Облака

В отличие от героев сопливых историй, мой отец никуда не исчезал.

Но и не появлялся.

Он не любил смотреть футбол, не имел водительских прав, не мог отличить гвоздь от самореза и никогда не пробовал пиво. Хотя, вероятно, всё это неправда, и он всю жизнь притворялся. С него станется.

Хорошо помню первый и единственный раз, когда мы с ним вышли на рыбалку. Мы тогда просидели очень долго, но нам никто не попался.

Обманутые, мы плыли обратно, и пятилетний я затаив дыхание слушал рассказы отца о том, какие бывают рыбы. Он знакомил меня с летающими пернатыми рыбами, зубастыми розовыми дельфинами, гигантскими глубоководными кальмарами. О том, что при всех этих чудесах океан до сих пор едва изучен.

О том, что возможно всё.

Я спросил у него тогда, почему мы ничего не словили, если всё возможно. Зачем нам летающие рыбы где-то в океане, если мы — здесь — не можем выловить даже карася?

Ни слова не ответив, отец бросил вёсла, схватил мою удочку из остроги и лески, размахнулся и бросил её, как копьё, на берег. Острога почти отвесно воткнулась в омываемый водой песок.

Доплыв, мы увидели, что под острогой, прибитая к песку, трепыхается пернатая рыбина.

Я не верил своим глазам.

Затем отец произнёс слова, которые я запомнил на всю жизнь:

— Человек может всё.



...а потом от нас ушла мать. Обычно сценарий зеркальный — отец уходит из семьи, но здесь особый случай. Помню, как отец валялся на асфальте, обвившись вокруг её ноги, завывая, а она стояла с сумками у такси и пыталась вырвать осаждённую ногу. Вырвала-таки.

Отец с того дня замкнулся в себе. Он стал просыпаться до рассвета, готовить для меня пропитание (как умел), а после запираться у себя в кабинете до ночи. Оттуда весь день, каждый день, доносились отцовские всхлипы и звуки ударов по клавиатуре.

Каждый мой день был замотан в чёрную пряжу неизвестности, через которую я тщился продраться. Я не понимал, что случилось с отцом, почему ушла мама — ответов никто не предлагал. Эта безответность мешала мне выходить из дому, читать книжки, дышать полной грудью — отец словно приковал к себе своим отсутствием. Мама забирала меня каждое воскресенье на прогулку; иногда вручала мне конверт, просила «передать отцу». Я передавал — через щёлочку его двери.

В один день я прямо спросил её «почему?». Она печально мне улыбнулась и сказала, что он из тех, кто никогда не отпустит мечту. Смысл её слов пока не торопился ко мне.

Дальше началась учёба. Помню, как мы собрались будущим классом вместе с родителями и слушали учительские напутствия, а отец сидел за моей спиной и весь час что-то строчил в смартфоне. Как и во время праздничного концерта. Как и по пути домой в автобусе.

У меня не выходило поначалу найти общий язык с ровесниками. Казалось, я сирота при живых родителях, а у них всё идеально и счастливо. Но вскоре я прижился, влился в коллектив. Нашёл способ.

Ведь человек может всё.

С учёбой, однако, не ладилось. Я плёлся в хвосте, хотя прилагал много усилий — видел в учёбе, сверстниках да и вообще школьной жизни отвлечение. Отец по-прежнему делал вид, что меня не существует. Приходилось врать, когда давали задание рассказать о родителях. После этих семейных заданий я обычно шёл домой пешком и задавался вопросом: почему? Почему у ребят отцы смелые полицейские, справедливые судьи, самоотверженные доктора, а мой отец сидит у себя запертым и пишет?

Ответов по-прежнему не было.

Однажды отец разбудил меня посреди ночи, схватил за грудки и закружил со мной по комнате. Восклицал что-то, мол «работа всей его жизни наконец-то закончена». Я тогда ничего не понял.

А отца снова подменили. Он теперь интересовался моей жизнью, рассказывал что-нибудь. Вместо кабинета проводил дни в гостиной, на кухне или во дворе и всё перечитывал какие-то листки. Когда видел меня, махал мне рукой и широко улыбался. Уволил уборщиц, которые к нам порой приходили, и теперь сам пытался ухаживать за домом.

Пытался — у него ничего не получалось.

Помню, как он подозвал меня к забившемуся крану — видимо, чтобы научить его починке — а сам двадцать минут не мог его разобрать. Когда я показал ему, как это делается, он жалостливо посмотрел на меня, сел на пол да так и остался сидеть.

Когда я рассказал маме о переменах, она покачала головой и сказала, что с ним такое иногда случается. Добавила грустно, что рано или поздно он увидит, что мир не станет играть по его правилам. И передала мне конверт толще обычного.

В то время я втрескался в Мэрилин. Меня тянуло к ней, как к магниту, или как мотылька к лампе, и на то имелись основания. Она выделялась среди остальных девушек: высокая, поджарая, с пышными медными волосами и меткими зелёными глазами. Девочка-отличница, спортсменка — её обожали все.

Мы жили небогато. Маминых передачек хватало ровно на необходимое, мне приходилось иногда пропускать обед или донашивать прошлогодний гардероб. Я не стыдился этого – уже знал себе цену и умел вести себя в обществе. Я гордился тем, что отыскал свою гордость вслепую, сам.

Но Мэрилин не хотела замечать меня. Я жутко переживал: думал, это у меня не выходит её заинтересовать. Мне не хватало взгляда со стороны, совета от кого-нибудь опытного. Понимания.

Когда я пробовал обратиться за советом к отцу, он отмахивался, говорил, что это всё отроческие глупости, а сам рассказывал про неудачные попытки продать своё «величайшее творение». Говорил, что люди идиоты, и через пятьдесят лет оно станет золотой классикой. И всё.

Мэрилин продолжала играть мной, как лиса играет с добычей. Даже сейчас, вспоминая, я не знаю кого винить: то ли я был непроходимым тупицей, то ли она коварной обольстительницей. Я мог не ужинать неделю, чтобы сводить в кино, а она взамен томила надеждами. Я не понимал, почему у меня не получается её добиться, ведь человек может всё.

В один день я узнал от приятелей, что всё это время у неё был парень. Мне казалось тогда, что наступил самый чёрный день в моей жизни. Я шёл – нет, маршировал. Солнце на чистом небе жарило — ещё немного, и оно бы меня ослепило. Рванул бы тогда разбивать витрины или угнал бы чей-то велосипед.

Когда я добрался до дома, из моих глаз полились слёзы. Пока я рыдал, на моё плечо легла чья-то рука.

Это был дядя Джо, наш сосед напротив. Он спросил, в чём дело — и так просто, что я чуть не выложил все карты на стол. Про отца решил умолчать, рассказал ему про Мэрилин.

Он тогда похлопал меня по плечу, усмехнулся и ответил что-то банальное и мудрое при том. Цитата непрямая — мол, она не стоит моих нервов. Что мне нужно достойно принять отказ и пережить его.

А ещё что человек не всемогущий, чтобы брать на себя всё.

С того дня я заходил иногда к дяде Джо — помочь с ремонтом автомобилей или просто поиграть с ним в бейсбол во дворе. Дядя Джо — простой механик, пухловатый, в замызганной клетчатой рубашке. Это мне в нём и нравилось.

Потом началась юность. Грубел голос, росли первые жидкие усики, настроение портилось по малейшему поводу. Мои приятели пробовали алкоголь и травку, решив, что наконец повзрослели. Мне же хватило ума не подсаживаться на дрянь.

Но я тоже отыскал себе зависимость. Табак. Сперва дым помогал успокоиться, а после осталась лишь въевшаяся привычка. Пробовал остановиться, но сначала не хотел, а потом уже не смог.

Привычка требовала подпитки. Я подрабатывал у дяди Джо за копеечку, чтобы иметь деньги на сигареты и не только — маминой помощи на отца и меня хватать перестало. Я всё реже ночевал дома — не хотелось находиться с отцом под одной крышей. Сын дяди Джо умер двадцать лет назад, и тот разрешал ночевать в его комнате. Понемногу я покидал отчий дом.

Помню, в один день захожу на крыльцо нашего дома, закуриваю. Стою, опершись на перила, курю... и понимаю, что в паре метров от меня стоит отец. Немая сцена на три минуты: я дымлю, а он жалостливо смотрит на уходящие к небу дымные колечки.

Потом случилось чудо: мир узнал про отцовские почеркушки. Он то ли выиграл какую-то премию, то ли они приглянулись некому меценату — точно не помню, да и не важно это.

Конкурс принёс ему значительную сумму денег, которую он просадил на всякую чушь. Он вообще был не совсем в адеквате в те дни: носился по дому и восторгался, что он теперь в истории, что память о нём будет вечна. И кабриолет купил. Непонятно, зачем он был ему нужен без прав – он и сейчас стоит припаркованный, без номеров, у нашего дома.

Когда деньги закончились, мне пришлось уговаривать маму возобновить поддержку.

Близилось окончание школы. Я давно смирился с тем, что середнячки – мой потолок, и моё небогатое будущее было хотя бы свободно от иллюзий. Дядя Джо предлагал пойти в дальнобойщики или механики – по его стопам. Я не спешил выбирать из двух зол меньшее.

Изредка меня посещал лирический настрой, и я писал стихи на том, что попадётся под руку. Это было нечто вроде разрядки – не запоминал их даже.

Помню, спускаюсь вниз по лестнице, прохожу мимо кухни, а там, в центре её, стоит отец. Держит в поднятых к потолку руках, словно манну небесную, какую-то бумажку.

Тут он замечает меня и с благоговением в голосе спрашивает:

— Это… Это твоё?

Я выхватываю у него бумажку и узнаю: мои стихи. Выдаю в ответ первое, что приходит в голову:

— Конечно нет, впервые это вижу.

И тут же из меня вырывается:

— Думаешь, я такой же, как ты?

Смотрю на отца и понимаю, что стоило сдержаться. В его взгляде за несколько секунд проносится падение Люцифера, смерть цивилизаций, пока не остаётся его визитная жалость. Мы смотрим друг на друга ещё пару секунд, затем я кладу листок к его ногам и ухожу.

После этого случая к отцу я не заглядывал. Наперегонки бежали последние годы старшей школы: я пил с ровесниками, обжимался с ровесницами и веселился как мог. Дядя Джо помогал мне справляться с похмельем, а также подкидывал презервативы, если была нужда. С его помощью я сдал и на права — практиковался на его потрёпанном универсале.

А потом приболела мама. Она слегла в больницу, не выходя на связь, и содержать отца пришлось мне. Я бегал с одной подработки на другую, пытался не вылететь из школы в последний год и очень уставал. В иные дни, вечером, я лежал развалиной в темноте, и мне казалось — вот он, конец. Сейчас я усну и проснусь уже трупом.

Я узнал, что у неё лимфома, не сразу. Нам сообщили об этом раздельно — сначала отцу, потом сыну.

На крыльце нашего дома я в неистовстве ору на него:

— Давай же! Вылечи её! Оплати свои счета! Или не можешь? ЧЕЛОВЕК ЖЕ МОЖЕТ ВСЁ!

Но он лишь молчит и смотрит на меня с той самой жалостью.

С той самой жалостью, когда не смог научить починке крана.

С той самой жалостью, когда наблюдал как я курю.

С той самой жалостью, когда я отрёкся от своих стихов.

Я не могу выносить это ничтожество и иду в дом. Не помня себя вхожу в его кабинет. Впервые в жизни.

Меня встречают декоративная катана, миниатюрные деревца, игуана в аквариуме. Павлинье перо в чернильнице, стимпанковая печатная машинка, современный ноутбук. Фигурка слона из красного дерева, огромные песочные часы, потрёпанное банджо. Взгляд перебегает с диковинки на диковинку – их десятки, сотни, они пестрят, кричат своей недоступной уникальностью. Эти крики складываются в душераздирающий хор, какофонию, от которой моя голова взрывается — я не выдерживаю, ору что-то нечленораздельно, начинаю сметать всё со стола, разбиваю часы и аквариум, разливаю по стенам чернила, бью банджо о пол, крушу, разрушаю, уничтожаю.

Больше ничего не осталось.

***

Равномерно гудит самолётный мотор. Я стою перед открытым шлюзом и наблюдаю за ржавыми лоскутами полей. Вдруг начинается приступ кашля.

Я выворачиваюсь наизнанку где-то с минуту — кажется, что я выхаркиваю лёгкие; вскоре приступ проходит. Совсем недавно я узнал, что к моему хроническому бронхиту прибавился туберкулёз. Сколько ни пытался бросить курить за двенадцать лет, так и не смог.

Не могу и сейчас, хотя с новыми затяжками болезнь въедается в меня всё глубже. Думаю, не брошу до тех пор, пока действительно ничего не останется — от лёгких или от мыслей. Смотря что закончится быстрее.

У меня есть любимая футбольная команда, за которой я ревностно слежу уже четвёртый год. Я работаю дальнобойщиком, предпочитаю имперский стаут и уж наверняка знаю, как отличить гвоздь от самореза.

Рядом стоит дядя Джо. Он сочувственно улыбается, хлопает по плечу. Его волосы и борода затронуты сединой, но в целом он не изменился. Всё так же работает механиком, всё такой же полный. И носит всё те же клетчатые рубашки.

— Готов? — спрашивает он.

Я несколько секунд наблюдаю за полями, затем сглатываю и киваю. Дядя Джо командует пилоту подняться выше.

С отцом мы с тех пор не общались. Не знаю, на какие деньги он выживал — возможно, на гонорары с произведений, помню, я где-то краем уха слышал его имя, два или три раза.

Вчера он сжёг себя заживо вместе со всем, что написал за жизнь. Устроил из этого целое представление: поднялся на крышу, привлёк внимание прохожих, обложил себя всеми бумагами и поджёг. Судя по видео с квадрокоптера, он что-то декламировал напоследок, но, как всегда, неразборчиво. «Жил без страха и умер без страха» — сказал бы, если б мог выкурить из памяти ту его жалость.

Он не оставил записки или завещания, и поначалу я понятия не имел, зачем он это сделал. Но я разгадал, следуя своей проклятой природе, что завершить это дело должен я.

Я также придумал, как его завершить.

Мы с дядей Джо берёмся за урну с отцовским прахом. Ржавые поля размываются молочно-белой пеленой. Подходим к раскрытой двери, открываем урну и наклоняем её к хвосту самолёта.

Теперь он там, откуда он родом, из чего он сделан, где ему самое место.

В облаках.