Лара

Зачем была вся эта жизнь?
Куда она ушла?
Вот фотография лежит –
Без рамки, без стекла.

На ней всё больше белизны
И пятен световых –
Из давней, призрачной весны
Привет всегда живых…


Есть вещи, которые структурируют нашу сумбурную, хаотичную жизнь, ее неостановимый поток. Ставят вешки, что ли... Или верстовые столбики. Они нужны нам, иначе, за что зацепиться в пучине-водовороте  наших бесконечных и волнообразных эмоций--переживаний? Это, например, семейные праздники, памятные даты, вещи-символы и раритеты. Вызывающие ряд ассоциаций, подводящие промежуточные итоги, извлекающие пласты из прошлого, нацеливающие на будущее… Заставляющие и смеяться, и плакать.
Одной из таких вешек для меня были письма. Личные. Приученная к их писанию с раннего детства, я занималась этим, по сути, всю жизнь. Сначала писала бабушке, с которой мне пришлось разлучиться в семь лет – мы уехали в Белгород, потом классу и первой учительнице, с которым расставалась из-за нового переезда, а потом, когда бабушки не стало, письма посылались ее дочери, то есть, моей тетушке Ларе. Она тоже проживала в Иркутске, преподавала  в инъязе и являлась для нас с сестрой первым в жизни настоящим кумиром, сравнимым только с фотографиями артистов, их накопился в доме целый альбом. Лара – стремительно-юная, стройная по-балетному, всегда модно одетая, да еще с длинными каштановыми волосами. «У меня такой косы никогда не будет» - вздыхала я. А сестричка Леночка – страдала еще более, ее до пяти лет вообще под ноль стригли.

Детей тетушке  (кстати, мы так ее никогда не называли, только Лара или Ларочка) Бог не послал, их место заменили мы – племяшки, как она называла нас. Баловала подарками, однажды даже щеночка овчарки за пазухой принесла – студенты подарили, и Джек стал верным другом нашей семьи. Она окутывала нас своим очарованием, артистичностью,  на ходу учила английскому, выпрямляла нам позвоночник строгой рукой, играла с нами в лото и прятки, а летом брала нас с собой на пляж, где к ней всё время приставали какие-то молодые люди. А мы тоже приставали и канючили – звали быстрее купаться: «Ну Лала, ну посли в леку – занудствовала Леночка, она долго не выговаривала буквы «р», «ш» и многие другие. Ларочка же в воду не спешила, гораздо больше она любила загорать – жариться на редком сибирском солнышке.
 О, эти ее каникулы! Как же мы ждали их, считая дни и часы - когда можно было целый день проводить с нашей любимицей! Она рассказывала нам волшебные стихи, всякие фантастические истории, будившие наше воображение, превращала скучные домашние дела в игру.  Надмирность Лары, причастность к некой невыразимой словами тайне завораживали. Иногда, тщательно (аккуратистка!) моя посуду в большой миске, она глубоко задумывалась, уходя в свой мир, а порой пугала нас, напевая вполголоса романс: «Умру ли я, ты над могилою гори-сияй, моя звезда». И тогда из самой глубины наших полумладенческих еще  сердечек раздавался дружный вопль: «Нет, Лалочка! Не умилай!!!»

Сейчас я вспоминаю особенности ее натуры – например, склонность к одиночеству, из-за которой у нее практически не имелось подруг: если она и общалась, то с мальчишками-подростками лет 12-15, находя с ними общий язык и точки совпадения интересов. По словам мамы, такой Лара была с раннего детства – одиночкой. Словно прячущейся за невидимым трехметровым забором. Сторонилась людей, особенно шумных, впрочем, любых. Возможно, сказалось то, что на ее глазах в 37-м увели на расстрел отца, который именно Ларочку любил больше всех. И двухлетний ребенок ковылял за ним – с крыльца, потом по осенним мерзлым кочкам грязи и льда… ковылял, пока мог – до черной машины. Тогда она повредила себе ножку. И обреченного отца эта ее ножка сводила с ума. Он кричал жене уже из окна "воронка": «Нина, у Ларочки ножка, ножка! Слышишь!?» 
Но травма коснулась не только ножки… С тех пор у Лары стали проявляться странности.  Она не выносила насилия над собой, даже со стороны старшей сестры, которая часто плакала от упрямства младшей: так, Лара могла сесть на снег посередине дороги в детсад и поднять ее не представлялось возможным никому. Только одного человека она признавала за «человека» – соседа по дому деда Мартына – татарина в лохматой шапке, не снимаемой даже летом, и с вечной трубкой в безмолвном рту.  Девочка звала его «Мантыр». Он тоже был угрюм, слыл большим чудаком и никого не жаловал. Кроме Ларочки. Ее подкармливал, чем мог – леденцом в крошках махорки, засохшим кусочком белого хлеба. Делал ей свистульки из дерева. Эта странная дружба сначала всех удивляла, а потом все махнули на них рукой. Перед самой войной Мантыр умер. И Лара снова замкнулась в себе, будто всё время копаясь в каких-то внутренних знаниях, не ведомых никому, и бродя в нескончаемых извилистых лабиринтах – то ли памяти, то ли воображения. А может, это одно и то же? Но впускать туда она никого не собиралась… У нее была феноменальная выдержка. Только раз она подвела девочку: Лара увидела в окне соседнего барака, что "там дядя висит!" Эти слова она долго потом кричала вслух, и даже по ночам...

Ларочка поступила в институт сама, без всякой помощи-протекции и без денег – тогда об этом и речи быть не могло. Старалась изо всех сил, перфекционистка во всём. Мы хранили ее тетрадки долго, пока не покинули дом бабушки. Как же славно тогда в нем жилось! Бабулечка с шаньгами и анютиными глазками на подоконниках, энергичные мама с папой, гости, юная тетушка и восемнадцатилетний дядюшка – будущий моряк - слезно-музыкальные проводы его в армию, а потом ожидания на побывку были еще впереди. И веселый пёс Джек… И ближний кедровый лес с цветами и грибами, и много-много удивительного, наполнявшего этот красочный и теплый мир.

По вечерам Ларочка уходила на какие-то таинственные танцы, и мы тосковали и ревновали ее к этому месту и тем, кто, по-видимому, ждал ее там. И если удавалось не заснуть, вопреки родительским указаниям, мы норовили хоть на миг, но прижаться к этому живому ароматному чуду,  к ней  – оживленной, кокетничающей, закидывающей косу за плечо шикарным жестом и шуршащую воланом прекрасного платья. Словом, это была самая настоящая Фея.
Но, оказывается, у фей тоже есть карма. Или по-русски судьба.  Она возникла  для нашей Лары на тех самых танцах в виде будущего мужа-алкоголика по имени Толик. Но это его пристрастие выяснилось  лишь впоследствии, а сначала любовь к симпатичному хохмачу и крепышу напрочь затмила взор и разум юной тетушке. «Не пара он тебе!» – призывали к здравому смыслу родня, подруги и соседи, - ты с высшим образованием, а он еле восьмилетку окончил, - водила с гришевской окраины. И родители безграмотные, и брат шпана. И дружки такие же шоферюги-выпивохи. Да и моложе на пять лет. А ты –  преподаватель вуза! Что это будет? »
Особенно боролась с опасностью мезальянса наша мама Лиля – старшая Ларина сестра – вплоть до разрыва отношений, до неистовства. Уж таким характером обладала мама. Но у Лары имелось оружие против трибунных речей старшей, уже замужней сестрицы  – великое упрямство. Которым она гордилась, говоря: «Я никогда никого не слушала и не буду!». Это составляло один из ее железных принципов. Надо сказать, и мама, и Лара - обе отличались упорством и категоричностью - дочери революционера, что и говорить!

Я помню эти долгие ночные споры на высоких тонах, хоть и за закрытой дверью. Однажды под предлогом малой нужды мне удалось подсмотреть такую картину: Лара по-партизански закусив губу и гордо подняв подбородок стоит, оперевшись прямой как струна спиной на притолоку, и весь ее облик выражает непреклонность скалы. А мама и бабушка обе расстроенные до красноты в сотый раз повторяют: «Будешь слезы на кулак с ним мотать, вот посмотришь!»
«Я люблю его! Как вы не понимаете?!» – ответствует Лара.

Как это «мотать слезы»? – думала я. Узнала, когда мы, уже разлучившись с Ларой, стали получать грустные новости о ее жизни: о частых ссорах с Толиком, и не без тяжелого рукоприкладства, о пьяных компаниях в доме и около, о постоянном вымогательстве денег.  Письма ее носили всё более невеселый характер, где она описывала свои горестные попытки приучить Толика к книгам, музыке и порядку.
Я всегда обожала письма Лары, этот ее уникальный изящный почерк с острыми углами… Я копировала его и получалось иногда довольно похоже, любовалась фотографией свадьбы – совсем простенькой, без пафоса и роскоши, не то, что сейчас учиняют – феерии разные... Светленькое платьице на безукоризненной фигурке,  сшитое бабушкой, коса через плечо и чудные новые туфельки. Уж все старые-то я знала как свои пять пальцев – они были перемеряны перед огромным зеркалом сто раз. Забыла сказать, что Лара имела ножку Золушки – тридцать третий размер…
На фото после росписи в загсе меня поражал взгляд Лары – потусторонний что ли, мистический. К этому она была склонна всегда. Молодой муж выглядел залихватски-развеселым, в клетчатой рубашке, симпатичным, хотя и простоватым. Без мистики. Задорный чуб, прищур голубых глаз – вполне можно понять Ларину любовь. Это потом при встрече через десять лет, когда пара приезжала к нам в гости,  я увидела уже другого человека: опухшего, тяжелого на подъем, с погасшим взором. Ларочка тоже изменилась – на руках проступили синие вены, морщины у бывше-прекрасных, миндалевидных  глаз, ощущалась надломленность в облике и голосе. Но, тем не менее, в секретных разговорах с мамой она все так же упрямо повторяла: «Я люблю его! И у нас с ним бывают минуты высшего счастья! А тебе, Лиля, никогда этого не понять!» 
Сестры опять ссорились, мама как старшая, просто тряслась за сестру, видя глубокие изъяны этого брака, эрозию несчастья. Так продолжалось ни много ни мало три десятка лет, в течение которых она звала Лару в наши южные злачные места:  «Брось своего алкаша, брось всё и переезжай сюда. К нам!  Работу тут найдешь, с жильем поможем, не проблема. Спасай себя, ведь ты же не видела еще нормальной жизни! Хоть бы раз на курорт съездила, нервы в порядок привела. Что же ты делаешь с собой?! Ты же уважаемый преподаватель, а живешь как бесправная рабыня! Ты же гибнешь! Вон, говоришь, высохла вся… – такие нервные разговоры по межгороду повторялись из месяца в месяц и из года в год.  И трубка при этом раскалялась как вольтова дуга.
И действительно, такой переезд был вполне реален. И необходим – с точки зрения здравого смысла. Тем более, что у сугубо бережливой Лары имелись накопления. Но нет. Лара на восьми листах описывала свои муки и обиды, почём зря костерила Толика, его подлость и невменяемость, матерщину и наносимые ей моральные и физические раны.  Мы были в курсе всех этапов его, да и её, деградации, однако из этого ничего не следовало…
А в павловскую реформу все многолетние сбережения Ларочки стали прахом.
 
Но даже не в этом дело. И не в силу экономических обстоятельств Лара героически оставалась с мужем. Будто веревкой ее прикрутили к нему насмерть… Как в горах.

А письма к ней превратились в точки  моей сосредоточенности, в моменты тишины и истины, а не только в обязанность хорошей племянницы и заботы о жизни ее единственной тетушки. Я писала ей обо всём, что происходит у меня и вокруг меня: кто здоров, кто болен, кто в какой класс ходит и чем занимается, у кого какие настроения и планы, какие у нас отношения к другим людям и событиям, к политике и экономике, культуре и  бескультурью. Чего было тут больше – желания поддержать Ларочку в ее ужасном положении, или собрать свои силенки для дальнейшего самовыживания? Не знаю. Но они, эти письма являлись разновидностью прочных опор, несущих конструкций нашей жизни во всех ее эпохах – и советской, и переходной,  и той, что и сегодня еще не имеет названия... Письма играли роль дневника, исповеди. Правда, от Лары они приходили всё реже. И почерк ее портился, видимо, стали трястись руки. Да, у Лары была еще одна особенность, развившись со временем до крайности. Она не спала ночью, а спала днем. То есть, ложилась тетушка не раньше пяти-шести. А вставала тоже ближе к пяти, но дня. Что она делала? Ну, разное… Проверяла работы студентов, читала, мыла пол или голову, думала… Весь день Толик слонялся, не зная чем заняться, ожидая пробуждения жены и хотя бы подобия обеда. Аскеза Лары, с которой ему пришлось мириться, иногда «доставала» даже его, ведь он тоже не страдал вещизмом, прихотливостью, ему вовсе не нужно было многого и разного. И он сбегал к заветным дружкам, чтобы стать третьим. Лара иногда занималась английским с китайскими детьми – два черноголовых пацана. И Толик с завистью исподтишка поглядывал на них: «Вот бы мои были…»  Один ему особенно нравился - Чим. Но Лара запрещала ему общаться с учениками – перегар, мат, нельзя!

 К концу жизни Толик стал в районе полуночи названивать моей маме:  несмотря на ее былую к нему антипатию,  и изливать свои тоскливые выводы: для чего жить? Детей-то нет. Лара совсем сдвинулась, носит в дом всякий хлам с помойки – доски, тряпки, пакеты и всё прочее в этом духе. Еду бережет до тех пор, пока не позеленеет – всё экономит. Как с ней жить? Упряма как ослица, ни  с кем не хочет общаться, подозревая всех и вся в алкоголизме или воровстве. Как дальше жить, а главное, зачем, Лиля?!
В дом она никого не пускает. И вас не хочет, чтобы вы это всё увидели. Последний раз нашел её еле-еле, собралась на могилу отца, к месту его расстрела. Ну, ты, Лиля знаешь, эту стену... Не оделась, как следует, маршрут перепутала и чуть не замерзла на вокзальной лавке...

Мы с мамой уже и не знали, кого жалеть больше? И до сих пор я задаю вопрос: могла ли Лара изменить свою линию? Устроиться по-другому? Соответственно своему интеллекту, образованию, чистоте внутренней?  И да, и нет. Оставить Толика даже на один день для нее исключалось – под предлогом «Он же всё сожжет! Или пропьёт! Запустит сюда своих доходяг!». Но и Толика участь тоже незавидна: малограмотный муж ученой жены, он никак не соответствовал требованиям того круга, где еще вращалась – до поры до времени – Ларочка. Но постепенно всё поменялось местами, и уже Толику было стыдно за свою полупомешанную, рано состарившуюся и нелюдимую жену… По сути, они всю жизнь ходили порознь. Не совпадали, как говорится, их концепции бытия… Но и спустя сорок лет хождения по пустыне Лару не покидала надежда перевоспитать своего мучителя. А он… как я уже говорила, любил простые вещи – сытно поесть хотя бы пару раз за день, выпить грамм двести беленькой, «маленько» (его выражение) поглазеть на черно-белый экран и сладко поспать. А еще он любил природу, лодки и переживал за Байкал…

В 2009-м мучитель скончался от цирроза. И Лара, похоронив его только на четвертый день, когда уж дух тленный пошел, (не хотела расставаться!), осталась совсем одна. Год с ней жила собачка, подобранная под киоском в крещенский мороз. Но их отношения тоже не сложились: Деррик кусал до крови  свою несгибаемую дрессировщицу-Лару и собственный хвост, отчаянно лаял и выл, вызывая ругань соседей. Эпопея с этим дичком доводила без того нервную женщину до припадков. В один из них она отдала было Деррика корейцам с ближнего рынка. Нет, не на шашлык, а жить в будке в качестве охраны их базарных владений. Но не выдержала – спустя неделю, прокравшись ночью к своему любимцу, стала подсовывать ему сбереженные косточки. Корейцы увидев такое дело, выгнали собаку назад. И яростная любовь продолжилась, пока Деррик всё же не сдох.
Словом, муки нашей бедной Лары продолжались и без Толика. Но планы еще строились – на переезд. "В Москву, в Москву!"...

Постепенно письма от нее приходили всё реже. В них были воспоминания, гордость за нас, за наши "достижения" в учебе, работе, в талантах... И мечты - о том, как мы встретимся и станем жить вместе. Но к себе она нас не звала - "пока ремонт не сделаю, ни-ни. Я уже всё для него собрала, вчера нашла хороший кусочек линолеума. Люди выбрасывают, надо же... Не берегут!".
Первые пару-тройку лет она еще отвечала на наши звонки. Затем и это окончилось. Стало ясно, что надо ехать к ней и что-то решать с ее судьбой. Однако всё что-то мешало, как это бывает – то работа, то болячки, то поступление в вуз ребенка. Да и мама уже получила инсульт, хотя и встала потом на ноги, но требовался присмотр…
Но я написала письмо соседям Лары по площадке. И вскоре раздался звонок: «Плохо с вашей тетей! Совсем…»

В Иркутск - на борту лайнера звучал Моцарт, и это единственное, что мне запомнилось в горячечном волнении - я прилетела ночью, и уже на рассвете с помощью какого-то забулдыги ломала замок в квартирке Ларочки. Ударил в нос жуткий запах. О, господи! Оказывается, месяц не было света, и потек холодильник со старыми запасами мяса. Лара весь месяц "жила", по сути, в пещере и без еды. Почему и кем она была заперта снаружи и почему была отрезана электропроводка? На эти вопросы никто не мог ответить. Кто-то намекнул: на таких одиноких стариков охотятся, квартиры нужны". Липкий срах обуял меня. А когда я с трудом пробралась через баррикады мусора, я увидела невыразимое никакими словами: в нереальном, зыбком, каком-то потустороннем полумраке бродили призраки... Лара, согнувшись, сидела косматой безжизненной  тенью на сломанной раскладушке, покрытой фанерками и тряпьем. Возле нее валялись рассыпанные окаменевшие макароны. Она не узнала меня и к вечеру скончалась – просто замерла. Бессилие врачей было явным. В ее скрюченное тело уже не входила игла. Я успела только покормить ее бульоном, и подобие счастья мелькнуло на ее беззубом, неузнаваемом личике.
… Через два дня, кое-как сбив себе зашкаливающее давление, затерев черные лужи и выбросив камаз хлама: чья-то чужая одежда огромных размеров, горы рваного белья, ломаные игрушки, вперемешку с зеленоватой мукой, подшивки газет с 60-х годов – я перебирала бумаги Лары. И среди блеклых фото, студенческих контрольных, инструкций Толику, что делать и что "ни в коем случае", среди переписанных знакомой рукой стихов и журнальных вырезок, на которые капали мои жалкие и уже бесполезные слезы, наткнулась на толстую пачку… своих писем к Ларе. Они не были вскрыты. Это означало, что она уже не понимала, что с ними нужно делать. Не вскрывал их и Толик…
А потом я нашла и свои посылочки – с засохшими шоколадками, неоткрытыми баночками крема и витаминов…
Я никак не могла разорвать конверт на письме, он почему-то был невероятно плотным. Или это пальцы так дрожали? Увидела свой почерк на листке в клетку  – строки из прошлого.
«Милая Ларочка и дядя Толя! Как вы поживаете?  С прошедшим вас рождеством! Простите, что не писала больше месяца, тяжелая сессия, и мы все, включая детей, долго грипповали.
Сейчас у нас ранняя весна, и мама уже собирается на дачу. Но я боюсь ее отпускать туда одну… Папе и бабушке надо ставить памятники, но пока нет сил. Да и денег, если честно. Может, с отпускных…
У Лены в Америке тоже не всё так гладко, как думали. Петю надо учить, а не за что. Может, и приедет повидаться, но не скоро. Джим потерял свой бизнес, сходит с ума - ведь огромный кредит... Но Лена всё время мечтает забрать тебя к себе.

Вспоминаем тебя каждый день. Тревожимся очень. Когда вы всё же надумаете переехать к нам? Вам нельзя там оставаться одним! Давайте всё распланируем, по порядку… 
Ларочка, я хочу сказать тебе спасибо за всё, что ты для нас сделала, мы с Леной это никогда не забудем…
П.С. Да, мама спрашивает, сходила ли ты в храм, чтобы окреститься?"


Сегодня, когда я вспоминаю Лару, у меня неостановимо начинают катиться слезы.
Прости нас, Ларочка! Если можешь...