Продолжение главы о религии до революции ч. 10

Продолжение главы о религии и отношении крестьян к ней.ч.10

(Продолжение. Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2019/05/23/518)

Продолжим разговор об отношении крестьян к вере и священникам в годы Первой мировой и Гражданской войны.
Как уже говорилось, методы «внедрения» православной веры в сознание многих крестьян, приводили к тому, что обрядовость (а участие в церковных обрядах, в царское время, было обязательным, и строго контролировалось приходскими священниками), приводило к тому, что эта «обрядовость», нередко, и заменяла в душах людей саму веру.
 
Как не досадно об этом говорить, но в той же Польше католические ксендзы имели куда бОльший авторитет и влияние среди польского крестьянства и интеллигенции. В годы многочисленных войн и смут (которых тоже хватало на польской  земле) никому там и в голову не приходило в массовом порядке жечь свои костелы, или убивать местных ксендзов.
 
(Справедливости ради, отметим, что православные храмы, начиная с кафедрального собора Александра Невского в Варшаве, после приобретения своей независимости,  поляки уничтожали с большим удовольствием.
И каяться, или просить прощения за это там также, и по сей день, никому не приходит в голову).

Бюрократизация русской православной церкви привела к узакониванию формализации даже такого важного таинства, как Причастие. Каждый православный человек (в том числе и военнослужащий) обязан был один раз в год исповедаться и причаститься, предоставив об этом справку своему начальнику.
Об этом довольно откровенно писали и сами иерархи РПЦ. Вот, что вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский):
«Не получая казенного жалования, духовенство жило за счет платы за требы, что превращало священнослужения в товар и вызывало взаимное недовольство. С одной стороны, прихожане, особенно нуждающиеся, видели в священнике нахлебника, с другой стороны, священник постоянно чувствовал унижение из-за материальной зависимости от прихожан.
Особенно пастырю приходилось унижаться перед теми, кого следовало обличать, — перед богатыми людьми, перед теми от кого зависело состояние храма, где он служил, и его личное благосостояние. Находясь в такой ситуации, священник нередко вынужден был лицемерить, заискивать перед богатыми мира сего.
(Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей Жизни. — М.: Моск. рабочий; ВПМД, 1994. — С. 18.)
В то же время отдельные монастыри за счет щедрых пожертвований от царей и привилегированных слоев населения России имели огромные богатства, которые совершенно не использовались для церковных нужд.


Очень хорошо (и точно) об отношении к вере и священникам среди различных классов царской России сказано в книге Захара Прилепина «Обитель».
Речь тут идет об одном из споров среди узников «Соловков».

Бывший белогвардейский офицер Мезерницкий яростно отстаивает свою точку зрения перед другими заключенными:
«– Батюшка у нас книг не читает. В России попы вообще книжность не очень любят, поскольку она претендует на то место, что уже занято ими… на место, откуда проповедуют, – сказал Мезерницкий очень чётко…
 – Но тем не менее Россия уже сто лет живёт на две веры. Одни – в молитвах, другие – окормляются Пушкиным и Толстым…
 
Потому что беспристрастное прочтение русской литературы, написанной, между прочим, как правило, дворянством, подарит нам одно, но очень твёрдое знание: “Мужик – он тоже человек!”
Самое главное слово здесь какое?
Нет, не “человек”! Самое главное слово здесь – “тоже”!
Русский писатель – дворянин, аристократ, гений – вошёл в русский мир, как входят в зверинец! И сердце его заплакало.
Вот эти – в грязи, в мерзости, в скотстве – они же почти как мы. То есть: почти как люди!
Смотрите, крестьянка – она почти как барышня! Смотрите, мужик умеет разговаривать, и однажды сказал неглупую вещь – на том же примерно уровне, что и мой шестилетний племянник!
Смотрите, а эти крестьянские дети – они же почти такие же красивые и весёлые, как мои борзые!..
 
Вы читали сказки и рассказы, которые Лев Толстой сочинял для этого… как его?.. для народа? Если бы самому Толстому в детстве читали такие сказки – из него даже Надсон не вырос бы!
…Пока же – о Толстом, и то в качестве примера. Можно Толстого сменить на Чехова...
Чехов – он вообще никого не любит; но всех он не любит, как людей, а мужик у него – это сорт говорящих и опасных овощей… это что-то вроде ожившего и злого дерева, которое может нагнать и зацарапать.
Наши мужики ходят по страницам нашей литературы – как индейцы у Фенимора Купера, только хуже индейцев. Потому что у индейцев есть гордость и честь – а у русского мужика её нет никогда. Только – в лучшем случае – смекалка…
 
А чести нет, потому что у него в любую минуту могут упасть порты – какая тут честь…

– Большевики дают веру народу, что он велик! – сказал Мезерницкий, явно сократив себя – слов у него в запасе было гораздо больше. – И народ верит им.
Большевики сказали ему, что он не “тоже человек”, а только он и есть человек. И вы хотите, чтоб он этому не поверил?
Беда большевиков только в одном: народ дик.
Может, он не просто человек, а больше, чем человек – только он всё равно дикий. По нашей, конечно же, вине – но это уже не важно.
Что делать большевикам? Понятно что – не падать духом, но сказать мужику: мы сейчас вылепим из тебя то, что надо, выкуем.
Мужик, естественно, не хочет, чтоб из него ковали.
Его, понимаете ли, секли без малого тысячу лет, а теперь решили розгу заменить на молот – шутка ли. Однако уже поздно. Сам согласился.

– Мы-то здесь при чём, голубчик? – спросил Василий Петрович.
– Мы? – искренне удивился Мезерницкий.
– Мы вообще ни при чём – нас уже нет. Мы сердимся на немца-гувернёра, что он кричит на нас: как он смеет? Вот бы его убить! Мы бегаем по лугу и ловим сачком бабочек. Потом они лежат и сохнут в коробках, забытые нами.
Мы совращаем прислугу и не очень стыдимся этого. Мы воруем папиросы из портсигара отца…

Мы – в эполетах, и заодно лечим триппер – в этом самом своём Крыму, в жаре, голодные, больные предсмертной леностью мозга… и всё собираемся взять Москву, всё собираемся и собираемся, хотя ужасно не хочется воевать – как же не хочется воевать, Боже ты мой. Тем более что индейцы победили нас – у них оказалось больше злости, веры и сил. Индейцы победили – и загнали нас в резервацию: сюда…

– …А мужика тоже будут перековывать в лагере? На воле нельзя? – спросил Артём...

– А много ты видел на Соловках мужиков? – спросил Мезерницкий. – Большевики ждут, что мужик и так их поймёт… Если не поймёт – его сюда привезут доучивать… Поймёт сам – ему же лучше…»

Ну, о количестве «мужиков» среди соловецких узников мы еже поговорим, а пока отметим очень точно подмеченное тут отношение, даже лучших представителей богатых классов дореволюционной России,  к «мужику» (т.е. русскому крестьянину): «Мужик – он ТОЖЕ человек!... Русский писатель – дворянин, аристократ, гений – вошёл в русский мир, как входят в зверинец! И сердце его заплакало. Вот эти – в грязи, в мерзости, в скотстве – они же почти как мы. То есть: почти как люди!»

Теперь посмотрите, что рассказывал об отношении русского крестьянства  к религии (и её служителям) друг и личный секретарь Сергея Есенина (во время его знаменитого турне по Западной Европе и США), впоследствии эмигрант, писатель А. Ветлугин:
   «Солдат, оправдывавший свое дезертирство тем, что ему "на Москву вопче плявать, так как ежели по хозяйству что надо, то мы мценские", был совершенно правдив, и уж во всяком случае, последовательнее тех, кто его уговаривал драться до конца с "немецким антихристом" (до чего гибкая терминология!).
В Москве ему ничто не импонировало.

   Церкви? Если даже поверить в миф религиозности русского народа, то боялся этот солдат не попов, а домовых (любить он ничего не любил кроме собственности и здесь единственный шанс на спасение).
 
Больших церквей он не любил определенно: большие церкви - богатые попы; не было у него никогда более излюбленного объекта для проклятий, чем поповское богатство.
Никакому турку не снилось такое осквернение и разграбление храмов, какое практиковалось казаками и мужиками в 1917-20 г.
 
От Мамантова, ограбившего Воронежский храм для того, чтобы... украсить Новочеркасский, до простого казака, не преследовавшего и второй цели Мамантова, история гражданской войны - доказательство почеловечней и поубедительней крестных походов в Москве и "популярности патриарха Тихона"...
 
   Музеи? На этот счет не приходится тратить много слов.
   Исторические здания? Университет? Консерватория?!..
   Единственное учреждение - импонировавшее и солдату, и матросу, и мешочнику - банк.
"У банке" деньги: самый заманчивый лозунг большевиков, который раскрыл для них решительно все народные сердца, - "Банки - Ваши". Когда банки не оправдали надежд, тогда Москва потеряла последнюю притягательность.
Центром внимания стала железная дорога: по ней передвигались люди, похожие на птиц небесных. Они не пугались засухи, пили-ели сколько хочешь, играли в карты, имели хороших баб и знай одно - шпарили по чугунке.
 
"Пискулянт" - стал любимым героем русского народа; без его биографии пустовала история столетий, робким прообразом являлись былые лихие атаманы; переходом от атамана к пискулянту - бухарской шапочке стал удалой матрос "Жоржик".
   Все русское студенчество, земские врачи и сельские учителя - вместе взятые - не принесли в деревню того, что ей за один месяц дал "Жоржик" - избранный председателем Комбеда.
Наука студента, учителя была неправильная, скучная наука. Учит, а запрещает воровать: "чужой"!
Все знает, а у самого сапоги каши просят и на заднице дырка.
 
Матрос пришел румяный, сытый, с бриллиантовыми перстнями, с золотым портсигаром, в лаковых сапогах; керенки мерил на аршины, вместо семечек лузгал "Гала-Петер", начал с того, что убил попа и разрешил свальный грех.
Вот это действительно наука!
Учитель стал идеалом, "пискуляция" отрадной религией, способной к реальным, ощутимым чудесам...
 
В 1919-21 матрос "Жоржик" повторил опыт, столь неудачно произведенный когда-то Владимиром Святым: привод неверующей, отчаявшейся Руси в радостное лоно определенной концепции жизни. И снова и в этом отношении матросу повезло больше, чем его предшественнику.
Религия русской гражданской войны подошла. Христианство не подошло...
   Позволено все. Покупная способность хлеба и золота безгранична, не верьте бумажкам, "украл" отменяется, заменяется -- "заработал", "скомбинировал", хлеб надо не сеять, а перепродавать, неделя в теплушке -- урожай больший, чем полгода на поле и т. д.»
….
«Большой донской хлеботорговец - старик, отдавший 60 бессонных жилистых лет своему любимому делу - накоплению денег, - рассказал мне замечательную историю.
   Каждый год осенью, со всех краев степи к его двору тянулись возы с зерном; мужики - скопидомы и кулаки, мужики - конокрады и пьяницы, бобыли и середняки - всякий люд прошел пред стариком, взваливая свои мешки на громадные весы.
Один привозил пять четвертей, другой пятьдесят, третий пятьсот, но способ отметки взвешенных мешков практиковался для всех один и тот же.
В качестве фишки за взвешенный мешок служил серебряный двугривенный, который потом нужно было предъявлять в кассу: сколько двугривенных, столько раз кассир уплачивал по полтора рубля...
 
   "И вот, - с блаженной улыбкой повествовал старик, - на этих двугривенных я себе все дома и баржи понастроил".
   "Как так?"
   "Очень просто, в девяносто девяти случаях из ста, каждый мужик - богач ли, кулак ли - норовил несколько двугривенных утаить.
Задним умом он смекал, что тут, пожалуй, убыток получается, но уж таков русский человек - раз он пятьсот двугривенных сразу получил - не может пяти-шести не утаить!..

Спрячет их за голенище, я прихожу в контору и, чтоб сразу радости не показать, рычу - что ж ты, сукин сын, я ж тебе больше дал.
Никак нет, - говорит, изволите ошибаться...
Ну для виду покричишь маленько - а опосля с каждого двугривенного один рубль тридцать копеек профита..."
 
   Вот этого самого умного мужика, который не мог не украсть двухгривенный, пятьдесят лет подряд хотели учить грамоте для того, чтобы он мог читать Златовратского и Михайловского. Общества грамотности, общества трезвости, эсеры, эсдеки, вегетарианцы, толстовцы и пр. и пр. И ничего не выходило.
А вот за четыре года большевизма дело пошло значительно быстрей...
 
В чем же дело, такие ли уж большевики культуртрегеры? Нет, ничего подобного.
 
Но за эти четыре года мужик исчез, появился мешочник; отобрав у города все, от Бехштейновских роялей (которые Сысойка немедленно приспособил для естественных нужд) до бархатных гардин, все, что скопил русский город, мешочник догадался о последней оставшейся силе города - грамоте, при помощи которой молодые люди в бухарских шапочках неоднократно надували бывшего богоносца.
 
Тогда мешочник выучился грамоте, букварем для него стали декреты о "расстреле на месте за провоз муки в количестве выше дозволенного", в первое же письменное упражнение он стал подделывать железнодорожные квитанции, прибавляя ноли справа и единицы слева.
Потом - по ступеням беды восходишь в рай - он стал вникать в цифры: здесь он научился при помощи разницы в курсах керенок, царских, деникинских, Карбованцев А. О. и Карбованцев А. К.
На следующей ступени обнаружилось, что есть города, где за А. О. и А. К. дают по зубам, а деникинских и советских требуют несколько пудов за щепотку соли. Богоносец узнал, что такое валютный товар и что такое прочная валюта.
 
В 1918 он мял в руках тысячемарковки и нерешительно просил: "Нельзя ли, чтобы с Николаем, або его сродственниками"; в 1921 в деревню попал американский доллар, его спрятали за образа, ибо он шел от индийского царя и его доставили те самые бугаи в очках, которые привезли хлеб. В этот день мешочник впервые сознательно встал на путь русского Люшера.
   Если - по слову Троцкого - впервые русский мужик твердо почувствовал себя совладельцем государственного достояния в ту ночь, когда на станции Бахмач он сломал штыком окно вагона первого класса и содрал бархатную обивку дивана на онучи, то в утро американского доллара мешочник уже перестал удовлетворяться быть только совладельцем…»
(А. Ветлугин «Третья Россия»).

Любопытное подтверждение слов А. Ветлугина о том, что мужик-мешочник, в первые послереволюционные годы изрядно «поднажился» на голодных городских жителях, «отобрав у города все, от Бехштейновских роялей (которые Сысойка немедленно приспособил для естественных нужд), до бархатных гардин», можно найти в дневниковых записях друга и сподвижника адмирала Колчака, контр-адмирала Константина Павловича Пилкина.

Вот какие впечатления от разговора с членом Петроградского отделения белогвардейского Национального центра, генерал-майором Михаилом Николаевичем Суворовым, сумевшим выбраться из «красного Питера» в Гельсингфорс, К.Н. Пилкин  записывает  в своем дневнике 1 апреля 1919 года:

«Вопрос — назрел ли кризис большевизма в России или нет. Суворов думает, что нет.
По его словам, крестьянство довольно в своей массе.
Никогда еще оно так хорошо не жило.
Денег куча, покупают у буржуев зеркальные шкафы, люстры, рояли.
При нем какой-то мужик купил рояль за 1700 рублей, взвалил на дровни и увез в деревню.
Покупают шикарные костюмы. Мода — черный цвет.
Едят хорошо. Водка есть…»
(Пилкин В. К. В Белой борьбе на Северо-Западе: Дневник 1918–1920. — М.: Русский путь, 2005.)

Как видим, и генералу Суворову запомнилось, как «Сысойка», тогда,  в красном Питере, «купил рояль за 1700 рублей, взвалил на дровни и увез в деревню».
Вряд ли он там стал играть произведения Бетховена на этом рояле для своих односельчан…

Клевещет тут М.Н. Суворов, утверждая, что «никогда еще крестьянство  так хорошо не жило»?!
Едва ли… Он был он был «махровым», убежденным белогвардейцем и никакой нужды расхваливать жизнь крестьян в «Совдепии», перед таким же «махровым» адмиралом Пилкиным, у него не было.

Действительно, в то время «деревня» (которая, после Октября 1917 г., захватила помещичью землю, имела собственное «хозяйство», скот и огороды), особенно ее зажиточная, кулацкая часть, в то время жила НАМНОГО лучше и богаче всех слоев стремительно обнищавших горожан, которые, нередко, вынуждены были продавать последнее имущество, чтобы купить, или обменять его на продовольствие в деревнях.

Вот что писал обо всем  этом Максим Горький:
«Немало бесед вел я с крестьянами на разные темы и, в общем, они вызвали у меня тяжелое впечатление: люди много видят, но - до отчаяния мало понимают.
В частности, беседы о мощах показали мне, что вскрытый обман церкви усилил подозрительное и недоверчивое отношение деревни к городу.
 
Не к духовенству, не к власти, а именно к городу как сложной организации хитрых людей, которые живут трудом и хлебом деревни, делают множество бесполезных крестьянину вещей, всячески стремятся обмануть его и ловко обманывают.
Работая в комиссии по ликвидации безграмотности, я беседовал однажды с группой подгородних петербургских крестьян на тему об успехах науки и техники.

- Так, - сказал один слушатель, бородатый красавец, - по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух - после. И денег бы не тратить на эти забавки!
Другой сердито добавил:
- Пользы нам от фокусов этих нет, а расход большой и людьми, и деньгами. Мне подковы надо, топор, у меня гвоздей нет, а вы тут на улицах памятники ставите - баловство это!
- Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются...
И в заключение, после длительной, жестокой критики городских «забавок», бородатый мужик сказал, вздыхая:
- Если бы революцию мы сами делали, - давно бы на земле тихо стало и порядок был бы...

Иногда отношение к горожанам выражается в такой простой, но радикальной форме:
- Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легко жить будет, а то - замаяли вы нас!

В 1919 году милейший деревенский житель спокойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выманивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно деревне.
Не хочется говорить о грубо насмешливом, мстительном издевательстве, которым деревня встречала голодных людей города.
Всегда выигрывая на обмане, крестьяне - в большинстве - старались и умели придать обману унизительный характер милостыни, которую они нехотя дают барину, «прожившемуся на революции».
 
Замечено было, что к рабочему относились не то чтобы человечнее, но осторожнее. Вероятно, осторожность эта объясняется анекдотическим советом одного крестьянина другому:
- Ты с ним осторожнее, он, говорят, где-то Совдеп держал.
Интеллигент почти неизбежно подвергался моральному истязанию.
Например: установив после долгого спора точные условия обмена, мужик или баба равнодушно говорили человеку, у которого дома дети в цинге:
- Нет, иди с Богом. Раздумали мы, не дадим картофеля...

Когда человек говорил, что слишком долго приходится ждать, он получал в ответ злопамятные слова:
- Мы - бывало, ваших милостей еще больше ждали.
Да, чем другим, а великодушием русский крестьянин не отличается. Про него можно сказать, что он не злопамятен: он не помнит зла, творимого им самим, да, кстати, не помнит и добра, содеянного в его пользу другим…

Но необходимо отметить, что унижение хитроумного горожанина перед деревней имело для нее очень серьезное и поучительное значение: деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города.
В России - небывалый, ужасающий голод, он убивает десятки тысяч людей, убьет миллионы.
Эта драма возбуждает сострадание даже у людей, относящихся враждебно к России, стране, где, по словам одной американки, «всегда холера или революция».
 
Как относится к этой драме русский, сравнительно пока еще сытый, крестьянин?
- «Не плачут в Рязани о Псковском неурожае», - отвечает он на этот вопрос старинной пословицей.
- «Люди мрут - нам дороги трут», - сказал мне старик новгородец, а его сын, красавец, курсант военной школы, развил мысль отца так:
- Несчастье - большое, и народу вымрет - много. Но - кто вымрет? Слабые, трепанные жизнью; тем, кто жив останется, в пять раз легче будет.

Вот голос подлинного русского крестьянина, которому принадлежит будущее.
Человек этого типа рассуждает спокойно и весьма цинично, он чувствует свою силу, свое значение.
- С мужиком - не совладаешь, - говорит он. - Мужик теперь понял: в чьей руке хлеб, в той и власть, и сила.

Это говорит крестьянин, который встретил политику национализации сокращением посевов как раз настолько, чтобы оставить городское население без хлеба и не дать власти ни зерна на вывоз за границу.

- Мужик как лес: его и жгут, и рубят, а он самосевом растет да растет, - говорил мне крестьянин, приехавший в сентябре из Воронежа в Москву за книгами по вопросам сельского хозяйства.
- У нас не заметно, чтоб война убавила народу. А теперь вот, говорят, миллионы вымрут, - конечно, заметно станет.
Ты считай хоть по две десятины на покойника - сколько освободится земли? То-то. Тогда мы такую работу покажем - весь свет ахнет. Мужик работать умеет, только дай ему - на чем. Он забастовок не устраивает, - этого земля не позволяет ему!

В общем, сытное и полусытное крестьянство относится к трагедии голода спокойно, как издревле привыкло относиться к стихийным бедствиям.
А в будущее крестьянин смотрит все более уверенно, и в тоне, которым он начинает говорить, чувствуется человек, сознающий себя единственным и действительным хозяином русской земли».
(Максим Горький «О русском крестьянстве» Издательство И. П. Ладыжникова. Берлин, 1922).

Но тут мы, благодаря этой статье Алексея Максимовича, забежали по времени довольно далеко вперед.
Вернемся пока к событиям русско-японской войны, которая первой обнажила и продемонстрировала всю гнилость и слабость царизма, в том числе и в религиозных вопросах.
 
Последний протопресвитер царской армии Г. И. Шавельский в своих воспоминаниях  отмечал, что уже в годы русско-японской войны было заметно небрежное отношение многих военных священников к своим обязанностям:
«Встречались и такие священники, которые смотрели на Действующую Армию, как на какое-то курортное место, и, прибыв на фронт, искали там развлечений, а не службы; полковые забивались во время боев в далеко (в 20-25 км) отстоявшие от линии боя обозы 2-го разряда и там коротали время, оставляя свои полки в самую трудную для них пору без своей помощи; госпитальные ограничивались минимумом своих обязанностей, предпочитая заниматься бездельем, а не служить больным» (Шавельский Г. И.,  Воспоминания протопресвитера русской армии и флота. — Т. 2. — М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996).

Вот как, например,  описывает организацию проведения божественной Литургии на броненосце «Орел» матрос Новиков-Прибой:
«Каждый праздник служили на корабле обедню. Для этого все сходились в жилой палубе, где устраивалась походная церковь с иконостасами, с алтарем, с подсвечниками. И на этот раз с утра, после подъема флага, вахтенный начальник распорядился:
- Команде на богослужение!
Засвистели дудки капралов, и по всем палубам, повторяя на разные лады распоряжение вахтенного начальника, понеслись повелительные слова фельдфебелей и дежурных.
Для матросов самым нудным делом было — это стоять в церкви. Они начали шарахаться в разные стороны, прятаться по закоулкам и отделениям, словно в щели тараканы, когда их внезапно осветят огнем.
А унтеры гнали их с криком и шумом, с зуботычинами и самой отъявленной бранью — в Христа, в Богородицу, в алтарь, в Крест Воздвиженский.
 
Офицеры это слышали и ничего не возражали. Получалось что-то бессмысленное, такое издевательство над религией, хуже которого не придумает ни один безбожник.
Наконец, половину команды кое-как согнали в церковь. Начальство стояло впереди, возглавляемое командиром и старшим офицером. Началась обедня. Роли дьячка и певчих выполняли матросы...

.. Нас загнали в церковь насильно, с битьем, с матерной руганью, как загоняют в хлев непослушный скот. А если уж нужно было заморочить голову команде и поддержать среди нее дух религиозности, то неужели высшая власть не могла придумать что-нибудь поумнее?..
Вечером те же матросы, собравшись на баке, будут с удовольствием слушать самые грязные анекдоты о попах, попадьях и поповских дочках". (Новиков-Прибой А. С. Собр. соч. в 5 т. — Т. 3. Цусима — М.: Правда, 1963. — С. 128 — 131.)

Впрочем, главная беда была даже не в этих «силовых» методах сгона солдат и матросов на богослужения, а в ОТНОШЕНИИ основной массы «г.г. офицеров» к ним в повседневной жизни.

Давайте посмотрим, что вспоминал об этом все тот же матрос А.С. Новиков-Прибой:
«Я долго стоял на кормовом мостике, уныло оглядываясь назад, на знакомые берега, на исчезающий вдали город. Прощай, Кронштадт! За пять лет службы я много пережил в нём и плохого и хорошего.
Там, по Господской улице, нашему брату, матросу, разрешалось ходить только по левой стороне, словно мы были отверженное племя.
На воротах парков были прибиты дощечки с позорнейшими надписями: “Нижним чинам и собакам вход в парк воспрещён”.
 
Мытарили меня с новобранства, чтобы сделать из меня хорошего матроса, верного защитника царского престола.
Получал разносы по службе, сидел в карцере, томился в одиночной камере тюрьмы за то, что захотел узнать больше, чем полагается нам».
(Новиков-Прибой А.С. Цусима. М.: О-во сохранения лит. Наследия, 2005. С.47)

Но, может быть, тут бывший матрос Новиков просто «сгущает краски» (действуя по наущению злобной большевистской цензуры), и на самом деле таких позорных табличек: «Нижним чинам и собакам вход воспрещён» при царе-батюшке не было, и быть не могло?!

Вот что писал об этом знаменитый русский генерал (и член царской Свиты) А.А. Брусилов:
«Всем известно, что я был очень строг в отношении своего корпуса, но в несправедливости или в отсутствии заботы о своих сослуживцах, генералах, офицерах и тем более о солдатах меня упрекнуть никто не мог. Я жил в казармах против великолепного городского сада, ежедневная моя прогулка была по его тенистым чудесным аллеям…

В один прекрасный день, когда я входил в сад, мне бросилась в глаза вновь вывешенная бумажка на воротах, как обычно вывешивались различные распоряжения властей. “Нижним чинам и собакам вход воспрещён”.
Я сильно рассердился. Нужно помнить, что мы жили на окраине, среди польского, в большинстве враждебного, населения.
Солдаты были русские, я смотрел на них как на свою семью.
В тот же день я издал приказ, чтобы все генералы и офицеры наряду с солдатами не входили в этот сад, ибо обижать солдат не мог позволить.
 
Можно было запретить сорить, грызть семечки и бросать окурки, рвать цветы и мять траву, но ставить на один уровень солдат и собак, это было слишком бестактно и неприлично. Кроме того я сообщил об этом командующему войсками и просил его принять меры к укрощению губернатора». (Брусилов А.А. Мои воспоминания / Сост. В.А. Авдеев, С.Г. Нелипович. М.: Олма-пресс Звёздный мир, 2004. С.42–43)

А вот ещё пара свидетельств, известнейшего монархиста графа Ф.А. Келлера, и одного из лидеров «белого дела» А.И. Деникина.
«Солдату внушают на словах о высоком звании воина, а не так ещё давно на оградах парков, скверов и при входах на гулянии он мог прочесть “Собак не водить”, а рядом — “Нижним чинам вход воспрещается”.
Распоряжение по таким то улицам нижним чинам не ходить, мне приходилось читать ещё не так давно в приказах по гарнизону».
(Келлер Ф.А. Несколько кавалерийских вопросов. Вып. III. СПб., 1914. С.27)

«Мундир солдата — защитника отечества — никогда не был в почёте. Во многих гарнизонах для солдат устанавливались несуразные ограничения, вроде воспрещения ходить по “солнечной” стороне людных улиц; петербургский комендант просил градоначальника разрешить нижним чинам, вопреки существовавшим правилам, не переходить вагоны трамвая к выходу на переднюю площадку, “...ввиду неудобства встречи с офицерами и нахождения их в одном помещении”... И т.д.
Но не только устав и обычай ставили солдату в повседневной жизни ненужные ограничения, а и общественность.
Люди не военные, говорившие “вы” босяку, считали себя вправе обращаться на “ты” к солдату.
 
Не анекдоты, а подлинные факты — надписи над входом в некоторые публичные места: “собакам и нижним чинам вход строго воспрещается”...

И вспомнил же солдат в 17-м году “собачьи” сравнения!
Вспомнил так, что в течение многих месяцев по лицу страны общественные места стали неудобопосещаемы, улицы непроходимыми, дороги непроезжими».
(Деникин А.И. Старая армия. Офицеры. М.: Айрис-пресс, 2005. С.129)

Вот откуда росли корни той ненависти, которая проявилась у солдат и матросов к своим офицерам после Февраля 1917 года.
Как ни печально это отмечать, но НИКАКОЙ роли в том, чтобы убрать эти позорные таблички, приравнивавшие нижних чинов к собакам, до самой Февральской революции, православная церковь (и ее служители) не сыграли.
 
А ведь и солдаты, и офицеры, в огромном большинстве своем были тогда одной, православной веры, иначе говоря были «братьями во Христе» и уравнивать права нижних чинов с собачьими было совершенно недопустимо.
То, что господам «сходило с рук» в XIX веке, в начале ХХ века уже вызвало законное возмущение у «простолюдинов», а «господа», до поры, до времени, этого не замечали и считаться с этим не желали…

В следующей главе мы продолжим разговор об отношении к вере и священнослужителям.

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/06/18/433