Prelude and Fugue No. 17 in A flat major, BWV886

41. Prelude and Fugue No.17 in A flat major, BWV.886 из романа "Перекрёстки детства"

«Нет никого, кроме Баха»
В. А. Данилов.

...Ещё грезя Мильсон, Алёну я поначалу не замечал. Сдвиг по фазе произошёл во время вояжа по Золотому Кольцу. Водилась в Питерке нуаровая традиция перед окончанием школы возить подростков в туристическую поездку, зарабатывая на неё силами учащихся. В тот раз директор заключил договор с отделением связи, и мы трудились почтальонами, разнося сельчанам письма, газеты и журналы. Задача, скажу я, не простая, принимая к сведению выцветшие, стёртые таблички с номерами и названиями улочек на воротах, и наличие во дворах злющих собак, внушавших ужас и не подпускавших к окнам. Несмотря на регулярные жалобы питерцев на ошибки в адресах,  мы, скрипя и ноя, доработали до апреля, выходя на смены после уроков. А на перечисленные деньги коллегиально постановили отправиться по Кольцу, забраковав иные варианты.
Из недельного турне я и привёз влюблённость в Алёну. «Среди миров в мерцании светил…» Мильсон в круиз то ли родители не отпустили, то ли она и не стремилась никуда ехать. Харизматичная, фигуристая, с длинной пшеничной косой до пояса, со скрытыми дымчатыми линзами очков печальными, будто у сенбернара глазами, Алёнка порвала Мильсон, аки Тузик грелку.
Сидя в салоне экскурсионного экспресса прямо передо мной, она, отражаясь в стекле, накрепко запала мне в душу. Гром грянул в районе Углича или Ярославля, а в Загорске я натурально умирал от страсти. По младости лет я, разумеется, не читывал сонета «По дороге в Загорск понимаешь внезапно…», но и без него осознал – мне кирдык, и виновато в этом зрелое томное очарование Алёнки, её вздохи, ласковый грудной голос.
В Питерку я вернулся другим, одержимым, пусть и вздыхал украдкой по Мильсон, не обращавшей на меня внимания. Увы, со Шмыгович обстояло значительно хуже. У Снежаны можно было что–то спросить по учёбе и услышать толковый совет, а Алёна, имевшая гордую, независимую стервозную натуру, меня игнорировала напрочь, с шипением цедя неразборчивое возмущение. Я для неё не существовал, и никак не постигал, в чём же кроется причина такого отношения. «До скорбных дум твоих кому какое дело…»
Ни один из способов, коими я пытался вызвать её интерес, не срабатывал. Моя ползучая назойливость, сочетающаяся с застенчивостью, приводила Алёнку в тихую ярость и усиливала неприязнь. А я даже на занятиях подолгу таращился на неё, паря по коридорам воздушных замков.
Разрешилась пьеска предсказуемо погано. Шмыгович не строила из себя пай–девочку, она и на танцах тусовалась, и от винца не отказывалась, а я дискотек сторонился, в беседе бледнел, не блистал красноречием и изысканными манерами. Решившись воспользоваться сборами Ложкина на новогоднюю вечеринку во Дворце Культуры и Отдыха, я попросил его, в случае, если Алёна заявится, передать ей привет. Он покрутил у виска, присвистнул, но обещал не подвести.
О драматичном развитии событий на празднике, Ложкин поведал мне на следующий день. По ТВ гоняли «Остров сокровищ» с Костецким и Борисовым, а их фразы не доходили до моего сознания.
«Вот твой друг, Билли!»
— Подошёл я между песнями к, блин, Шмыгович и ляпнул: «А тебе Серёга Максимов…», и тут, прикинь, она, как вызверится, как заорёт на весь зал: «Да пошёл ты на хер со своим долбанным Максимовым!», развернулась, облапила бухого Лобанова и утащила его за аквариумы. Целоваться… Я в шоке, вообще, был! Чуть сквозь паркет не провалился!
«Эй, Пью! Здесь уже кто-то порылся до нас…»
— Сучка! — тупо глядя на ледяные узоры форточки, вывел я, поражённый подобным исходом, бесспорно запоздавшее заключение.
«Как, говоришь, его имя? Чёрный, кто? Кот? – Чёрный Пёс, сэр…»
«Растаяла Снегурочка моя…»
— И чё ты в ней нашёл? — задал риторический вопрос Ложкин, косясь на мою вытянувшую, побледневшую морду, и не ожидая ответа.
«Плывут седые облака в лазури высоты,
Я, как мальчишка, погружен в мечты, мечты…»
Зачем вы, мальчики, гулящих любите?
С того январского дня пыл мой поутих, к сожалению, не погаснув полностью. Летом Алёнка поступила на медсестру в Тачанское училище. Изредка мы сталкивались в последнем автобусе, везущем нас на выходные в Питерку, я пробирался поближе к Алёне, и поверх чужих плеч, искоса, тайком, стесняясь, полтора часа путешествия поглядывал на неё. Спрыгивая с подножки «Икаруса», я специально шёл к дому узенькими проулками, впереди или сзади Алёны, бесконечно крутя на плеере:
«Кто мог подумать, что тихие ночи
Столько хранят чистоты непорочной,
Столько ещё непридуманных сказок, милых рассказов.
Где каждая строчка мечтой серебрится,
Где чистой надеждой смеются страницы…»
Благословлял её на все четыре стороны…
На что я надеялся, подставляясь, поступая алогично, иррационально, несовременно?
Нет, о многом я не рассказал Лине, утаил. «Не облекается в привычные слова доступность воли и надежды…»
Впрочем…