Ничем не примечательный субботник

«Отрывок из рассказа»

В те совковые времена, когда коллектив, населявший нашу родину, был ещё не избалован НИЧЕМ, в полную масть царила диктатура пролетариата. Научные сотрудники, как наименее ценные элементы народного хозяйства, стройными рядами отправлялись: то на коммунистические субботники махать  лопатами и мётлами, то на овощные базы для переборки изрядно подгнивших корнеплодов, то на бескрайние поля страны для сбора этих самых корнеплодов из подмороженной земли. Отказ от этих мероприятий приравнивался высоким руководством к измене Родине и жёстко карался выговорами, лишениями премий и прочими репрессивными излишествами.

И вот 24 апреля в назначенный час мы всем отделом в едином трудовом порыве собрались на улице Красного Маяка. Подъехала машина с лопатами, граблями и мётлами. Мы разобрали эти примитивные орудия труда и приступили к уборке вверенной нам территории. Трудовой порыв продолжался недолго, ровно до 11.00 - времени, когда повсеместно открывались винно-водочные отделы гастрономов. Народ постепенно начал организовываться в небольшие сплочённые группки.

Мы скучковались с Лёхой Волковым, Володькой Ворониным и молодым специалистом из соседнего отдела - Саней Шестаковым. Гонцом был выбран Лёха за скорость, выносливость и обладание большим дипломатом, якобы случайно захваченным на мероприятие.
— Пять бутыльков, как одна, — похвастался хозяин вместимостью дипломата и довольный похлопал его по пластмассовой поверхности.
Мы скинулись по три целковых, обняли гонца на прощанье, пожелали ему попутного ветра и вернулись к исполнению трудовых обязанностей. Минут через сорок Лёха предстал перед нами с тремя бутылями портвейна, порезанной тонкими кольцами докторской колбаской, стыренным из автомата гранёным стаканом и видом героя, вернувшегося с победой к родному порогу.
Мы побросали в сторону шанцевый инструмент, отошли к высоким кустам, дабы не привлекать внимание, и радостно предались ритуалу потребления волшебного напитка под названием «Портвейн белый 777». Процесс шёл весело, анекдоты сменялись тостами, а тосты смешными историями из жизни.

— Так вот, – развлекал нас Саня Шестаков, закуривая сигарету и поглаживая гусарские усики,
— Шампанское я вообще не люблю, а тут так душевно заходило, да под мяско жаренное с лучком, да под картошечку, что мы с Верунькой приговорили три пузыря, хотели ещё, но убоялись наползающего дождя и двинули домой, тем более, что времени было больше одиннадцати и кафешка готовилась к закрытию.
Под дождь мы всё-таки попали, да тут ещё перед её домом козлы-коммунальщики всю землю расковыряли, так что не только промокли, но и извазюкались в каку.
“Пойдём ко мне подсохнем”, – неожиданно говорит Верунька у подъезда, – “Родичи на дачу уехали, так что дома нет никого!”.
Я, конечно, обрадовался такому повороту событий и радостно пошлёпал за ней на третий этаж. Открыв дверь, Верка сразу юркнула в туалет, а я поймал себя на страшной мысли, что мне тоже туда срочно нужно, но не по малой нужде, а по весьма большой, неотложной - огромной нужде.
Я заметался по коридору. Жареное мяско с лучком и картошечкой, подпираемые газами от выпитого шампанского, просились наружу с неимоверной силой и непреодолимой скоростью.
“Надо хотя бы пёрнуть, освободить организм от излишков газа”, – пришла в мою не совсем трезвую, но весьма сообразительную голову светлая мысль, и я судорожно подбежал к двери в комнату, приоткрыл её, просунул внутрь задницу и бзднул в темноту что было мочи, звонко и смачно.
Дверь я сразу же захлопнул, во избежание проникновения в коридор неприятных зловоний, но сделав несколько коротких вдохов носом, с унынием понял, что запах присутствует, и это совсем не запах черёмухи нежный и чудный.
Тогда я схватил с тумбы журнал «Огонёк», как будто специально оставленный для моих целей, подбежал опять к двери, приоткрыл её и со зверским видом начал энергично размахивать, создавая воздушный поток на манер вентилятора.
И тут в комнате, в которую я так старательно нагонял испорченный воздух, зажегся свет. Я охренел!
На меня испуганно выглядывали Веркины маманька в ночнушке и батяня в семейных трусах и очках.
“Здрасьте",– промямлил я, пятясь раком к выходу и по-идиотски улыбаясь. Далее на ощупь нашёл замок, открыл дверь и пулей вылетел из квартиры, из вежливости пробормотав себе под нос: "До свидания, блять”.
Вот такая вот хрень, чуваки, случилась со мной!

Мы с Ворониным присели, не в силах стоя справиться с приступом смеха. Шестаков тоже лучезарно улыбался, довольный произведённым на нас впечатлением. Серьёзным оставался только Лёха Волков - по всему было видно, что он переживает из-за столь неудачного исхода мероприятия.
— Смотрю я тебя Сань и любуюсь: то ли ты от природы придурковат, то ли с опытом пришло..., — наконец сформулировал он свои переживания, — В подъезд нельзя было выйти попердеть?

Мы с Володькой, не успев распрямиться, присели ещё ниже, но подъехавшая мусорная машина прервала наше весёлое настроение. Мы покидали в эту машину всё собранное добро, в другую - инвентарь и посчитали свой долг перед Родиной выполненным. На часах было 14-30.

— Есть здесь неподалёку укромный скверик, на трамвае остановок пять, — поделился знаниями Лёха и вопросительно посмотрел на окружающих в ожидании немедленной реакции.
— Я пас, — отреагировал первым спортивный Володька Воронин, — Мне домой надо, иду с женой в театр.
— Так тебе и надо! — позлорадствовал я и уставился на Шестакова, — Ты с нами божий отрок? Или к Веруньке шампанским догоняться?
— Задолбаете теперь! Чувствую - зря рассказал…. Ладно, поехали уже, а то уставились они на меня.

Мы направились в сторону остановки. По дороге естественным образом зашли в гастроном и, сопровождаемые весёлым побрякиванием двух пузырей в дипломате, погрузились в трамвай 16-го маршрута. Мы с Лёхой и его дипломатом сели спереди, за нами пристроился Саня Шестаков и мы тронулись в сторону укромного скверика, дабы посвятить себя культурному употреблению купленных напитков.

Размякшие и умиротворённые от принятого алкоголя и избытка свежего воздуха, мы сидели молча и подрёмывали под тихий монотонный стук колёс. Хотелось так ехать долго, не останавливаясь, расслабив мозг и тело и беспечно созерцая окрестности, ощущать пространство мыслей и глубинного покоя, аромат дыхания жизни…
“Кстати об ароматах, а как там Шурик?” – отмахнулся я от своих мыслей и обернулся назад. Шестакова там не было.
На его сиденье и половине соседнего сидела крупногабаритная тётка, похожая на Саню разве что густыми усами, тянущимися широкой полосой над выпученной верней губой.
— Где Шестаков? — пнул я Лёху локтём в бок.
Он повернулся, внимательно оглядел толстую тётку, и, наконец, глубокомысленно и убеждённо произнёс:
— Его здесь нет!

Воцарилась пауза. Наткнувшись на мой ироничный взгляд, оратор наморщил лоб и продолжил цепь рассуждений:
— Выпасть он не мог - не в том состоянии… Выходить - не вижу разумного повода…. Какие ещё могут быть варианты?... Может она на него села? — подытожил Лёха и уставился на огромную тазобедренную часть, сидящей на Шестаковском сиденье толстухи.
Дама недовольно зашевелила бровищами.
— Хватит глумиться, а то она сейчас на тебя сядет, — зашипел я на Волкова.
— Женщина, вы здесь мальчика с усами не видели? — вежливо поинтересовался я у неё.

То ли ей не понравилось упоминание об усах всуе, то ли Лёха Волков вывел её из состояния благодушия, но тётка акцентированно и отчётливо промолчала, демонстративно отвернувшись от меня в сторону окна.

— Из-за тебя потеряли важного свидетеля, — огорчённо сказал я, повернувшись вперёд,
— Давай рассуждать… Шестаков - чувак горячий. Пока мы здесь мирно подрёмывали в расслабухе, вполне мог накрошить лаваш на каких-нибудь зашедших в транспортное средство гопников, потерять адекватность восприятия реальности и выйти с ними для проведения разъяснительных бесед.

Лёха напрягся. Мы выскочили на остановке из трамвая и побежали с быстротой молний навстречу, как нам казалось, истекающему кровью Шестакову. Через несколько минут участник забега с дипломатом в руках начал сильно отставать.

— Не отваливайся, а то Шестку там всю морду набьют, — крикнул я ему с конкретным ощущением того, что последние силы покидают и моё нетренированное тело.
— Я больше не могу, — услышал я издалека чьё-то приглушенное сипение.

Я обернулся. Лёха перешёл на шаг, держался за правый бок и издавал непонятные не то ругательства, не то мольбы.
Опасаясь сойти с дистанции и бесславно покинуть соревнование, я тоже сбавил темп, посмотрел в последний раз назад на удаляющуюся фигурку когда-то юного и бодрого Алексия, пробежал ещё несколько метров и решительно застыл в психологическом ступоре.
Из-за ларька неторопливо выползала довольная рожа Шестакова без каких-либо видимых признаков насильственных увечий. Шесток шёл размеренно и вальяжно, потягивая сигарету и удовлетворённо жмурясь под лучами весеннего солнца.

Я стоял на месте, в надежде остыть и отдышаться, когда услышал тяжёлую поступь и нечеловеческие стоны подковылявшего Лёхи Волкова. Он бессмысленно открывал рот, желая позиционировать своё отношение к происходящему, злобно взмахивал рукой в сторону приближающегося Шестакова и злился ещё больше из-за того, что нечленораздельные звуки в выходящей наружу воздушной струе не хотели соединяться в слова, а скорее напоминали голос проснувшейся стихии, доносящийся из самого сердца Земли.

Шестаков подошёл к нам, дружелюбно улыбаясь.
— Ты что творишь, сучий потрах? — встретил я его справедливым вопросом,
— Положил на всех со своим прибором? Алексия, святого человека с провиантом, чуть не угробил. Что с тобой случилось вдруг? Только не ври нам, гад!

Обозлённый Волков, всё ещё не находя сил для поддержания беседы, одобрительно сверкал глазами.

Не ожидая такой недружественной встречи, Шестаков слегка подник:
— Да, покурить я вышел. Чего накинулись, то?

От такой тупой незамысловатости ответа мой мозг завис и потребовал перезагрузки операционной системы.
Но тут прорвало Лёху. Он пронзительно вспомнил всю ненормативную лексику, которая надёжно оседала в костях его черепа, начиная с ясельного возраста, окрасил её эмоционально энергичным размахиванием рук, выпячиванием глаз и побрякиванием портвейна в дипломате.
Через несколько минут он начал успокаиваться, убавил громкость, а вскоре и вовсе замолк, слегка покачиваясь от усталости.

— А не такой уж он и святой, этот Алексий, — полувиновато, полуобиженно сказал Шестаков. До него постепенно стала доходить вся абсурдность сложившейся ситуации.

Так или иначе, до скверика мы добрались, вино выпили, после чего разъехались по домам, каждый в свою сторону.
Больше ничего интересного в этот день не происходило.