Театр 2

***
   Сократ Ипполитович решил, что необходимо взять псевдоним, чтобы незамедлительно стать востребованным и популярным. Изощряться он не стал, назвался просто: Джафар Ипполитович. После этого сразу же пошел в издательство и был немедленно принят на должность главного. На должность главного, кто донимает издательство на Конюшенной вот уже 10 лет!
   На самом деле после перемены имени у Сократа Ипполитовича (теперь уже Джафара Ипполитовича) открылся новый талант – он стал виртуозно петь и плясать. Сначала на кухне с Чепушаевым, затем и на улицах города, где его заметил один из великих танцоров Самополегречишный и пригласил его в театр, как и должно было – незамедлительно – пригласил его в театр виртуозно петь и плясать.
   Джафар И. поспешил съехать от Чепушаева, потому что тот по старой привычке называл его Сократом, а это сказывалось плохо – Джафар Ипполитович невольно возвращался в прежнее состояние шарканья тапочками и автоматической трансляции в мир язвительных уместно-неуместных комментариев.
   Джафар Ипполитович взбунтовал и решил совсем завязать с писательством и шарканьем по обочинам чужих жизней. Ай да Сократ! Ай да Джафар!

***
   У театра была паника. Самополегречишному, великому артисту, на голову упала с крыши наледь с сосулями.
   Самополегречишный в лице не изменился, а, только, пришедши в театр, решил, что отныне женщины должны плясать в трико, а мужчины в пачках. Поменяться, так сказать, должны.  Для убедительности строго посмотрел на труппу и, поняв, что всем понятно, решил добавить:
- А петь вообще не нужно! Ну не получается у вас!
   Самополегречишный был новатор. Но не режиссер и не директор этого театра, так что артисты – мужчины и дальше танцевали в трико, а женщины, как положено, в пачках. И петь не переставали.
   Недавно пришедший в театр Джафар Ипполитович облегчено выдохнул: «Пронесло!»

***
   Шелабудова верила в хорошее. Достаточно было светить солнцу и распускаться почкам, как Шелабудова начинала чувствовать приближение хорошего! Тогда она одевала самое красивое свое платье (а красивым она считала свой некогда театральный костюм – платье лизаветинской эпохи цвета шоколада с кремом или что-то вроде того, в горох), брала изящный зонт от солнца и выходила на улицы города преследовать хорошее.
   Сначала она мило улыбалась прохожим, а прохожие улыбались ей, считая, что попали в часть какого-то театрального действа. Затем прохожие начинали сторониться, потому что Шелабудова начинала ходить по кругу и продолжала всем мило улыбаться. Неактивное приближение хорошего начинало бесить Шелабудову. Сквозь милую улыбку начинали проглядывать нервные подергивания.  Люди старались обходить ее стороной. И когда улыбку ее и выражение лица с огромным трудом можно было назвать милым, откуда ни возьмись, появлялся Данилевский и уводил ее оттуда.
   Но в этот раз Данилевский по роковой случайности пришел за Шелабудовой с великим артистом Самополегречишным, что было его главной стратегической ошибкой. Самополегречишный был обезоружен ошеломительной необыкновенностью этой женщины и незамедлительно пригласил ее в театр ошеломительно необыкновенно петь и плясать.
   На что Шелабудова, смотря большими круглыми глазами в глаза Самополегречишного честно призналась:
- Петь и плясать не умею нифига… пардон! Ничем из перечисленного не владею в совершенстве, коим надо вам!
   Самополегречишный был еще более удивлен ошеломительной искренностью Шелабудовой,и, взяв ее под локоток, сказал:
-Плевать! Будете стоять статуей, но на сцене вы блистать обязаны!
   Самополегречишный и Шелабудова поплыли в сторону театра, а Данилевский с досады плюнул, поскользнулся и ушел.

***
   У Шелабудовой было три кошки. Маркиза, Элиза и Шейх Иванович.

***
   Шелабудова была изумительна до невозможности, когда имела намерение влюбить в себя кого-либо. Стоило ей случайно не надеть один чулок, как Данилевский был у ее ног. Стоило ей случайно кувырнуться через голову в платье, когда она репетировала роль Елизаветы и решила удивить режиссера, как монтировщики Петров и  Яблочко немедленно валились с падуг на сцену, как созревшие сливы. Стоило ей случайно надеть платье вверх ногами и произнести с невинным видом: «Ой, какая неловкость!», как Самополегречишный тут же начинал тонуть в собственных слюнях, боясь пошевелиться, пока она медленно и невинно снимала платье, переодевая его правильной стороной.
   И только Докучаев был глух и слеп к Шелабудовой и ее проделкам. Поэтому Шелабудова, ни секунды не жалея, ушла из театра Докучаева в театр, в который позвал ее Самополегречишный.
   Хотя в театре Самополегречишного творилась полная чепуха: никто не знал, кто был директором и главным режиссером этого театра. Самополегречишный полагал, что это он. И правильно! В этой жизни надо быть наглее!

***
   «Как сложно жить!» - подумал артист Петров, надевая маску Крокодила Гены.

***
   Артист Петров жеманничал и сюсюкал, заискивал и выкаблучивался, мялся и ничтожился; снисходил и вопрошал; ерепенился и харизматично смеялся; вскрикивал и морщился; нервно почесывался и вздыхал. Делал буквально все, на что был способен как артист, чтобы получить долгожданную роль Пня.
   Самополегречишному на роль Пня артист нужен был особенный: необыкновеннейше-неординарнейший, вопиюще-прекрасный, совершеннейшее существо по актерскому профилю! Но так как мерил он по себе, никто ему на роль Пня не подходил.
   Монтировщик Петров и Яблочко… Вообще-то, чтоб не было путаницы с монтировщиком Петровым и артистом Петровым, надо сказать, что монтировщик Петров и Яблочко - это один человек – Петров-Яблочко. Через дефис. Как Салтыков-Щедрин и Петров-Водкин. А артист Петров и вовсе на самом деле - Попов. Но по неизвестным причинам в театре его звали Петровым.
   Так вот, монтировщик Петров-Яблочко устал смотреть на мучения артиста Петрова, проходившего отбор на роль Пня третий день, и поступил неожиданно для всех вопиюще-гениально: он просто принес из монтировочных закутков настоящий пень и поставил его посреди сцены.
   Никогда еще Самополегречишный не был так доволен! На радостях он отпустил артиста Петрова домой, а монтировщика Петрова-Яблочко повысил до главного-преглавного монтировщика.
   Но так как мы знаем, что Самополегречишный не был-таки директором этого театра, хотя считал именно так и никто его в этом не переубеждал, - поэтому Петров-Яблочко никакого повышения, конечно же, не получил. А просто довольно улыбнулся, и, выпив залпом стакан водки, пошел домой.

***
   Артисток собрали в репетиционном зале. Приезжий режиссер из Серых Холмов искал среди них СЮБРЕТКУ. Артистки переглядывались, недоумевали и хихикали; кое-кто из артисток, по старой привычке, заведенной в театре, стали жеманничать и сюсюкать, заискивать и перебирать ногами, в надежде попасть по смыслу в загадочное заморское «сюбретка»; одна артистка даже принесла стул и на вопрос – зачем она его принесла?- невинно ответила:
- Ну, табурэтка…
   Но ей отказали.
   Режиссер из серых Холмов сюбретку в этом театре так и не нашел и был вынужден уехать обратно в Холмы.

***
   Артисты играли глубокомысленно. О глубокой мысли говорил их сосредоточенный взгляд и сморщенные лица. Репетиция затягивалась. Прием не шел.
   Самополегречишному чего-то не хватало. Ох уж это загадочное русское «чего-то»!
- Давайте здесь пустим голую Хвостовертову! – предложил он, и мужчины побежали за Хвостовертовой. Хвостовертова отбивалась от самой гримерки, откуда ее посмели вытащить в разгар репетиции, отрывая от возлежания на подушках. Отбивалась яростно, но на авансцене сдалась.
   Шелабудова топнула ножкой и осмелилась возразить:
- Я тоже хочу…голой!
   Артисты ахнули. Театр замер. Самополегречишный  проглотил слюну.
- Мне надоело в каждом спектакле стоять статуей! – объяснила Шелабудова.

(и вот тут-то следует признать, что концовок захотелось мне быть несколько. Они возникли у меня в голове одновременно и именно поэтому получилось так сказать - захотелось быть несколько. Спешу вылить на бумагу, а вы уж сами разбирайтесь, какая вам больше нравится. Впрочем, похоже, что как с тремя концовками, так и слитно, это получается прелестно. Чудеса!)

1. – Да вы бунтарка! – сказал Самополегречишный. – Нет!  - сказал он, подумав, – это, все-таки, «Волк и семеро козлят». В моей версии, древнегреческой, Еврипид мне в помощь! Где я силой своего таланта соединил несоединимое! И мне нужна тут статуя, и вы будете стоять, где стояли или… идите ходить туда, где вы ходили!
  Хвостовертова хихикнула. Шелабудова поджала губы и молча начала раздеваться.
  Театр замер еще раз. Самополегречишный понял, что допустил ошибку.     Репетиция затягивалась.

2. – Две голых бабы лучше, чем одна, - философски заметил Петров-Яблочко, свисая с колоссников.
   Самополегречишный прикрикнул:
- Прекратите…свисать!
   Остальные артистки театра заверещали, что тоже хотят быть голыми и начали раздеваться.
- Прекратите раздеваться! – зарычал Самополегречишный, - это не поможет!
   Репетиция затягивалась.

3.– Может, мы выйдем на котурнах? – робко предложил кто-то из артистов.
  – А может здесь марлю крашеную протянем поперек? – предложил   другой.
   Самополегречишный махнул рукой:
- А, выходите! А, протягивайте!
   Голые, на котурнах, артисты сосредоточенно репетировали; Петров-Яблочко протягивал поперек сцены марлю.
   «Главное, вовремя найти прием» - думал Самополегречишный и улыбался сам себе.

***
   Однажды Самополегречишного за кончик языка укусила оса. В этот день он так виртуозно играл в спектакле, что артисты, игравшие с ним, остановились посреди действия и спустились в партер, чтобы посмотреть.
   Но как только опухоль сошла, все пошло по-старому.

***
   Шелабудова так и играла статую.
   По обыкновению стояла она живописной спиной к зрителю. Со временем умудрялась даже тихонько вязать. Вязала свитера. Трупа играла в свитерах.
   Иногда, когда свет был направлен на Самополегречишного, а играл он обычно в центре сцены, Шелабудова, стоявшая статуей на авансцене слева, в свет переставала попадать и уходила незаметно домой поужинать.
   Поужинав, возвращалась и доигрывала спектакль. Хотя вернее будет сказать – достаивала.


***
   Лужи шумели. Колготки уныло свисали с деревьев. Город бурно зазывал встречать весну.
   Артист Петров лежал на полу и капал свечой на свое обожженное тело.
«Я должен испытать всю палитру боли!» - думал он.
   За окном пробренчал трамвай. Зашумели, колышась от ветра, висящие на проводах кеды.
«Весна!» - подумал Петров, задувая свечу.

***
- Сведите брови. Вот так, - объяснял, как играть, Самополегречишный, - вы должны быть унылы. В конце концов – довольный и улыбающийся человек в нашей стране – это смотрится странно. Тем более у Чехова! Но не переигрывайте! Вы же почти умерли, Петров! Играйте так, чтобы было понятно, что вы живы, но все же не очень хотите!
   Артисты старались. Капельки пота поблескивали на их неподвижных угрюмых лицах.

***
   Артисты-мужчины говорили.
- Я умею с пяти метров попасть в урну плевком!
- А я усы выстригаю так, что Лариса Ивановна из костюмерной немедленно мне в любви признается!
   Их дети, играющие с ними в спектакле, сидели рядом и говорили между собой:
- А я тут главнее роль играю! Я поворачиваюсь к залу боком, а вы спиной стоите!
   Артисты-мужчины говорили детям:
- Хвастаться нехорошо.
   После закуривали сигары и продолжали.
- У моей жены такая филейная часть, аж в темноте отсвечивает!
- А я намедни так икнул, что случайно научился оперу петь! Приглашают в Гранд-опера!
   Дети молча слушали. Артисты-мужчины допивали.

***
   Джафар Ипполитович стал прекрасен, как Аполлон и телом гладок, как младенец! Жизнь менялась со всех сторон – и даже бородку не приходилось подстригать – ведь стал он розов, гладок и нов, и внешне и внутренне!
   Решил он даже завести кота. И завел. Породы Сфинкс. Не сказать, чтобы ему нравились лысые кошки, но все же - кот с новым Джафаром И. смотрелся гармонично. Оба гладкие и блестящие.
   Джафар Ипполитович с отвращением гладил Сфинкса (с именем кота он решил не оригинальничать) и думал о том, что новая жизнь, несомненно, не похожа на старую!