Ex libris

История эта приключилась со мной лет десять назад. В Санкт Петербурге я находился по подготовке моей научной работы, командированый в северную столицу нашим провинциальным университетом. Имея благосклонность петербургского академического начальства, денег, у меня студента четвертого курса было мало, я едва справлялся с проживанием в холодном аспирантском общежитии и питался в столовой МВД на Литейном куда сердобольный администратор в послеобеденное время запускал студентов по черной лестнице. Оставшиеся жалкие гроши я просиживал в сомнительного свойства барах на Думской улице и винтажных кофейнях где мне стабильно хватало на эспрессо и слойку с вишней, которые казалось можно было купить в любой точке огромного города. Как-то вечером, когда командировка моя уже подходила к концу, окончательно утомившись от военно-патриотических ужинов в чернопогонной трапезной я решил побаловать себя куском мяса и красным вином в небольшом подвальчике на Канале Грибоедова, где сыроватые стены соседствовали с обшарпанными столами под скатертями на которых фиолетовели в свете неярких ламп застарелые, неотстирываемые пятна от борща. Употребив стакан кислого рейнского и  плохо прожаренный бифштекс который камнем упал на дно желудка я рассчитался и обнаружил в своем кармане зияющую пустоту не считая какой-то мелочи, блокнота с архивными номерами и нескольких жетонов на метро. Выйдя в ранний вечер зимнего Петербурга я решил пройтись, для лучшего сна и выкурить пару сигарет, благо нераспечатанная пачка их все еще лежала в пальто.
Снега практически не было, что в тот год было питерской нормой, на газонах слабо зеленела прибитая морозом трава, ветви старой ветлы, еще помнившей Поэта купались в воде какого-то бокового канала. Покуривая дешевый «Житан» я неторопливым шагом свернул в проулок на задах короткого Банковского переулка надеясь выйти на Москательный не давая большого крюка через Садовую.
Букинисты сидели там, в тени какого-то огромного дома, очевидно одного из бывших имперских банков. Их было не много, человек десять, все закутанные в пальто и пуховики, парочка щеголяла морскими бушлатами, один был в рыжем овчинном тулупе в которых зимой военные патрули ходят в наряды. Низкие фанерные лотки теснились от книг и  папок с подшивками журналов. Книги стояли в связках стопками прямо на потрескавшемся асфальте с самой осени не знавшего метлы дворника, лежали в коробках из-под марокканских апельсинов. Книги были везде. Разнообразные по тематике и исполнению. Коленкоровые переплеты «Библиотеки Приключений» соседствовали на одном лотке с цветастыми, вышерканными брошюрами «Кулинария», кое где попадались бумажные корешки битых библиотечных переплетов. «Магия и эзотерика» с пучеглазой цыганкой на обложке подпирала «Биостратиграфию кембрия южного Приморья», «Справочник зубного техника» лежал рядом с «Фаустом» и «Божественной комедией», словом обыкновенные книжные ряды. Я неторопливо шел вдоль ряда разглядывая книги, даже отметил про себя несколько неплохих вариантов, к примеру «Свойства памяти» Эдмона Роше и «Историю XIX века» профессоров Лависа и Рембо, но денег не было. Совсем.
Почти в самом конце ряда, упиравшегося к моему сожалению в закрытые железные ворота (все-таки придется идти через Садовую), между сидящим на ящике из-под киви краснолицым толстяком и жующим мундштук с потухшей сигаретой и сутулом старике с длиной седой бородой стоял прислонившись прямой спиной к влажной от испарений стене библиофил, несколько выделяющийся из общего собрания.
Он был немного похож на Чехова, а точнее на его фотографии в начале всех советских собраний сочинений — усы, эспаньолка... Одетый добротнее других, в длинном драповом пальто с большими пуговицами, муаровом шарфе и небольшой каракулевой шапке напоминающей папаху, он носил позолоченное пенсне (не очки а именно пенсне, с цепочкой, зажимом на переносице и выпуклыми стеклами) что скрывало его и без того трудно определимый возраст , где-то между 45 и 60.
Но каков был его развал! До этого, я признаться честно, думал, что такие книги можно найти только в отделениях редкого фонда крупных библиотек, либо на солидных книжных аукционах. Чего там только не было, и все отличного качества, великолепной сохранности, хоть и выставленное на сырой зимний воздух. Гоголь в переплете тисненой кожи, несомненно прижизненное издание, «Записки о Крымской войне» с чудесными раскрашенными акварелью литографиями переложеными тонким пергаментом, Сияла библиотечной полиролью полная подборка «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона», много книг было на европейских языках: «Miller De Historica Sibirium», «История Рима от основания города» на латыни с русским подстрочником. Ни одной книги вышедшей после февральской революции я не нашел. На отдельном стенде, под стеклом прикрытым до поры черной тряпицей стояли сокровища. Нет другого слова, чтобы описать это. В вкладном пистоне из бычьей кожи покоилась «De re metallica» Агриколы, том первы. Раньше об этой книге — родоначальнице всех горных справочников и мистических подземных легенд европейских шахтеров я только слышал! Протянув руку к стеклянной дверце я вопросительно-умоляюще взглянул на  букинистического сфинкса, и в тот же миг рука отороченная влажным гардеробным драпом, затянутая в черную без единой складочки перчатку откинула стеклянную дверцу и улыбнувшись в усы казначей этой палаты редкостей кивнул мне. Я вынул Агриколу из чехла и бережно развернул форзац... Точно. 1556 и подпись: Георг Павер. Это было первоиздание. Книга библейской редкости и несомненно астрономической стоимости впитывала загазованную хмарь вечернего Петербурга и при этом огнем жгла мне руки. К чести своей я, хоть и находившийся тогда в бедственном положении ни на секунду не  подумал стиснуть ее покрепче и махнуть через запертую железную ограду на Москательный на котором уже начали зажигаться огни. Благоговение мое было так велико, что я дрогнувшей рукой поместил «Металику» в чехол и поставил на место, неловко пробормотав слова благодарности... Другие книги не уступали сочинению немца. Там стояли Psewdomonarchia Вейера на польском, несколько житий на старославянском, евангелие в странном сером переплете, будто бы сделанном из ветхой ткани. «Парцифаль» Фон Эшенбаха с твердыми, картонными миниатюрами изображающими Лоэнгрина в бою, старый трактат без первой страницы с буковицей в виде рыцаря одетого в фиолетовые доспехи,«Pantry Rattenk;nig» Эрта Эртруса, тубусы со свитками покрытыми причудливой вязью.
Я вынимал влажными пальцами книги составившие бы золотой фонд любой частной или государственной коллекции и пролиставая клал обратно. Я не спрашивал про цену, совершенно, так как был уверен, что она поднебесная.
- Вы интересуетесь чем-то конкретным? У пожилого букиниста оказался сильный, молодой голос. Он поправил пенсне и с интересом смотрел на меня сквозь стекла.
- Честно говоря, просто, восхищен вашим собранием. Сказал я,  немного растерявшись от такого несоответствия голоса и внешности.
- Почему вы не владеете собственным магазином, ведь на деньги от продажи, ну хоть «Псевдомонархии» можно приобрести место в престижном районе, да и книги не будут лежать под снегом. Спросил я несмело.
Старый букинист улыбнулся и наклонившись ко мне сказал доверительным шепотом
- Но ведь Вы (он выделил это слово), бы не зашли в книжный магазин.
Я немного оторопел от этого ответа и начал мучительно измышлять, чего бы мне хотелось, ну если не приобрести, то хоть подержать в руках. Книготорговец понимающе смотрел на меня ни говоря ни слова. Уличная лавка его теперь представлялась мне роскошным особняком среди хилых лачуг его товарищей по цеху. Напряженная пауза затягивалась.
- А есть ли у вас какие-нибудь записи или сборники старинных рецептов? Я в юности увлекался химией, и взглянуть на результаты первых опытов мне было не то, что бы интересно, просто я не придумал ничего лучше.
Букинист присел за прилавком и почти сразу же выпрямился сжимая в руках небольшой томик. Казалось, что он его специально отложил. Это была даже не книга, старая коленкоровая папка небольшого формата кабинетной книги с четырьмя застежками из потускневшей бронзы, на фигурно обрезанном прямоугольнике наклеенном на верхний клапан папки было напечатано: «Старые Рецепты» и ниже мелким шрифтом приписка: «Составил и обработал К. И. Дебу» внутри папка была обклеена побитым молью красным бархатом и содержала целую кипу не подшитых, очень тонких, почти прозрачных страниц. Папка была не датирована, но по тому как пронзительно, словно жестяные, гремели страницы было понятно, что она очень старая. Текст содержался на узких, как будто стихотворных гранках с большими полями. Это были немного не те рецепты которые я ожидал увидеть. На ломких, старинных листах были записаны «рецепты приготовления чая и кофе с комментариями, весами и мерами в граммах и сантилитрах». Полистав папку для вежливости, я внезапно увлекся. Да и как тут было не заинтересоваться: 25 рецептов чая и столько же кофе. Обстоятельно, как это могли делать только в позапрошлом веке, описанные рецепты с их происхождением, историей, точной дозировкой и способами приготовления. Меня заворожили иллюстрации, где чайный лист в прожилках и ворсинках был выполнен тончайшим пером со всеми ботаническими подробностями, а портреты известных составителей рецептов выглядели словно иллюстрации к титулярным сборникам — маститые кулинары и химики выписаны были в богатой и необычной графической манере. Что стоит только «рецепт Фон Либха» - турецкий кофе с корицей, кардамоном, черной патокой и цедрой апельсина, составленный Юстасом фон Либхом отцом агрохимии, сподвижником Гумбольдта, ординарным профессором Мюнхенского университета, президентом Баварской академии наук, и «по достоверным слухам» научным «консультантом» нелюдимого и бездетного великого герцога Гессенского Людовика III. Или «Иштван»: рецепт согревающего чая с медом, лимоном и специями в которые входила даже ядовитая беладонна, созданный алхимиком Сендзивоем для своего грозного патрона Иштвана VI Батори — польского короля-полководца.
Я кратко пролистал до конца удивительную папку и все-таки спросил цену. Букинист ответил.
Меня шатнуло.
Видя мое изумление он пояснил указывая на немного обгоревший задний клапан папки: - После выхода из печати книжки, в типографии Овчинникова начался пожар уничтоживший старое здание. Эта папка находилась внутри пачки, в самой середине штабеля на типографском складу. Она единственная не пострадала от огня и воды пожарной команды. Остальной тираж полностью погиб в огне.
Я по-новому взглянул на папку в его руках, затем на ряд немногословных букинистов. И осторожно спросил: - Могу ли я зайти за ней завтра, если наберу такую суму?
 - Несомненно, ответил с легкой улыбкой торговец.
Особый этикет такой уличной торговли полагал, что я сейчас положу папку на корешки подшивки «Симплициссимуса», и распрощавшись пойду по своим делам, а вот приду ли я завтра, принесу ли деньги — все это были вопросы не требующие серьезных ответов. Так уж тут делались дела.
Но я не ушел.
Что-то остановило меня в сгущающейся темноте. Какое-то странное чувство момента. Чувство происходящего здесь и сейчас. Его сложно поймать, обычно мы вспоминаем о месте или событии которое как мы уже знаем из опыта не повторится вновь, и чудесный вечер в старинном доме при свечах, и утро в горах и день на поляне в ставшим вдруг сказочным леса лишь огражденные памятью и приправленные светлой горечью сожалеления по минувшему выделяются своей необычностью в свете ретроспективы памяти. Крайне редко можно осознать такой момент, почувствовать течение песчинок времени и магии через растопыренные пальцы, и попытаться в этот момент их сжать.
С усилием подбирая слова я обратился к странному книжнику: Я прошу, и понимаю дерзость просьбы, сделать прямо здесь несколько выписок из этого труда, на тот случай если мы не сможем встретиться, или кто-нибудь более финансово расторопный приобретет этот список раньше меня. Книжник сдвинул на кончик носа свое пенсне и посмотрел на меня своими внимательными со странным огоньком глазами. Он смотрел долго. Так долго, что я решил, что сейчас он подбирает слова для язвительного и категорического отказа. Но он лишь просто сказал: - Конечно.
Я обрадовался и вытащив из кармана блокнот в который в архиве вносил необходимые в моей работе номера и примечания, развернул чистую страницу и принялся переписывать из открытой папки все рецепты по порядку. Сначала я хотел записать весь текст, но темнело все быстрее, и странный книголюб мог в отсутствии покупателей вдруг засобираться домой. Я стал выписывать только рецепты, да не все а те, что попричудливее, планируя в случае чего восстановить простые по зрительной памяти, бывшей у меня в те годы исключительной. Я делал краткие пометки, там где сопроводительный текст казался мне особенно интересным или изобиловал именами и датами я расширял, конкретизировал записи. Уже зажглись фонари на Москательном, а я все писал. Когда я заканчивал последнюю строчку то писал уже, что называется «на ощупь».
Я поставил точку и распрямился. Со всех сторон меня охватывала темнота, было тихо и лишь с Москательного доносился гул транспорта и серебрилось уличное освещение.
Я так увлекся, что не заметил как ушли все букинисты. Исчезли их красные лица, пропали коробки из-под фруктов, только кое где серели в темноте редкие оброненные листы. Мы с владельцем книжной сокровищницы остались один на один в пустом неосвещенном переулке.
Я спрятал в карман блокнот и достал сигареты, делая все эти действия плавно и неспешно, чтобы у меня было время подумать. А думались мне в тот момент быстрые и неуютные мысли. Как так получилось, что мы остались наедине? Почему он не уходит? На улице конечно темно, но час не слишком поздний, мы все-таки в центре города, а в переулке не души, даже по Москательному никто не прошел.
Мелькнула мысль: «А вдруг это Дьявол?»
Два часа назад я бы откровенно рассмеялся этому средневековому предположению, но тут на пустой улице перед рядами ценнейших но абсолютно невообразимых в глухом задворке книжных реликвий, рядом с молчаливым, внимательным анонимом, который не изменил позы, не проявлял ни малейших признаков спешки или беспокойства (да полно, дышал ли он?) всякие мысли лезли в голову. Мне вообразилось вдруг, что он одним заготовленным движением, скупым и точным, достает из  глубин своего пальто пергамент испещренный огненными буквами и протягивает мне длинную костяную иглу для кровавого факсимиле.
Живо представив себе эту картину я кинул осторожный взгляд на его лицо, но нет. Не заострились в темноте мефистофелевские черты его, не разгорелись багровым пламенем глаза. Просто спокойный, немолодой человек у стены старого банка.
Однако спокойствие его казалось чем-то выдающимся. Я поблагодарил кивнувшего мне букиниста, и возможно излишне быстрым шагом направился к каналу. В створе переулка я не выдержав обернулся и снова какая-то странная жуть охватила меня — он все также стоял у стены и свет ночных фонарей вычерчивал его издалека видный профиль казавшийся вырезанным из черной бумаги. Он словно ждал пока я не скроюсь из виду.
Переулок был пустынен. Я сделал три спокойных шага, изгиб улицы загородил его от меня и я все наращивая темп пошел к Невскому. Я почти выбежал на проспект, и идущие люди, яркое освещение и многочисленные звуки являли собой разительный контраст с несколькими последними часами.
Уже в метро я начал звонить по друзьям и знакомым в попытках занять денег на заветную папку. Обратился даже к старшим товарищам среди сотрудников института. К пяти часам вечера следующего дня у меня была необходимая сумма.
В семь я уверенным шагом шел по набережной канала, предвкушая как буду разбирать по листочку со своими кредиторами редкую папку, как будем мы пить кофе и коньяк в гулких аудиториях с видом из исполинских окон на замерзающую Неву. Все вчерашние страхи и странные ощущения я списал на излишнюю нервозность полуголодного существования и действие омерзительного вина за ужином.
На подходе к переулку меня встретил приглушенный гул музыки. Словно эхо далекого землетрясения она пробивалась из-под земли. В переулке шум стал многократно сильнее, он несся через открытые двери подвального клуба расположенного в старом кирпичном здании на другой стороне от банка возле которого вчера сидели старики с книгами. Впрочем никаких стариков как и их книжных развалов в переулке не наблюдалось. Я недоумевая подошел к группе ребят куривших у дверей  клуба. Они ни о каких книжниках не знали. Я спустился в клуб с зычным названием «Белочка и Миелофон». После длительного и с моей стороны весьма эмоционального разговора, у стойки с бородатым татуированным барменом стало ясно, что понять откуда взялись и главное куда сгинули пожилые интеллектуалы будет не просто. Бородач, оказавшийся незлым, хозяйственным человеком лет на восемь старше меня недоумевал: - Я вчера работал, и позавчера и всю неделю. Не было тут таких. Да и откуда им взяться? Книгами торгуют на Уделке, книжная ярмарка опять же есть, задумчиво говорил он глядя в пространство скрестив на груди большие руки.
- Во сколько это было? Спросил он.
- Около семи, примерно как сейчас. Ответил я.
- Точно нет, решительно помотал он головой, я выходил, в семь привезли пиво. Не было там никого, да и мы уже работали.
Я готов был поклясться, что ни клуба, ни пивной машины я не видел. Попрощавшись с внимательным барменом, я пошел бродить по окрестностям, зашел в здание старого банка, там, как ни удивительно, оказался банк новый. На мои вопросы охрана отреагировала холодно, и только на улице возле урны для курения я добился от одного из них более-менее развернутого ответа. Мне сказали, что книжников тут не было никогда и вновь посоветовали проехать на Удельную. Я обескураженный отошел от банка и стал кружить по близлежащему кварталу, в отчаянной надежде, что я в темноте перепутал улицу. Но на соседних улицах и на не слишком соседних переулках, проходах, закоулках не было и намека на колонию продавцов книг. Я вернулся в Банковский, и до глубокой ночи курил возле ограды на Москательный, время от времени спускаясь в Белочку за сигаретами.
Утром, на следующий день я ездил на Удельную в книжные ряды и чуть не довел там дело до крупного скандала, маниакально в подробностях описывая каждому встречному внешность и коллекцию книг странного букиниста. Знатоки сидевшие на Уделке долгие годы, откровенно удивлялись когда я диктовал им выходные данные из своего блокнота и крутили пальцем у виска, когда я заговаривал о лотке с Металликой, Псевдомонархией и сочинением Эртуса. Я горячился и доказывал, я кричал. Мне посоветовали охладиться, недвусмысленно дав понять, что дальше мне будет только хуже. Поняв, что большего я не добьюсь я уехал.  Весь следующий день и часть вечера я провел на Банковском.  На следующее утро мне нужно было улетать. Клуб все так же шумел в подворотне, я с мешками под глазами и полным карманом чужих денег метался как шакал в ущелье переулка. Пока наконец меня не увидел пожилой дворник. Он вышел подышать воздухом из неприметной дверцы в какой-то пристройке. Он подошел почти в плотную, невысокий, щуплый в выцветшей оранжевой форменке и толстых очках, похожий скорее на опустившегося профессора, или старого ювелира.
- Не майтесь вы так, молодой человек, стариковским фальцетом сказал он. - Тут еще и не такое бывает, городишко-то старый. Авось сыщуться ваши книжки.
Я молча посмотрел на него сверху вниз. Он невозмутимо продолжил — А вот видел я их, как вы тут всем рассказываете уже второй день, так и видел. Я едва не удержался, чтобы не схватить дворника за телогрейку. - Когда?
Он поправил очки, кашлянул и виновато глянув на меня сказал: - В 1958 году.
Я уже не имел сил удивляться и деревянно сел на какой-то ящик, не заботясь о его чистоте. Если бы я был менее опустошен, если бы внимательнее слушал рассказ дворника то смог бы потом по памяти его записать. Но нет, я сидел и лишь в общих чертах понимал утомленным умом своим, что говорил мне старик.
Он рассказал, как в послевоенные годы жил в коммуналке неподалеку, и как бегал сюда, в Банковский переулок с мелочью, покупать книжки, поскольку тогда небольшой кружок букинистов по средам продавал тут старые книги. Помнил старый дворник и моего знакомца — величественного и спокойного мужчину средних лет всегда стоящего ближе к Москательному. Он никогда ничего не продавал, но взрослые надолго задерживались у его причудливого лотка. Видел он его и в семидесятых, но мельком, так как будучи студентом рабфака уже не интересовался литературой. Видел и в восьмидесятых, когда начал работать дворником. Видел и в девяностых. Но все мельком, в сумерках, на ходу, не в свою смену.
- Ему сейчас должно быть уже сильно за восемьдесят, прикинул дворник с улыбкой.
Я вспомнил молодой голос владельца редких фолиантов и поежился.
Распрощавшись с дворником я уехал. Наутро, раздав обратно не пригодившиеся деньги я сел в самолет и отбыл. Так велико оказалось мое разочарование, и так устал я тогда от этой истории, что по приезду домой начисто ее забыл. Не вспоминал и не рассказывал о ней долгие десять лет, а ведь анекдот вышел занятный — ночь, Петербург, старые книги, таинственный продавец.
Расстройство от двух бессонных ночей и непонятной, мистической истории было так сильно, что я забросил в домашний архив все записи, и переключился на другие дела, стараясь не вспоминать о ночном приключении.
Только спустя много лет я случайно нашел на чердаке в папке с пыльными записными книжками тот самый блокнот. Мне стало интересно, я вспомнил нехорошую историю отделенную от меня прошедшими годами и несколько поблекшую в памяти.
Листы покрытые торопливым почерком. Надписи сделаны старым университетским шифром — буква через букву. Сокращения, перечеркнутые слова, и названия напитков записать полный рецепт которых у меня не хватило времени. И с чего я тогда решил что они не интересны? Как мог наивно надеяться, что все запомню. Я неоднократно пытался, но вспомнить смог только один несложный рецепт, и то потому, что въелось мне в память название одного из компонентов «Перуанское Масло». Разведав этот вопрос выяснил я, что Перуанского масла достать практически невозможно. И этот рецепт показался мне простым? Что же тогда такое: «Черная Ящерица» или «Галилейский Бальзам», а уж как готовится «Кровь Бальтазарова» не вспомнить, не восстановить.
Имя русского химика Константина Ипполитовича Дебу оказалось известным и некогда даже знаменитым. Отец агрохимии, преуспевший в фитохимии профессор и заведующий кафедрой. Блестящий переводчик, с массой авторских публикаций, среди которых ни в одном списке, даже самом подробном, не нашел я «Старых Рецептов». Близкие по теме статьи у Константина Ипполитовича встречались, однако даже упоминание о конкретной работе мне найти не удалось. Умер он в 75 лет в блокадном Ленинграде от голода, и как это часто бывало, личный архив его затерялся, сколько бы я не искал, не спрашивал, судьбу его наследия мне установить не удалось.
Разбирая на досуге эту старую историю я так увлекся, что даже съездил в Петербург в попытках отыскать зацепки спустя десятилетие.
Решив повторить все в ритуальной точности, я выпил вина в обветшалом подвальчике на канале Грибоедова и побрел вдоль черной воды. «Житан» стал редкостью, как импортная марка, я выписал его заблаговременно и сильно переплатил. В переулке было пустынно и тихо, клуб закрылся несколько лет назад. Пристройка с дворницкой куда-то сгинула, наверное снесли. В здании банка опять был банк, но по-моему уже другой. Да и не вспомнил бы я лица тех давнишних охранников. Кажется положили новый асфальт. Я постоял минут сорок на ветру, было холоднее и снега было больше чем в прошлый раз. Я курил по-ветерански крепкие сигареты и понимал, что долго на такой погоде я не простою и погонит меня инстинкт теплого стакана в какой-нибудь еще открытый бар, где я смогу выпить чаю или чего-нибудь еще более согревающего. И не было никакого старика с молодым голосом, и книг не было. А пригрезилось впечатлительному провинциалу на пьяную голову да на усталые ноги. Такое бывает в молодости. Я докурил у железной ограды и вредительски кинул окурок на Москательный.  Уже обернувшись чтобы уйти я увидел в сугробе странный предмет, который привлек мое внимание своей неуместностью на заснеженной улице.
В снег была воткнута старинная книжная закладка, какие были в моде еще до гражданской войны. Шелковая китайская бумага с переливающимся фоном, столбцом летящих иероглифов и изящно изогнувшейся гейшей с бамбуковым зонтом. В верхней части закладки было отверстие в которое была продета красная двухвостая тесемка.
Закладка была прекрасно сохранившейся. Очевидно она все эти годы указывала на страницу в старой книге, которую заложили множество лет назад да так и не смогли продолжить чтение. Она лежала на снегу совсем недолго — может несколько минут, даже не успела намокнуть. Первые снежинки упали на черную кожу моих перчаток. Сжимая в руках полоску старой бумаги я стремительно оглянулся по сторонам.
Но переулок был пуст. Начинался снегопад.