Театр 3. Новый старый состав

***
   Шелабудова морщилась.
- Весна идет, бегут ручьи, - пытался поразить ее в гримерке за чашечкой коньяку начинающий артист Гренкин.
- Не так, - перебивала Шелабудова, - «весна идет, весне дорогу».
   Гренкин изо всех сил пытался не сползти под кресло со стыда.
- Комар-пискун…о любви мне говорил, - шептал зеленеющий Гренкин.
- Какой комар? Какой пискун?? Вы в своем уме?! – возмущалась Шелабудова.
   Гренкин позеленел и стошнил за кресло.
- Фу, как вы ухаживать за дамами не умеете! – подытожила Шелабудова и вышла.
   Гренкин зеленел, зеленел, распух, как красный шар да со стыда и лопнул.

                Трилогия Самополегречишного.

1.***
   «Должен же режиссер преследовать какие-то более высокие цели, чем просто прославиться?» - задал сам себе вопрос Самополегречишный. Его портрет кивнул ему со стены.
   Самополегречишный отодвинул стакан и стал придумывать цели.
  «Расслабление публики? – думал он, - а она напряжена ли? Как узнать? Или, напротив, цель – напряжение публики? А если она напряжена и так - дома, хозяйства у всех, аптеки, опять же, ночью не работают, а вдруг чего?»
   Портрет грохнул со стены. Но Самополегречишный уже спал со стаканом в руках. А, может, и не спал, а вошел в транс. Что, в принципе, для него одно и то же.

2.***
   «Должен же режиссер преследовать какие-нибудь более высокие цели, чем просто прославиться?» - задал сам себе вопрос Самополегречишный. Его портрет кивнул ему со стены.
   Самополегречишный отодвинул стакан и стал придумывать высокие цели.
- Самопознание себя через открытие сущего в отражении действительности? – спросил он.
   Замерев на секунду, ожил и захохотал:
- Эка, вы, батенька, завернули!
   Портрет грохнул со стены. Но Самополегречишный хохотал и не расслышал.  А может, он так спал, хохоча. Кто его разберет! Талантливый человек талантлив  во всем!

3.***
   «Должен же режиссер преследовать какие-нибудь более высокие цели, чем просто прославиться?» - задал сам себе вопрос Самополегречишный. Его портрет подмигнул ему со стены.
   Самополегречишный отодвинул стакан и рассвирипел.
- А никому я ничего не должен! И так слава эта давит на меня, будь она неладна! Знаешь, как тяжко нести ее бремя?? – кричал он в портрет. Портрет спокойно висел, и падать не собирался.
   Самополегречишный брякнул стакан о стену и вышел.

***
   Крнв был артист загадочный. Никто в театре о нем ничего не знал. Основная загадка состояла в том, какие буквы были между согласными в его фамилии.  Кто-то предположил, что он Коронов, так и повелось.
   Обычно, сам ошеломленный своей загадочностью, он заходил в репзал и изрекал что-то вроде:
- Не быть нам богами, ибо никогда богами мы не будем.
   На репетиции Коронов загадочно смотрел на режиссера, пока тот не сдавался и не говорил:
- Да. Так и играйте…
   Вне репетиции Крнв сидел обычно за кулисами в углу и загадочно курил крндш.

***
   Гренкин ощутил невероятное: утром в коридоре театра Шелабудова икнула.
   «По моему адресу» - подумал Гренкин и воспарил над землей.
   Парил, парил и припарил вечером на сцену, где увидел висящих на колосниках Петрова, Петрова-Яблочко и горячо обожаемую Шелабудову. Они свисали и пели песни, а Гренкин стоял и не знал, как к ним присоединиться.
   Стоял и не знал до тех пор, пока Шелабудова не упала с колосников. Впрочем, он и дальше стоял, прикрытый тенью кулис. Гренкин стоял. Петров и Петров-Яблочко продолжали свисать и петь. Шелабудова отряхнулась и пошла домой.

***
   У Макара Горобицкого была особенность: когда он играл любовь, он закусывал губу. Весь город ходил на его губу посмотреть. Поэтому, когда он на обсуждении вдруг начинал закусывать губу, все немедленно расходились. А не то как начнет Горобицкий закусывать, так его локомотивом не остановишь! Залюбит всех до серти!

***
   У Самополегречишного был прорыв таланта: он сам написал пьесу и решил ее поставить. Дал ее прочесть Шелабудовой и сказал следить. Шелабудова стояла с пачкой листов у сцены, а Самополегречишный репетировал сам с собой.
   Самому с собой ему бывало и смешно, и он иногда похлопывал себя по плечам в знак того, как ему хорошо репетируется.
   Шелабудова стояла и капала слезами на листки, вкушая всю силу таланта Самополегречишного.

***
   Сидит Фильдеперсов в алебастровом костюме; рядом с ним Самополегречишный в сатиновом; неподалеку Данилевский в велюровом.
   Напротив них стоят в крайнем недоумении зеленеющий Гренкин, закусывающий от волнения губу Макар Горобицкий и благоговейная, как корова Моисея, Шелабудова.
   Фельдиперсов приехал ставить «Жанну Д,арк» и сообщил всем о новом веянии: Жанну будет играть мужчина!
   Шелабудова икнула; Гренкин пополз в обморок; Горобицкий губу закусывать перестал и гордо вышел вперед:
- Я согласен!
   Фельдиперсов пожал ему руку и удалился. Самополегречишный и Данилевский переглянулись:
-А мы зачем?
   Гренкин устал от напряжения и сполз по стенке; Шелабудова продолжала икать, смотря куда-то вдаль.
   В комнату заглянул Крнв:
- Извиняюсь, я не опоздал?

                Комната.

1. Шишкин сидел и думал, как исчезнуть из скучного душного помещения. Вылететь в форточку. Улизнуть вдоль плинтуза. Сжаться в шарик и выкатиться.
2. Шелабудова сидела и думала о соприкосновении с ладонями молодого артиста Гренкина. Накануне он осмелел и, положив ей свою ладонь на поясницу под кофту, погладил ее, как лошадь по холке. Шелабудова сидела в душном помещении и думала об этом. Глаза ее выражали округление: они приходила к неутешительному выводу – ей понравилось.
3. Самополегречишный сидел в центре душного помещения и у него на все была своя оценка: слева сидели идиоты, прямо - недовольные недоумки, справа - всезнайки.
Однако Самополегречишный сидел, и уходить не собирался.
4. Сироткин вещал от стены душного помещения. О том, что «идиоты обычно сбиваются в стайки» (Самополегречишый: «К чему это он?»); о том, что «современные артистки по типу либо лиственницы, либо пихты, либо ели» (Шелабудова: «Что он несет?? Дуб идиотический!»); о том, что «добровольное неповиновение неприемлемо для артистов по отношению к режиссеру: должны повиноваться быстро и добровольно» (Шишкин: «Что я тут делаю?! Почему этот человек на меня кричит?»).
   Закончил Сироткин показом, как не нужно быть идиотом, разбивая себе лоб о стол.

***
   Шелабудова включила скепсис. Она рассекала воздух коридора, как лайнер, ища в кулуарах театра молодого артиста Гренкина.
   «Чой-то вы руки свои горячие на меня клАдете?» - думала Шелабудова формулировку гневного высказывания. Формулировка заблудилась в объемных извилинах ее мозга и Шелабудова встала посреди коридора, как вкопанная.
   Постояв так, решила, что ничего лучше в таком случае быть не может, как кроме как выпить коньяку.
   В это время артисты театра уже сообщили несчастному Гренкину, что его ищет Шелабудова и он, зеленея, как раз полз по коридору навстречу неизбежности. Но пока полз, Шелабудова уже уплыла, и даже уже попивала коньяк из эмалированного чайника, и мысли ее успокоились.

***
   Безысходная тоска захлестнула Сироткина, и он решил поведать об этом артистам, для чего и собрал их в зале. Сам вышел на сцену, и, одинокий в луче света прожектора, со скорбным лицом стал читать лекцию о том, как важно учитывать природу людей и обращать внимание на различность личностей каждого; как важно иметь эмпатию, такт, и понимать особенности личностей и их различия; что нужно быть бесконечно тактичным и вовлеченным в проблемы других, проявляя заботу и терпение по отношению к чужим недостаткам.
   Сироткин говорил пять часов без остановки и не отпускал никого из зала даже в уборную.
   Артисты к концу лекции под давлением эмпатии и бесконечного такта режиссера Сироткина кто съежился, кто сложился пополам.
   Безысходная тоска покинула Сироткина, и он довольный пошел домой, задевая левой пяткой носок правого ботинка.   

***
   Шелабудова и Гренкин столкнулись своими эго. Гренкин изъяснялся пространно, но стоял на своём, непонятно на чем, заставляя Шелабудову гневно кричать в него нелицеприятное.
   Мимо вдоль стенки проползал Крнв и случайно обронил: «Так в мужика орать - век...», но не успел он договорить, как Шелабудова, повернувшись к нему и сверкнув глазами, истошно завопила. На крик её и несчастного Гренкина прибежал Самополегречишный и, прижав Крнва к стене, стал нещадно лупить его перчатками по щекам, защищая поруганную честь дамы.
   Гренкин спешно отползал вдаль.

***
   Хвостовертова увидела на набережной унылого Гренкина, кормящего батоном голубей. После недолгого унылого разговора с ним, она поняла, что виной всему Шелабудова и ее несносный характер.
   Хвостовертова страстно махнула юбкой и взяла курс на театр, где хотела застать Шелабудову и надавать ей по напудренным щекам.
   Встретив Шелабудову в коридоре, Хвостовертова встала в три четверти и зыркнула на нее.
   Хвостовертова (поджав губы):
- Позвольте.
   Шелабудова (остановившись анфас и приподнимая брови):
- Проходите.
   Так и разошлись.

***
   У Шелабудовой родилось: судорожной рукой стала она писать своим поклонникам письма о том, как ей, мол, приятно их внимание и проч., но что не может ответить она взаимностию всем и каждому, так как имеет невероятную влюбленность в N. В письмах подписала, что с нетерпением ждёт N. в своей жизни и, если он понял, что это он, то немедля ждёт его в своей гримёрной 14 февраля в 20.00, дабы признаться в своих чувствах и разделить их с ним во веки веков, аминь.
   14 февраля в 20.00 в гримерную Ш. приперлись, конечно же, все, кто мог: Гренкин, Петров и Петров-Яблочко; Горобицкий и Данилевский. Петрову-Яблочко Шелабудова даже не писала, он пришел за компанию с Петровым, которому, конечно же, она тоже не писала, а которому разболтал все Горобицкий, сказав, что 14 февраля в 20.00 в гримерной Ш. "баб раздают". Горобицкому Шелабудова тоже не писала, а пришел он потому, что подслушал, как Данилевский торжественно, вслух и с выражением читал долгожданное письмо от Шелабудовой у себя в гримерной.
   Гренкин приполз с букетом; Данилевский помылся сильней обычного и напомадил волосы так, что благоухал, как роза; Горобицкий на всякий случай начал закусывать губу, едва войдя; Петров и Петров-Яблочко, хоть и не были близнецами, а оба надували щеки и важно выпячивали грудь.
   Шелабудова посмотрела на эту расписную компанию и стала гонять всех чайником, разбрызгивая коньяк и слезы в разные стороны. Мужчины не понимали, чем недостойны, и из гримерной не уходили, а только уклонялись от чайника.     Проходивший мимо Крнв посчитал забаву с чайником странной и прошел мимо.
   До Шелабудовой дошло: самому N. она письма и не написала!

***
   Артист Петров решил, что будет добиваться от себя идеальной игры и стал оставаться репетировать один, когда шумная актерская братия наконец покидала театр. Но тут ему не давали покоя шарящие в полумраке монтировщики и световики, выстраивающие декорации и свет на следующий день.
   Петров стоял посреди сцены под светом прожектора, заламывал руки, как-то падал набок, отставляя ногу с растопыренными пальцами; монтировщики тащили мимо гремящую деревянную платформу; Петров взвывал и корчился, изредка произнося что-то вроде «изысть»; свет гас и снова зажигался, слепя глаза; монтировщики беспардонно галдели и предлагали помощь, но Петров вяло отмахивался от них; будучи весь в себе, он внезапно взбрыкивал, как молодой конь, вышагивая по кругу; идеальная игра, видимо, маячила где-то в зале, раз Петров так истошно и порывисто кричал свое «изысть!», простирая к залу руки с растопыренными перстами.
   Петров-Яблочко долго наблюдал за страданиями Петрова, вися на колоссниках на заднем плане. Колоссники пошли вниз, и Яблочко спустился, как мессия, попав в луч света.
- Чего «известь» - то? - спросил он Петрова, - про строительство что-то?
   Петров лег на дощатый пол и замер.
   Яблочко стал заламывать руки и корячиться; бегать, прихрамывая, по кругу, как старый конь, потряхивая ногой:
- Известь! - кричал Яблочко, - известь!
   Петров вяло приподнял голову, посмотрел на Яблочко и понял, что идеал недосягаем.

***
   Гаваджаидзе пришел новым помрежем. Всем казалось, что пришел он с улицы. Просто мел улицы, зашёл в театр - и сделали его помрежем!
- Гаваджаидзе, когда третий звонок?
- Звонок?- переспрашивал Гаваджаидзе, щурясь на артистов.
   Артисты вздыхали и садились слушать, когда третий звонок, чтобы не пропустить.
- Гаваджаидзе, пойдем с нами, выпьем,- говорили ему.
   Гаваджаидзе лишь кланялся, почтительно или с каким иным посылом, и уходил в тень кулис.
   Однажды Гаваджаидзе увидел обнаженную лодыжку Шелабудовой и с тех пор никто от него и слова не услышал. Пока не повис однажды Гаваджаидзе с Яблочко на колоссниках...

***
   Яблочко и Гаваджаидзе висели на колоссниках. Яблочко без остановки говорил:
- Вот отсюда прекрасно виден верхний профиль артисток, так сказать, их верхний срез!
   Гаваджаидзе кивал и хлопал ресницами.
- Держись крепче, сейчас Горобицкий любовь играть будет, - говорил Яблочко и замирал, Гаваджаидзе тоже замирал,- нам ничего тут не страшно, отсюда не видно, КАК он закусывает!
- Закусыват?- переспрашивая Гаваджаидзе.
- Губу закусывает. Дамская половина зала обычно в обмороки от этого падает!
   Гаваджаидзе, затаив дыхание, ждал. Но артистки не выходили показать свой "верхний срез", а Горобицкий не спешил закусывать.
   Тут Гаваджаидзе вспоминал, что он помреж, хлопал себя по лбу, с грохотом сваливался с колоссников, и бегом бежал начинать спектакль.
   Теперь обычным явлением был грохот за занавесом перед спектаклем, по нему- то артисты и ориентировались, что спектакль начался.

***
   Сложно было догадаться, чего больше опасался Самополегречишный: того, что его постановку поймут, или того, что-таки не поймут.
   Самополегречишный решил идти нестандартным методом. Нестандартный метод его был чересчур замудрен и непонятен: артисты хватались за головы и беззвучно рыдали за кулисами. Тогда Самополегречишный решил применить к нестандартному методу блестящее решение: цели, задачи, зерна и линии ролей он кратенько расписал на костюмах артистов.
   В итоге Петров вышел в набедренной повязке, у Шелабудовой скромно висел передний лоскут, с головы до ног исписанный текстом, несчастный Гренкин оказался закутанным, как мумия в почти дамское платье и т.д.
   Город постановку не понял. Или-таки понял. Бог его, город, разберёт.
   Зато артисты начитались и после премьеры стали ходить умные и важные.
   
***
   Шелабудова выпучила глаза и принялась петь. Песня глухо отдавалась где-то в нутрях слушающих её.
   Чепушаев сидел смирно, раскрыв рот. Галстук Чепушаев выбрал жёлтый. Под цвет к поперечным квадратам на брюках.
   Гренкин смотрел на Шелабудову снизу вверх; Самополегречишный впервые удалился с собственного спектакля; Хвостовертова криво нарисовала вторую бровь;   Шишкин воткнул вилку в розетку - и ничего не произошло!
   В мире определенно что-то не так!

***
- Итак, она входит на гумно, - повествует Самополегречишный. Артисты тихонько хихикают.
- Она невыволошная, понимаете вы? – спрашивает Самополегречишный у Шелабудовой. Но та только прыскает от смеха внутрь себя и пытается сфокусировать взгляд на великом Самополегречишном.
   Самополегречишный, не замечая пня, поставленного кем-то в зале, спотыкается об него и падает.
- Навзничь! – шушукаются артисты.
   Самополегречишный отряхивается и продолжает:
- Входит она, невыволошная, на гумно, а там темно!
   Шелабудова делает шаг вперед и щурит глаза.
- На гумне темно, а в темне окно, - подхватывает кто-то из артистов. Самополегречишный, не замечая никого, продолжает:
- А тут он, касатик вихрастый, луч солнца в ее темном царстве, - и сам вскакивает на сцену.
- А-а, - протягивают артисты, - ну, понятно. Он – касатик, - и домой пошли.
   Шелабудова «на гумне», Самополегречишный прической машет, ноги в сапогах алых высоко задирает; задирал, задирал, разгорячился, раскраснелся под цвет сапог, красавец; Шелабудова стояла, стояла и тоже ушла. Впрочем, Самополегречишный не расстроился – сам доиграл. И гумно. И темно. И касатика вихрастого с нею, невыволошной.