В сумраке мглистом. 10. Утром

Утром Башкин шел в школу,  как всегда, свесив голову на бок, и улыбался, словно младенец, безмятежно. Он улыбался, но глаза его оставались печальными. Лицо казалось бледным, безжизненным, как маска.

На остановке, мимо которой он проходил, много людей, и все ему знакомые. Среди них он увидел Милу, чему сильно удивился. «Откуда она взялась?» - спросил себя учитель. Она могла сесть на автобус в селе, но не сделала этого. Значит, была здесь в гостях.

Возле нее увивался  очень подвижный старичок, низкий с большой головой, и просил ее: «Разрешите, вытереть ваши туфельки». Это был Гронзевич.

-Что плохого в том, что я вытру ваши туфельки? – спрашивал он и с притворным обожанием смотрел на нее.

«Ничего в ней особенного нет, - рассматривая женщину, думал Башкин. - Она самая обыкновенная: простое невыразительное лицо, короткая прическа, - к тому же сутулится».

 Мила, которая обычно одевалась очень скромно, была в розовом платье, на ней были туфли на каблуке. Мужчины, скрытно от других женщин, возможно, жен, смотрели, пуская слюни, вроде бы, и не на нее, но в ту сторону, где она стояла. Их привлекал в ней ее наряд и еще какая-то противоестественная сдержанность, которая чувствовалась в ней. Даже Башкин, который мало что понимал в женщинах, не колеблясь ни минуты, сразу же, как только увидел ее, почувствовал, что с ней что-то не так. И сейчас, как  тогда, в библиотеке, он ждал, что вот-вот в ней произойдет какая-то перемена.

-Ничего плохого,- тихим, тонким голосом, не таким, как обычно, не натуральным, а искусственным, сильно фальшивя, в том смысле, что было заметно, что она ехидничает, отвечала библиотекарша.
 
Низкорослый, вертящийся у ног нарядной женщины поклонник мешал Башкину рассмотреть ее лучше.
 
 -Ой, грязь на каблуках и на носках, а вот еще какие-то капельки. Да это же кровь! - говорил старик, уже не юродствуя, а издеваясь над женщиной.

-Где кровь? – спросила Мила и наклонилась, рассматривая носки туфель. -  Нет никакой крови.

-Как нет? А это что? - он уже не шутил, а зло потешался над библиотекаршей, приглашая  и важных неторопливых красномордых мужиков с некрасивыми женами развлечься с ним.

«Разве видно кровь на красном», - подумала Мила, не потому что на ее туфлях могла быть кровь, а для того, чтоб успокоить себя, хотя по ней не было видно, чтоб ее что-то беспокоило, или чтоб она была расстроена.

Приближение автобуса всколыхнуло толпу, вмиг забывшую и о библиотекарше, и о шуте. Башкин замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, делая вид, что проверяет, закрыт ли портфель, с которым он ходил в школу, чтобы посмотреть, как Мила, входя в автобус, будет поднимать ногу.

Умиротворение, душевный покой, тихую печаль испытывал Башкин, идя в школу.

Прошлым вечером неожиданно, так быстро, насколько возможна резкая перемена в природе, в стороне, совсем рядом, как туча невидимых стрекоз, пронеслось, ветром открыло входную дверь на первом этаже и ударило и, срывая с петель, продолжало бить ею, казалось, что обезумевшие люди, оставив нагретые постели, выбегали во двор. Не прекращающаяся боль то, вкручивая в висок шуруп, то, схватывая железными обручами разрывающуюся голову, безжалостный палач, применяющий изощреннейшую пытку, и его вытолкнула на улицу.

Блеск, шум, пламя, ужас неслись по равнине неба.

Близнецы-громы вызывали холодную тень дождя, слабый отпечаток  его в виде редких капель, прерывистое дыхание, стремление явить себя, порывы, оставшиеся  намерениями, неосуществимые желания, неодушевленные замыслы, сумятицу неоформленных мыслей, умершие чувства, пустую душу, вину, грех, проклятие и ложь.

Капли дождя, ударившие по щекам, тут же высушивал влажный ветер.

Дождь пошел ночью.

Утром из воды, омывшей глаз неба, такой обильной, что казалось, что многоводная река вытекла на землю, родился рассвет – бледный неразвитый уродливый лысый младенец.
 
Во всем чувствовался покой: в нерезком свете, в здоровом воздухе и в едва различимых звуках, и в том, как мужчина из дома, напротив, с тонким, как лезвие, лицом ошкуривал жердь.

Неоформленное настроение волнами набегающего предрассветного ветерка, малоощутимыми толчками скрытых процессов в природе, деятельности человека тронуло, захватило, но не возникло, не развилось в Башкине.

На худом бритом лице с чуть заметными следами от ожога на правой щеке застыло обычное для него выражение обиды, но он не чувствовал себя обиженным; небольшие полные губы; зеленые глаза в коричневой оправе век, которые взлетели, взмахнули длинными черными ресницами, такими длинным, что они больше подошли бы девушке, чем юноше, и замерли, влекли к себе, манили, невыразимо печальные; густые черные брови редкими волосками сошлись на плоской переносице, как будто нахмурились.

Заря - прекрасноокая кокетка на золотой колеснице, запряженной воробушками, мчала к черной земле, рождая струящийся  с прозрачного неба свет, приветствовали ее и крестьянин, вышедший хозяйствовать около скота, и шофер, ведущий старенький автобус по мокрому асфальту, первоклассник махал ему, просил его подвезти.

Автобус резко затормозил, мальчик, поправляя на ходу ранец, который все время сползал на бок, подбежал к открытой двери и скрылся в ней. Лязг закрывающихся дверей. Клубы черного дыма. Через минуту автобус уже мчал по дороге.

Башкин продолжал подсматривать за библиотекаршей. И только после того, как Мила  поставила ногу в бежевом чулке на ступеньку автобуса, оголив ее  до бедра, он
пошел, пошел быстрее, чем обычно шел, вдоль забора, окрашенного известью, одноэтажных вдавленных в грязь бараков, испытывая огромное смущение.

Он был так занят собой, анализируя свои чувства, что не заметил, как с ним поздоровалась карличка из 6-А класса.

-Здравствуйте, Сергей Юрьевич, - поздоровалась она, хлопнув калиткой, как всегда, с улыбкой на сияющем от счастья лице.

Учитель даже не повернул голову в ее сторону, что нисколько не расстроило ученицу, которая, подпрыгивая, пересказав ему все школьные новости, а также, что Степанов по-прежнему ее обижает, едва успевала за ним.

Подойдя к школе, Башкин увидел на втором этаже в кабинете математики, где были открыты окна, своих учеников, которые, перегнувшись через подоконник, висели, как груши,  и, показывая пальцами на учителя, зло переговаривались между собой. Он решил, что говорят о нем. Тогда он еще больше смутился, уже не потому, что его могли уличить в том, что он остановился, чтобы посмотреть на ноги Милы, а потому, что говорят о нем, а если - о нем, то говорят плохо. А поскольку он внушил себе, что если о нем, то ничего хорошего, ему был неприятен сам факт, что его ученики проявляют к нему внимание.  Часто, даже не пытаясь узнать, что у них на уме, достаточно было на него как-то не так взглянуть, и он уже усматривал в этом неприкрытую издевку.

-Ну, я пойду, - как бы в завершение всего, что она успела сказать учителю, сказала карличка.

-Иди, - разрешил ей Сергей Юрьевич.