Зимний вечер 1947 года

Зима этого года уже не донимала изматывающим голодом-сказывался собранный осенью урожай с нашего «подхозного» участка. Своенравный старший брат, с трудом получивший «свидетельство» о семилетнем образовании, уже был учеником токаря в механических мастерских Геологоуправления, куда его «по блату» устроил мой холостой дядя, работавший радистом в дальней «экспедиции». Был он весельчаком и оптимистом. Помню, как он, шутливо-свирепо сдвигая брови, рассказывал мне сказку в стихах: «Из далёкого далёка, 25-го числа, эту сказочку сорока на хвосте нам принесла. Жил когда-то Сам-с-Усам, а зачем, не знал и сам».

Дядя надолго исчезал в этих «экспедициях» и редко появлялся у нас, но его появления сопровождались общим семейным застольем, с подовым, из неведомой муки «крупчатки», вкуснейшим домашним хлебом из нашей русской печи, с невиданными мясными консервами, колбасой, селёдками, жареной на масле картошкой, сахаром-рафинадом и бутылками с белой сургучной головкой. «Московская особая», без труда определял я. Приходила тётя с дочерью, и вся фрунзенская «родня», включая детей, усаживалась за стол на длинные, отцовского изготовления, «лавки».  Бабушка к этому торжеству всегда надевала старинное тёмно-синее, почти чёрное, и до пола, платье, отделанное блёстками, или «стеклярусом», на груди, с узкими длинными рукавами, отороченными чёрными же кружевами. Это платье хранилось в загадочном её сундуке, и вот, когда стол и бутылки уже оставались без первоначального содержимого, начиналось самое интересное и запоминающееся. Все начинали просить «белое покрывало, белое покрывало...».

Бабушка степенно выходила из-за стола, также степенно, и как-то особенно гордо, вскидывала голову, и коротко, и грозно начинала декламировать: «Позорной казни обречённый, лежит в цепях венгерский граф. Своей отчизне угнетённой хотел помочь он, гордый нрав в нём возмущался, и пред рабами себя он чувствовал рабом, но взят в борьбе с пагубным злом, и к петле присуждён врагами». Эта декламация сопровождалась выразительными жестами и мгновенной сменой выражения лица. Наверное, в ней погибла великая актриса, потому что взрослые, не раз видевшие и слышавшие её выступление с этой старинной балладой, как-то затихали, опускали головы, а у тёти и мамы появлялись слёзы. Мне тоже нравилась в бабушкином исполнении эта невесёлая история намеренного обмана матерью своего осуждённого на смерть сына, чтобы он «не дрогнул перед казнью» «и даже в петле улыбался», и я до сих пор помню дословно все эти стихи. Бабушка, действительно, с успехом играла когда-то на сцене «народного» самодеятельного театра в далёком дореволюционном Барнауле, и часто цитировала отрывки из пьес Шекспира или любимого ею Островского. А тогда, немного помедлив, она стремительно выбрасывала вперёд правую руку и продолжала: «Без устали пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой». И, вздрагивая всем телом, как-то вкрадчиво, но твёрдо, со стальными нотками в голосе, произносила: «О, царь! Забыл ты Бога! Свой сан ты царь забыл! Опричниной на горе престол свой окружил».  Застолье заворожённо молчало.

Семейная сходка заканчивалась хоровым пением одних и тех же «сибирских» песен. Начинали всегда женщины: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Потом шла «Есть по Чуйскому тракту дорога», и, далее, знакомая мне по кинофильму «Чапаев» «Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали». Песни все были невесёлыми, особенно мне нравилась одна о бессмысленной гибели белой чайки: « Вот вспыхнуло утро, румянятся зори. Над озером белая чайка летит. Летит на  просторе, и нет у ней  горя. Луч солнца той чайке крыло серебрит».  Подстрелил, шутя, белую чайку «охотник безвестный», а ведь «она ему душу свою отдала». По весне судьба забросила меня за кулисы нашего Русского Драматического театра, и в чеховской «Чайке» я вдруг почувствовал до боли знакомые мотивы этой песни, а много лет спустя узнал, что это был слегка изменённый романс, который исполняла Анастасия Вяльцева, великая русская эстрадная певица с такой трагической судьбой.

Подвыпившие мужчины тоже подпевали, а дядя, бывший боевой фронтовой радист,  под аккомпанемент старенькой гитары моего старшего брата, пел перефразированные фронтовые песни: «Синенький скромный  платочек дал мне вчера постирать. Водки глоточек, хлеба кусочек, и котелок облизать». Но самой любимой песней дяди на мотив знаменитой  «Мурки» была  «Шмидт сидит на льдине, как урка на малине-шухарит он белых медвежат», хотя не меньшей, если не большей, его любовью пользовалась и «купите бублики, гоните рублики», которую он самозабвенно выводил, полностью отдаваясь, «отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать «ширяется»-какой позор. Сестра гулящая, б...ь настоящая, братишка младшенький карманный вор». Мне эти песни совсем не нравились, но взрослым, как видно, было всё равно. А вот заканчивал всегда дядя своё соло-выступление рвущей душу незнакомой песней: «Я иду не по нашей земле. Просыпается хмурое утро. Вспоминаешь ли ты обо мне? Дорогая моя, златокудрая?» «Это тоже фронтовая, заграничная»-говорил он. Много позже я узнал, что этой песней завершал свои концерты Пётр Лещенко, трагическая судьба которого так горько вписывалась в судьбу многих довоенных и послевоенных артистов того времени. А дядя мой, ветеран Третьего Украинского Фронта, привёз с cобой эту песню, которую и зацепил в освобождённой Румынии, где, скорее всего, услыхал её в исполнении Лещенко на каком –нибудь концерте в воинских частях.

Зимний семейный вечер продолжался с цыганскими романсами моего старшего брата, и даже всегда молчаливый отец вдруг выходил из-за стола и, притопывая по земляному нашему полу огромными кирзовыми сапогами, отплясывал «Камаринского», припевая «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик. Заголил ж... по улице бежит». Это были, пожалуй, единственные грубые дядины и отцовские слова, которые я слышал в нашей семье. Правда, однажды, разглядывая бабушкин альбом семейных старинных фотографий в тяжёлом кожаном переплёте, я случайно обнаружил, неизвестно как оказавшийся там, фронтовой пожелтевший снимок моего отца в солдатской форме и в окружении нескольких солдат, сидящих на опушке леса. На обороте этой фотографии я прочёл: «В шумных спорах, разговорах, с матом мы дружили в жизни фронтовой». Никогда никакого мата не было в нашей семье, только иногда, по ночам, не просыпаясь, отец начинал что-то громко и бессвязно выкрикивать, и вдруг, приостановившись, отчётливо произносил: «Ладом поворачивай, ладом! Ну, куда, куда? Ядри твою налево!» Иногда последняя фраза  звучала в иной редакции: «Ядри твою в корень». Утром мама мимоходом пеняла ему: «Опять ты, Ваня, воевал ночью, перебудил всех». «Да неужели?», смущаясь, добродушно говорил отец, и виновато разводил руками.

На фото: Осенний Бухарест 1944 года. Освободители с Петром Лещенко и его    женой Верой Белоусовой. Рядом с Верой автор песни " Я иду не по нашей земле" Георгий Храпак.