Безумный Макс

Безумный Макс

               

               
   Михаил Андреевич уже час ждал электрички. И еще столько же оставалось: приехал на вокзал, и выяснилось, что поезда его направления отменили до 17-45, «в связи с ремонтом железнодорожных путей». Приносили извинения за доставленные неудобства.  А он чуть не заплакал – и здесь наперекосяк. Что делать?
Дорога до дома и обратно занимала ровно столько, сколько сидеть на вокзале. Лучше уж сидеть.
Зал с теми, у кого просили извинения, был полон, несмотря на будень. Общая масса - покорные старухи и недовольные старики с грузом рассады в сумках. Стариков в три раза меньше. Один, в светлом балахоне был похож на Вольтера. Так почему-то Михаилу Андреевичу показалось. 
Ехал он на дачу в среду. Поскольку теперь было все равно, какой день недели. Его недавно уволили, взяв на его место более  шустрого. Уволили так, что не придраться и не оспорить.
Фамилия Михаила Андреевича Лазарев. Возраст - сорок два года. Семейное положение ужасное.
Жил Лазарев с матерью и младшей сестрой-инвалидом. Она как собака - почти все понимала, но ничего сказать не могла. И свое инвалидное время проводила либо в кровати, отдыхая от движений, либо корчилась и, пуская слюни, гримасничала в коляске. Ее было до ненависти жаль.
Когда Анюте исполнилось два года (Мише было семь), отец Лазарева не выдержал нервной нагрузки и бежал. Выплачивая впоследствии небольшие алименты. Потом где-то там умер.
Мама решила никуда бедную Анюту не отдавать – она работала по ночам в метрополитене. Плюс инвалидное пособие. Потом прибавились деньги Михаила Андреевича. Если сквозь сложный рисунок материнских и братских чувств посмотреть на голую схему ситуации, то выходило, что мать и он живут ради Анюты. Только ради нее. А она не живет. Хотя, что считать жизнью и кого считать человеком? Каким бы ни был ответ, выходило, что его собственное существование безостановочно вращается вокруг инвалидного кресла. Кресло, памперсы, кормежка, нечленораздельные звуки, издаваемые сестрой – есть стержень, а лучше штырь, на который Михаил Андреевич нанизан.
Если Анюта кривит губы, дергает ногами и выдавливает из себя: «Ы-ы-ы-ы…», значит она смеется. Если выделывает руками и хрипит – плачет. Без присущих плачу нормального человека слез. Заплакать может от чего угодно. Смеется, когда с ней гуляют, или Михаил Андреевич ей читает. Читал, когда был школьником и студентом. Теперь Анюте ставят аудиокниги. Сказки, детские рассказики, и стихи.
По образованию Лазарев инженер-энергетик, но последние девять лет работал простым электриком в больнице номер Четыре. К восьми туда, в пять оттуда. Розетки, лампочки в туалетах, смена проводки и прочая мелочь.
Так как-то получилось, что его постоянно окружали больные люди, а он их обслуживал.  Это ужасно. Со стороны. Для Михаила Андреевича – привычка, сделавшая ненормальность нормой. Так привыкают к грязной кирпичной стене напротив окна единственной комнаты.
Были и плюсы – больница в пяти минутах от дома (постоянная экономия на транспорте), бесплатный больничный обед.
Несколько раз Анюта простужалась на незамеченных сквозняках, у нее мгновенно развивалось воспаление легких, и она находилась на грани. И тогда Михаил Андреевич ждал, что сестра умрет. Освободив его от ДОЛГА. Освободив квартиру (три комнаты, шестой этаж) от себя, своего запаха и звуков. Освободив от штыря, на который Михаил Андреевич был нанизан с  детства. И тогда можно было бы начать «все заново». То есть, жить собой. Включая женитьбу.  Но без детей – вдруг родится Анюта-2. Он тогда не выдержит.
Нет! Он уже не выдержал…
Когда Лазарев учился в институте, то влюбился в Наташу. Невысокая, под стать ему, тихая светловолосая девушка из Таганрога. И он ей нравился. Гуляли, целовались, ходили в кино. А потом как-то вместо кино зашли к нему…
Была еще Марина, когда он начал работать в «Векторе». Тоже испугалась. Потом Нина. После Нины никого, если не считать редкие «гости» к некрасивой и грубой санитарке Лере. 
Мама вышла на пенсию, Михаил Андреевич начал лысеть. Лысея, стал задаваться вопросами, почему оно так?  Не персонально с ним, а в Принципе.  Иногда он видел, как из палаты вывозят покойника – скрипучая высокая каталка, простыня, скрывающая тело. Или небрежно наброшенная: торчат  ступни, видна кисть или лицо с открытыми неподвижными глазами. Мог быть старик, мог быть такой, как он.
И тогда к такому, как он, шевелилась жалость.  А последнее время нечто вроде зависти: освободился. Он тоже хотел. Если не окончательно освободиться, то взять долгосрочный отпуск. «От всего». И куда-нибудь, где только он и тишина. А по субботам танцы.
Но долгосрочно не получалось, только положенное графиком.  Да еще выходные и праздники, которые Лазарев проводил на даче. Без Анюты и мамы, не устающей любить дочь-урода. Это его условие и право – отпуск, выходные, праздники вне дома.  И чтобы мать звонила в случае крайней необходимости.  Уезжал в пятницу после работы (сорок минут от города), возвращался в воскресенье последней электричкой. Мог на маршрутке, но электричкой дольше. На даче он спал, читал, слушал старый магнитофон, пил вино. Иногда к нему приезжала Лера, оставив дома дочь, такую же некрасивую.
Книги – классика. Чехов, Куприн, Бунин. Но не Толстой или Достоевский, те продолжали мучить. Ему нравилось представлять усадебную жизнь, случайную любовь приезжей красавицы, музыкальные вечера на паркете, соловьиные сады, камин и сидящего рядом «друга».
 Друзей у Лазарева не было. Имелся приятель по институту и сосед по даче, с которым он порой играл в шахматы или парился в бане.
Два года назад в их дачном поселке восстановили храм. Службы в субботу и воскресенье. Как-то проходил мимо и заглянул. Хорик, выдающий древние распевы, очкастый батюшка  и пять человек на службе. Ему понравилось. И как поют, и языкастый отец Виктор, не наседающий и умеющий объяснять. Еще очень понравилась женщина, руководящая пением: красивое лицо, фигура, голос. Умные, живые глаза. Михаилу Андреевичу показалось, что она вдова. Зовут Евгенией. И еще в храме стояли две коробки с книгами, которые можно брать на неопределенный срок: катехизис, жития, святые отцы, журналы «Фома». Лазарев уносил журналы.
Сегодня, то есть, в среду 15 мая, он поехал на дачу без вина. С горстью Анютиных успокоительных таблеток…
                ***
Хотелось писать (ударение на «пи»). Но в туалет он не шел – займут место, и нужно платить тридцать рублей. Тридцать рублей было жалко. По навыку себя ужимать и по невозможности постичь, за что такая сумма. Почему не пятьдесят? И почему раньше было бесплатно? На этом же вокзале.
И все-таки Михаил Андреевич не вытерпел и в уборную пошел. После, проходя через  зал, бросил взгляд на ту скамейку, где сидел.  На его месте широко расположился похожий на Вольтера старик и махал ему рукой. Показывая лицом:
- Идите! Я ваше место сторожу.
Он так и сказал, двигаясь и сжимая площадь, чтобы Лазарев снова сел:
- Вижу вы по нужде, а ждать еще полчаса. Вот я и решил подержать вам местечко. По-соседски, так сказать.  Мы ведь с вами соседи по участкам. Не узнаете меня?
Михаил Андреевич не узнавал. Он знал всех на своей улице и дальше, но этого кудрявого, остроносого высоколобого дядечку видел впервые. Вблизи Вольтер оказался моложе.
- Я купил участок Марковых. Зимой. – уточнил он.
Марковы жили за забором.
- А! – Михаил Андреевич из вежливости улыбнулся. – Спасибо, что сохранили место. Но могли бы не беспокоиться – я насиделся.
- Я тоже. Может, выйдем наружу?
- Хорошо.
Лазареву стало неприятно. Что сказал «насиделся» (он хотел сидеть и, закрыв глаза, думать) и что подчинился дядьке. И в то же время, что-то в человеке этом было притягательным. Интонация, улыбка, взгляд?
Так же, как и Михаил Андреевич Вольтер был без сумки. Только складной зонт.
- Меня зовут Максим Дмитриевич, - сказал он, когда пройдя турникеты, они вышли на нужную платформу и встали в самом ее конце, где было меньше народу.
- А меня Михаил.
- Я знаю.
- Откуда?
- По логике, от Марковых.
- А не по логике?
- А не по логике, секрет! Все, что находится за рамками рассуждения, секретно. До поры до времени, конечно. Вчера смотрел видео с громким подзаголовком «Секретная информация». Чепуха невероятная!  У вас очень грустное лицо, Михаил.
- Заметно?
- Вызывающе грустное. Как будто вы хронически недосыпаете или задумали совершить глупость. И прекрасно знаете, что это глупость.
- Глупость?
- Обидеть тело, например.
Михаил Андреевич напрягся. Словно его уличили. И удивился, что вместе с напряжением испытывает желание быть с этим странным Максимом Дмитриевичем откровенным. Чудак, но далеко не дурак.
- Я плохо живу, - тихо сказал Лазарев.
- Помните, в «Поединке» Ромашов беседует с Назанским о ценности жизни. Я хочу процитировать. Та-та-та… - старик наморщил лоб. - Вот: «…Ах, нет, их раны, их страдания, их смерть — все это к черту! Да разве он себя убивает — жалкий движущийся комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль! Он убивает то, что уж никогда, никогда, никогда не возвратится. Ах, дураки, дураки!». Прекрасно! Хотя, относительно мысли можно с Куприным поспорить. Но мысль, как бы мы это слово не понимали, не отменяет чувств, вот беда! А над чувствами мы не властны, их формируют обстоятельства. Ваши обстоятельства невыносимы? Простите, что так прямо. Можете не отвечать. Но я считаю, что лучше говорить о серьезном, нежели о прогнозе погоды на предстоящую неделю или о лекарствах. Вы согласны?
- Я отвык. – Лазарев снова сжался. Но и прилив быть откровенным усилился.
- От чего, не совсем понял?
- От нормального общения с нормальным человеком. Да, лучше говорить о насущном. Не уверен, правда, что обстоятельства моей жизни могут быть вам интересны.
- В молодости я очень любил монологи. Собственные, естественно. С годами научился или открыл удовольствие от слушания. Просто слушать. И пытаться прочувствовать. А это значит, чуточку прожить жизнь другого.
- Кто вы?
-  Я бывший преподаватель теории музыки. Вдов, бездетен, но… – Вольтер улыбнулся, - не одинок. Еще по-детски похвастаюсь – я философ-самоучка. Еще шажок и буду мудрецом.
Он засмеялся. Лазарев, поддерживая, хихикнул. К платформе подошла электричка, и началась посадочная давка.
Их разъединило. И основной путь Михаил Андреевич провел, глядя на покрытые нежно-зеленой краской поля и размышляя о Вольтере. Это заслонило работу воображения: уже с утра Лазарев начал представлять, как сегодня вечером или вечером следующего дня он наестся таблеток.  На ночь, не заперев на ключ входную дверь.  Если не сработает, выбрать место и удушиться веревкой, предварительно напившись. 
                ***
Когда оставалось две остановки, они снова сидели вместе. Но молчали, откладывая продолжение начатого разговора до выхода из стучащего колесами и моторами вагона. Лазарев заметил, что Вольтер улыбнулся, провожая взглядом ярко-синий купол проплывшего за окном храма.
- Заглянем ко мне, Михаил? – спросил Максим Дмитриевич по выходе, - Чайку попьем, музыку послушаем, добеседуем. А?
И опять Лазарева охватило нестерпимое желание вывернуть душу:
  – Хорошо, если вы предлагаете.
- Предлагаю! И не только предлагаю, прошу. Эх, какой воздух! Такой был в городах двести лет назад. И тишина, по сравнению с нынешними шумами.  Только цокот копыт по мостовой. Знаете, Чайковский написал свой Первый фортепианный концерт, сидя в пролетке. Несколько часов катался.
Первым по пути был дом Лазарева.
– Давайте сразу ко мне! – предложил Вольтер. -  Очень хочу чайку с дороги. Как вам: «Приносим извинения за доставленные неудобства»? Кстати, так и не определил, где они полдня занимались ремонтными работами. Может, впереди? 
В доме у соседей Марковых Михаил Андреевич последний раз был года три назад. Типичный дачный дом советских времен, набитый вывезенным из города старьем.  Теперь его внутренности поразили – вместо нескольких комнатенок одна большая.  С ровными бежевыми стенами, гладким белоснежном потолком, из которого торчит провод. Шторы до пола, окна со стеклопакетами.  Одно на забор, за ним домишко Лазарева.  На широком подоконнике старинный подсвечник. Пол застелен темным ламинатом. Диван, подушка, над ней к стене прикреплена раздвижная лампа, столик, тяжелое кожаное кресло. У двери рогатая вешалка на тонком стволе. Под ней резиновый коврик (такой же, как у Лазарева дома), две пары шлепанец. И еще какие-то мелочи. 
- Снимайте куртку, вот тапки и располагайтесь, а я сейчас. Если нужно, то удобства на прежнем месте, у яблони.
- Благодарю, не нужно.
Лазарев снял куртку и стал переобуваться, Вольтер вышел. Через несколько минут он появился с большим подносом – все для чая, включая чай.
И был он переодет: темный костюм, темная рубашка с заколкой на горле. Отчего снова постарел, превратившись из пожилого, бодрого мужчины в старика. Как будто и морщин прибавилось. Это преображение Михаилу Андреевичу не понравилось.
- Вам покрепче?
- Пожалуйста.
- И мне покрепче. А пока чаевничаем, послушаем музыку.
Разлив чай, Вольтер сел в кресло. Как только он сел, тихо заиграло. Со всех сторон. Должно быть, динамики были спрятаны за обшивкой стен.
Играл симфонический оркестр. Так безукоризненно и слаженно, что извлекаемые множеством инструментов звуки сливались в нечто единое, обладающее почти осязаемой плотностью и чуть ли не светом. Так совпало, что в этот момент солнце бросило в окна свои вечерние лучи. Михаил Андреевич с удовольствием глотал крепкий и очень ароматный чай и удивлялся тому, что эта необычная тягучая музыка прекрасно сочетается с обстановкой комнаты-зала, робкой, подсвеченной листвой на ветках за окном, облаком, виднеющимся из-за крыши. И умными глазами старика, внимательно на Лазарева смотрящими.  При этом будучи очень далекой и чуждой. Тому-же облаку, старой крыше, веткам слив, чашке в руке. Всему, кроме гипнотизирующего взгляда Вольтера. Он снова стал каким-то другим, точно Лазарев его уже очень давно знает, но не может вспомнить, где познакомились и когда. Но это не имеет значения.
- Удивительная мелодия. Кто композитор? – спросил он, приглашая Вольтера к разговору.
- Нортек.
- Никогда не слышал такой фамилии. Или это имя?
- Это имя. И фамилия, если хотите. Еще чайку?
- Нет, спасибо. У  вас очень вкусный чай.
- Ну тогда я уберу.
Вольтер встал, музыка прекратилась. Он вышел. А Лазарев вдруг подумал: «А где же кухня?».
                ***
- А теперь, друг мой, отдадимся беседе!  Я, признаться, ждал этой минуты, - Вольтер снова занял кресло. – Мы остановились на том, что вам плохо жить.
- Да, мне очень плохо жить.
- Стало быть, ваши жизненные обстоятельства невыносимы, – с ласковой грустью вздохнул старик.
Михаил Андреевич кивнул. Ему захотелось заплакать
- Я вам сочувствую. И прекрасно понимаю. И понимаю – мать, погруженная в постоянные заботы и тревоги, больная, вытягивающая ваши жизненные соки сестра… Личная жизнь оставляет желать лучшего. Или ничего не оставляет кроме неприятного осадка после каждой встречи с Валерией. А тут еще внезапное увольнение с работы. Хоть в петлю.
- Простите, - в животе Михаила Андреевича образовался холодок. Ему стало страшно. - Откуда вам это известно?! Логикой и сплетнями обо мне соседей здесь не ограничишься. Я не понимаю.
- Я объясню. Но прежде хочу сказать несколько слов о невыносимости. Не вашей, Михаил, а, скажем, Анюты. Ведь она понимает, что ненормальна. Пусть не до конца, но все же. Ходить не может, говорить не может, умыться не может.  Только смотрит и слушает. Для Куприна этого достаточно. «Жизнь прекрасна!» - утверждает пьяный Назанский. Может быть, для пьяного и Куприна это так, но только не для обычного человека. Для него жизнь далеко не прекрасна. Ваша мама… Всю жизнь возиться около неизлечимо, безнадежно больного человека. Дочери, а не соседки! Годами работать под землей. Ночами! И муж бросил... Или Лера? Тоже бросил муж, постылая работа на полторы ставки, иначе не проживешь. Капризная, ленивая дочь. А Светлана Васильевна и Павел Игоревич? Я о Марковых. Почему они продали дом? Надоел? Нет, это была их единственная отрада. Она так и сказала. Так почему? Потому что, сына поймали с наркотиками и нужно кое-кому дать круглую сумму. Он сам виноват? Нет. Его, когда он был школьником, угостил сосед по лестничной клетке. Как это называют, «подсадил». А в вашей больнице? Плохой уход, плохие лекарства, плохие палаты, наглые санитары. Прекрасная жизнь? Посмотрите на любого кондуктора, например. Он счастлив? Тетя всю жизнь отработала в библиотеке, а когда библиотеку закрыли, стала тискаться в набитом автобусе, продавая билеты. По всей видимости, невыносимые условия у многих, а не только у вас, Миша. Почему?
- Я не знаю. Экономические причины. – Лазарев нахмурился. - Вы мне не ответили. Откуда вы знаете о моей жизни?
- Так я, Миша, и отвечаю. – Вольтер вздохнул. – Нет, не экономические причины. И не политические. И не от того, что «как-то так у каждого сложилось». Причина в иной сфере. Можно сказать, что из нее я почерпнул знание о вашей жизни.
- И что это за сфера?
- Та самая, которую сейчас обозначают куполами. Да! Или Евгения из церкви… Вы думаете, у нее все благополучно? Нет. Не все.
- Вы и о ней… - Лазарева охватил ужас.
- Не бойтесь меня.  Я же не пугать вас пригласил. Я хочу, чтобы вы мне помогли.
- Я?! Вам?!
- Да. А я вам.
- Я не понимаю. Да кто же вы, наконец?!
- Я из тех.
- Каких? Кого?
- Помните фильм «Безумный Макс», вторая серия. Наверняка смотрели: Мел Гибсон, панки с арбалетами, бешеная погоня за бензовозом.
- Да. Когда был маленьким, несколько раз.
- Я хочу использовать его для аналогии. Идея фильма великолепна! Освежим сюжет. Мрачный мир будущего, дикие орды на мотоколясках, герой одиночка Макс и поселение, руководимое человеком по имени Паппагалло. Паппагалло владеет бензином и бензовозом, на который усаживается лихой Макс. Далее почти до самого конца погоня, аварии, немыслимые акробатические трюки, брызги крови и рев моторов. И финал. Какой? Раненый, но живой Макс узнает, что гнал по пустыне бензовоз, полный песка. Почему? Потому что его гонка была отвлекающим маневром. Пока длилось побоище, жители покинули свое осаждаемое поселение и отправились в Землю обетованную. Чудесный фильм, скажу я вам!
- И чем же?
- Бензовозом с песком.
- И к чему вы это мне рассказали?
- К тому, что живущие здесь – не что иное, как песок, выдаваемый за бензин. Вы же ходите к отцу Виктору?
- Хожу.
- Не смущает вероучение?
- Не смущает.
- Замечательно! Тогда буду в этом контексте. Согласно церковному учению, первыми были созданы ангелы. Затем произошло падение Денницы. После господь сотворил Адама,  пал и Адам , поддавшись искушению в раю. Так вот, Адам был создан намеренно для искушения. Чтобы демонам, или бесам, или падшим духам было в кого впиваться. Улавливаете?
- Не совсем.
- То есть, совсем не улавливаете. Тогда попробую по-другому. Денница – первая мысль о мире. Дьявол- мысль о возможности мира иного. То же, что и мысль о мысли. А что такое мысль?
Михаил Андреевич начал уставать:
- Что такое мысль?
- Энергия, требующая воплощения. Поэтому люди отданы на откуп ложным божественным мыслям. Или, как учат батюшки, бесам. Все бесы… м-м-м… вселенной здесь. Понимаете? А там, где их нет, мы. Образно - те, которые ценой жертвы оказались в Земле обетованной. То есть, разумные телесные существа, которые появились позже. Для чистого блаженства и творчества. За счет вас, несчастных.
- А искупление?
- А воскресение? Вы не осознали, Миша. Вы страдаете, чтобы мы могли радоваться.
- Чушь какая! Не принимаю вашей сказки!
- И я не принимаю, мой дорогой. Поэтому я здесь. Вопрос. Откуда я принес чай?
- Не знаю.
- Где кухня, Миша? Походите по дому, поищите.
- Не буду.
- Правильно, не найдете. А как получилось, что вы не заметили произведенного в этом доме ремонта? Вы же здесь каждые выходные. Уж машину с материалами или вывозимым мусором должны были заметить? Видели?
- Нет.
- И не могли. Не было никаких машин. Не нужны они мне. Там, в моем мире пространство организуется другими способами. И больных нет. И больниц. И не разводятся. И живут по тысяче лет. И заняты только тем, что создают шедевры – поэмы, картины, симфонии. Вы же слышали недавно. И красавцы все, как на подбор. Зла у нас нет. У вас оно. Отвлекли бензовозом!
- Но это же несправедливо! Что же это за бог такой?
- Как там апостол Павел учит в послании к римлянам? «Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня так сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» Красиво, правда? И исчерпывающе. А ведь я не зря вам на вокзале говорил о разоблачающем видео. Не зря. Ведь и там есть нечто подобное. И мне довелось лицезреть. И тогда я узнал, что есть ваш мир. Я-то считал, что гармония и совершенство естественны. Ан нет!  И возмутился.
- Так там не знают, что вам хорошо за счет нас? И где это «там»?
 - Не знают. А где? Для вас это будет «здесь», если согласитесь на обмен.
- Обмен?
- Да. Вы, Михаил Андреевич туда, а я остаюсь здесь.
- Зачем?
- Это мой протест против миропорядка. Не хочу! Вы не можете, а я не хочу. Не желаю! Чтобы за мое блаженство ценой страданий расплачивался кто-то другой.
Вольтер замолчал. И снова зазвучала музыка. Но уже иной мелодией. Сложной, до муки прекрасной и помогающей Лазареву принять то, что он услышал.
Сидели и слушали долго.
- Я вам не верю.
- И не надо. Удостоверьтесь.
Вальтер встал и вышел из комнаты через стену. На стене закачалась картинка. Лазарев услышал шаги на крыльце, и через несколько секунд Вольтер постучал пальцем в окно. Не успел Михаил Андреевич вскрикнуть и вскочить, как старик снова сидел в кресле.
- Достаточно?
- Вполне. Больше чудес не надо.
- Еще два слова о том, как оно есть, - Вольтер сделал страшное лицо. – «на самом деле». Секретная информация.
И засмеялся, показав прекрасные белые зубы:
- Да расслабьтесь вы, Миша! Хуже уж не будет. Ведь так?
- Видимо.
- По логике выходит, что и Бог не тот, а пробный вариант. И есть такой, который творит без ошибок. Но и эти оба – справедливый и не справедливый - образуют пару, у которой имеется противоположность. И у той есть зеркальное отражение. И так далее, пока не сойдешь с ума, вникая.
- Зачем вы мне это говорите?
- Не знаю. Как не знаю, что будет после смерти. Как не знаю вашего решения.
- Так вы сказали, что демоны – это мысли?
- Не все, мой дорогой. Но порой достаточно одной, чтобы испортить жизнь. - Вы знаете, Михаил, почему ваша матушка отказалась отдать Анюту в дом инвалидов? Была возможность устроить, а Елена Васильевна отказалась?
-  Жалко было.
- Конечно, жалко. Но и потому, что таким образом она решила искупить вину.
- Вину?! Какую?
- Почему ваша сестра инвалид?
- Почему?
- Вследствие химического воздействия при попытке изгнать плод. А кто-то убил. Такая пришла мысль. Или решил покончить собой. Тоже мысль. И очень навязчивая. Отдохните, Миша! Там у меня. Вы и будете мной, никто не заметит. А я здесь стану вами. Поеду завтра домой, схожу с Анютой погулять. А потом что-нибудь придумаю насчет работы. А вы сможете жить в усадьбе. Представляете? Паркет блестит, пахнущее духами прекрасное общество, рояль в углу, друг у камина… Но никаких слуг и крепостных крестьян. Все сами, но это нетрудно, оказавшись у нас, сразу поймете, как. Потом женитесь на молодой черноглазой красавице. И родится у вас второй Набоков. А?
- Допустим, - мысли Лазарева путались. Он изнемогал от усталости. – Но почему я? Почему вы решили поменяться местами со мной?
- Правильный вопрос. Отвечаю! Потому что, по степени эмоционального накала, на тот момент, когда я появился здесь, вы были самым несчастным человеком на земле. Ведь так? Вы же это чувствовали, когда узнали, что электрички отменили?
- Чувствовал.
- Так оно и было.
- А почему бы вам не поменяться местами с Анютой?
Вольтер удивился:
- Неужели вы настолько ослепли? Для вас-то что изменится? И потом, если бы я хотел поменяться, как вы сказали, «местами» с вашей сестрой, то сейчас мы бы не разговаривали. И даже если бы я вдруг решился, то не получилось бы.
- Почему?
- Для перехода туда нужен ясный ум. Вы не беспокойтесь, я буду исполнять все ваши обязанности. А вы отдыхайте, наслаждайтесь. И такой простой перестановкой мы с вами восстановим справедливость. Хотя бы на кубическом сантиметре шанса. Если останетесь, почитайте вместо «Фомы» Кастанеду.
- Допустим, я согласился. Что для этого нужно сделать?
- Ничего! Только съесть конфету. Как в «Матрице». Только там пилюли, а у меня леденцы.
Вольтер засунул руку в карман и вынул две конфетки в хрустящем целлофане – желтую и зеленую. И сжал каждую в кулаке. Потом придвинулся к Лазареву и разжал пальцы:
- Зеленая – вы остаетесь и все забываете. Желтая – добро пожаловать в реальный рай! Прошу!
- А если вы меня отравите?
- А не то ли вы собирались сделать сегодня поздним вечерком?
- Действительно. Так какая в рай?
- Желтая. Солнечная. Угощайтесь.
Дрожащими пальцами Михаил Андреевич взял конфетку. Развернул, понюхал и взглянул на Вольтера. Он спросил:
- Чем пахнет?
- Дыней.
Лазарев сделал глубокий вдох и сунул конфетку в рот.  Вкус у конфетки был ананасовый…
                ***
Утром он проснулся поздно. Сквозь шторы било солнце, оставляя светлое горячее пятно на одеяле. Он встал, подошел к окну и отдернул занавеску. За ней…



                Заовражье 29 мая