Сатирический роман 7

            ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ

     Автор Игорь Бестужев-Лада

Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.

  https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич

Продолжение 6 романа.
Продолжение 5 http://www.proza.ru/2019/05/30/1137

             НАКЛИКАНИЕ БЕДЫ

 «Что же делал в продолжение всего этого времени Никодим Аполлинарьевич? Внешним и внутренним обликом, фигурою, модною бородкою, мундиром и умом он ничем не отличался от прочих драгунских подполковников. Но, как известно, несть начальника без причуды. Была таковая и у Алисина. В данном случае роль причуды играла повышенная сосредоточенность на мыслях о своём здоровье. Чуть проснувшись и даже ещё не позавтракав, он уже делал разного рода гимнастические упражнения для поддержания самочувствия. Тратил на это целые часы, тогда как его предшественник достигал того же самого результата (в смысле самочувствия) за секунды, опрокинув в себя очередную стопку водки.


 Мог маршировать с алебардой на плече, как простой будочник. Мог колоть дрова, как истопник, или сгребать снег, как дворник. Мог грести на лодке, как гребец, или бегать на лыжах, как охотник. Чего ни одному из его предшественников даже в кошмарном сне привидеться не могло. И при этом едва ли не каждый день заказывал молебны о собственном здравии. Но это ещё полбеды. Главное, по десятку раз на день советовался со знахарями, как уберечься от хворей. Постепенно дом его наполнился самою экзотическою публикою, от привычных уже юродивых до непривычных тогда ещё тибетских шаманов. Но всех их оттеснила в один далеко не прекрасный день обычная распутная девка, известная под именем Ряшка Шалая. Она сразила своего пациента тем, что навела на него порчу.

 «Пока я в твоём доме блаженствовать буду, и ты 6удешь жив и здоров. А сгину, и ты сгинешь, пропадёшь пропадом».
Алисин поначалу усомнился. Выгнал нахалку без разговоров. Хотя, забегая вперёд, скажем, что, в полном соответствии с законами глуповской истории, она оказалась права. К вечеру разболелись зуб и нога, ушиб шею и порезал палец. Призвал Шалую, наутро всё как рукой сняло, даже палец перестал кровоточить. Попробовал повторить опыт с изгнанием, живот расстроился и зуб снова заныл. Решил больше не рисковать, выделил Шалой подстилку в сенях, как собаке. И объедки со стола, как собаке же, бросал. Но категорически запретил отлучаться из дома, исключая краткосрочные отпуска в город, «для поднятия духа», как она объяснила.

 Все бы ничего, но в городе, несмотря на краткость своих визитов, Шалая вела себя день ото дня наглее и наглее. Громогласно хвастаясь своими тесными связями с градоначальником, коим она придавала флер интимности, распутница, постепенно забирая власть, терроризировала всё население Глупова. Сначала требовала кусок хлеба с солью, затем стала требовать к сему рюмку водки и, наконец, пятак серебра. Сначала требовала, чтобы её звали по имени-отчеству, но никак не могла вспомнить отчества. Затем стала требовать, чтобы к ней относились даже не как к помпадурше, а как к самому градоначальнику. Отзывалась только на «высокоблагородие», разрешала или запрещала возводить постройки, меняла квартальных и вообще вела себя как Наполеон в Москве перед пожаром. Город от неё стоном стонал.

 Однако и это не оказалось пределом её бесчинства. Она взяла за обыкновение устраивать оргии, причём, как правило, в бане, куда требовала приносить водку и закуску. Кончилось тем, что стала ловить на улице мужиков, затаскивать в баню, силою раздевать, напаивать допьяна и укладывать голыми на полок, При этом, сказывали, раздевалась, пьяная, и сама донага, садилась, как ведьма, верхом на свою поверженную навзничь жертву и, производя на ней всякие непристойности, заставляла петь акафисты. Ни один глуповец мужеского полу не избежал такового надругательства, включая самых именитых граждан, квартальных и даже протоиерея. Это вызывало ропот населения, но никто не смел противиться развратнице под страхом быть обвинённым в государственной измене.

 Ропот меж тем нарастал с году на год. Алисину припоминали и давку в овраге, и потопленные лодки, и многое из того, чего вообще в помине не было, но напрашивалось как бы само собою для полноты картины. Скоро в Глупове не осталось обывателя от нищего до излюбленного, который бы ругательски не ругал градоначальника и не грозился извести его при первом удобном случае. Это была уже не крамола, а всеобщее брожение умов, чреватое большими опасностями, нежели любой бунт. Стало просто немодным отзываться о начальстве добродушно или хотя бы равнодушно. Это вызывало подозрения в ретроградстве и скудоумии. Напротив, ругающий и плюющийся сразу вызывал общее понимание и сочувствие, независимо от резонов своей ругани и своего собственного обличья.

 Алисину ставили в пример то прежних градоначальнико, и чем свирепее расправлялись они с глуповцами, тем величественнее выглядели теперь в глуповской истории, то Англию с её королём, парламентом и Судом Королевской Скамьи. Забывая, что в Англии, как и во всякой стране, есть свой собственный Глупов – Фултаун с населением, намного превышающим лондонское. Что обыватели Фултауна окочурились бы в момент, оказавшись в пошехонском городе-побратиме. Что глуповцы в свою очередь, оказавшись в Фултауне, мгновенно бы обрели градоначальника вместо мэра, пытошный съезжий дом, вместо городской думы лобное Место, вместо суда для расправы с обывателями.

 Настало время, когда даже злодеяния Шалой отошли в сознании глуповцев на задний план. В конце концов, если глуповские бабы столько веков страдали от сладострастия начальников, то почему бы и глуповским мужикам немного не пострадать? Тем более что для мужика такое страдание хоть, и постыднее, но приятнее. И уж тем более , что насилуют-то не каждый день, не то что прежде. На передний план в сознании стала выдвигаться уже не просто крамольная, а прямо-таки изменнически-воровская мысль: градоначальника вместе с его Шалой запереть в загородном подворье, а самим править в городе, как Бог на душу положит.

 – Я готов три своих последних пятака пожертвовать любому злодею, какой взялся бы Никодима извести, а управление нами самими предоставить нам самим! – кричал в кабаке наиболее богатый обыватель Глупова, излюбленный гражданин Пузанов.
И, действительно, швырялся полушками налево и направо, словно не ведая, что среди обретших полушку вполне мог найтись злодей, способный купить на эту полушку ножик и зарезать мать родную, а то и самого швыряющегося.

 А злодеев в Глупове всегда было не меньше, чем дураков. Помимо обычных, так сказать, безудержных воров и разбойников, существовали ещё и особые, одержимые, сбивавшиеся в разного рода секты или, лучше сказать, шайки, объединённые какой-нибудь безумною и бесстыдною мечтою. Например, раздевать всякого, кто выйдет на улицу в шубе, а не в зипуне. Или насиловать всякую, показавшуюся не в платке, а в шляпке. Самой заурядной среди них поначалу была крайне малочисленная секта, проповедовавшая скопчество, но не физическое, как скопцы, а умственное, как пришло в голову какому-то идиоту. Они так и называли себя: умоскопаты.

 В основе их мировоззрения, как всегда, лежало благое намерение, о неизменно зловещей роли коего мы уже упоминали. А именно: всех разом и вдруг сделать одинаково счастливыми, запретив думать и сообразно вести себя по-человечески, приказав думать (и действовать) по-стадному. Так, как было придумано и предписано кем-то из основателей сего учения. Тем самым, как у скопцов, разом исчезнут все соблазны, и оскопленные умом разом встанут на путь спасения. Что же касается самого пути, то он представлял собою, словно гать через болото из торчащих в разные стороны брёвен, причудливое нагромождение вздорных идей, начиная с зарубежных единомышленников Угрюм-Бурчеева и кончая аналогичным отечественным бредом откровенно угрюм-бурчеевского же толка. Несообразностей и противоречий в сём нагромождении было невпроворот, но это не имело никакого значения. Ведь главное, как уже было сказано, заключалось в том, чтобы совершенно оболванить человека и лишить его способности мыслить самостоятельно. А засим делать с ним всё, что угодно, как если бы его каким-нибудь разбойным манером одолеть.

 Сами умоскопаты, естественно, никогда и нигде не трудившиеся и тунеядствовавшие где-то на отшибе за городом, пробавлялись разбойными налётами на проезжавшие телеги, да ещё полушками, которыми их опрометчиво снабжал, на свою же собственную голову, как оказалось впоследствии, излюбленный гражданин Пузанов. Они были все словно на одно лицо. Злобные, склочные, болтливые, завистливые, ни один людской порок не миновал их. Время, свободное от разбойных налётов, они проводили в злословии и бесконечных скандалах друг с другом. Именно они подвигли глуповцев на бессмысленное перегораживание улиц после потопления лодок и подставили дома мирных обывателей под пушки расправной команды, сами же отсиживались далеко за городом.

 Среди членов шайки выделялись две персоны, то люто враждовавшие, то мирившиеся и слюняво целовавшиеся меж собой. Одного из них звали Федька Картавый. Другого – Беня Крик. Картавого прозвали так за картавость, Крика, за то, что он по любому поводу сразу переходил на крик и никак не мог остановиться, пока всех не перекрикивал. Но, несмотря на картавость, верховодил явно Федька, а Беня то рыдал от него в голос, особенно когда тот обзывал его разными обидными именами, как-то: Июда, Искариот и пр., то угодничал перед ним самым подлым образом.

 Это уже потом в полицейском участке обнаружились бумаги, из которых явствовало, что Картавый имел человеческие имя, отчество и фамилию, даже несколько фамилий, а именно, был записан как Фёдор Ионыч то Гунявов, то Плюганов, в зависимости от обстоятельств. Первое указывает, видимо, на его родственные отношения с давно почившим Порфишкой Гунявым, развязавшим крамолу во времена Заманиловского. Происхождение второго неизвестно. Гораздо интереснее, что в тех же бумагах Гунявов-Плюганов числился и как обер-шпион сразу нескольких гужеедских квартальных, исправно получавший от них немалую мзду за разные пакости глуповцам.

 Что касается Бени Крика, то в тех же бумагах его истинное имя записано как Бенцион Срулевич Гиршунский, причём рукою последнего начертано совсем уж несусветное: «выкрест иудейского вероисповедания, атеист». Имеются там и другие сведения, не менее любопытные, чем у Картавого.
Самым презренным членом шайки был некто арапского вида по прозвищу просто Сысойка Корявый, за корявость в лице и в слоге. Его никто не принимал во внимание, поскольку он и двух слов не мог связать, только мычал как телёнок. Он пресмыкался то перед Картавым, то перед Криком, то перед обоими разом, но не слышал от них ничего кроме: подай, принеси, пошёл вон. Остальные умоскопаты тоже глумились над ним, как умели. Они вряд ли повели бы себя так, если бы заглянули в уже упомянутые полицейские бумаги. Но не потому, что там были обозначены убийства, которые совершил Корявый при налётах на проезжавшие телеги, а также доносительства на своих сотоварищей, с помощью которых он спасался от расправы. А потому что там было тоже проставлено истинное имя-отчество-фамилия подлеца: Идрис Вельзевулович Кобасдохия. Сочетание этих имён ясно показывает происхождение упомянутого Сысойки. И последующая жизнь оного полностью таковое происхождение подтвердила. В том числе и по отношению к глумившимся над ним умоскопатам.

 При описанном брожении глуповских умов и готовности на любые злодеяния умоскопатов достаточно было искры, чтобы Глупов взорвался как пороховая бочка. И таковая искра, точнее, целый пожар не замедлил воспоследовать. Неизвестно откуда в градоначальство пришла бумага с требованием каждодневно высылать обывателей с подводами в направлении, которое обозначалось неразборчиво. Бумагу, как повелось, отправили на подворье Никодиму, а тот, тоже как повелось, начертал на ней, не читая: «Быть по сему. Никодим». Собрали первую партию обывателей и отправили её в неизвестном направлении. За ней вторую, десятую, сотую, а потом каждый день стали отправлять, кто под руку подвернется, не считая.

 Обыватели вновь зароптали. Сначала восплакали жёны, на неопределённо долгое время, если не насовсем, разлученные с мужьями. Затем в голос завыли все, поскольку некому стало ни пахать, ни сеять, и о ковриге хлеба стали вспоминать только по рассказам старожилов. Скоро выстроились огромные очереди даже за древесною корою.
Вот тут-то и вылезли наружу, как клопы из щелей, умоскопаты.
– Православные, это что же такое деется?! – закричали они. – Всех в овраге передавили, всех в лодках перетопили, всех Ряшка Шалая изнасильничала, а теперь на тебе, мужиков угнали и голодом морят! Давай сюды градоначальника! Пусть сам кору ест. Да с раската его спустить, с раската!
– А-а-а! – закричала голодная толпа и двинулась на градоначальничье подворье.

 Несколько будочников пытались встать на её пути, но были смяты людскою лавиною. Другие поневоле присоединились к толпе. Кто-то из квартальных пытался урезонить обезумевших, но его, опять-таки как издавна повелось, тут же взметнули на колокольню и кинули с раската. Толпа побежала к подворью. Меж тем несколько повытчиков градоначальника, прослышав о смуте, решили, что всему виной Ряшка Шалая, взбеленившая народ. Они торопливо поднесли ей, как обычно, рюмку водки, в которую насыпали яда, достаточного для умертвления слона, не то что человека. Но Ряшка только крякнула и потребовала другую. Тогда в неё пальнули из пушки и попали в левую грудь. Но Ряшка только почесала ушибленное место и продолжала материться. Её кинули в костер, она выпрыгнула из него невредимая. Её кинули в прорубь, она выплыла через другую, двумя верстами ниже по течению. И была такова.

 Услышав об исчезновении Шалой, Никодим вспомнил её пророчество и окончательно пал духом. При виде остервеневшей толпы он стал на колени и начал молиться. Молился до тех пор, пока его не поволокли в холодную.
Наступило безначалие, самое опасное состояние в жизни любого общества. И чреватое неслыханными бедствиями для глуповцев.
Как могло случиться, что несколько стервецов могли взбаламутить огромнейшую толпу народа и подвигнуть её на шаг, самоубийственный для всего глуповского народонаселения? Свалить всё на давку, затонувшие лодки и тем более на какую-то Ряшку Шалую было бы легкомысленным мечтанием. Сколько уж было на протяжении истории города Глупова передавлено-перетоплено, и хоть бы хны! Что касается Ряшек обоего пола, то их было у каждого градоначальника словно мух на навозной куче. И непристойничали они сплошь и рядом ещё мерзопакостнее. А с глуповцев всё как с гуся вода».

 Продолжение романа в следующей публикации.

  30.05.2019