Ироническая поэзия

         Иногда бывает и так: я влюбился с первого взгляда и сразу же сообщил ей об этом.
             -   У вас в Грузии все такие быстрые? - насмешливо спросила она.
             -   Не все, -  честно признался я. - Только я один.
             -   И что же тебе понравилось во мне?
             -   Всё.  Особенно - глаза. И  у  меня  предчувствие: когда-нибудь я напишу о тебе свои лучшие стихи, ведь твоё имя звучит во мне, как поэзия. Это... это божественное предназначение.
             -   И  в чём же оно, это твоё божественное предназначение? - равнодушно поинтересовалась она.
             -   Я - поэт, - скромно заявил я.
             -   Да? И много стихов ты уже написал?
             -   Пока ни одного. Быть поэтом - значит видеть красоту мира, только и всего.
             -   Откуда же тебе известно, что ты поэт?
             -  Я  только что придумал замечательную фразу: у неё  были  грустные зеленовато-дымчатые  глаза  и пахнущие сентябрьским дождём золотистые волосы.
             -   Это ты о ком?
             -   О тебе.
             -   Господи, неужели ты не мог оказаться на другом факультете?
             -   Не мог. А как по-польски: я тебя люблю?
             -   Kocham cie.
             -   Видишь: ты уже почти что призналась мне в любви.
         Так мы познакомились, но на дворе уже стоял май, а все мои попытки взять приступом замок, то есть комнату №420 общежития на Западном, успехов не приносили. Правда, меня регулярно угощали чаем и кормили бутербродами, но всё это было не то.
         Потом, как и положено, было слово. Правда оно немножко запоздало и было не совсем вначале, но оно всё же было сказано и произнёс его, конечно же, Миша Денисов по-прозвищу Дионисов. Он сказал: «Сегодня жарко». С этим трудно было не согласиться. Коля Шереметев добавил: «В горле пересохло», что тоже было неоспоримым фактом. Я не любил излишних словопрений, когда всё и так было ясно и, вздохнув, стал пересчитывать мелочь, выуженную из карманов бывших когда-то синими джинсов. Миша и Коля с надеждой смотрели на меня. «Рубль семьдесят шесть», - с гордостью произнёс я. Денисов протянул мне рваный рубль, Шереметев - полтинник.
             -   Будешь  нашим  казначеем, -  сказал  Шереметев  и  с  тоской  в  голосе  добавил: - Не  хватит.  Сегодня поляки стипендию взяли, может, Хенрика потрясти?
             -   Он не пьёт, - отрезал Миша.
             -   С нами выпьет, -  уверенно возразил Коля. - А ну-ка, Гия, поговори с ним по-дружески.
         Дело было на втором этаже университета и довольный собой Хенрик Качмарэк сбегал вниз с явными намерениями предаться радостям жизни без своих друзей.
             -   Henrysiu, - окликнул его я, - chodzmy na piwo, bo co jeszcze mozna robic w taki upal? («Пойдём пить пиво, что ещё можно делать в такую жару»?).
         Хенрик был по-крестьянски скуповат, но по-студенчески жизнерадостен. Он расплылся в широкой улыбке и стал уверять нас, что идёт в библиотеку готовиться к экзамену по древнерусской литературе, который был у нас через неделю.
             -   Ты, Хенрик, или дурак или притворяешься, - в задумчивости произнёс Миша
             -   Притворяюсь, - немного поколебавшись, согласился Хенрик.
             -   Не хочешь пить пиво -  дело  твоё,  мы  в  твою  личную жизнь не вмешиваемся, но помочь неимущим  друзьям по причине дня вашей стипендии ты просто обязан, - чеканным слогом продолжал Миша.
         Тирада Денисова возымела своё действие, и Хенрик суховато спросил:
             -   Сколько?
         Ответ  Шереметева был столь же лаконичен:
             -   Червонец. Мы вернём.       
         В конце концов, Хенрик одолжил нам семь рублей, и через час мы стояли под брезентовыми навесами «Пакистана», пивнушки, названной так каким-то доморощенным любителем ассоциативного мышления, и места, где прошлое так часто казалась сном, а все желания в будущем вполне исполнимыми.
         Я пил пиво (22 коп. за кружку) и слушал рассказ Миши о его недавней поездке в Москву, где у него было очень важное дело,  впрочем,  какое именно, он не уточнил. Коля, подмигивая мне, подшучивал над ростовским патриотизмом Миши и курил «Нашу марку». Потом, как это обычно бывало в «Пакистане», к нам присоединилась компания Мишиных знакомых, а через некоторое время мы перешли за другой столик, где оказалось несколько моих приятелей - поляков. Никого не было слышно, хотя всем было весело, пиво лилось рекой и кто-то даже притащил бутылку водки.
             -   Слушай, - сказал мне  огромного  роста поляк с  довольно добродушной физиономией, - я хочу выпить с тобой на брудершафт.
             -   А почему именно со мной? - поинтересовался я.
             -   Потому, что из всей нашей компании, - он икнул, - только у нас с тобой  усы.
         Довод показался мне весьма убедительным.
             -   Юрэк, - представился мой новый знакомый.
             -   Гия, - поклонился я.
             -   Откуда ты знаешь польский?
             -   Выучил... случайно.
         Юрэк расхохотался:
             -   Случайно, говоришь? А ты хорошо  учишься - случайно.  Я  слышал  о  тебе  от  Эвы:  она мне очень красочно тебя описала. Мне кажется, мы ищем в одном и том же месте.
             -   А-а, - догадался я. - О тебе я тоже наслышан. Так ты - тот самый Купцевич из РИСХМа?
             -   Он самый. Как у тебя с Боженой?
             -   Точно так же, как у тебя с Эвой.
         Юрэк вздохнул:
             -   Нам надо выпить ещё.
             -   Безусловно, - подтвердил я.
             -   О чём это вы? - спросил Коля. - Вы же только что познакомились, а можно  подумать, что  ты  встретил старого товарища.
             -   Скорее, товарища по несчастью, - ответил я, отпивая глоток пива из кружки.
         После «Пакистана» мы с Юрэком пошли в «Шалаш», где распили бутылку водки, жалуясь друг другу на превратности судьбы, после чего Юрэк купил две бутылки вина «Медвежья кровь» и мы отправились в общежитие.
         Эва, открывшая нам дверь, так удивилась, что чуть не выронила чайник, который, судя по пару из-под крышки, только что закипел.
             -   Божена, - проговорила она растерянно.  -  К нам пришли гости.
             -   Кто? - услышали мы голос Божены из глубины комнаты. - Пусть заходят.
             -   Это мы, - сказал Юрэк. - Мы только что выяснили, что Георгий и Ежи - это одно и то же.
             -   Тогда  пусть заходит кто-нибудь один, - предложила Божена.
         Мы не совсем искренне заулыбались, но переступили порог 420-ой всё же вдвоём.
             -  Ах, какие  неожиданные  и  редкие  гости! - насмешливо произнесла Божена, рассматривая этикетки на винных бутылках, которые Юрэк почему-то вручил ей. - И даже собственной крови для нас не пожалели!
             -   Какой крови? - угрюмо спросил Юрэк.
             -   Как ты думаешь, дорогой  Ежи,  каких  милых  животных  напоминаете  ты  и  твой  уважаемый  тёзка Георгий? Я знаю, что тебе трудно сразу сообразить, так я тебе подскажу: вас -  двое, вина - две бутылки, а называется оно...
             -   Божена! - с укоризной произнесла Эва. - Давай лучше пить чай.
             -   Хорошо,  Эвуня, - глядя  на  нас  с  Юрэком, Божена  то и  дело  посмеивалась. Что-то  мне  совсем  не нравились эти её улыбочки. Эва же, напротив, была очень серьёзна и смотрела на Юрэка как на тяжелобольного, нуждающегося в неотложном лечении.
             -   Спасибо, - не совсем уверенно произнёс Юрэк, - мы не хотим чаю... Надо бы выпить... за знакомство.
         Божена снова рассмеялась:
             -   По-моему, Ежи, вы с Георгием уже достаточно близко познакомились.
         Эва, однако, достала бокалы, а Юрэк заявил, что тамадой должен быть я.
             -   Оригинальное  предложение,  -  отпивая  глоток  «Медвежьей крови»,  заметила  Божена. - Я знакома с Гией уже почти год и он всё обещает написать мне стихи, однако говорить тосты у него пока получается лучше. Все подружки плачут горькими слезами, когда Гия поднимает тост за любовь и ужасно мне завидуют, полагая, что мне очень повезло в жизни...  Давай, Гия, не  стесняйся, здесь ведь посторонних нет.
         Застолье не удалось, хотя Юрэк рассказал пару приличных анекдотов, а я снова выпил тост за любовь так, что Эва прослезилась.
             -   Может, погуляем? - предложил ей Юрэк, однако Эва наотрез отказалась.
         Мы вышли от девушек в подавленном настроении.
             -   Что будем делать? - спросил Юрэк, по всей видимости, уверенный в том, что у меня есть ответ на этот вечный вопрос.
         Я немного подумал и сказал:
             -   Подождём до завтра. Ты умеешь петь?
         У Юрэка отвисла челюсть и на некоторое время он, казалось, потерял дар речи.
             -   Что ты задумал? – срывающимся голосом, наконец, спросил он.
             -   У  меня  есть  друзья, которые  хорошо поют. Завтра ночью мы споём Эве и  Божене грузинскую  серенаду  с зажжёнными свечами, только надо, чтобы ты тоже подпевал, иначе получится, что ты как бы ни при чём.
             -   Вот это да! - восхитился Юрэк. - Как это пришло тебе в голову? Прекрасная мысль: у нас, в Польше, тоже была когда-то такая традиция. Споём, и заодно загладим впечатление от сегодняшнего вечера.
          Однако назавтра всё получилось не так, как мы задумали. Едва мы зажгли у окна девушек свечи, едва мой друг Звиад взял первые аккорды на гитаре и запел первые строки «Мухамбази»: «Гинд медзинос, маинц сулши мизихар...» («Только я глаза закрою - предо мною ты встаешь! Только я глаза открою - над ресницами плывешь!»), с третьего этажа отозвался чей-то недовольный женский голос:
             -   Идиоты! Захотелось петь в час ночи!
             -   Это поют не тебе, дура, - ответило окно справа. - Это, наверно, полькам с четвёртого.
             -   А мне по фиг, кому они поют! У меня завтра зачёт в девять.
             -   Что  вы  понимаете   в  любви! -   вмешалось в спор  окно  на  втором  этаже, из  которого  выглянул парень  с бутылкой портвейна в руке и одобрительно сказал:  - Давайте, грузины!
         Звиад сделал вторую попытку, на этот раз более удачную. Нам даже удалось дойти почти до середины песни, но я почему-то упустил из виду, что не так уж далеко от места, где мы музицировали, находилась комната коменданта общежития, отставного прапорщика Платона Васильевича, который любил порядок и придерживался мнения, что советский студент в первом часу ночи должен уже спать. Когда  в решётчатом окне на первом этаже зажёгся свет и Звиад сказал, что он очень дорожит дружбой со мной и рад знакомству с Юрэком, но связываться с Платоном Васильевичем не хочет, мы поняли, что пора уносить ноги.
         Прошло несколько дней. Май был вообще самым беспорядочным месяцем в  общежитии: уже не проводились полновесные занятия по причине горячего дыхания сессии, но до самой сессии, как нам казалось, было ещё далеко, поэтому нервное ожидание выливалось то в лихорадочные зубрёжки в университетской библиотеке, то в ночные попойки с надрывными заверениями в вечной дружбе.
         Едва проснувшись, я натянул сандалии на босу ногу, надел джинсы и красную в белую клеточку рубашку, разбудил Звиада, у которого были утром какие-то дела в университете, и спустился в буфет, чтобы купить сигарет. День был субботний, общежитие ещё спало тягучим предполуденным сном, стояла страшная жара и асфальт плавился, словно шоколад на огне. Я купил в буфете «Нашу марку» и тут увидел Юрэка, который меланхолично глядел в окно и курил сигарету. Нас продолжали связывать Божена и Эва: две подружки, неразлучные даже тогда, когда нам с Юрэком очень хотелось их разлучить.
             -   Гия! - обрадовался он. - Где ты был вчера, я искал тебя весь день!
             -   Мы  были  в  «Пакистане» с  ребятами, - я  хлопнул  его  по плечу. - Мне прислали деньги из дому, к тому же позавчера мы получили стипендию и...
             -   Понятно.  А  я послал девочкам цветы - от себя и от тебя, конечно. Только вот не знаю, правильно ли  я поступил.
             -   О чём речь! - возмутился я. - Цветы любят все женщины.
             -   Не в этом дело, - замялся Юрэк. - Понимаешь...  у меня от тебя  секретов  нет, мы  же  друзья.  Я привожу из Белостока кое-что на продажу из одежды, и вчера у меня была небольшая сумма денег.
         Тут он крикнул буфетчице: «Четыре пива!» и продолжал:
             -   Вчера мы засиделись в ресторане со Збышеком, это мой друг, выпили, в общем; потом я взял такси, поехал  на Центральный рынок, купил цветов на двадцать рублей, разбудил кастеляншу в общежитии, - ведь была уже половина второго ночи, -  и попросил передать цветы девочкам в 420-ой. Кастелянше я сказал, что это очень важно и, хотя она поворчала сначала, но потом согласилась.
             -   Ты считаешь, что поступил неправильно?
             -   Не знаю. Может, напрасно я и тебя вмешал в это дело. У Божены характер не очень...
             -   Это потому, что она ко мне неравнодушна.
         Юрэк расхохотался:
             -   Встретил тебя, и снова всё нормально.
             -   Слушай, а как бы девочки догадались, что цветы от нас?
             -   Кастелянша спросонья никак не могла   запомнить   наши  имена, а я почему-то  вспомнил, что  нас, в общем-то, зовут одинаково и так и сказал кастелянше: от двух Георгиев.
             -   Интересно, как она им всё это передала...  Ладно, чего гадать! Поднимемся в 420-ю?
             -   Да я уже там был...
             -   И что?
             -  Их соседка по секции сказала, что они поехали загорать на левый берег Дона. Раз  уж  мы  встретились, может, поедем и мы?
         Я вздохнул. В общежитии было много доступных девушек, но нам почему-то нужны были Божена (для меня) и Эва (для Юрэка).
         Мы взяли такси и через пятнадцать минут оказались на левом берегу, где очень скоро выяснили, что найти на пляже двух, пусть даже и очень привлекательных девушек, всё равно, что искать иголку в стоге сена.
             -   To nic, - констатировал Юрэк, - chodzmy do restauracji.
         Ресторан «Наири» с армянской и кавказской кухней, благо, находился тут же, под боком.
         Юрэк заказал водку, шампанское, закуски и шашлык. Тут мне пришла в голову идея, прямо-таки восхитившая моего «товарища по несчастью». Идея заключалась в следующем: на пляже был радиоузел, где за соответствующую плату можно было сделать объявление. Пока Юрэк в ожидании заказа сидел в  «Наири», диктор радиоузла читал объявление по составленному мной тексту: «Гражданок Сковронскую и Ежиковскую ожидают  у ресторана «Наири».
         У Юрэка, когда я вернулся, было две претензии: почему «у ресторана», а не «в ресторане», и почему объявление без имён?
               -   «Божена» и «Эва»  звучит непонятно, - ответил я, -  а «в ресторане» - некрасиво и претенциозно.
         Юрэк согласился. Мы пересели за столик поближе к окну, чтобы лучше видеть происходящее у входа.
               -   Я, пожалуй, выйду, - предложил я. - Как-то неудобно ждать дам сидя.
               -   Правильно, но вначале давай выпьем по одной.
         Юрэк разлил «Московскую» по рюмкам, и тут я заметил Божену. Она была в купальнике и задумчиво шла в сторону «Наири».
          Я быстро вышел из ресторана. Завидев меня, Божена не смогла удержаться от смеха.
             -   Раньше я думала, что дураки,  подобные  Юрэку,  живут  только  в  Польше, -  сказала  она, -  но я ошибалась. Нет ничего удивительного в том, что вы так быстро нашли общий язык.
             -   У тебя сегодня настроение делать комплименты, - заметил я. - А где гражданка Ежиковская?
             -   Гражданка Ежиковская   продолжает   загорать и читать книжку,  справедливо   полагая,  что  женщин  столь экстравагантным способом в ресторан не приглашают, однако если гражданин Купцевич постарается, то он, возможно, сможет её уговорить.
         «Гражданин Купцевич» следил за нашим диалогом из ресторана и делал мне отчаянные знаки.
             -   Отведи, пожалуйста, Юрэка к Эве, - попросил я, - а я заменю его в ресторане, иначе там подумают, что мы попросту смылись. И оденься, у тебя слишком открытый купальник.
             -   Ну,  что  мне  с  тобой  делать! - вздохнула  Божена. - Ладно, я  выполню  все  твои  просьбы, только  ты постарайся ничего такого за период моего отсутствия не выкинуть. - Она погрозила мне пальцем: - Слышишь, веди себя хорошо!
         Я опустил голову, словно провинившийся ребёнок.
         Пока Юрэк и Божена отсутствовали я, переговорив с официантом и оставив ему залог, снова пошёл к диктору радиоузла, протянул ему пять рублей и попросил сыграть что-нибудь польское: по радиоузлу иногда звучала и музыка.
         Диктор встретил меня, как старого знакомого, но развёл руками:
             -   Польского, к сожалению, ничего нет... хотя, постой! «Анджей и Элиза» подойдёт?
             -   Конечно, - обрадовался я. - А что за пластинка?
         Диктор порылся в шкафу.
             -   Вот эту! - я ткнул пальцем в «Ждёт нас мир». - Минуты через три-четыре.
             -   Договорились.
         Мы пожали друг другу руки, после чего я быстро возвратился в ресторан, где официант, исподлобья глядя на меня, с притворным недовольством пробурчал:
             -   И где это вас носит всё время?
         На Божене был лёгкий сарафан, золотистые волосы ещё не успели высохнуть... её появление на аллее, ведущей в «Наири», было триумфальным: мой знакомый из радиоузла постарался на славу, и «Анджея и Элизу» было слышно, наверно, и на правом берегу Дона.
         Я видел как Божена остановилась, улыбнулась, покачала головой.
             -   Ты невозможен («Jestes niemozliwy»), - сказала она, когда я поцеловал ей руку, приглашая  за стол. - Говорили мне дома, чтобы я не уезжала учиться в Россию, но откуда я знала, что встречу здесь грузина? Где ты откопал эту песню?
          Я был рад, что Божена тоже помнила наш самый первый танец под эту песню.
          Юрэк рассказывал мне потом про реакцию Эвы:
             -   Представляешь, она даже не смотрит в мою сторону, говорит, что ей негде от меня спрятаться, что всё имеет предел, а тут эта песня по радиоузлу. Она даже вздрогнула, посмотрела на меня как-то, знаешь, по-новому... да я и сам растерялся. Нет, старик, этого я тебе никогда не забуду!
             -   На  свете  существуют  разные  способы  ухаживания,  -  заметила  Божена,  когда  мы все, наконец-то, оказались за одним столом. - Одним женщинам дарят цветы, другим - книги, третьим покупают драгоценности... о такой манере ухаживания я что-то не слышала. Пока Георгий и Ежи (что одно и то же, - Божена подмигнула мне) ещё трезвые, может быть, они объяснят нам, то есть Божене и Эве, что не совсем одно и то же, чего же они всё-таки от нас хотят?
         Я налил себе шампанского, встал и торжественно объявил:
             -   Дорогая Божена, я хочу, чтоб ты стала моей женой. Мы будем жить в Грузии, у нас будет много детей, девочки будут такими же красивыми, как ты, а мальчики...
             -   Такими же умными и серьёзными,  как  ты, - улыбаясь,  докончила  Божена. - Эвуня,  мы,  кажется,  не успели. Раньше они не пьянели так быстро.    
               -   При чём здесь  выпивка? - возмутился Юрэк. -  Гия  абсолютно  прав. Я сказал бы Эве то же самое, если бы был... более решительным.
         Эва покраснела, а Божена, вздохнув, заметила:
             -   Да, Юрэк, ты очень нерешительный, можно даже сказать, застенчивый человек. Просто удивительно, что с этими твоими качествами ты иногда разговариваешь с Эвой и раз в месяц беспокоишь нас своими визитами. Надо быть смелее. Бери пример с  Гии, он ведь твой друг.
         Я невольно улыбнулся, Юрэк же смутился, положил себе на тарелку слишком много салата, потом поделился со мной, закурил сигарету и попросил меня  сказать тост.
         Тост, однако, произнесла Божена:
             -   У  меня  есть  предложение: тамадой  буду  я, поскольку в скором времени мне предстоит жить в Грузии, а там застолье совсем не такое, как у нас, в Польше. У нас только и знают, что «Zdrowie pieknych pan». Разве это тост, за здоровье прекрасных дам? Нет, я хочу сказать совсем другой тост: за две прекрасные пары, то есть за Эвуню и Юрэка и за Божену и Гию! Предлагаю сыграть свадьбы в один и тот же день, только с одним условием: женихи должны находиться как можно дальше друг от друга.
         Божена выпила и поцеловала меня в щёку.
             -   Нельзя так потешаться над всем, Боженка, - заметила Эва. - Ребята ведь могут и обидеться.
             -   Потешаться? - удивилась Божена. - А если мне Гия на самом деле нравится?
             -   Тогда выходи за него замуж, - предложил Юрэк. - А Эва пусть выходит за меня, и дело с концом!
             -   Юрэк, дорогой мой, - Божена положила руку мне на плечо: не знаю, в шутку ли она  это  делала,  или всерьёз, но от этих её жестов мне становилось не по себе. - Юрэк,  - продолжала она, - как мы можем выйти замуж за людей, которые присылают нам цветы в два часа ночи через бедную кастеляншу и будят всё общежитие средневековыми серенадами на непонятном для нас языке; как мы можем выйти замуж за людей, которые не дают нам покоя ни днём, ни ночью, редко когда бывают трезвыми и, наконец, приглашают нас в ресторан по радиоузлу, даже не удосужившись поинтересоваться, хотим мы этого или нет?
             -   Не стоит преувеличивать («Nie przesadzaj, Bozenko»), - вставила Эва.
         Божена снова взяла в руку бокал: девочки пили шампанское, я и Юрэк водку.
             -   Я хочу сегодня напиться, - Божена посмотрела на меня и добавила:  - Так мне, наверно, легче будет вас понять. Давайте выпьем за Грузию! Что это за таинственная страна, где рождаются люди, с первого взгляда влюбляющиеся в полек и предлагающие им руку и сердце? Я не знаю, почему я так люблю  Грузию. Может, потому, что я знаю Гию? А может быть, что-то роднит Польшу и Грузию, что-то такое, чего мы ещё не понимаем, но чувствуем сердцем?
             Мы с Юрэком встали: за Грузию и Польшу мы всегда пили стоя. Потом Юрэк подошёл к музыкантам, которые только-только начинали собираться, и они спели «Тбилисо».
             -   Эвуня, - сказала Божена, придвигая стул поближе ко мне. - Тебе не кажется, что эти люди просто хотят свести нас с ума?
             -   Нет, - ответила Эва, - мне кажется, что они просто нас любят.
             -  Песня  под  тост... Да  ещё  какая, я  ведь помню её с детства... Интересно, а что будет,  когда  я  выпью за Польшу?
             -   Польских песен здесь не знают, -  сказал Юрэк.
             -   Мне нужно отлучиться, - извинился я. -  Всего на минутку.
             -   Это направо, в конце зала, - объяснил Юрэк.
             -   Я найду.
         Отыскав официанта, я отвёл его в сторону:
             -   Деньги, что я тебе оставил под залог, можешь не возвращать.
             -   То есть, как?..
             -   Мне  нужны  розы:  обязательно  белые  и  красные.  Если  деньги понадобятся ещё, я добавлю. Минут через десять цветы должны быть здесь. Сделаешь?
             -   Постараюсь.
             -   Я должен знать точно.
             -   Сделаю.
             -   Преподнесёшь их дамам за нашим  столом,  когда  ансамбль  заиграет полонез Огинского. Надеюсь, ты знаешь, что это такое?
             -   Слышал.
             -   Ну, вот и хорошо. Договорились.
         Переговорив с ребятами из ансамбля (по-моему, полонез Огинского умеют играть музыканты во всём мире), я вернулся к столу.
             -   Наверняка, сегодня тоже не обошлось без пива, - улыбаясь мне, заключила Божена. - Когда наши женихи, Эвуня, собираются вместе, они вначале думают о пиве, а потом о нас с тобой.
         Официант принёс шашлык и подмигнул мне: мол, не беспокойся, всё в порядке.
             -   Ну что ж, дорогие мои, - сказала Божена, - теперь выпьем за Польшу. Что с того, что мне всю жизнь придётся жить вдали от  Родины, я ведь всё равно полька и очень этим горжусь.
         По традиции, мы с Юрэком встали. Для музыкантов это был знак: они заиграли полонез Огинского, а официант принёс букет из белых и красных роз - цвета польского национального флага.
             -   Господи! - сказала Эва и заплакала.
         Божена, не говоря ни слова, опустила голову и взяла меня за руку.
         Наверно, странно звучал здесь, в армянском ресторане на левом берегу Дона, полонез Огинского -  вечная тоска по  Родине, неизбывная боль,  любовь во спасение, и надежда, которая никогда не умирает, пока мы способны верить и любить.
         Юрэк налил девочкам шампанского, нам - водки, а Божена сказала коротко:
             -   За любовь!
         Потом она положила голову мне на плечо, а я обнял её, и это короткое мгновение было самым счастливым в моей жизни.
             -   Я же тебе говорила, Эвуня, что эти двое ненормальных, грузин и поляк, хотят переселить нас в нереальный мир, где играет музыка, цветут цветы и все люди любят друг друга, как они любят нас. Мне надо будет завтра утром внимательно поглядеться в зеркало, что же он во мне такого нашёл?
             -   Эва, -  Юрэк встал и галантно поклонился. - Можно пригласить тебя на танец?
             -   Конечно, -  обрадовалась Эва.
             -   А мне можно пригласить  своего  будущего  мужа? -  спросила  Божена.  -  Надеюсь,  обойдётся  без сюрпризов и с потолка не посыплются лепестки роз?
         Мы танцевали под песню из репертуара Аллы Пугачёвой, а в глазах у Божены блестели слёзы.
         Потом я танцевал с Эвой, а Юрэк - с Боженой.
             -   Хватит  танцев, -  наконец,  объявила  Божена. - Я  хочу  сесть  рядом  с  Гией  и  поесть  шашлык.  Это армянский шашлык? Он отличается от  грузинского? Впрочем, попробуем, когда будем в Грузии. Юрэк, а ты не боишься ехать в Грузию: там столько вина, что тебе будет не до Эвы.
         Юрэк смеялся. Они сидели с Эвой,  держась за руки, и постоянно о чём-то шептались.
         Вечер заканчивался. На прощание я поцеловал Божену.
             -   Спи спокойно, любовь моя, - сказала она. - Я уже почти твоя.
         На следующий день я поехал в общежитие РИСХМа к Юрэку. Он курил сигарету и что-то писал в тетради.
             -   Пишешь  стихи? - с иронией поинтересовался я, присаживаясь на его кровать. - Знаешь, у меня хорошие новости: Звиад мне сказал утром, что где-то в районе Северного можно сравнительно недорого заказать конный экипаж, к тому же четырёхместный.
             -   Когда? - сразу же загорелся Юрэк.
             -   Посмотрим.  А  пока  поехали  в  «Пакистан».  Там  сегодня, как мне сказали,  свежее  пиво. Славно мы вчера покутили, да?
         И через час мы с Юрэком снова стояли под брезентовыми навесами «Пакистана», где прошлое так часто казалось сном, а все желания  в  будущем вполне исполнимыми.