Посевная

— И как тебя к нам занесло только, если ты в Питер едешь? Промазал что ли, хех, на тыщу вёрст? Ну да ладно. Тут не пропадёшь, не боись. Я тебе всё покажу. Но завтра, с утреца. Ты такого и не видал, наверное. Полезно будет. А то вы в своих питерах, поди ж ты, затухли совсем. И не знаете, как хлеб родится.

Ворон слушал это на пассажирском сиденье. Всё молчал и спокойно рассматривал сельские пейзажи, по ухабам которых тряс его сейчас на отечественном внедорожнике председатель отдалённого от областного центра райсовета. Егоров — как он и представился, без имени-отчества. Подобрал получасом ранее на обочине поселковой дороги. Егоров был в каком-то почти военном одеянии, похожем на френч, на широкой груди нацеплены значки и награды. Кудрявый, пузатый и щекастый. Щёки его тряслись на каждой кочке, как у мастиффа при беге.

— А так ты удачно к нам заскочил. Вообще, если время есть, оставался бы на подольше. Глядишь и понравилось бы тебе у нас. Нам вообще мужики нужны, не хватает мужиков, —председатель оценивающе скосил взгляд на попутчика.

Егоров имел губастый яркий рот бутончиком, с жиденькими усами под носом. Чувственный рот с усиками заметно портил народно-председательский образ и выдавал в обладателе развращённого тайного педераста, только маскирующимся под брутального мужлана в глухой пасторальной местности по причине грубости здешних нравов. И рот этот пошленький любил громогласно и постоянно болтать. Не замолкал радиоточкой, пока они не остановились, наконец.

— Приехали,— заглушил машину и наконец спокойно повернулся лицом к Ворону Егоров. — Я в том смысле, что вместе жить дружнее. И безопаснее. Мы же сами себя обеспечиваем, и охраняемся тоже сами. Дружина у нас. И оружие есть. А то тут недавно на соседний совхоз налёт бандитский был. Я подумал… Может тебе… Ладно… Завтра обговорим. Пора мне. Чествовать бороздыньку сегодня будем! И так весь май просрали. То заморозки, то град с ураганом, дожди эти постоянные— сплошное, мать твою за ногу, глобальное потепление. Сломали погоду своими выхлопами. Раньше на первомай всегда сеяли, когда я пацаном был, а скоро будем в июле, вот и считай. Я тебе ещё всё крепкое хозяйство наше покажу. Завтра утром. Как мы электрифицировались. Сорок лет нормального электричества не было, пока не поставили японский ядерный мини-реактор. Вещь, я тебе скажу! Ну да сам своими глазами посмотришь, руками пощупаешь. У тебя симпатия ещё случится к нашим местам. Ты сейчас в машине тоже сиднем не сиди — погулял бы, на народ посмотрел, я тебя вечером подберу. Тут хороший народ, приветливый. Я за машину не переживаю, у нас тут совсем не воруют, все свои, можно не запирать. Поглядишь, переночуешь… в баньке попаримся? Завтра до трассы подброшу. Ну всё, я побёг.

И дородный Егоров кряхтя вылез из машины и пошёл быстрым косолапым шагом, виляя объёмным задом, к недалече стоявшим горбатым старым автобусам. Из которых выгружались и строились кучками сельские хозяины из окрестных деревень, свезённые по случаю. Сначала можно было бы подумать что происходит некий косплей-фестиваль. Но нет. Всё взаправду.

Старые клубнеподобные лица, молодёжь почти напрочь отсутствовала. Низенькие, точно одной гномичьей расы. Мужчины в кепках, почти все в пиджаках, старомодных и мешковатых, под которыми надёваны яркие рубахи, преобладающе красного, сливового или малинового цветов, застегнутые под самое горло на все пуговицы. Некоторую часть бригад составляли и коренастые бочкоподобные женщины, а точнее сказать бабы, в обязательных цветастых платках и длинных юбках, утеплившиеся болоньевыми куртками или, опять же, теми самыми пиджаками, словно бы они замещали здесь своих супругов, хотя вероятно так и было. Кирзовые сапожищи до колен у мужицкого пола или укороченные резиновые сапожки под край юбки у пола почти мужеского.

Минут десять ещё Егоров и несколько других седых мужчин начальственного вида, все они были покрупнее остальных селян (то ли лучше питались, то ли за выдающиеся размеры и выдвинуты в руководство), что-то возбуждённо обсуждали, махали руками, рисовали в воздухе видимые им одним направления работы. Потом дали отмашку собравшимся — те развернули транспаранты: “Даёшь хлеб Родине!”, “Хлеб да вода — экоеда”, “Едево и сыть — не жить, не быть!”, “Бога помолим, мукички намолим!” Подняли несколько флагов СССР и один с профилем Сталина. Построились шеренгой.

По переднему краю прошлись две круглолицые женщины с цветочными венками на головах: одна держала огромную бутыль с ручкой и заливала самогон из оной, другая же подносила труженикам чарки для энтузиазма. Мужики и равные с ними в правах на алкогольный паёк бабы молча и торжественно принимали подношение, выпивали, занюхивали кулаком или рукавом, или вообще не подавали никакого виду.

Затем наперёд вышел маленький лысый поп с косматой бородищей, в рясе до пят, помахал кадилом, сбрызнул святой водой, перекрестил на подвиги. Наконец, получив все необходимые напутствия и благословения, одухотворённые трудовые звенья тронулись в путь. Охваченные среднерусской возвышенностью, поддерживаемые гармошками, они затянули любимую протяжную песню, которая хорошо пелась на просторе: “Выходил на поля молодой агроном. Говорил, что земля вся в наряде цветном…” Знаменосцы и поп в авангарде повели колонны за собой. Последними шли штатные гармонисты, лихо оттягивая в сторону звонкоголосые меха.

Ворон вылез из автомобиля, вытащил свой рюкзак и гитару, поднёс ладонь козырьком ко лбу и долго-долго провожал удаляющихся поющих пейзанов. “…Хороша земля, мой край дорогой. Люблю тебя всей русской душой…”, — доносился от них частый припев.

У автобусов осталась и расположилась лагерем группа дряхлых стариков, женщин и детей, неспособных к битве за урожай, но вполне годных для тылового обеспечения. Кажется, они стали готовить предстоящий обед тем, кто отправился в поля. Две девочки, обе толстеньких и некрасивых, явно взращённых на картохе, удивительно похожих меж собой, в одинаковых, как выразились бы в городе (1), винтажных платьицах. Девочки отличались буквально только масштабом — одна совсем маленькая, другая видимо её старшая сестра. Они с интересом наблюдали за Вороном, слишком чужеродным здесь, таким чёрным, длинноволосым и джинсовым, с чёрным рюкзаком и с чёрным чехлом для гитары. А чуть поодаль суетилась женщина, их мать, о боги, тоже крайне похожая на девочек внешностью и платьем, только совсем крупная, раздувшаяся, выпирающая из одежды, как дрожжевое тесто, с огрубевшим от забот лицом. И она тоже пристально взглянула на Ворона.

— Дядь, а ты почему со всеми не пошёл? — укоризненно спросила самая маленькая фигурка из их матрёшки, склонила чуть голову в сторону, как то делают иногда собаки, с внимательным задором уставилась. И стало жутковато. Было ощущение, что спрашивали все три сразу, ибо их пронизывала насквозь телепатическая родовая связь.

И связь эта шла ещё глубже. Будто даже не они спрашивали, всего лишь оболочки, запрограммированные слуги, рабочие муравьи. А то что скрывается за ними всеми в ядре — матка-королева. Сама Мать — Сыра Земля. Почему он не пошёл со всеми в сей важный день бросать семена в почву? Отчего не хочет севооборота? Что им движет? Зачем вообще куда-то двигаться, если нужно быть поближе к ней, родной земле? Слепая, она вопрошала путника через других людей, ощупывала его лицо с помощью их глаз. Изучала норов. Немая, вопрошала их голосами, чтобы узнать, назвать по имени, поманить к себе ласковым словом. Обратно в бездну безвременья, сырую тёплую тёмную шахту сонной бессознательной рыхлости, прямо в хтоническую плодородную вечность. Откуда рожается всё сущее. И люди, и урожай. И опять туда же уходит на перерождение. Бороздынька говорила с ним.

Но Ворон не поддался чарам и ничего не ответил. В конце концов, если можно было не говорить, он без колебаний выбирал не говорить. Молчание и отрешение было его коньком. Сети, петли, силки, ловушки разговоров бессильно пролетали мимо всякий раз, не могущие зацепиться за эту замкнутую гладкую личность. Он разглядел вдалеке большую линялую из красного в ржаво-коричневый цвет совковую надпись “Магази…”, без одной буквы. Подумал с минуту, взвесил по критериям ветки локального будущего на ближайшие несколько часов. Почесал большой костистой кистью, с длинными грязными ногтями, своё небритое худое длинное лицо. Впалые щеки были особенно сизыми. И двинулся в сторону сельпо. Гордо. Будто презирал землю и всех кто в ней копается землероями.

1 — http://www.proza.ru/2019/05/18/698