Освальд Плебейский Житие Поэта. Эссе

   Тема жизни Освальда Плебейского запала в меня после прочтения книги «Горький вкус снежного вина: трагедия в стихах, воспоминаниях и документах» [1]. Составитель и редактор — Владимир Алексеевич Черноземцев, ныне, к прискорбию, уже ушедший из жизни.
   Освальд Плебейский — кто он? Это человек исключительно трудной судьбы. Это Воин, защитивший страну в страшнейшей схватке, это Мученик «бесовских узилищ», это Поэт. Сам он о трансформациях своего имени и фамилии рассказывает следующее. «Мой отец Лавр Васильевич Савочкин по происхождению был уральский крестьянин. В Красной Армии дослужился до командира полка и решил расцветить свою геральдику в духе времени. Троих детей назвал очень красиво — Освальд, Сюзанна и Идея. Своё имя Лавр сменил на Лаврентий. А фамилию всем нам дал в честь римского плебса, то есть народа. В 20-е годы это было просто — заходи в загс и записывайся как душе угодно. Потом мать с ним развелась, вышла замуж за аристократа, перешедшего на сторону революции. В документах детей они с отчимом поставили нам его фамилию — Ерёмин. И имя мне дали человеческое — Валентин. Но, когда я получал паспорт, его оформили по метрике. В общем, запутаешься. Так я и остался жить с двумя именами-фамилиями. На могиле хочу, чтобы написали, как меня жена называет — Валентин Ерёмин» [12].
   Поэтический лик есть производное от того, что человек прожил. А это, как правило, немалая тайна. Немало слоёв, немало скорлуп покрывают тайну жизни любого человека.

                Я, Освальд Плебейский, пришёл.
   В ипостаси автора первой собственной книжки «Стальной календарь» (Сталинградское книжное издательство, 1959 г.) поэт-дебютант, как многие и до него и после своим первым сборником словно бы заявляет: «Это я, Господи! Это я, люди!» Вот он, наш автор, вот его первый сборник «Стальной календарь». И нам и себе он отвечает на вопрос: «Кто я, откуда?» — « Я из военной юности».
   «…на фронт он ушёл добровольцем в 18 лет. Командовал отделением в танковом десанте. Из всех военных профессий эта, пожалуй, одна из самых опасных. Десантники дрались врукопашную…» [12].
   Мне сказали, что такого рода войск — танковый десант — не было. Что ж, видимо, это неточность со стороны журналиста-интервьюера. В другом источнике (предисловие к [2]) я прочёл, что О. Плебейский был командиром отделения противотанковых ружей в гвардейском танковом корпусе. Наверное, это точнее. А насчёт рукопашных схваток — этого не отнять…

…Я был доверчив, нежен, смел,
Легко любил и воевал.
Какими песнями шумел
В моей душе девятый вал!
Мне было восемнадцать лет,
Да, звонких восемнадцать лет…
                [2, с. 14].
   А на самом-то деле, воевать — легко? Вот стихотворение «Бой»:

…Хохочут, содрогаясь, автоматы.

   Я про себя повторяю эту строку — так не сказал бы кто-либо другой, не побывавший в этом аду.

Тут захохочешь! Нам по восемнадцать.
А мы полны не нежностью, а злостью.
А мы сошлись, чтоб мёртвыми расстаться,
Скрестив штыков кровавые полозья.

Вдруг — схлынуло. Удушливо и тихо.
В канавах каски и обломки свай.
— Васильев, где ты? — Здесь. Какого лиха?
— Ты жив? — Как будто. — Выпьем? — Наливай!               
                [2, с. 16].
   Обратим внимание, какова прямо-таки фотографическая точность картинки: «…в канавах каски и обломки свай…» Сваи — им ведь и положено стоять в канавах, только стоять целыми и держать на себе настилы мостов, да вот не судьба, перемолоты они яростью боя. Ну, и каски — лютый ветер войны беспощадно сносит их с голов, да и вместе с ними… (Здесь лишь, как говорится в народе, не всяко лыко в строку — «штыков кровавые полозья» — это, наверное, неточно).

   А как будет после, когда всё это кончится, и заживём мирной жизнью (каждый ведь верит, что это наступит)?

…Как видно, мы обстроимся не враз,
Не враз привыкнем к креслам и подушкам.
И долго, долго будет сниться глаз,
Из-за куста берущий грудь на мушку.
И ты меня, прошу я, не лови
На горьком слове, вспышке иль обиде.
Так тяжело привыкшим ненавидеть
Учиться снова азбуке любви.
                [2, с. 18].

    Сбылось-таки! Стихотворение «Новый путь»:

…Ползёт по травам узкая
Стальная полоса
Через болото русское
И русские леса.
Возьму-ка я, попробую
Кувалду по плечу.
Солёным потом робу я
До нитки промочу.
Взрывчаткой сдуну кручу я,
Пробью туннели я.
И это будет лучшая
Песнь моя.
                [2, с. 47—48].
   
   В стихотворении «Стальной календарь» Поэт констатирует разницу между собой бывшим и нынешним:

…Я родился с девичьим лицом,
С ласковыми, нежными глазами.
Рос смешным, застенчивым юнцом,
Всё искал царевну за лесами.
Тропку к ней сквозь заросли ольхи
Рисовали мне ночные грёзы.
Я писал короткие стихи,
Лёгкие, как веточка берёзы.
А повсюду, оглашая даль,
Грохотала и свистела сталь.
Помню юность. Помню цех ночной.
Сладко так слипаются ресницы.
И гудит станок мой расточной,
Режет сталь, туманится, двоится.
Кран подъехал, зазвенел звонок,
Из кабины фыркнули подружки.
Я вскочил. И снова мой станок
С резким свистом завивает стружки.
Я свернул цыгарку и курю,
И на кран нет-нет да посмотрю.
Это ты, царевна, в цех пришла?
Это ты в кабине проплыла?
………………………………………………..
Взрывами сверкают цифры дат.
По просёлкам громыхают танки.
Возле башни девушка солдат
Сушит на броне свои портянки.
…………………………………………………
Жить так жить! И всё быстрей, быстрей
Бьётся сердце и шагают ноги.
Много, много белых январей
Встретил я в цеху или в дороге.
………………………………………….
Первые фундаменты уже
Встали на курганах кривобоких.
Строки отливаются в душе,
Словно сталь тяжёлая в опоках.
Из металла, камня и огня
Стал ковать теперь свои стихи я.
Как в цилиндрах, воя и звеня,
Рвётся в них души моей стихия.
                [2, с. 5—10].

   Стальные ряды созидателей (да простится мне этот невольный трафарет — так захватывает этот ныне позабытый пафос!) пополнились ещё одним своим бойцом — журналистом-работягой, пропагандистом-застрельщиком.

                Сарбай

«Быть по сему!» — И в землю туго
Рабочий вбил смолистый кол.
И всколыхнулась вся округа
До самых отдалённых сёл.
Электросварки брызжут искры,
Тяжёлый бур гудит в руках,
По лужам топают министры
В больших солдатских сапогах.
………………………………………………
А за палаткой чьи-то тени,
И страстный шёпот: «Не балуй»,
И глаз горячее цветенье,
И тихий смех и поцелуй.
И где-то слышно: «Баю-бай!»
Так начинается Сарбай.
                [2, с. 65—66].

                Строитель.

Дороги — впору утопиться.
Из каждого сугроба — ключ.
Машина — то самоубийцей
Бросается с отвесных круч,
То в гору лепится искусно —
И, опустив окружья век,
На кожаных подушках грузно
Подпрыгивает человек.
Ему любой металл послушен,
Он знает камня вес и цвет,
Как хлеб, десятку строек нужен
Его испытанный совет.
Но для себя (такое сталось!)
Он не слепил ещё угла.
Хоть по лицу давно уж старость
Мохнатой лапой провела.
……………………………………………
Преодолев свои одышки,
Он всё как есть излазит сам.
И так всю жизнь без передышки
По всем пустыням и лесам.
Когда в саду, в посёлке новом,
Услышишь песню, не забудь
Хорошим словом, добрым словом
Седых скитальцев помянуть.
                [2, с. 73—74].

   А это и не всё — радуют стихотворения «Мартен» [2, с. 93— 94], «Бульдозерист» [2, с. 95—96], «Кораблик» [2, с. 102—109].
   А чем обеспечен эта новая, послевоенная, созидательная жизнь — народ не забудет. Об этом глашатай-Поэт убедительно расскажет и нам и грядущим поколениям:

                Сталинград.
...только полоса
В десяток метров за спиной осталась.
Здесь даже пушку негде развернуть:
Колёса в Волге — ствол почти у фрицев.
Здесь негде выжить. Негде отдохнуть,
И негде перед смертью накуриться.
…………………………………………………
Но встал солдат, как факел, над полком,
Вскочил на танк в пылающей шинели.
И «тигр» оплывшим чёрным утюгом
Застыл на месте, не пробившись к цели.
И встал другой, когда порвалась связь,
И весь в крови, навек теряя память,
Дошёл, дополз, но выполнил приказ,
Соединив два провода зубами.
И третий встал! Но всех не перечесть…
Они на подвиг шли, как на работу.
И в этой простоте великой честь
И красота великого народа.
И армия, которая прошла
Сквозь столько стран,
Сквозь столько вьюг и ветров,
Костьми и сталью скомканной легла,
Разбившись насмерть о десяток метров!
……………………………………………………
По-сталинградски бились фронт и тыл.
Недаром здесь, у стен победоносных,
На пьедестале каменном застыл
Танк с именем «Челябинский колхозник».
Растут по-сталинградски города
По всей земле от Волжского до Братска.
Смиряются нам камень и вода,
Да и до звёзд недалеко добраться.
Но в Сталинграде глубже ощутишь,
Что это значит — русская размашка…
Лежит на травах солнечная тишь.
Сквозь дырку в каске проросла ромашка…
                [2, с. 77—84].

   Итак, не тратя сил и времени на дотошную оценку стихотворной умелости, графической чёткости письма, небанальности рифмовки, образности (не откажу себе в несказанном удовольствии вспомнить хотя бы один пример — о машине, самоубийцей бросающейся с кручи), пора сделать радующий вывод: в советскую поэзию пришёл настоящий поэт.

                Книга в рабочей спецовке.
   Небольшая книжечка, и в ней 11 стихотворений. Но если воспользоваться армейскими понятиями — это отдельное подразделение, причём специального назначения. Все стихотворения до единого посвящены строительству Сталинградской ГЭС (ныне, естественно, Волгоградской). И поэт здесь, как уже заявил себя в первой книжке — работяга- журналист, боец славной армии строителей. И это — не напыщенное иносказание. Совершенно недаром, не по блату и не за красивые слова он в итоге награждён знаком «Участнику строительства Волгоградской ГЭС», это тоже признание, в некотором роде лауреатство. Как журналист-репортёр, автор обследовал практически все участки и все горизонты стройки:

…привык я к пейзажу пыльных дорог
и воздвигаемых сооружений.
                [3, с. 10—11].

   Бульдозеры раздвигают котлован будущего моря:

…Но чем земля коварней и упрямей,
Тем всё грозней, неистовей мотор.
Тем всё хитрей меняет положенье
Ножа отполированная гладь.
И кажется, что сталь от напряженья
Вот-вот начнёт заклёпками стрелять…
                [3, с. 8 —9].

   А в это время:

…Примостившись возле тучи, верхолаз-электросварщик,
Словно дятел, арматуру носом огненным клевал…               
                [3, с. 14].

   И происходит всё на огромном пространстве и в огромном разбеге высот:

…Но тень, в полёте истончаясь,
Не долетает до земли.
                [3, с. 12— 13].

   Монтажник рассказывает:

…Есть высокое наслаждение:
Грузный статор в четыреста тонн,
Вставить точно в стальное сплетение,
И вмонтировать точно в бетон.
                [3, с. 30—31].

   Да, гидростроитель — это особая судьба:

…Приезжаем на голое место,
Уезжаем из города мы…
                [3, с. 30—31].

   А в перерыве на Гидрострое — концерт Большого театра! Как слушают эти люди!

…И забытые окурки за руки кусали нас…
                [3, с. 14 —17].

   И — финал-апофеоз — то, во имя чего столько времени трудились сотни тысяч людей: репортаж о затоплении котлована.

…Густые гроздья ловких тел
Все краны облепили тесно.
И ветер навесной свистел,
Раскачивая их над бездной.
………………………………..
…Новорождённый ручеек
Струился через перемычку.
………………………………..
…Напрасно голос надрывал
Порядка доблестный блюститель.
Напрасно к разуму взывал
Осипший громкоговоритель.
В три сотни тысяч ног пыля,
«Вода! Вода!» — кругом ревели.
………………………………………
…Вода вступала в ближний бой.
Хлестали волны, как попало.
И перед силою слепой
Толпа поспешно отступала.
…………………………………
…И к морю замедляя ход,
Мелела в изумленьи Волга,
И выл тревожно пароход,
Улёгшись на бок ненадолго…
                [3, с. 29—32].

   Да, более полувека прошло с тех пор, а читаешь и сейчас с волнением и гордостью.

                Яблоко с червоточиной.
   Сборник «Полдень над плёсами», третий по счёту. Входишь и — «Боже милостивый, что это?»  Стихотворение (стихотворение ли?) «Вечность»:

Вечность, вечность! Из тебя взялись мы.
И исчезнем в дымке голубой.
Ураган вселенских катаклизмов
И цветок — равны перед тобой.
Вечность — бесконечность озарений,
Атомов, галактик и планет,
Подвигов, страданий и прозрений,
Храбрецов, сгорающих на нет.
……………………………………….
И пускай мгновенны мы, как искры, —
Человек гигантское сумел.
Он прекрасен тем, что бескорыстно
Он прекрасен. Бескорыстно смел.
                [4, с. 5].

   Ей-Богу, можно предположить, что перед нами продукция некоего автомата по написанию стихов, своего рода синтезатора, снаряжённого в качестве программы грамматическими правилами: синтаксиса, орфографии и пунктуации, ритмики, набором непритязательных рифм и некоторым запасом словесных трафаретов.

   А следом — замечательное стихотворение «Уральская свадьба».

…Ну, зимушка! Стонет и свищет,
У сосен трещат позвонки.
Как скрученные корневища,
На скалах висят родники…
                [4, с. 8].

   Как ярко, легко, неподражаемо!.. Если бы так было всегда – фиксировать, подобно кинооператору то, что идёт к тебе само. Но кинооператору поэт не завидует. Ведь тому

…Не хватать раскалённую ручку,
Ощущая восторг и подъём,
Не врываться в словесные кручи,
Так, чтоб брызгали кляксы огнём.
Нет. В погоне за лучшим, за новым
Я открытиям техники рад.
Но оставьте мне мучиться словом
И отдайте другим аппарат.
                [4, с. 10].

   А на следующей странице — «Александру Блоку»:

…Он, как из камня, вышел из тумана
Своих стихов. И сам окаменел…
                [4. с. 12].

   Ну, опять… Можно по каким-то признакам и угадать мастера, осуществившего эту непонятную самоподмену, например, не спрятать вкус к рифме — «…на Земле… на семь лет». Ничего, что это притянуто за уши и выглядит «заплатой яркой на рубище». И совсем уж беспомощная концовка:

…Наращивают грозные потомки
Своих сердец невыносимый темп.

   А следом опять яркое, свежее творение — «Мой дуб».

… В каждой ненаписанной строке
Есть упрёк поэту, боль тупая.
Я на безымянном островке
Сердце под обрывом закопаю.
Листья, листья! Кованая медь,
Навсегда упущенные сроки.
Будут тихо листьями звенеть
Мною ненаписанные строки.
                [4, с. 16].

   «В троллейбусе». Так рифмовать — это как бы опаздывая на поезд — и прочитать-то некогда, что получилось:
 
…их таких ведь на свете много
………………………………………
староват я уже немного…
                [4, с. 18].

   «Дерево на обрыве». Рискованно так расти, погибнуть можно в любой миг. Но если судьба именно такова? (А ведь здесь, конечно же, прочитывается параллель с собственной судьбой). Что ж, остаётся так и стоять, живым вызовом судьбе, подобно пушкинскому герою из повести «Выстрел».

…Как бы поплёвывая вишню
В лицо безжалостной судьбе.
                [4, с. 25].

   Но снова:

Вам в душе скрывать ни капли нечего,
Вся вы непосредственность.
Вам за стойкой улыбнулась женщина
Добротой последнею.
                [4, с. 30].

   Невнятица! Кто автор? Не узнаю Освальда Плебейского!
   Но — метаморфозы продолжаются! Следует целый ряд просто восхитительных вещей: «Луна», «Немножко о себе», «Скрипка», «На родине». А «Смерть корабля» — вообще замечательный образец белого стиха, не побоюсь сказать, что это шедевр.

…И пришли рабочие. Вонзили
В грудь ему кинжалы автогена,
И полёт его певучих линий
Развалился на металлолом.
Это не жестоко, не гуманно.
Это объективно, как эпоха.
Мой стальной, мой боевой товарищ
Довоенной юности. Прощай!
                [4, с. 42].

   И ещё, в том же ключе — «Самоходка». Из текста этого шедевра просто невозможно выщипнуть строфу или даже двустишие для цитаты, можно только привести его полностью, настолько это цельная вещь.
   «Весенний Волгоград» — замечательная картина, посвящённая любимой женщине.
   «Мне хочется быть добрым чудаком…» — искреннее, небанально высказанное кредо автора…
   Что же это за непонятные качели от страницы к странице? Дерзну предложить своё определение. Это, я бы назвал, «феномен второй-третьей книги». Если в своей первой книге каждый дебютант, как начинающий спортсмен, готов умереть на дистанции, но победить, застолбить себе право участия в будущих ристалищах, то, войдя «в основной состав», он уже более прагматичен, иногда до цинизма. Неповторимая Фаина Раневская говорила, что сняться в плохом фильме — это плюнуть в вечность. Увы, не все наши «мастера культуры», тем более в условиях реалий того ещё времени, бывали столь же щепетильны. Победа в жесточайшей схватке за право издаться была зачастую альфой и омегой литературного процесса.

   Читатель! Дочитав это исследование до конца, ты увидишь любопытную вещь: данное выше утверждение сменится другим (в шашки-шахматы играли? Там нечто подобное происходит с шашками-пешками, дошедшими до последней горизонтали). Есть, увидите, захватывающая фабула!

                Раскатисто!
   Сборник «Откликной гребень». Стихотворение «Возвращение»:

Родное небо (аж до небыли!) —
Такая синяя штуковина!
До горизонта ли, до неба ли
Страна лесами оштыкована.
А поезд вьётся меж колоссами
Гранитными летучей прописью,
Многоголосыми колёсами
Легко играючи над пропастью.
Развёртывается без устали
Урал неровностью раскатистой,
Вдали — гравюрой златоустовской,
Вблизи — незыблемостью каслинской…
                [5, с. 13].

   Стихотворение «Канатная дорога»:

…Ведь я на тему выхожу,
Как на канатную дорогу.
И знаю, чтобы с высоты
Такой не оборваться сразу,
Слова должны быть, как болты,
Затянутые до отказа.
                [5, с.19].
(Стихотворение написано несколько ранее, входило во второй сборник автора).

              «Стихи о неистребимом». История Руси-России:

…И только женщина идёт.
Она идёт, и всё суровей,
Всё лучезарней голова.
Пусть запеклись, как сгустки крови,
Неизреченные слова.
Она идёт, не упадёт,
Она по всей земле пройдёт,
Она родит ещё народ.
                [5, с. 21—25].

   «Стихи о высокой душе» — посвящены любимой женщине, лёгкие, искренние, парящие.

Твоя душа — высокою страной,
Тибет Тибетом.
Легко дышать, наверно, и одной
Тебе, тебе там…
                [5, с. 26—28].

   Не отделяя своей судьбы от жертвенной участи своего поколения, поэт констатирует:

… Дело в личной славе ли?
Всё равно нам памятники,
Как великим, ставили!
Братские, глобальные.
На века, наверное.
Индивидуальные
Огоньки фанерные…
                [5, с. 34].

   А заглядывая в глубины предыдущих столетий, в стихотворении «Пророки» предостерегает:

…не заковывайте в бронзу —
Перстами раны их измерьте.
Нас с ними лишь разъединить
Слепое может поклоненье:
Порвать всегда живую нить,
Связующую поколенья.
                [5, с. 33].

   Поэма «Наум Невзоров» написана легко, импровизационно, в сказовом стиле. Она
фантасмагорична, как и сама история Пугачёвского бунта. Уличные бои. Те и другие
«кровя друг другу пущают» (речение из Шолохова, «Тихий Дон»). Обращаясь к теме пугачёвского восстания, принято вспоминать пушкинское определение: «…русский бунт, бессмысленный и беспощадный». При всём пиетете к классику, возразил бы: да, беспощадный, но отнюдь не бессмысленный — русский бунт не возникал беспричинно, на пустом месте.
   Освальд Плебейский никогда не был избалован известностью. В 1967 году в номере «Литературной России» от 16 июня был помещена рецензия на его сборник «Откликной гребень» — четвёртый по счёту. Критик Л. Латынин пишет: «…как это ни странно,
лучшее в книге Плебейского совсем не то, в чём воплощается опыт пережитого, но то, в чём бьётся живое ощущение истории… История у Плебейского в значительной мере служит напоминанием современнику о том, какой ценой заплачено за его сегодня» [10]. Стоит запомнить эту тираду, может быть, мы ещё к ней вернёмся (всё-таки единственная зафиксированная в нашей масс-медиа оценка творчества Поэта со стороны официальной литературной критики).

                «Посолонь» и «пересолонь»

   «Посолонь» — 5-й сборник О. Плебейского, вышел в 1969 году в Челябинске. Покажу ключевое для меня стихотворение:

В иное бы время родился я
Сказочником и знахарем.
Ладить бы сказы трудился я
Пасечникам и пахарям.
……………………………………………….
Над люлькой склонилась буденовка,
Шинель кольчужного веса,
И в губы лизнул меня тоненький
Лучик с головки эфеса.
Отец гоготнул умильно:
«Ну и горластый, бестия!
Савочкин! Что за фамилия?
Нет, мы с ним будем Плебейские…»
Меж каменных игол готики
Мне снились церквушки древние,
Избушки, как пёстрые ходики
Веков, разбегались деревнею.
Снились мне пахари. Бранные
Стяги и витязи русые.
Чем гуще вокруг иностранное, -
Тем слаще, затейливей русское.
И так говорил я молодцам:
— Что отжитого касательно, —
Над храмом, в котором не молятся,
Глумиться не обязательно.
Темны были предки — да славные!
Бедны были предки — да славные!
В лучших воспоминаниях —
Детство и юность — главное…
………………………………………………
С тех пор и живу я странным —
Как будто в избушке у пасечника.
С именем иностранным,
С душою русского сказочника.
                [6, с. 52—54].

   Не о себе говорю сейчас, но мне близки слова О. Плебейского из «Вступления» к циклу «Русские мотивы»:

…История! Боль моя! Страстная лирика тысячелетий!
Твоими напевами я опьянён навсегда.
                [6, с. 69].

   Неожиданно для меня оказалось, что и в анналах нашей областной прессы сохранился отзыв о творчестве О. Плебейского [11]. Что ж, почитаем!
   Отзыв посвящён именно сборнику «Посолонь». Внимание критика привлекло стихотворение «Александру Блоку». (Я на него же обратил внимание, прочтя ещё ранее сборник «Полдень над плёсами». Текстуально варианты идентичны, за исключением одного слова в последней строке: «невыносимый» и «невыразимый», что по большому-то счёту «без разницы».) Итак, цитируем.
   «Для любого человека, знающего творчество и жизнь Блока, дико и нелепо его сравнение со «сфинксом»… Творчество Блока, его духовная суть, его жизнь, его поиски были схожи с кипящей лавой… Что же это — литературная безграмотность или нарочитое пренебрежение исторической истиной?»
   Далее критик препарирует (но, заметим, весьма выборочно) цикл автора «Русские мотивы».
   «…Этот цикл из 16 главок, не считая вступления, по замыслу автора… должен отобразить Историю государства Российского, составленную по собственному вкусу… Как это ему удалось? Целых девять главок автор посвящает «отображению» борьбы Руси с татарами…»
   Критик невнимателен, и, возможно, нарочито: главки «Лада» и «Последняя ночь» необходимо вывести за скобки, в которые их заключил критик, они иной тематики, это нечто сказовое, некие лирические отступления.
   «…Последние главы «Русских мотивов» иллюстративно воспроизводят события истории России, чуть касаясь времён Петра Первого, Наполеона, Фридриха Великого, Европы, удивлённой русскими танками. И кончается вся эта произвольно «воспроизведённая» история такими строками:

Вставала Европа,
И вновь удивлённо глядела
На дымный Восток,
Где скрывались верхушки знамён,
Планета гудела.
Планеты горячее тело
В какие влетело
Загадки и сети времён?
Ракеты ревут.
В проводах заливается ветер.
Гудят поезда.
А куда, а куда, а куда?
Гляжу, как в пурге
Налегающих бурно столетий.
Над яростным миром
России сияет звезда.
                [6, с. 69—84].
   Можно ли считать подобный сумбур в какой-то мере историческим произведением, посвящённым России?»
   (Да, уж. Подставился автор.)
   «Нет никаких оснований говорить о художественных достоинствах «Русских мотивов»… О. Плебейский напустил в книге порядочно тумана, но и сквозь туман видны ошибочные представления автора и его беспомощность в художественном отношении.»
   М… да. Сурово.
   А давайте-ка сами прочитаем и этот цикл и весь сборник. Прежде всего: на возражение критик настроил сразу, поставив знак (?) после слов автора в предпоследней строке «Вступления»: «…История! Боль моя!..»
    Критик, если Вы подходите к нашей истории без боли там, где в ней болевые точки — лучше не подходите. Это первое.
   Второе. Уместен ли Ваш сарказм в отношении главок, посвящённых борьбе Руси с татарами: «…то он представляет себя в образе русского богатыря… то, используя реквизит преданий и сказок, вводит в действие всевозможные персонажи древних сказаний, вплоть до домовых и ведьм. То начинает смаковать мучения, истязания и казни…»
   Ну так и что, уважаемый критик? Автор, как говорится, «в своём праве». Вы намерены ограничить его в художественных правах? На такой случай народ припас поговорку: «Руки коротки».
   Вы, критик, пытаетесь уничтожить цикл, фактически выхватив из него лишь последнюю главку «И кто ожидал». Позвольте Вам этого не позволить. Ей-Богу, до несуразности странно полемизировать с оппонентом, коего давным-давно на свете нет. Предполагаемый мною автор сей оглобельной рецензии давно покоится на почётном месте одного из кладбищ региона, и мир его праху.
   Но — обязывает светлая память моего героя. Я не позволю затоптать прекрасные стихи из этого обсуждаемого цикла: Боян, Лада, Последняя ночь, Весть, Евпраксия, Набег, Землепашец… А не заметить стихотворение «Воробей» можно только с «широко закрытыми глазами». Только и остаётся сказать: «ай-ай»…

                Галерея художника.
   Думаю, есть такая закономерность — в начале творческого пути поэта книги его весьма отличны друг от друга. Идёт более или менее бурное развитие сущности поэта, и каждый раз он предстаёт в новой ипостаси. Постепенно он становится устоявшейся человеческой и поэтической личностью, с наработанным художественным почерком, и книги его уже похожи на персональную картинную галерею, когда переходишь из зала в зал с примерно таким чувством: «Да, это он! Узнаю его в каждой очередной картине», и с понятным интересом рассматриваешь эти картины. Таковы сборники «Равноденствие» (1975 г.) и Алые створы» (1980 г.)

                Взорванный окоём.
   Мне неизвестно, почему с 1980 года по 1994 у О. Плебейского нет никаких публикаций, что происходило с ним в эти годы. А в 1994 году — вдруг с головокружительной высоты по-настоящему раскрылся страшный ареал — его жизнь. Как гром с ясного неба, явилась буквально потрясающая книга, по нынешним понятиям — крохотная по объёму (176 страниц формата А5), подчёркнуто беспретенциозно названная «Стихотворения» [9]. Это подобно пробуренной скважине в слои сверхвысокого давления… Вот оно, Житие Поэта, и совершенно аутентичны его слова из предисловия книги: «…стихи этой книжки это и есть, собственно, моя биография. Остаётся только прокомментировать циклы». Что он и делает предельно лаконично, а я, Ваш покорный слуга, сделаю это чуть более развёрнуто, согласно своему пониманию.
   В книге собраны неизданные ранее стихотворения разных лет, начиная с золотого среднеазиатского своего детства (с 1937 года). Здесь совершенно нет слабых вещей — на отбор влиял уже некуда более зрелый возраст Поэта, просто категорически не допускающий слабин. И если стихотворения детского и юношеского периодов я назвал бы шлихами золота, то рождённые в нечеловеческих условиях войны и «бесовских узилищ» — это алмазы. А ведь именно так рождается алмаз — при запредельном давлении и истинно адской температуре.
   Цикл «Огнезит» (1939—1942 гг). охватывает стихи от школьных занятий до войны, когда юный Освальд стал работать на военном заводе (а, собственно, все до единого тогда они были военными). Опустим безмятежные юношеские стихи, естественным образом родившиеся у талантливого паренька. Перейдём к стихам военных лет, наполненным нетерпеливым ожиданием своего непосредственного участия в событиях, в решении судьбы страны. Уж чего они лишены, так это какой ни на есть красивости. А внеси-ка, попробуй, красивости в такие жуткие картины военного времени:

Ах, Цвиллинга, Цвиллинга — 34,
Четырёхэтажный на пустыре
Дом, где буржуйка в каждой квартире,
Вернее — в холодной и грязной норе.
Из каждой форточки, словно судьба,
То вонью, то дымом курится труба.
Стопушечным дивом на чёрной заре
Плывёт он — и жутко на пустыре.
Это наш дом несбывшихся чаяний,
Это наш дом воришек отчаянных,
Это наш дом похоронок, отчаяний,
Это наш дом интересов нечаянных.
Ах, Цвиллинга, Цвиллинга — 34,
По десять семей в развалюхе-квартире.
                [9, с. 24].
   Или:

В цех доходных нагнали зеков,
Заныла проволкой душа.
Они в курилках, как в сусеках,
Всё шарят, мусор вороша.
Ищи-свищи! Да за окурок
Мы сами продали б себя!
Они дрожат в лохмотьях курток,
Лопаты жалко теребя.
В углах узбеки жмутся кучей.
Им снится солнце, знойный сад.
Глаза слезливы, нос текучий,
Вниз пальцы синие скользят.
Как инструменты адской муки,
Звенят им гайки и болты.
И мрут, и мрут они, как мухи,
Голодно отверзая рты.
Ещё, красуясь блеском граций,
Сверканьем фрез и молотков,
Играют бойко ленинградцы
На кнопках голубых станков.
И самый старший — царь успехов —
Под тяжкий грохот, свист и вой
Глядит на зеков, на узбеков
И плачет белой головой.
                [9, с. 25].

   Что тут и как приукрасишь? Придать пафоса — получится ложь. Это возможно будет только в непредставимом пока будущем, которое будет ли для любого и каждого — вопрос вопросов.
   Кстати, давайте-ка рассмотрим фрагмент стихотворения «Стальной календарь», посвящённый работе юного автора на военном заводе перед уходом в армию.

Помню юность. Помню цех ночной.
Сладко так слипаются ресницы.
И гудит станок мой расточной,
Режет сталь, туманится, двоится.
Кран подъехал, зазвенел звонок,
Из кабины фыркнули подружки.
Я вскочил. И снова мой станок
С резким свистом завивает стружки.
Я свернул цыгарку и курю,
И на кран нет-нет да посмотрю.
Это ты, царевна, в цех пришла?
Это ты в кабине проплыла?
                [2, с. 7]

   Чувствуете эмоциональную пропасть, разделяющую стихотворения? То-то и оно! Но избави Боже винить автора в лицемерии. Всё просто: всматриваясь из зрелых лет в свою юность, видишь её сквозь целую систему свето- и цветофильтров…

   «…как только мне исполнилось 18 лет, я ушёл на фронт…»  [9].
   
   Дальнейшие стихи составляют цикл «Мне было восемнадцать  лет»,(1942—1948 гг). Много чего повидал боец Освальд Плебейский за свои боевые будни без праздников.

   «Освальд Лаврентьевич хорошо помнит первого убитого им немца. Это был офицер средних лет с хорошо вылепленным лицом и отличной выправкой. Если бы он не выстрелил в него первым, то сам упал бы замертво. Но <…> сержант испытал недостойный солдата упадок духа. Он… подумал о его детях, стариках-родителях… Он убивал теперь каждый день, и счёт увеличивался. Командиры отмечали его. Но тот немец всё стоял перед глазами. И тогда, подобно фиванской Антигоне, Освальд Плебейский отпустил свои чувства на волю. Он написал стихотворение, которое по понятным причинам спрятал подальше от чужих глаз…» [12].


…И вскрикнул я, когда подковкой
Последний высверкнул патрон:
«Убит!!! Убит!!!» А ветер хмуро
Ветвями ивы шелестит:
«Чему обрадовался сдуру?
Ведь человек тобой убит…»
                [9, с. 40]


   Как и все авторы, непосредственно участвовавшие в этой страшнейшей из войн, Освальд Плебейский вчертил свои штрихи в необъятнейшее панно её истории. Детали — все свои, достоверные, зримые, осязаемые. Вот: сбит немецкий самолёт, понятно, истребитель (пилот один), видимо, «Мессершмидт».

…И он упал с размаха на дорогу,
Взметнув на воздух снежные столбы,
Подпрыгнул вновь, как будто — прямо к Богу,
И вдребезги разбился о дубы.
………………………………………………………
Горит пилот, горят лицо и ноги,
Затылок цел. И только нет лица!
А было имя, девушка и ночи
Над островерхим домиком отца.
Горит пилот, как жёлтая резина,
Как все мы, виноватый без вины…
                [9, с. 46]

   Поэт не перестаёт удивляться в душе и ужасаться войне, взаимоистреблению, которое в мироустройстве, по самому его высокому счёту, является дикой, непростительной нелепостью. И которая в конце концов выжигает нервы до бесчувствия:

…но равнодушны выжженные нервы.
Я, развалясь на пушке под кустом,
С кинжала ем трофейные консервы.
Убитый друг не хочет больше есть.
Он смотрит в небо, нежно улыбаясь…

   И, подытоживая:

…Без подвига… без славы… просто так…
Как на войне. Везде и беспрестанно.
                [9, с. 48].

   Кстати, Поэт совершенно неспроста помещает в своё итоговое (как оказалось) прижизненное издание первоначальный вариант стихотворения. Давайте сравним его с тем вариантом, который дан в сборнике 1959 года «Стальной календарь».

               Убитый друг
Летят снаряды в воздухе густом,
Но отдыхать приказано солдатам.
Мой друг, откинув руку, под кустом,
Лежит в обнимку с тёплым автоматом.
Шипучей пулей был он срезан здесь.
Он смотрит в небо, нежно улыбаясь.
В его глазах земля и порох есть
И жажды счастья дымка голубая.
Потом мы взяли на руки его,
Спустили в щель на вековечный отдых,
И, не сказав на память ничего,
Три гулких залпа выпалили в воздух.
Скатился, как начищенный пятак,
Осенний лист с фуражки капитана.
Спокойны мы. Но это просто так —
Угрюмое спокойствие вулкана.
                [2, с. 19].

   А есть и текстуально мало отличающийся вариант в «Посолони». Очевидно, эти вариации были Поэту «не к душе». Всё это было — уход от непосредственного, истинного, что никуда не делось с течением времени, что сохранила нетленная душа Поэта.
   Что видим? А видим жёсткую, неусыпную заботу цензуры о должном уровне идеологического пафоса в потоке советской литературы. Беспощадно вытравлено, абортировано личное, индивидуальное, своё, незаёмное: «…равнодушны выжженные нервы…», «…убитый друг не хочет больше есть…», «…с кинжала ем трофейные консервы…».
   Но Бог с ней, отставим пока в сторону её, цензуру, возвратимся к теме человека, причём молодого, восемнадцатилетнего человека на войне. Вот это сквозное ощущение того, что ты жив лишь условно, и повседневная твоя работа в любой момент может эту условность оборвать, и в то же время ты условно убит, (ведь стакан, который наполовину полон — он же наполовину и пуст), но: работа, работа, работа!!! И концентрация такого состояния выливается в невероятнейшее стихотворение:

Я на фашистский пулемёт
Бегу. А други — около.
Тут пуля сладкая, как мёд,
Под самым сердцем съёкала.
В груди — горящее тавро!
Но вас ещё потешу я!
Тут пуля выбила ребро,
Как бумеранг взлетевшее.
Я засмеялся — Ой, добра
Я наглотался ихнего!
Тут в голове моей дыра
Трубой подзорной вспыхнула.
А пулемёт своё долбит:
Мол, ваше имя-отчество!
Заткнись ты! Знаю, что убит.
Да умирать не хочется!
                [9, с. 49].
   Это стихотворение должно войти во все хрестоматии советской Поэзии.

   Как лаконичен автор! Вот строка:

Повешенный качается у вуза…
                [9, с. 42].
   О ней одной можно написать целый трактат.
   А много после (по сухой хронологии — не так уж много после — в цикле 1945—1946 годов. Но: после войны. Это значит — много-много после) случится у автора «Баллада о смерти» — полушуточная, ёрническая, но в глубине-то весьма серьёзная, об этом яснее некуда говорят две последние строки:

…А смерть — она с войны мне не чужая,
И мы живём, друг друга уважая.
                [9, с. 70—71].

   Но вопреки всем ужасам, всей сюрреалистичности и такие, твардовско-тёркинские мотивы посещают поэта-бойца (ведь мрачному на войне не выжить!):

Вдоль села гремит кустарник,
Немцы там заместо птиц.
Сквозь пырей да сквозь татарник
Мельтешит какой-то фриц…
                [9, с. 47]

   А бывают и минуты осмысления, и тогда:

Вернусь домой — и не поверю,
И сам себя возненавижу.
…………………………………………..
Я убиваю на «отлично»,
Так что довольны командиры.
………………………………………………..
А я в людей и в Бога верю,
А я и мухи не обижу.
И это я подобен зверю?!
Вернусь домой — возненавижу!
                [9, с. 50]

   Тяжёлое ранение оборвало ратный путь воина. «… осколок мины повредил позвоночник. Одна нога оказалась вывернутой, вросла в тазобедренный сустав и теперь гнётся «не туда». Рука также не слушается… и позвоночник, «как кол торчащий, не давал во сне упасть» [12].
   Муки и вознесение — такая планида многих постигла и его, и изо всех сил спасала его, возвращала к жизни святая Дева — медсестра:

Я метался, обритый весь наголо,
Весь в бинтах среди смерти и зла.
А она целовала и плакала
И со мною в обнимку спала.
…………………………………….
Мне девчонка была Богоматерью,
Я девчонке — казнённый Христос…
                [9, с. 52 —53]

   «…После войны мы вернулись гордые, с сознанием великого исторического события, которое мы совершили своими руками. Как многого мы ожидали! Благодарности и послабления режима от Него! Роспуска колхозов, например, о котором мечтали крестьяне на фронте, ещё недавно подвергшиеся унижениям раскулачивания, коллективизации, лютой голодухе. Мы мечтали о послаблениях цензурных, когда можно будет более или менее спокойно высказать свои мысли и чувства. Каждый мечтал о своём. Но Он и Его подручные собирались с силами, чтобы уничтожить все надежды».               
[9, предисловие].

   Какое потрясение — полагая, что ад позади, а впереди — жизнь, попасть в ГБ-шную мясорубку, в новый, очередной круг ада! Трудно, почти невозможно поверить, но: «прокурор просил лично для Плебейского расстрел. Адвокат сказал, что не может защищать столь чуждый идейный элемент. Ему дали 10 лет. Это показалось чудом» [12].

                Суд
…Кусты все в сиреневом зуде
Кивают прощально в окно.
И дремлют унылые судьи,
Заспавшие совесть давно.
В большом лакированном зале —
Казённых голов круговерть.
Там что-то о смерти сказали!
Ты слышал? Сказали про смерть!
О сонный совет людоедов!
Они и не видели зал,
Где, запах могилы изведав,
Я душу со смертью вязал.
Весь сон этот, в звёздах, в погонах,
Был выдумкой дьявольских мест.
И только в оконных проёмах
Мне чудился огненный крест.
О крест мой! Моя небылица!
Лежишь ты, как воин, в пыли.
И смертью овеяны лица
Хозяев ничейной земли…
                [9, с. 85].

   «…И я решил построить себе «красивую крепость». Отсюда и раздел «Птица Эллин». Но этого мне хватило года на два, потом я замолчал совсем. И, наконец, реальность ворвалась в сознание, и я стал писать так называемые «лагерные стихи».                [9, предисловие].

Всё равно — что закат, что рассвет,
Позабылись движенья и звуки.
Жизнь была и не стало. И нет
Ни родных, ни друзей, ни подруги.
………………………………………..
И, вздымая тяжёлую цепь,
Я кричу в нерушимые своды:
— Нет, свобода — не ветер, не степь,
Это я называюсь свободой!
                [9, с. 87]

   Страшный быт лагеря представлен стихами поэта без всяких обиняков. Вот его, этого ада, Явь:

Весь лагерь в дымящемся свете
Прожекторов. Холод. Зима.

   Графический лаконизм. Две строки — и уже картина. А дальше — детали:

И в ватниках, словно медведи,
Преступники сходят с ума.
На вышке — охранник. Он добрый!
Он ласковый сын, может быть.

   Но вот этот антураж полнится зловещим содержанием:

Но сердце качается коброй
В неведомой сласти — убить!
                [9, с. 121]
   Нормальным людям, в нормальной ситуации эта сласть неведома. А в описываемом мире, что весь за пределами человечности, эта ненормальность — норма. «Винтовка рождает власть». Кто это сказал? Если не ошибаюсь, Муаммар Каддафи, причём во второй половине XX века. Но это он лишь озвучил извечную формулу античеловечного мироустройства. Да, винтовка охранника (а она всегда при нём) дала ему власть над самими жизнями тысяч этих абсолютно бесправных существ…
   Сложились детали в нечто цельное, и — совершенно поразительное стихотворение, которое и не сразу-то поймёшь, что это такое. Надо внимательно прочесть и отойти на некоторое расстояние, вдуматься («…большое видится на расстоянии…»).

Вот он, надёжа народная, вот  —
С тихой усмешкой идёт на развод.
Вышки впились, как пауки,
Прожекторами в предрассветную зону.
Вахта. Бригады. Мольбы, матюки.
«Накормлен по норме?!»  —
                Бац в зубы!
«Одет по сезону?!»  —
                Бац в морду.
Дистрофики — в сон. Рукава в рукава.
Сбились в пятёрки, гнутся надгробно.
Ворота заныли, качая права,
Зашевелились ватные копны.
Вонь и рваньё закачались кругом.
«А ну, без последнего, суки, бегом!»
Пятёрки отсчитывает идиот
По спинам корявой дубиной.
Пот от старанья струится, как йод,
Глаза — раскалённой рябиной.
За вахтой — конвой. В небесном огне
Псы воют, звенят пулемёты.
Нет! Всё это сделали дьяволы —
                не
Безграмотные идиоты.
Вот он, надёжа народная, вот —
Дистрофиков лупит в пах и в живот.
Играя дубиной, усы теребя,
Шальной похваляется рожей.
………………………………………..
Эх, Ванька ты, Ванька, кто же тебя,
За что же тебя, мой хороший?
                [9, с. 125— 126]

   Да это же громадная аллегория! Как в перевёрнутом бинокле, вдруг видишь всю страну, всю суть её общественного устройства, с абсолютной портретной узнаваемостью «народного надёжи».

   А вот это стихотворение — апофеоз!

                Воробей
Нет былого. Только снится
Песня о былом.
Воробей в окно темницы
Помахал крылом.
Посмотрел он и рассыпал
Звонкую капель:
«Из копилки неба выпал
Золотой апрель.
Там, за синими лесами,
Ворон на трубе.
Мать горючими слезами
Плачет о тебе.
Ленты сбросила девица,
Высохла лицом.
От бессонницы ресницы
Налились свинцом.
И товарищи за кружкой
Собрались давно —
Каждый со своей подружкой,
Каждый пьёт вино…»
Вот умолк он. Тихо. Глухо,
Только шелест крыл.
О проклятый сгусток пуха!
Что ты натворил?
Я глотаю жадно воздух,
Заглушаю плач.
Улетай, пока не поздно,
Маленький палач!
                [9, с. 90—91].

   Даже не будь Освальд Плебейский до сей поры поэтом, не имей он ни одной написанной строки — одним этим творением он обессмертил бы себя. Это — народная песня-плач, ей быть в веках, пока существует Поэзия.  Поэт сумел опубликовать это стихотворение ранее, в своём сборнике «Посолонь», в цикле «Русские мотивы», и это очень органично — история Руси-России немыслима без вот этого «плача». (Видимо, бдительные цензоры проглядели вот это «лично пережитое» — и на старуху бывает проруха).

   Даже, казалось бы, беспредельной, вневременной мертвящей всё и вся вокруг зиме наступает конец. Март (а ведь символично, что произошло это в марте) растапливает слежавшиеся, думалось, на века снежно-ледяные пласты, раскрывает захоронения, рушатся глыбы с высоченных карнизов…

Три дня, три ночи и три дня
Молчало в зоне радио.
За зоной — страхи, беготня,
Начальство сон утратило.
Подох! Кровавый пёс подох!
Абрек вонючий выдохся!
……………………………….
А взгляд начальства льстящ и лжив,
А мы наглеем рожей.
И я, брат, жив! И ты, брат, жив!
Безмерно Чудо Божие!
                [9, с. 127]

   Так что же — конец ужасам? Как бы не так! Мертвячина не так-то просто отступает. Сталин умер, но дело Его живёт. Хлынула на волю уголовщина, («социально близкие»!), а политическим, кого когда-то назначили во «враги народа» — СИДЕТЬ! До звонка!

   Но — рано ли, поздно ли:

Но открыли под вышкой ворота —
И шагнул я у всех на виду.
И зевает конвойная рота,
Хоть я дальше и дальше иду.
Надзиратели, как футболисты,
Руки жмут. Мол, игра не во зло.

   Да, иным хотелось бы легко перевернуть, «обнулить» прошлое, как по свистку судьи футбольного матча. Тем же самым надзирателям, которые, делая как бы обычное своё, рутинное дело, пробивали перед захоронением (на всякий случай) головы умершим зекам — а вдруг, хитрец, бежать надумал.

И на миг… Лишь на миг — мягкотелость!
Сердце в страхе ударило вспять.
И так сладостно мне захотелось
На обжитые нары опять.
                [9, с. 128].
   А что вы думаете — у человека есть некие неотъемлемые, человеческие слабости, этим он всегда отличается от робота.

   Массив неопубликованных своих произведений, написанных после освобождения, поэт объединил под названием «Откликной гребень», они относятся к 1964—1972 гг.

   Своё возвращение в родной, пронизанный воспоминаниями город для поэта есть
не только светлые ожидания, но и скорбь — по несбывшемуся, по утратам.

Челябинск! Ты жертвенной чашей мне,
Где юность сгорела светло.
Из каждой двери, в каждом окне
Мне машет её крыло.
И знаю: копни я легонько под ним,
И выступит кровь из земли.
Челябинск! Под небо твоё, как под нимб,
Вхожу я. Прими. Утоли!
                [9, с. 141]

   Всяческий самообман поэту давным-давно чужд, оценку прошедшему он даёт, не зажмуриваясь:

Прошло по земле поколенье,
Свой разум закрыв на засов…
……………………………………
Глазами ребёнка-дебила
Урал беззащитно глядит.
                [9, с. 140].

   Позиционируя себя, поэт слитен с эпохой:

…А я — человек эпохи,
А я — человек себя.
Пройдя полземли с оружием,
А половину — под,
Смеялся сквозь полукружия
Век, вытирая пот.
Так жил и живу без утайки
Я, непокорный судьбе.
Ясный, как штык в атаке.
Мудрый, как вещь в себе.
                [9, с. 147].

   И интереснейший феномен: в столе поэта лежат стихи-гранаты, стихи-бомбы… И он говорит об этом: «…я очень рано начал писать «в стол» и не видел в этом никакой трагедии. Просто я писал иначе, чем, допустим, Лебедев-Кумач, Исаковский, Долматовский… Я писал, зная, что меня не напечатают, потому что не мог не делать этого…публика здесь не при чём. И даже Муза не при чём. Природа творчества на много порядков выше. Это код, который даёт нам Создатель» [12].
   А в сборниках (легальных, скажем так с долей шутки) выходят стихи вполне в духе официальной идеологии — проникнутые пафосом труда и созидания, социальным оптимизмом. Двуличие автора? Бросьте! Не тот это человек. На него столько дней и лет ежеминутно глядела смерть, а он не жмурился. И разгадка проста: поэт слитен с эпохой, а эпоха — двулика. Отрицать это могут либо бесконечно наивные люди, либо закоренелые лицемеры. И это она, эпоха в своей другой ипостаси отрицает поэта, на что он реагирует вполне стоически — игнорируя внешние обстоятельства, это ему не впервой.
   И давайте вспомним вердикт литрецензента в «Литературной России» выпуска 1967 года. С хирургической точностью определено ядро, из коего может вырасти своеобразие, узнаваемость автора. И: «если не сойдёт, будем это место удалять». Сформулирована идеологическая колодка, по которой надлежало тачать запланированное количество стихотворных сборников, подобно сапогам. Ведь что, как не пережитое автором, обеспечивает его произведениям «лица необщее выражение»? Но… «Низзя! Как бы того-с … не вышло бы чего».

                Поэтический реквием — эпохе и себе.
   Завершает главную книгу поэта, книгу «Стихотворения» цикл «Мерещь». Подытожена жизнь: «…ничего хорошего не было и нет, но я пытаюсь всё же шевелиться… Время изменилось, и стихи, которые пятьдесят лет пролежали в столе, возможно напечатать…» [12]

…Не в годы ухожу я — в воды.
Жизнь — только ожиданье смерти,
Когда нет счастья и свободы.
Лишь ты одна мне тихий искус.
И здесь лишь, у последней тверди,
Я, может быть, и с жизнью свыкнусь,
Как свыкся с ожиданьем смерти.
                [9, с. 162].

   Несбыточная, заманчивая мечта:

…Взять бы душу да промыть под краном,
Смыть всю грязь налипшую и зло,
Чтоб она, качнувшись бликом странным,
Стала вновь прозрачной, как стекло…

   Но увы:

…Всё выжжено, всё гадко,
Лишь собачки чёрные скулят.
                [9, с. 164].

   И как бесполезно теперь сожалеть:

Золотопогонники,
Золотопокойники,
Боль родной земли.
С лицами точёными,
С мечтами утончёнными,
С думами учёными,
Где вы полегли?
                [9, с. 165].

   Да, было и такое племя в ушедшей России, беспощадно истреблённое в гражданской войне, кою так нетерпеливо ожидал «Великий Гений». Конечно, каждая сторона пишет свои иконы, и художник слова Освальд Плебейский — не исключение. «Прощание с эпохой» — не иначе как последний парад погибших частей России, пролетевшей, как комета, по трассе XX столетия. Здесь невозможно вычленить какую-либо отдельную строфу — парад есть парад, его чеканный слитный многотысячный ход не перебить, не остановить…
   «Мерещь» — прежде всего: это неологизм от Маяковского («Бруклинский мост»); в его толковании это вечерний сумрак, в котором очертания предметов делаются бредовыми, фантастическими. У О. Плебейского, думаю, смысл этого термина несколько шире — это среда, из которой исходит «мерещение». И стихотворение под этим названием — жуткая, болезненная, фантасмагоричная картина. Болезненная? А что есть болезнь? «Болезнь есть здоровая реакция организма на нездоровые условия его существования». Болен не поэт. Больна эпоха. Наступил её последний вечер. Вечер целой эпохи в истории России. Той эпохи, с которой слитен поэт Освальд Плебейский. От своих первых стихов в местных газетах, в «Пионерской правде» до печального цикла «Мерещь».

   «…И летопись окончена моя…». Это уже я, Ваш покорный слуга, говорю о своём труде, труде прочтения и осмысления поэзии О. Плебейского.

                Моё послесловие
   Но плавно закруглить мой текст не позволяет внезапно возникшее соображение. Смотрите: последнее, итожащее издание поэта — 1994 год. Последнее интервью с ним вышло в волгоградских «Областных вестях» 02.08.1996. Внимательно читаем это интервью: «…главная рукопись, пролежавшая в тайнике 50 лет, тоже, Бог даст, увидит свет» [12].
   Ну-ка, смекалистые, налицо нестыковка, давайте найдём решение. Три попытки понадобится, или меньше? Еще процитирую «Вы знаете, что такое демократия? Это когда государство перестаёт бояться старых и больных диссидентов» [12].
   Вынужден уточнить: надо, чтобы даже не боясь их, государство перестало их клинчевать. Здесь же государство старого и больного диссидента клинчует ещё не менее двух лет, не позволяя прессе напечатать интервью. Всего последовательней ненавидят тех, перед кем виноваты. Впрочем, ненависть — это из ряда человеческих эмоций. А здесь — всего лишь одна из функций власти по отношению к подчиняемому обществу: гнобить, давить, прессовать всё, что выделяется из стандарта. Это выполняется «на автомате», согласно установленной программе. Пусть по человеческим меркам протекло достаточно много времени — схема взаимоотношений «власть — человек» не изменилась, лишь смягчена интенсивность воздействия…

   Впрочем… Может быть, я и неправ, предположив некую властную задержку опубликования рецензии в газете «Областные вести» г. Волгограда. Дело в том, что заканчивая написание своего эссе в 2016-м году, я не знал, что в 1997-году, уже после кончины Поэта вышла по- настоящему итоговая его книга «Избранное», в которой и были опубликованы ранее неизвестные стихотворения и поэмы. Скорее всего, именно о них говорил в своём интервью Освальд Лаврентьевич.

   Выше я говорил о крайне скудном внимании масс- медиа к поэту. Но не ослабевало внимание к нему со стороны одной специфической структуры — так называемых
«искусствоведов в штатском». В последнем своём интервью (и единственном, оставшемся нам на печатных страницах) поэт рассказывает: «…я вышел на волю. Чекисты обо мне продолжали заботиться. Где бы я ни был, что бы ни делал — невидимые люди следили, слушали, поправляли, если что не так. Мои книги благодаря их усердию не выходили нормально, как у других. Сборник «Посолонь», например, 5 раз исправлялся цензурой. Я его и своим перестал считать… Из моей квартиры пропала рукопись стихов, которые я писал с самой войны. О ней знали только я и КГБ… Рукопись положили на место, когда мы с женой находились в гостях. Я несколько месяцев опомниться не мог…» [12].

   Усугубливал положение Освальда Плебейского и его независимый характер, его нелицеприятность в общении. Будучи заведующим отделом поэзии в Южно-Уральском
книжном издательстве, он последовательно защищал литературу от агрессивной бездарности, нисколько не боясь портить отношения с литературными «боярами» [13].

   Так вот где «собака порылась»! То, что я выше предположил профессиональным цинизмом, это — классическая бандитская подстава! Усугубленная унижением. В самом-то деле, Поэт Божией милостью, для оправдания полученного денежного аванса вынужден лихорадочно «нагнать листажа»!  Заполняя заданный объём квази-стихами, субпродуктом, суррогатом. Представ при этом перед читателем бессовестным литературным халтурщиком! А ведь и я, читатель — обокраден! Там, где могли родиться шедевры — там только стихоподобные ублюдки. Не будем задерживаться на доказательствах, достаточно снова заглянуть в изувеченные сборники О.Плебейского. Мне представился выброшенный морской бурей на чужой берег Гулливер — и сотни тысяч лилипутских верёвок, прикрутивших его к земле, распластанного, беспомощного.

   Как смог, я постарался хотя бы пунктирно поведать Вам отнюдь не тривиальную судьбу нашего земляка. Как смог, постарался донести своё в высшей степени уважительное отношение к его поэзии. Выводы попрошу читателя сделать самостоятельно. От себя скажу только следующее:
   Все мы вместе и каждый в отдельности — вечные должники матери-Родины. Но и у неё есть материнский долг в отношении своих детей. По крайней мере — непреходящий долг памяти. Мы-то смертны, она, Родина — бессмертна. И Челябинск — малая Родина Поэта, Воина, Человека Освальда Плебейского — с ним пока не в расчёте. Уверен в одном — здесь должно быть издано максимально полное собрание стихов поэта, оно будет не великим по объёму, но по содержанию — «томов премногих тяжелей».

   Челябинск! Твой сын вновь говорит тебе:

Челябинск! Под небо твоё, как под нимб, Вхожу я. Прими. Утоли!

                Библиография.
1. Горький вкус снежного вина: трагедия в стихах, воспоминаниях и документах / сост. и ред. В. Черноземцев. — Челябинск : Юж.-Урал. кн. изд-во, 2002 — 368 с.
2. Плебейский, О. Стальной календарь / О. Плебейский. — Сталинград : Кн. изд-во, 1959 — 111 с.
3. Плебейский, О. Рождение солнца»/ О. Плебейский. — Сталинград : Кн. изд-во, 1961 — 34 с.
4. Плебейский, О. Полдень над плёсами / О. Плебейский. — Волгоград : Ниж.-Волж. кн. Изд-во, 1964 — 54 с.
5. Плебейский, О. Откликной гребень / О. Плебейский. — Челябинск : Юж-Урал. кн. изд-во,
1966 — 96 с.
6. Плебейский, О. Посолонь / О. Плебейский. — Челябинск : Юж.-Урал. кн. изд-во, 1969 — 88 с.
7. Плебейский, О. Равноденствие / О. Плебейский. — Волгоград, 1975
8. Плебейский, О. Алые створы / О. Плебейский. — Волгоград, 1980
9. Плебейский, О. Стихотворения / О. Плебейский. — Волгоград : Станица, 1994 — 176 с.
10. Латынин, Л. На чаше весов / Л. Латынин // Лит. Россия. — 1967 — 16 июня.
11. Васильев, К. Что виднеется в тумане / К. Васильев // Челябинский рабочий. — 1969 — 16 авг.
12. Артюшина Т. «Сам я создал себя в тишине…» /Т. Артюшина // Областные вести [Волгоград]. — 1996 — 2 авг.
13. Устное воспоминание коллеги Поэта, бывшего работника Южно-Уральского книжного издательства Н. А. Кудричева.
               
                Октябрь 2016 г.
                Редактировано — май 2019 г.

                P. S.
   В 2018-м году издательством «Цицеро» (г. Челябинск) издано двухтомное собрание сочинений Плебейского О.Л. (стихотворения и поэмы). Составителем являюсь я, Ваш покорный слуга, вёрстка и издание — Феркель В.Б., художник — Кудричев Н.А.