает на пол и разбивается, я сел, поджав ноги и закрыв лицо руками, вода медленно растекалась по полу. Собирая осколки, я поранил палец, на белоснежном куске фарфора появился красный развод, я смотрел, как жизнь выливалась из меня в это мертвое белое холодное… Жизнь. Можно ли назвать это жизнью? Не могу отличить жизнь от существования, я постоянно путаюсь, сомневаюсь. «Жизнь — это борьба против разрушающих начал. Всякий, кто не защищается как следует, должен погибнуть». Ренан Эрнест. Когда-то кровь кипела во мне, а не вытекала, я боролся, но пришло смирение и понимание, что я всего лишь существую. Возможно, я и вовсе ничто для этого мира. Нет, не возможно, а так оно и есть. Что все эти мои неопубликованные поэмы, этюды, они ни на толику не приблизят мое имя к бессмертию. Зачем я об этом размышляю? Это приносит лишь страдание. Я знаю лишь одно - пока я чувствую хотя бы что-то, пускай даже это разочарование и тоска - я еще жив. Но мне все тяжелее различать свои эмоции под серостью и пустотой.
Меж тем я выбросил осколки и оказался напротив окна, за тяжелыми облаками я не видел звезд. Дождь. Шел уже пятый день дождь, парализуя солнечные лучи, он не давал им коснуться земли, погружая все вокруг в свое пасмурное оцепенение. Я приоткрыл дверь - гости ушли, и дома было тоже темно. Мне казалось, что здесь остался только я, мои чувства и быстрое биение моего сердца. Мне вдруг стало уютно в ночном сумраке комнаты. Я вернулся в постель, едва уловимый шорох дождя даровал успокоение моим натянутым нервам, и я заснул. Перед глазами проносились вихри сновидений. Один из снов на утро мне удалось все-таки воспроизвести в памяти.
Он был божественной сущностью. Божеством, которое жило далеко-далеко в своем прекрасном лучезарном мире. Однажды он сидел в своем небесном чертоге на золоченом троне, задумчиво подложив руку под голову. Он размышлял о том, как ему все надоело. Ведь он прожил не одну сотню лет, везде побывал, все  видел. Вдруг он вспомнил, что на земле есть одно место - оно настолько мало и безлюдно, что даже не отмечено на карте. Кажется оно настолько серым, безжизненным и жалким, что даже скитальцы и путники обходят его стороной. Это место размером с маленькую деревушку. У него нет, и никогда не было названия.  Его начинали строить как небольшой поселок вокруг завода, но ни сам завод, ни большинство зданий так и не были достроены. Там, где земля не покрыта бетоном давно заброшенных  и ныне пустующих строений, вывески на которых были настолько истерты и изломаны, что уже нельзя и определить, что тут когда-то было, проросли кусты терновника. По полуразвалившимся заборам разрослись вьюны. Трава не истоптана ни ногами человека, ни лапами зверя. Единственным признаком жизни там были гнезда птиц, изредка видневшиеся на крышах домов.  Никогда я, пожалуй, еще не бывал в таком самими Богами забытом месте. Говорят, что сейчас там живет  одна сумасшедшая девушка с душой ребенка и сердцем старухи. Она может рассказать много интересных историй и древних легенд, канувших в лету в непреклонном и безустанном вращении веретена человеческой истории. Эта странная особа так долго находилась в этом жутком пустынном месте, что даже своим внешним видом стала больше напоминать призрака, чем живого человека. Интерес божества разгорался все больше и больше, его словно манило неизведанное, унылое место чьих-то несбывшихся надежд. Но когда он прибыл туда, его охватило разочарование - все было блеклым и однотипным. Какая скукота, подумал он с тоской. Оставалось только найти ту загадочную сказочницу. Это было несложно - в окне одного из домов виден был свет от камина. Он постучал в немного покосившуюся дверь. За ней раздались тихие быстрые шаги. Дверь скрипнула, и он увидел на пороге худую девушку довольно высокого роста с собранными каштановыми волосами и темными глазами, под которыми на бледном лице выделялись черные круги.  Она была одета в строгое длинное черное платье с белым воротником из какой-то грубой ткани. Жестом белой хрупкой руки она предложила ему войти. Посмотрев испытующим взглядом, она усадила его в старое, но вполне удобное кресло перед камином и налила чай в  красивую фарфоровую чашку. Удивленный таким гостеприимством и отсутствием всяких вопросов, он сказал, что объехал весь свет и решил заглянуть сюда, чтобы услышать чудесные истории минувших лет. Ее молчаливость тут же прервалась началом рассказа, от серьезности и чопорности не осталось и следа, глаза наполнились теплом, а голос тихо и мелодично разливался по комнате, будто вытесняя сумрак  комнаты и уводя за собою в сказочные страны. Они сидели друг напротив друга. Он – суетливый, с горящим взором освещенных жизнью зеленых глаз, похожий на ожившую статую Аполлона, гордый и упрямый, казалось, что внутри него лишь изредка дремлет великий вулкан, вырываясь наружу лавой эмоций, начинаний и затей. Он всегда находился в центре внимания, был обожаем и беспечен. Она же и правда напоминала призрак, почти не двигаясь, она сидела и говорила, почти без жестов и интонаций, ее лицо лишь иногда меняло мимику, а замерзшие руки временами ненадолго сжимали стакан с постепенно остывающим чаем. Она нигде не бывала, ни с кем не говорила, находясь в постоянном одиночестве, которое ее ничуть не тяготило, она читала книги и постоянно о чем-то размышляла. Внутри нее словно росло дерево, накапливающее в своей листве знания и сохраняющее в своем стволе энергию. Ее бледность, круги под глазами, худое тело, слегка растрепавшиеся волосы, местами помятое платье и отсутствие всяких украшений будто говорили, что в ней так же мало жизни, как и во всем этом  покинутом месте. Порой, когда она немного сутулилась и отводила взгляд куда-то в пол, ее вид вызывал какое-то непонятное сочувствие. Почему она здесь? Кто она такая? Холодная как зимний снег и непонятная как лабиринт.  Они были не похожи как пламень и лед, как жизнь и смерть, как буря и штиль, как свет и тьма.  Закончив свой рассказ, она встала и подошла к камину, чтобы немного разворошить огонь. Растрогавшийся интересной и грустной историей, он решил обнять ее, никогда еще он не слышал такой красочной речи и удивительного сюжета. Но едва его руки обхватили ее тонкую талию, и грудь прикоснулась к ее спине, как она растаяла  словно дым в лучах этого сияющего создания. Лишь горстка пепла осталась на полу, словно сожгли пару книжных страниц. Всё должно оставаться на своих местах. Никогда зимний снег не сможет лежать в солнечном цветущем саду. Никогда дерево не сможет расти в пекле вулкана.
VII
 
Когда я  проснулся, то обнаружил, что мой брат ушел из дома на встречу с Катариной, как гласила его записка. Я взглянул на часы, стрелки бесперебойно отчеканивали секунды, был полдень – время, когда Солнце находится в наивысшей точке, а самые короткие тени указывают на север. Я подумал, чем бы мне занять себя сегодня, тут мне вспомнились слова Пьера Буаста: «Время часто убивает тех, кто старается убить его». Но по иронии судьбы еще ничто не прервало моей жизни. На самом деле, я не так подавлен, как кажется, но счастье длится всего миг, оно мимолетно, радость не оставляет в душе и памяти борозд, в то время как печаль так и норовит пробраться в самую твою сущность и поселиться там насовсем, поэтому мы так часто о ней думаем и вспоминаем.  Я, не торопясь, собрался и дошел до издательства. Мужчина средних лет в идеально выглаженном костюме снова начал кормить меня завтраками. Они все больше публикуют статьи, подпитывающие собой идеи национал-социализма, я мог бы писать очерки о "месте под солнцем" для Германии, которое ей должен обеспечить государственный переворот, и моя писанина была бы высоко оценена издателями и публиковалась в первых рядах, но моя пацифистская совесть не позволяла мне так поступать. 
На обратном пути я встретил своего знакомого. Нельзя сказать, что я был ему рад, Том относился к консервативным и абсолютно добропорядочным немцам - чашка кофе в пять часов вечера, прогулки по паркам в выходные, такой размеренный и распланированный  образ жизни был мне скучен. Мы завели обычную светскую беседу, которая была вдруг неожиданно разбавлена его предложением поехать в Берлин, дабы подзаработать денег. Меня ничего не держало в Кельне, кроме того я вспомнил о его главной улице Унтер-ден-Линден, где я уже прохаживался однажды и с радостью повторил бы это снова. Меня манил хмельной и бесшабашный дух Берлина - города элиты, а также маргиналов, дешевых проституток и их сутенеров. Здесь печатали красочные порножурналы, здесь уже не считалась редкостью смена пола или ориентации. Берлин был городом новой эпохи.
Некоторое время в поезде, и вот мы уже на вокзале. Я выскочил из вагона возле Котцбесских ворот и быстрее на Ораниенштрассе, что славится своими барами на любой вкус, в быстром темпе мимо пьяниц и турков, утопая в серых домах и запахе майорана, я все еще прекрасно себя чувствую и люблю Берлин! Самые дешевые отели переделывают из старых фабрик, там я и поселюсь где-нибудь на третьем. А ночью на Каштановую улицу, где ходят богачи меж белых не менее пафосных статуй. И напоследок посмотрю, не изменилась ли старушка Митте - центральная часть Берлина в старом городе.
Совершив свою мини-экскурсию, я вытащил Тома в одно питейное заведение, и хоть он долго отпирался, моя настойчивость взяла верх над его благоразумностью. Проходящие мимо официантки одаривали нас своими улыбками и подносили добавки, разговоры становились все задушевнее от выпитого спиртного. Том, вдруг стал несколько хмур и, задумчиво растягивая слова, сказал:
Хочется... не знаю. Чего-то хочется.
- Да к черту, закажем все, что душе угодно!
Нет, я не об этом. Хочется забыть все и начать жизнь сначала, с нового листа.
Он достал из кармана пачку сигарет, закурил и продолжил:
Странно, ведь я никогда не был зависим от табака, выкуривал по несколько сигарет в неделю, а сегодня уже приговорил большую часть этой пачки. Человечество..
Тут его монолог прервался криками пьяного турка, который кинулся в драку на человека, которого я не смог разглядеть со спины, судя по обрывкам фраз, он требовал с него деньги, а турок, устав взывать к состраданию понятиями о человечности, решил посильнее врезать противнику. Зевакам сразу стало интересно подобного рода зрелище, но спектакль быстро свернули, выставив зачинщика на улицу. Я этому только усмехнулся, а Том потеряв свою мысль, но нисколько не смутившись, сказал:
Так вот, человечество и человечность, вроде бы похожие слова, а какие на самом деле разные, не находишь?
Я лишь только что-то промычал в ответ, сегодня я хотел только напиться, а не предаваться длинным мудреным разговорам. Я вновь наполнил свой стакан, пока Том не унимался:
Какие странные существа - люди. Суетятся, придумывают себе идеалы и недостижимы мечты, а все ради чего? Может хватит иллюзий? Нужен лишь один решительный поступок, который перевернет всю твою жизнь, и...
Я почувствовал внезапный приступ тошноты, прервав беседу, я сказал, что я кое-что вспомнил, и мне срочно нужно в отель. Я вышел на улицу. Стоял туман, не густой, но молочно-белый, он размывал четкие контуры домов, заглядывал украдкой в подворотни, путался в ветвях деревьев, преломлял свет фонарей. Прохожие тонули в этом тумане, все казалось таким далеким, мир стал чужим и холодным, но я любил туман. Сейчас меня он мало волновал, я мог найти дорогу до отеля на ощупь, я уже запомнил каждый свороток по пути, каждую трещинку на асфальте, поэтому я добрался с поразительной скоростью, к тому же путь был близким. Но что-то во мне ёкнуло, и я решил вернуться обратно.
Уже подходя к бару, я увидел стоящего возле него Тома, он о чем-то говорил с турком, выкинутом часом ранее. Вдруг разговор сменился бурной жестикуляцией, а дальше резкое движение руки иностранца к животу моего приятеля, непонятная пелена алкогольного опьянения или выброса адреналина застлала мне глаза, я видел, как Томас начал опускаться на землю, а его собеседник бросился бежать. Я превозмог себя и погнался за ним, не знаю, как много мы пробежали, но, к моему счастью, хотя скорее к горю, турок резко остановился - перед ним был тупик. Я тут же набросился на него. Я никогда не был умелым бойцом, но смесь адреналина и алкоголя превратили меня в дикого зверя, влекомого одними инстинктами, поездом, сносящим все на своем пути. Я не чувствовал боли в руках, и как они обагряются красным и теплым, я навалился на него и бил его по голове и лицу, пока не заметил, что он уже не пытается встать. Тогда я поднялся и несколько раз ударил его ногой, но тут до меня дошло, что с ним все кончено. Я огляделся, вокруг не было ни души. Я оттащил его обмякшее тело к ближайшим кустам, скинув туда свой окровавленный плащ, и пошел прочь. Меня все еще мутило, поэтому я упал на лавочку где-то неподалеку от этого бара. Я чувствовал только тошноту от алкоголя, проклятого турка, коих развелось так много в моей стране и испорченного вечера. Я хотел разыскать Тома, но решил, что ему наверняка уже помогли, и все в порядке. Чертовы турки. Я словно впал в транс, повторяя это вновь и вновь как мантру.
Когда я окончательно пришел в себя, то был уже в больнице. Кроме меня в палате был еще один человек, высокого роста с соломенными растрепанными волосами в мятой и поношенной одежде.
Ха! Очнулся! - Выпалил он.
Я сел на свою пружинистую кровать, раскачиваясь как в детстве, и пытался понять, что же все-таки произошло. Может быть, это все была пьяная горячка?
В палату зашла озадаченная медсестра в белом халате и воистину ангельским видом. Она спросила, обращаясь ко мне:
-Добрый день. Как Вы себя чувствуете?
-Хорошо, если не считать, что я плохо помню вчерашнюю ночь и что мы все всё равно умрем.
-Вы знали Томаса Нотбека?
-Что значит знали? Да, мы знакомы.
-Сегодня в четверть пятого утра он скончался от ножевого ранения в брюшную полость у нас в клинике во Фридрихсхайне, примите мои соболезнования. Будем благодарны, если Вы поможете нам связаться с его семьей.
Я вкрадчиво кивнул головой, и она удалилась.
Мужчина, что лежал на соседней кровати, внимательно меня рассматривал.
-Извините за нескромный вопрос, каким был этот Ваш знакомый?
-Благочестивым христианином - сказал я первое, что пришло мне в голову.
-Возможно, не самым благочестивым - ответил он с ноткой иронии.
-О чем это Вы, господин…
-Шульц, Альфред Шульц. Да Вы так не переживайте, среди болтливых медсестер разного наслушаешься.
-Господин Шульц, извольте все-таки объяснить сказанное Вами ранее.
-Ходят слухи, что покойный парой лет ранее увел у своего убийцы красавицу жену Айсу, когда был здесь в командировочной поездке, однако дома его ждала жена, поэтому роман их был недолгим, но все же Айса бросила мужа и поехала искать своего возлюбленного несмотря ни на что, больше о ней не приходилось слышать и судьба ее дальнейшая неизвестна. Муж же ее начал с горя кутить по барам и влезать в долги. Вот такая вот история.

Я был удивлен этой переменой, словно мне рассказывали не про Томаса - друга детства, а какого-то чужого незнакомого ранее человека.
Я окинул еще раз взглядом моего собеседника, наткнувшись на его усталые глаза в блуждающей рассеянности скользившие взад и вперед, я спросил, с каким недугом от тут лежит, на что услышал лишь бессмысленное бормотание. На его тумбочке лежал свежий выпуск газеты, а одежда пропахла табаком, потому я решил, что он давно лежит здесь и периодически выходит на прогулки. Я невольно подумал, что на его месте лучше бы прожил яркую короткую жизнь вдали от больничных стен.
 
-Что вы ждете? - Спросила медсестра, приносившая лекарство человеку в палате.
-Я жду восхода солнца, сказок, ваших горячих рук и трепетных взглядов!
-Вы здоровы и можете идти домой. - Сказала она, оборвав мое лирическое настроение.

Я кротко попрощался с Шульцем, а затем вышел из больницы. В коридоре я слышал разговор двух врачей, больному из моей палаты оставалось жить от силы пару месяцев, а если не бросит курить - и того меньше.

VIII
Несмотря на произошедшее я шел и улыбался прохожим людям, прозрачному высокому небу, шепоту листьев молодых и старых деревьев и своих собственным мыслям. В этот момент я впервые верил в светлое будущее, свои собственные силы, любовь и мир. Я видел капли росы холодной зеленой траве, в них отражалась сама жизнь, казавшаяся уже не кошмарной байкой, а книгой со счастливым концом. Вокруг меня бродила смерть, но все не могла ухватиться за край моего пальто, чтобы притянуть к себе и никогда уже больше не отпускать из своих дурманных объятий. Ни одни другие прикосновения не заставят вас так полюбить себя, как касание смерти.
На меня начал падать снег. Показалось, будто он теплый, будто бросает вызов всему миру, ежегодно пытаясь возродить зимнюю красоту. Я убил человека, но не чувствовал вины за содеенное. По сути, бедняга был уже давно мертв и должен бы даже поблагодарить меня за окончание своих безумных мучений и жалкого существования.

В этот момент во мне что-то изменилось, иней начал охватывать каждый уголок моего человеческого естества, с ним я получил спокойствие, точнее было бы сказать равнодушие ко всему сущему. Меня досаждало лишь одно: желание иметь на свете хоть одного дорогого мне человека. Почему-то вдруг захотелось заботиться не только о себе, как я всегда это делал. Мои знакомые были уже женаты в большинстве своем и имели детей, а мне словно было чуждо все человеческое. Размышления о детях ставили меня в тупик, нет, что я мог им дать, да и сумел ли бы я всю оставшуюся жизнь отдавать, не прося ничего взамен, чтобы потом, возможно, оказаться старым, дряхлым, больным, забытым и презираемым моими же собственными детьми, этими некогда ангелочками, а ныне дьяволятами, выжидающими моей смерти. Могу ли я встретить ту, что полюбила бы меня и то нервное чудовище, живущее у меня внутри, пожирающее меня заживо. Был бы я достоин такой девушки? Имею ли я право на что-то претендовать в этой жизни? А что-то требовать от других людей? А хотя бы просто жить? Посмею ли убить не кого-то, а убить самого себя?
Звонкое “Добрый день, герр Розенкрейц!” рассекло зимний воздух на мелкие осколки. Обернувшись, я увидел Катарину Пфунт. Ее глаза всегда светились от счастья непостижимым для меня образом. Я всегда считал, что счастливы только идиоты, но я не мог назвать ее идиоткой, она была не похожа даже на дуру, скорее, наоборот, она была не дурна.
Я неловко поздоровался с ней, потупив свой взор куда-то в землю, морозившую подошву моих запачканных ботинок. Почему-то мне стало неловко за мой растрепанный внешний вид, которому я никогда не придавал особого значения. Катарина же выглядела безукоризненно аккуратно и по нынешней моде.
Катарина приехала в Берлин по делам, но у нее как раз было несколько свободных часов, которые мы провели, гуляя по скверам города. Оказалось, что она, как и я, увлечена музыкой Вагнера, Моцарта, а также любит писателей-классиков, причем не только наших немецких, но и английских, русских и даже древнегреческих сочинителей мифов и творцов средневековых баллад и поэм. Время, проведенное в беседах с Катариной, текло так быстро, что я не успел опомниться, как она сказала, что ей пора идти. Я предложил ей встретиться завтра, чтобы сходить на оперу, и был приятно удивлен, что девушка неравнодушна к театру. На том и порешили.
Мы встретились на следующий день у театра, в котором шел Лоэнгрин. Мои впечатления от спектакля были очень положительными, и все же был один смущающий фактор: нервные руки Катарины, мнущие все время маленькую бумажную программку, и ее порой остекленевший взгляд в какие-то ведомые только ей глубины космоса. Я думал, что она под впечатлением от действа на сцене, но чем больше мы общались, чем чаще виделись, тем сильнее становилось мое беспокойство. Как-то нездорово она раскачивалась на лавочке в зеленом сквере, а при следующей прогулке ее трясло, якобы от холода, но даже надев мое пальто и зайдя в кафе, эта дрожь не прекращалась на протяжении почти часа. Затем мы снова встретились, я пристально следил за ней, но ее поведение было легким, непринужденным и нормальным, таким оно было и в следующий раз, так что я прекратил свои наблюдения, решив, что у меня снова паранойя. Между тем неделя подошла к концу, она должна была уезжать. Я проводил Катарину к перрону, до отправления еще было несколько минут, она достала своими изящными тонкими пальцами сигару и ловко подожгла ее. Вдох - и горький дым наполнил ее легкие, выдох - и он вырвался наружу молочной дымкой. Она подносила сигару ко рту дрожащей рукой, будто у нее снова озноб.
-Иди же, не стой на ветру - сказал я так спокойно и насмешливо, что самому стало жутко. Да и вообще, бросай ты это дело.
-Ха-ха, сейчас докурю и брошу, дорогуша.

Едва касаясь, она обняла меня на прощание и поспешно скрылась в вагоне, оставив после себя запах дорогих духов и табака. Ее лихорадочная рука все никак не давала мне покоя, что-то зловещее таилось в ее лице, когда взгляд останавливался в какой-то неприметной точке или когда глаза, наоборот, словно искали, за что ухватиться, а молчание длилось дольше обычного.
Я пытался разузнать побольше о ее пребывании в Берлине, ведь она ни разу так и не назвала суть дел, заставивших ее покинуть Кельн.
Мне удалось поговорить с ее знакомой, у которой Катарина останавливалась, я прикинулся двоюродным братом, который беспокоится, нет ли у сестрицы каких проблем, видите ли наши семьи сейчас не в лучших отношениях, поэтому он побоялся спросить лично. Доверчивая наивная девушка выложила ему, что Катарина приезжала сюда к своему доктору, лечащему душевные травмы, так, поговорить о небольшой бессоннице всего-то, ничего серьезного.
Я удивился тому, как люди порой слепы к окружающим их людям, даже к близким. Неужели она и правда не заметила ничего странного в ее поведении..небольшая бессонница..кто поедет в другой город ради небольшой бессонницы? Нет, тут явно было что-то другое, возможно даже то, о чем не пишут в медицинских справочниках и что теперь мне предстояло как-то выяснить.

IX
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ЙОЗЕФА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Я встретил Катарину на вокзале и отвез домой. Всю дорогу она улыбалась и шутила со мной, но рассказы о ее днях в Берлине давались ей с неким трудом, похоже устала с дороги. Какой это все-таки жизнерадостный человек, не знающий горя и проблем.
Она рассказала мне о встрече с Мартином. Как-то слишком много она о нем говорила, неужели ее поездка была настолько скучной, что говорить ей осталось только о моем брате-слюнтяе.
Когда мы уже подъезжали к ее дому, она вдруг побледнела и схватилась за живот. Пришлось остановиться, чтобы ее не укачивало. Через пару минут Катарина сказала, что ей уже лучше, но домой она дойдет пешком. Делай, как считаешь нужным, ответил я и попрощался. Но все-таки, будучи порядочным человеком, оглянувшись, я крикнул:
Фройляйн Пфунт! Позвольте проводить Вас до дома?
Спасибо, герр Розенкрейц, но я хочу пройтись в одиночестве, что-то устала и нет настроения.
В таком случае до свидания!
Хорошего Вам дня, Йозеф!

Я был рад ее отказу, мне нужно было заехать к моим друзьям, мы собирались посетить человеческий зоопарк Карла Хагенбека, выставлявшего на обозрение публики племена с Самоа и саами (лапландцев).
Это было очень забавное зрелище. Темные люди подобно обезьянам ходили почти голыми, лишь белые длинные набедренные повязки служили им одеждой. Убогие хижины с соломенными крышами служили жилищем. Нам с друзьями нравилось прохаживаться в своих идеально пошитых костюмах и шляпах, опираясь на черный зонт как на трость, разглядывая этих примитивных существ. Сюда приходили и напомаженные дамы и даже их дети, припадавшие с открытым ртом к сеткам вольеров.
Насытившись этим зрелищем, мы направились на мензурное фехтование. Это был хороший способ весело провести время и самоутвердиться в качестве умелого фехтовальщика. Мы стояли друг против друга и в течение боя не двигались и даже не отклонялись, а защищались только при помощи оружия. При этом сами руки тоже оставались неподвижными, а двигались только кисти. Большой удачей считается оставить на лице соперника шрам и большой честью — носить этот шрам всю жизнь как знак мужества, как наш друг Эрнст Скорцени, щеголявший рассеченной физиономией.
Я уже предвкушал стальной звон шпаг и сладость поединка, когда мы вдруг практически столкнулись с Катариной на улице. Я неохотно отошел от своих друзей, чтобы вновь поприветствовать ее, но наш разговор слегка затянулся, и мои друзья ушли без меня. “Ох, и зачем же ты здесь, ну кто тебя просил” - промелькнуло в моих мыслях. Я видел в ее глазах неловкость, которое мне нужно как-то разрушить, ведь Катарина является лучшей партией для меня.
Мне пришлось прогуляться с ней, пытаясь не думать об упущенном времени в компании моего студенческого братства. Когда я вернулся домой, то обнаружил письмо от Мартина, в котором он высказывал свои беспокойства о здоровьи моей пассии. Мой брат вечно себе что-то надумывает, сегодня Катарина была абсолютно здорова, разве что дорога ее утомила, но это мелочи жизни, она в полном порядке. Я кинул его письмо в камин и проследил взглядом, как бумага тут же загорелась, почернела и превратилась в кучку пепла. Глупый мальчишка, он отвлекает меня по пустякам, когда у меня еще так много дел. Я сел за письменный стол разобраться с рентой и незаметно для себя там же и уснул.
На следующий день я все-таки навестил Катарину. Я нашел ее несколько задумчивой. Мы вышли на свежий воздух по ее желанию. Я пытался понять, куда она смотрит и о чем думает. Наконец она произнесла:
Зима. Рябина падает. Холодный ветер дует прям на нас. Но в сердце лед растаял по утру.
Это из ваших женских книг?
Нет, я немного замечталась. Какая твоя любимая нота?
Нота? Не понимаю.
Do – Dominus – Господь; Re – rerum – материя; Mi – miraculum – чудо; Fa – familias рlanetarium – семья планет, т.е. солнечная система; Sol – solis – Солнце; La – lactea via – Млечный путь; Si – siderae – небеса.
Тебе ведь нравится музыка?
Мне некогда думать о таких вещах, милая фройляйн, да и музыка - не самое достойное дело для дум мужчины. Ты так не считаешь?
Да, конечно, разумеется.
Я так спокойно лгал всем близким, что и себя в обман втянул..
Она вдруг тут же рассмеялась и добавила “Постойте! Постойте! Я, кажется, улыбнулась”.
Еще раз рассмеявшись, она расспросила о моих планах на день и как прошел мой вчерашний вечер. Я был рад этой перемене и возвращении к ней рассудка. Я начал говорить ей о своих делах с фирмой, любой другой девушке это было бы не интересно, но Катарина выслушивала меня внимательно и не перебивая.
Я подумал, что будет невежливо не спросить ее о чем-то подобном в ответ
А каким будет Ваш завтрашний день?
Пока это просто еще один день одиночества.
Тогда может мне стоит сделать Вам визит и завтра?
А что, если ты увидишь мою темную сторону, Йозеф? И что, если я больше не контролирую себя?
Да что это с Вами сегодня? Где Ваш боевой дух и разум?
Ох, Йозеф, сколько не чисти серебряную монету, она едва ли станет золотой. Полюбите меня, как я люблю это время года. То есть дико возненавидьте.
Мы молча глядели друг другу в глаза и считали минуты до конца этого наказания. Мне было совершенно нечего ответить на эти бредни. Возможно, Мартин был прав, и Катарина приболела. Я извинился и сказал, что меня ждут. Она кивнула своей маленькой головкой, волосы упали на глаза, было бы сложно разобрать ее эмоции, если бы мне это сейчас хотелось. Но мне хотелось поскорее уйти, тем более, я планировал тайком поиграть в покер, который был под запретом из-за проклятых шуллеров, но слава “речным казино”.
Катарина на прощание спросила, зайду ли я к ней завтра? Голос ее был бодр и весел, но что-то нервное сквозило в нем.
Нет. 
Но вы ведь сами предлагали буквально минуту назад, разве..
Откажусь. Извините, пора.

Я ушел, оставив ее в некоторой растерянности, но ведь у меня и правда были дела, я не соврал. Возможно, я был немного резок, но говорить с ней мне сегодня совсем не хотелось.
Прошла неделя, и мы снова встретились. Взгляд девушки сверлил меня насквозь, усмехался надо мной, в ее голос вернулись нотки озорства, легкого женского самолюбия, рациональностью и находчивостью были пропитаны каждые фразы, внешний вид стремился к полной безупречности. Одетая по парижской моде в темно-синее строгое платье с рядом пуговиц на груди, широким воротником, из которого величаво и изящно пробивались воланы белого банта. Шляпа с почти таким же бантом и перьями, белые перчатки, узкие носы туфель, едва выступавшие из-под платья при ходьбе. Я был вновь очарован этой особой, словно видел ее впервые. Теперь то я уже не сомневался в своих намерениях по поводу женитьбы и обдумывал, как бы сделать все в лучшем виде.
Однако меня стали беспокоить ее расспросы о Мартине, какой-то подозрительный интерес, мне даже начало казаться, что у моей возлюбленной есть чувства к такому бесполезному мусору. Но даже если так, Катарина будет принадлежать мне, и никакое отребье будет не в силах помешать нам. Мартин ничего не делает для этого мира, он живет в свое удовольствие, но при этом сам же не получая этого удовольствия, он упивается своим бездельем и надуманными страданиями, в то время как я держу фабрику, обеспечивая людям рабочие места и занимаясь благотворительностью.  И это не восхваление себя и не лицемерие, как считает мой брат, это действительно дело жизни. Как можно быть таким беспечным и безответственным как Мартин? Я надеюсь, у Катарины хватит ума не влюбиться в этого глупого мальчишку, забившему ей голову всякими бреднями. Я хотел бы не просто существовать, а жить ради чего-то или кого-то. Признаю, сначала и у меня были несколько эгоистичные цели в отношении моей возлюбленной, но сейчас мне кажется, я мог бы посвятить ей и нашей будущей семье всю свою жизнь. Родители Катарины были очень рады этому браку, а потому вопрос свадьбы - дело практически решенное, осталось лишь составить брачный договор. Но все-таки я послал свата из брачного агентства в их дом, после непродолжительного разговора о хозяйстве и делах насущных ему подали ветчину с яйцами в качестве угощения и подали спички, когда он закуривал трубку, это означало, что они согласны на помолвку. На следующий день я ожидал их в своем имении, чтобы они могли убедиться в моем благосостоянии. Я знавал людей, которые для смотрин брали имущество у соседей или близких, желая блеснуть в глазах новоиспеченных родственников, но мне это было не нужно, мои доходы и поместье были внушительны и благородны. Все прошло как нельзя лучше, а потому я пошел к Катарине и дал ей свадебный залог в размере 10 талеров, что было много, но в этом деле, я считаю, нельзя скупиться. Мы разместили объявление о нашей свадьбе в газету и начали подготовку к церемонии. Как никогда я полон сил и энтузиазма в предвкушении, что Катарина Пфунт станет моей Катариной Розенкрейц.
И вот он польтерабенд! Вечер шума, где в доме уже практически моей фрау собрались гости к трем часам пополудни, чтобы бить нам на счастье посуду, родители Катарины выставили ее приданое, что было весьма недурно. Днем свадьбы мы объявили четверг. Родители Катарины хотели пятницу - традиционный свадебный день наших северных земель, связанный с богиней любви Фреей, но церковь нам запретила этот день, исходя из того, что в пятницу был распят Христос. Но расстраивались они недолго, ведь в зажиточных семьях в почете жениться в вторник, четверг и субботу. А вот то, что духовенство негативно выразилось о “супе невесты” их несколько огорчило. Но я понимаю этот отказ, после застолья пьяная свора попрется в церковь на венчание - не лучшее зрелище. Итак, завтра до 12 дня я уже буду обвенчан, хвала небесам.

Х
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Я давно ничего не писал в дневник, но не потому что был занят. Хотя любовное соитие, думаю, можно назвать важным занятием и достойным оправданием.
Я редко появлялся дома, чтобы взяться за чернила и бумагу, много времени проводил у разных девиц в постели. Походы по разным выставкам, чтение красивых строк книг наизусть о звездах, отраженных в их прекрасных небесно-голубых глазах - все это действует на женщин как магнит, если не переусердствовать и не вспугнуть. Я понял, что все, что я умею - это красиво говорить и решил воспользоваться своим даром. Раньше я и не мог подумать, какие люди падкие на комплименты и лесть. Я быстро завоевывал доверие, оказывался в их салонах как желанный гость любых светских бесед, проникал в сердце и куда поглубже, и я сейчас не о душе, ведь все они для меня были бездушными куклами, безделушками, тешащими мое самолюбие. Я начал получать от них письма, подарки, а в ответ писал им стихи и восторженные послания, лишенные всяких чувств, ведь для меня это было лишь упражнением в поэтическом мастерстве, я чувствовал себя художником, наносящим на белый холст краски, скурпулезно подбирающим палитру, выводящим штрих за штрихом, пока общие очертания не превратятся в законченное произведение, чувствовал себя пауком, который плетет свою паутину, чтобы раскинуть ловчую сеть. Я не думал о том, кто они, чем занимаются, есть ли у них мужья и семьи, я просто брал то, что мне хотелось. Но с каждым разом это становилось все скучнее, я пробовал новые позы, вариации, не гнушался оргий, но все большей грязи желало мое нутро, и в конце концов, я чуть было не потерял интерес к этому делу. Моя фантазия уже не будоражилась при виде их обнаженных тел, им было нечего предложить мне такого, чего я еще не испытывал с другими, теперь все, что меня еще влекло - это желание поделиться своим опытом, увидеть, как искажаются их миловидные лица от наслаждения, услышать томные вздохи и приглушенные крики. Это было как с ответными письмами и задушевными разговорами - способ самореализации, не более. Мне не было их жаль, ведь они всегда получали то, что хотели, вопрос лишь в том, что это была иллюзия, временная фикция, за которой порой шли слезы, угрозы смертью как собственной, так и моей, но мне не было дела до моей судьбы и жизни, так почему я должен ценить чужую.
Все продолжалось в такой кутерьме, пока однажды я не затащил в постель одну особу. Ее лицо казалось мне каким-то знакомым, словно я его точно где-то уже видел. Я впервые задавал вопросы не для банального поддержания беседы, а из-за подлинного интереса, впервые внимательно слушал не чтобы сделать свой новый ход конем, а потому что действительно хотел знать. Но все мои попытки отыскать нашу с ней возможную связь закончились провалом.
И вот, когда я уже собрался уйти и сказал банальное “увидимся завтра”, она ответила, что завтра едет на кладбище, у ее кузины могло было быть день рождения. Было неудобно просто так уйти, поэтому я расспросил, что случилось. Ее кузина Сандра покончила собой того самого числа. Ее кузина Сандра - моя Сандра.
На меня нахлынули воспоминания, я вдруг осознал, что тогда потерял не только Сандру, но и самого себя в жестоком ходе времени. Одни медлят, другие спешат, но время беспощадно и к тем, и к другим,  события сменяют друг друга, а мы стоим у непрочных перил нашего самосознания, держась за глупые мещанские ценности, веря в собственное совершенство как венца эволюции, но не замечая, какие мы хрупкие все-таки создания, раз так просто и легко обрываем собственную жизнь и жизнь других людей.
Мы с Сандрой потеряли себя в том утреннем дожде, что нагонял тоску на спящий город, утонули не в водах Рейна, а в светлой грусти самозабвения, которую этот дождь не смог очистить. А далее прыжок с моста - выброс адреналина - что может быть прекраснее и захватывающе? Разве что ночное небо из детства, когда ты видишь первую падающую звезду и успеваешь загадать желание, которое уже потом никогда не сможешь воспроизвести в памяти. Глаза Сандры сияли как и эта звезда, глаза Сандры, которые я точно также не могу воспроизвести в памяти, стараюсь, но не получается. Лишь эхом отдается неровная мелодия ее голоса, такого знакомого и родного, в душные лунные бессонные ночи, наполненные жаркой влагой нашей близости. Я вспомнил ту любовную агонию, сравнимую с тысячей огненных раскаленных игл, вгоняемых под кожу, а потом этот огонь разрастается от взмахов крыльев бабочек, наполняющих живот, а после вырывающихся наружу, и ты летишь далеко-далеко вслед за ними. Ты уже ни о чем не беспокоишься, ведь рядом с тобой лежит та, что всегда будет рядом, которая не осудит и не спросит лишнего, которая поддержит, ты не думаешь об этом, не ищешь доказательств, ты просто знаешь, чувствуешь, веришь.
Я вспоминал моменты беспричинной ругани, ее жгучую ярость, ее ледяной взгляд, а потом нежное примирение и искреннюю любовь. Но что есть любовь в сравнении со смертью, всемогущей и безжалостной. Сандра всегда была уверена, что в небытие нас поджидает доля, которая куда лучше, чем есть сейчас. Я же хотел встретиться лицом к лицу со смертью, лишь чтобы увидеть в ней отражение себя, свой темный и трясущийся образ, однако не увидел там ничего, там было пусто. И как бы я не хотел научиться понимать Сандру, но реальность такова, что два человека не способны чувствовать одно и то же, даже если они похожи, даже если они связаны узами кровного родства, как мы с Йозефом, все это детские сказки, навязанные нам с малолетства, они лишь мешают воспринимать мир таким, каков он есть. Мы ищем в книгах отдушину, надежду, разбавляем нашу скучную жизнь зачитанными наизусть строками, но если взглянуть правде в глаза - мы лишь обманываем себя, все мы бежим от действительности, прячемся, желаем обмануться снова и снова. Мы ищем себе кумиров, что по сути лишь декорация. Все мы лишь занавес в театре одного актера. Занавес, богатый или бедный, красивый или уродливый, а что за ним - да кто его знает. Я желаю посмотреть пьесу, что ставит каждый где-то внутри себя, но я не хочу быть обыкновенным зрителем, нет, я даже не хочу получить там ведущую роль, мои огромные амбиции простираются к написанию самого сценария, к подбору актеров и декораций, мне нужно все контролировать, при этом оставаясь невидимым любопытных глаз, неуловимым для липких рук.
Но таких желающих миллионы, все мы хотим превзойти один другого - это вечная гонка, вечная суета. Не все справляются с таким испытанием, кто-то сдается и уходит на скамейку запасных, кто-то уходит из жизни. Здесь нет правильных и неправильных решений, здесь важна лишь степень искренности и отношение ко всему. Даже если ты последнее ничтожество, все хорошо, пока ты наивно это не замечаешь или искусственно отвергаешь, если при этом ты счастлив, если тебя это все не касается. Вот что я понял, когда лежал в больнице, жаль, что Сандра уже не сможет этого понять. Сандры нет, я забрал ее жизнь и уже невозможно вернуть все назад. И в этой невозможности я и потерялся. 

 XI
День свадьбы Йозефа и Катарины наступил неожиданно. Практически весь месяц я провел в кутежах, пока брат был в разъездах и подготовках к предстоящему торжеству. Катарину я тоже не видел, она уехала снова гостить в Берлин, что казалось несколько странным, ведь время было не самое подходящее для поездок.
И вот теперь я вижу ее в традиционном белом свадебном платье, по жемчужным украшениям и богатому убранству сразу видно, что невеста не из бедных. Возле меня разодетые дамы умиленно таращатся, как Йозеф стоит напротив нее у алтаря, и падре разглагольствует о их нерушимом союзе на земле и на небе, они обсуждают как много изящного кружева на ее платье и сколько по их мнению стоит заколка в ее волосах. Я тоже присмотрелся, пытаясь понять, как можно было упихать такую груду лент и бус в волосы, но выглядело это просто изумительно.
Йозеф стоял высокий и молчаливый, он вызывал трепет у этих дам, а у меня лишь невольное опасение. Гости как завороженные смотрели на молодоженов, но если бы кто-то смог хотя бы на секунду поймать мой взгляд, то не нашел бы там ничего кроме негодования. И вдруг мои глаза случайно пересеклись с глазами Катарины. Я увидел на их дне легкую печаль, едва различимую под белой вуалью и обманной улыбкой. Что ни говори, но все знали, любовь любовью, но прежде всего должны совпасть материальные интересы.
На секунду мне показалось, будто среди приглашенных гостей я увидел маму. Я будто сидел сейчас в церкви вместе с ней, куда она водила нас детьми. В такие моменты, смотря сквозь призму времени, неожиданно понимаешь, как сильно ты изменился. Мама, наверняка ты думаешь, что за эти годы я мог бы изменить мир или хотя бы просто стать зрелым человеком, наконец уже повзрослеть. В какой магический шар я должен заглянуть, чтобы вновь увидеть твои черты и ласковый взгляд. Нет, мама, я не ленивый бездельник, я пытаюсь понять и постичь истину, найти свой путь. Иногда мне почти удается, но порой не проходит ощущение, будто я где-то сделал неправильный выбор, и вся жизнь пошла не так.
В этот момент я еще раз взглянул на ту женщину, но ее там уже не оказалось. Призрак прошлого или галлюцинация? У алтаря стоят Йозеф и Катарина, как когда-то стояли папа и мама, буду ли там стоять и я?
Катарина начала читать свою клятву, ее голос слегка подрагивал, а пальцы нервно теребили подол, из-за вуали было не видно, куда направлен ее взгляд, но почему-то я был уверен, что не на брата. Гости умилялись ее невинной робости и смущению, но я знал, что это отнюдь не присуще Катарине. Что-то случилось в Берлине? Что же происходит? Йозеф начал читать свою клятву, Катарина опустила голову, чуть наклонившись вниз, потом она приложила руку к груди и слегка пошатнулась, кто-то выкрикнул, чтобы ей принесли воды, Йозеф подошел, чтобы придержать ее, и буквально через пару секунд ее бесчувственное тело опустилось ему на руки. По зале прошел шепот, все словно замерло в изумлении, я слышал, как пара пожилых фрау подле меня шушукались, а не беременна ли невеста. Катарину привели в чувства, она виновато улыбнулась и попросила продолжить церемонию, она немного переволновалась, но ей теперь лучше, в объятиях ее супруга она вновь нашла покой. Врешь, Катарина, ты врешь...И все-таки есть какая-то тайна. Сейчас она смотрела на меня, словно ждала какой-то реакции, еще пара морганий ее ресниц, и фата вновь накрыла побледневшее лицо. Шалость, всего лишь шалость, словно детская и невинная как сама невеста. Я то ли брежу, то ли читаю ее мысли...
“Перед глазами все размывается и уплывает, не могу поймать фокус, моргаю, еще раз. Вижу только высокий потолок, смотрю неотрывно, наблюдаю, как шестикрылые серафимы проносятся над моей головой, а потом разбиваются о стены и падают на пол. Мне так холодно, чувствую мурашки на руках, но нет сил пошевелить ими, я могу, но не хочу. Легкий гул в голове, что-то скрипнуло, не знаю, я или скамейка. Морщусь. Закрываю глаза. Вокруг куча людей, но будто никого нет, ни души. И вдруг кристальная ясность ума, все мысли отступают, я впервые ни о чем не думаю. Наслаждаюсь моментом.

Катарина, пора просыпаться, милая”.

Как неприятно смотреть на лица счастливых людей, когда сам ты не счастлив. Нет, у меня нет проблем, однако как тишина - это отсутствие звуков, черный - не цвет, а отсутствие цвета, так и печаль лишь банальное отсутствие радости.
За витражными окнами проплывают облака. Они, как и люди, тоже куда-то торопятся, боятся не успеть. Бывает хмурые и зловещие, а бывает буквально светятся. Одни летят высоко, а другие совсем низко. Эти такие ленивые и усталые, выглядят умиротворенно. Хотел бы я лететь с ними вслед по ветру, оставляя снежный след или капли дождя. Лететь не в поисках перемен и приключений, а обрести покой и созерцание суетливого мира под собой. Быть легким и почти прозрачным. Все облака обманщики. Они кажутся белыми, но на самом деле прозрачные. В жизни тоже то, что кажется белым, зачастую им не является. В жизни обычно лишь смешано множество серых оттенков с редкими яркими крапинками. Вот и я всего лишь серая тень себя самого. Тень с маской вместо лица, скрывающей все эмоции, а вместо глаз лишь черные пятна. Я жалкое и угасшее нечто, покрытое пылью, забытое человеческое подобие, шатающееся в толпе таких же человекоподобных существ, сложившая крылья химера, окаменевшая горгулья, я никто и ничто.
Та стадия болезни, когда она уже не осознается как болезнь, а переходит в привычное состояние, когда уже нет сил принимать лекарства, противен один взгляд на него. Нет сил говорить, ходить и думать. Провалы в памяти, будто ее изъели крысы. Презрительный взгляд на все живое, зависть мертвым и неодушевленным. Ты словно загнанный в угол зверь. Загнанный самим собою. И уже не можешь сражаться, все, что тебе остается - сдаться. Я обычный житель города, совсем не выделяющийся на фоне остальных, но меня уже не волнуют красивые незнакомки на улицах, банкноты в моем кошельке, мой костюм и погода на неделю. Я стою в эпицентре праздника жизни и пытаюсь вспомнить, а зачем я здесь. Потупленный и потухший взгляд, холодное сердце и выцветшая душа.
Нет, я не претенциозный поэт и не пафосный циник, я просто устал.
                Да, я очень устал.
                Я сильно устал.
                Ничего не делал, и устал. 

Я стою у непрочных перил и считаю до тысячи. Раз, два, три… Но уже пятидесяти начинаю путать числа. Мне мерещится Сандра, она будто подходит и кладет свои руки мне на плечи, легкая дрожь пробегает по спине как разряд тока, одновременно и мучительный, и приятный. Я боюсь посмотреть ей в лицо, отворачиваюсь, стараюсь отстраниться дальше, но она прижимается ко мне теснее, а мои сопротивления все слабеют. Мне хочется закричать, чтобы пробудиться от этой тяжкой дремоты, но тени все больше заполняют пространство, уйдите! Я требую, чтобы все ушли!
Кажется, я сказал это тогда вслух, все обернулись на меня. К счастью, церемония бракосочетания подходила к концу. Осталось продержаться совсем немного. Я уже давно не слежу за ней, я сижу и пишу в своем дневнике, мне совсем не интересно, что там происходит.

Ты не Мартин Розенкрейц - тихо шепчут мне губы Сандры - Я хочу спасти тебя, вызволить тебя, мой гротескный принц. Мы постоянно что-то говорим, но ничего действительно важного сказать не можем, не лучше ли замолчать?

Все наконец-то начали расходиться по домам. Я тоже пошел, но не домой, а к колокольне, к счастью, в университете я хорошо запомнил из теории искусств строение соборов. Даже писать в дневник становится все сложнее, пальцы слабеют и не хотят подчиняться простым командам. Так бесконечно устал, а потому отправляюсь спать в жесткое деревянное ложе, где на глубине нескольких метров до меня не достанут солнца лучи, лишь черви, а там наверху порастет всё цветами полыни. Все грани небытия прорастают полынью.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ЗАПИСКА МАРТИНА РОЗЕНКРЕЙЦА.
Я чувствовал его приближение. Оно скрежечет зубами за моей спиной, оно на цыпочках подбиралось ко мне шаг за шагом и день за днем.
Оно - сумасшествие.
Путаясь в себе, стал я безликим.
От каких-то картин, воспоминаний, фантазий оголяются и рвутся нити нервов.
Я не буду пытаться отрицать надуманных страданий. Смело говорите ''у него блажь''.  Мне нет ни до чего дела, увы и ах.
За все прощаю тебя, Йозеф. Твое желание отослать меня из дома или найти мне “дело” было вполне оправдано. Я бы тоже с радостью избавился от себя. Прости, что я не оправдал семейных ожиданий, но меня не интересуют цифры, мои пальцы прилипают к страницам книг, наверное, я становлюсь частью прочитанных пьес.
Кто же я? Может, перерожденная Медея? Вероломство, спишь ты в моей крови как младенец в колыбели. Проснешься ли в будущем? Будущем... Как горько для меня это слово, зияет оно черной дырой, усмехается в своей неизбежности. Меня не ждет там ничего хорошего, лишь серая повседневность, трудности, сломанные амбиции.
Почему бы нам просто не обнять друг друга и не похлопать по плечу, ведь мы братья. Не знаю, мы не научились говорить друг с другом, решали свои мелочные проблемы, игнорируя то, что было действительно важно.
Глупые люди - и ты, и я, и все вокруг, все, кого я знаю, наверняка не довольны своей судьбой, но прячутся за масками.
Да здравствует маскарад.  Как бы не сломалась моя собственная маска, как бы не узнали, насколько я ничтожно слабый, застрявший в своих комплексах и мечтах. Ты столько твердил мне это, Йозеф, что вот наконец я и сам поверил в это.
Прочитав, быть может, начнется спор, кто я есть на самом деле. Оставляю вам эту дискуссию и просто промолчу. Ведь я все равно не дал бы ответа на этот вопрос. Я не могу понять ни себя, ни других.
Все, что я знаю о людях - изначально все они добры. Люди становятся злыми под действием жизни. окисляется и ржавеет металл - чернеет душа человека.
Добром легко пользоваться, добро уязвимо. Примерив маску эгоиста, я больше не смог ее снять, она срослась с кожей. Хотя… это же чистосердечное признание, здесь положено говорить правду. Да, черт побери, я, пожалуй, родился уже отвратительнейшим человеком, но я боялся людей, приходилось стараться быть веселым, чтобы подружиться с ними, чтобы понравиться всем.
Я стараюсь улыбаться, у меня это не очень хорошо получается, а временами даже неуместно. В моем случае это не вежливость и этикет - это защита, людей смягчает и располагает такая банальная мелочь. Она стала механической привычкой.
Последнее время я потерял аппетит, да и бессонницы стали еще больше досаждать. Ты наверняка думаешь, что я притворяюсь, что не хочу есть, дабы избежать совместного ужина за общим столом. Я не смогу тебе ничего доказать и объяснить, да и читать ты не станешь, это долго, а такой занятой человек, как ты, этого не любит. Поэтому пора заканчивать.
Какая же бесполезная и гротескная для тебя будет эта записка, как и вся моя жизнь, оставь мне хотя бы надежду на прочтение и изыйди. Спасибо, твое неприятие делало меня ко всему равнодушным, в равнодушии мое утешение. Йозеф, на прощание попрошу не трогать Артемисию абсинтиум , пускай себе растет на моей могиле это колдовское растение - горькая полынь.
«Досады, унижения и все подобные случаи в душе послушника уподобляются полынной горечи, – а похвалы, честь и одобрения – меду. Но полынь очищает всякую внутреннюю нечистоту, а мед обыкновенно умножает желчь». Преподобный Иоанн Лествичник.

-----------------------

Вот это, доктор, я обнаружил у своей жены Катарины Пфунт после того, как мы чудом смогли помешать ей спрыгнуть с колокольни сразу же после нашей свадьбы. Не понимаю, что случилось с ней, она часто упоминает имя Мартина Розенкрейца - моего брата. Но я Вас уверяю, у меня нет брата, и никогда не было. Вся ее писанина о нашей семье - полная чушь, да, мои родители погибли, но было это при пожаре, и мне кажется, я даже упоминал этот факт при ней. Родители моей новоиспеченной супруги тоже не могут дать никакого объяснения этому, возможно, ее душевное здоровье нарушилось после самоубийства их сына Мартина пару лет назад, когда он вопреки родительским запретам сбежал с официанткой из города, но не смог обустроиться в жизни и спрыгнул с моста.
Как Вы видите, среди прочих записей есть и подписанные мною, которых я никогда не писал, разумеется, ибо не веду дневников, у меня попросту нет на это времени, доктор.
Прошу Вас взять мою милую Кат на лечение и разобраться в этой ситуации, ее личность словно расщеплена.
               
                Йозеф Розенкрейц.