В сумраке мглистом. 14. На уроке

Когда Башкин подошел к классу, его уже ждал  ученик-переросток, оставленный в восьмом классе на второй год, Шилов, с выпуклыми глазами, посаженными слишком близко к крупному носу, и такими черными ресницами, что казалось, что они подведены тушью.

-Сергей Юрьевич, дайте ключик. Я открою дверь, - клянчил он, просительно протянув руку к учителю.

-На, - дал ему ключ Башкин, делая вид, что не заметил, что Шилов кривляется.

В коридоре, кроме Шилова, было еще много учеников – педагоги не спешили к своим воспитанникам – возле закрытых дверей, по коридору у стены, возле окон, на подоконниках, кто продолжал шалить, задираясь к одноклассникам, им всегда мало перемены, они, обычно, захватывают и часть урока, кто скучал в ожидании учителя, а кто учил урок, такие были в меньшинстве – преобладающая масса дурачилась.

В трех шагах от себя он увидел Лелю - освободив густые темно-русые волосы от резинки, туго стягивавшей их в длинный хвост, изящным движением закинутых кверху красивых рук, от чего маленькая грудь под коротким коричневым платьицем совершенно исчезла, сравнялась с выгнутым дугой стройным телом, ставшим длиннее, выше от того, что она, распуская волосы, стала на носки, оторвав задники коротких резиновых сапожек от пола, она обернула к нему совсем еще юное лицо, замечательное уже тем, что полные щечки, маленький вздернутый носик, розовые губки и складки нежной кожи у глаз особенно нравились ему. Невольно залюбовавшись телом, натянутым невидимой тетивой, и не желая скрывать своего восхищения, тем более, что ответом на его пылкий взгляд были поощрительная улыбка и такой же, как у него, полный нежности, отраженный совершенно, ее взгляд, он стоял так еще некоторое время. Тут Башкина отвлек Шилов, церемонно распахнувший перед ним дверь. Девушка  продолжала прерванный им такой желанный диалог, взглядом требуя отчета, почему он на нее не смотрит.

Смутившись, улыбаясь, Башкин вошел в класс.

Башкин был взволнован. Срывающийся глухой голос, нервная дрожь в теле – необыкновенно сильное волнение тут же передалось классу. Вновь и вновь он восстанавливал в памяти картину, представившуюся его взору: водопад волос, взлетевшие кверху руки, обнаружившие темные пятна пота под мышками, и хорошо сложенное тело.

«Нет, не может быть, чтоб она в меня влюбилась. Мне просто кажется, что я ей небезразличен. На самом деле, это простое любопытство»,  - подумал Башкин.

А в это время класс неистовствовал.

Впадая в состояние крайней безнадежности от сознания своего бессилия что-либо сделать, чтобы сосредоточить внимание учеников на исследовании, как казалось ему, тонком и проницательном, для них же – непонятном и скучном;  постигая на литературном материале истину, по его убеждению, не нуждающуюся ни в каких человеческих ухищрениях, не способных украсить ее, как не способных прибавить света к свету солнца; наблюдая слово, в ряду других слов воссоздающее мир, число, при помощи которого он объяснял его создание, Башкин подводил их к красоте картины бесконечного. Здесь следует заметить, что бесконечное для него было материальным, и поэтому, когда он протягивал руку, он становился похожим на покупателя в отделе тканей, которого интересовал состав ткани, и мнущего ее, и гладящего, опять мнущего, как будто так можно определить, из чего она сделана.Никто не следовал за ним, принимая его за слепца, ощупывающего пустоту впереди себя. Наоборот, копируя его жесты, открыто потешались над ним. Детские руки, протянутые ему навстречу, были ни чем иным, как издевательством. Со стороны казалось, что он действительно слеп, если не замечает смеющихся, брызжущих слюной ему в лицо неблагодарных и злых детей и их протянутых рук. Робкая улыбка на освещенном ярким светом лице, отчего оно казалось бледнее обычного, подобно улыбке просителя, обращенная к ним, имела обратное желаемому действие: они становились от этого еще смелее, еще наглее. Ученики не слушали Башкина. Им не было никакого дела до высоких идей, которые он внушал им. Они, как казалось ему, охотнее подчинялись животным инстинктам, которые среди дикой природы проявлялись  с еще большей силой: в пугающем первородном своем виде, подражая в этом отупевшим от каждодневной, тяжелой работы нетребовательным родителям. В отличие от своих коллег, которые, оказавшись среди бесноватых, и сами сходили с ума, он находился как бы в стороне от них. Теперь он стоял в углу, возле двери, заложив руки за спину. Потакая во всем дурашливым мальчикам и девочкам, учителя даже мыслить учили случайно, путем угадывания идей в разрывах немыслимого, среди захлестывающей банальности, насадив на крючок ту приманку, на которую польстятся рыбки. То, что может быть понято с помощью анализа, у них получалось как бы само собой, путем случайного попадания. Их цель – не постижение истины, а передача информации, не строгое мышление, а возбужденное удивление, не мысль, а неожиданность, непредвиденное, оригинальное, маловероятное, случайный успех.

Башкин недоумевал, неужели, для того, чтобы выучить азбуку, нужно задаривать учеников пряниками. Он считал, что это неправильно, так делать нельзя.

Надо признать, что в веренице сменяющих друг друга уроков нескончаемо длинный урок Башкина был наискучнейшим; смешливые подростки отказывались следовать строгим правилам учителя, часто нарушая его размеренное течение. Даже самые стойкие и преданные его ученики переходили в лагерь его противника.

Время ползло улиткой, оставляя длинный слизистый след. Еще перед уроком его ученики нервны и нетерпеливы, как будто торопятся сбросить мир в тартарары, как младшие школьники сбрасывают с плеч ранцы.

Они слушают начало фразы, чтобы отвергнуть ее конец, чтобы ничего не понять. Теперь смысл их жизни в непослушании. Причем, договориться с ними невозможно. Сколько раз Башкин пытался поговорить с ними, но все без успеха! И так всегда… только что установившееся затишье готово было в любую минуту взорваться какой-нибудь выходкой, даже невинный вопрос мог стать сигналом к действию.

Как, например, теперь, когда вдруг по-щенячьи, выставив вперед лапки, залаял Шилов.

-Шилов, прекрати,- попросил его Башкин, разглядывая бельмо циферблата.

Сестры Поцилуйко, как рыбы, ловят ртами воздух. Турпитько вертит головой слева направо и наоборот - справа налево. Тихо говорит Стрыжак, кося глазом. Атамась и Беринко, пригнув головы, готовят следующий урок. Потапова, низкорослая, с короткой стрижкой, очень нервная девица, демонстративно повернулась к учителю спиной и, улыбнувшись Шилову, быстро-быстро заговорила. За ней – медлительная пухленькая Волкова. Потом – Гаус, тощая, длинношеяя, носатая, бесцветная. Она не то смеется, не то икает. Круглов, полный розовощекий подросток с медным затертым крестиком на шелковом шнурке на выпуклой груди нараспашку, тычет Шилову в бока кулаками. Тут Башкин со злостью, подступив к Шилову, хватает его за воротник пиджака и с силой вытаскивает, упирающегося, с невинным плаксивым выражением лица, из-за стола, увлекая его за собою за дверь. Стало тихо. Но только они оказались за дверью, как закричали Потапова и Гаус, а затем эти и остальные: Колодочки, Шелковские, Мошкины - застучали ладошками по столу, затопали ногами, грозя провалить пол.

-Что случилось?- спросил Шилова Башкин. Вопрос прозвучал так, как будто он относится не к Шилову, а к тому, что сейчас происходит в классе, и он как бы спрашивает совета у ученика, что ему в этой ситуации предпринять.- Неужели нельзя было дождаться конца урока?

-Я слушаюсь,- проныл Шилов.

-Не слушаюсь, а слушаю. Слушаюсь – это в армии, - поправил Шилова Башкин.

-Слушаю, - повторил за Башкиным Шилов таким тоном, что учитель тут же заподозрил его в том, что тот над ним продолжает издеваться.

-Ты не слушаешь, а лаешь! - взорвался Башкин.

-Меня заставляют лаять, - плаксивым голосом пожаловался Шилов.

-Что? – в презрительной усмешке скривил губы Башкин.

-Меня заставляют лаять, - уверенно, даже, как показалось Башкину, с вызовом повторил Шилов.

-И кто же тебя заставляет? – уже спокойно спросил его Башкин.

-А вы не расскажите, что я сказал? Не расскажите? Не расскажите?!–не то, опять кривляясь, не то и вправду, дрожа от страха, залебезил Шилов.

-Не расскажу, - отвернулся Башкин, чтоб не видеть, как из рваного рта, в который, казалось, минуту назад бросили гранату, текла слюна.

-Круглов, - вдруг выпалил Шилов.

-Что Круглов? – спросил учитель, который не сразу понял, к чему тут Круглов.

-Круглов меня заставляет, - захныкал Шилов.

-Круглов. Круглов. Говоришь, Круглов, - несколько раз повторил Башкин, как бы  определяя, сколько весит каждое слово.

Шилов закивал головой, что да, действительно, Круглов, он ему мешает, подговаривает его, чтоб он лаял, а если он не будет лаять, то на перемене его побьет.

-Ладно, на первый раз я тебя прощаю. А теперь иди на  место и сиди тихо, - сказал Башкин.

Класс приветствовал Шилова радостным криком. Тогда Башкин, неожиданно для себя, подбежал к  столу, за которым сидел Шмаков и крикнул:«Всты!» «Встать!»- еще раз прокричал Башкин. Шмаков решил, что должен встать он и, вытерев лицо, встал, а за ним начали подниматься другие.

Ему удалось успокоить класс, но не надолго: через некоторое время, скорчив смешное лицо, Шилов опять залаял.

-Выйди вон из класса,- просипел Башкин.

В этот раз Шилов вышел сам, но он не отказался от идеи посмешить класс и время от времени, просовывая лицо в узкую щель в двери, лаял. Ученикам только это и надо было: они смеялись. Башкин ушел из угла и сел на стул, так было удобнее следить за тем, чтобы никто из учеников не бегал по классу. К тому же, он устал. Силы оставили его. Он, что называется, выдохся. Он уже не кричал, чтобы не раззадоривать своих воспитанников. «Что надо этим капризникам? - спрашивал себя учитель. – Даешь им яблоко - они говорят, что не надо, не даешь – просят».

Отчаянные попытки достучаться до пустых детских сердец заканчивались ничем, но Башкин продолжал урок, казалось, что он делает это для того, чтоб, так сказать, заокруглить фразу, а не из упорства, даже не из упрямства. Он вел урок вяло, пока класс томился, и преображался, поражая красноречием, когда его питомцы, проявляли непослушание. Когда он говорил, вначале подбирая слова, с таким трудом, так долго, что редких его слушателей брало сомнение в том, что учитель сможет закончить  предложение, и они следили за тем, где он собьется, он еще мог рассчитывать на внимание, но вот, преобразившись, Башкин уже не думал над тем, что сказать, а говорил быстро, все больше и быстрее, с большим увлечением – интерес к нему мгновенно пропадал. Когда же он замечал, что его не слушают, он терялся. Башкин сильно переживал, когда его воспитанники пренебрегали его уроком; самодовольная посредственность не так остро чувствует пренебрежение, как чувствовал он. В конце концов, невнимание класса могло  посеять в его душе панику. Сказать, что Башкин был мнительным, так нет же, учитель не видел в поступках, заслуживающих порицания, прямой угрозы лично ему, его авторитету, например, и все же он принимал неблаговидное поведение своих учеников на свой счет. «Пусть дитя тешится»,- решит другой, и себя, вовлекая в игру. Башкин поступал иначе. Он пробовал укротить строптивых учеников. Но каждый раз, когда ему удавалось подчинить себе класс, он чувствовал, как в нем, в середине него, возникает и расширяется пустота.

Он видел, что сельские дети, в отличие от своих городских сверстников, так сказать, ущербны и объяснял это обстоятельство неправильным воспитанием, когда, и это происходит чаще в семье, детям прививается отвращение к физическому труду, который отождествляется с трудом общественным.

А пока что их знания об окружающем их мире ограничены пределами их села. Поэтому 10% из них – олигофрены. У них напрочь отсутствует интерес к учебе. Им бы поиграться. А Рыдалов все подначивал его и подначивал совершить некое действо, которое могла бы всех развеселить. Дескать, скучно, невесело, неинтересно. Он же не хотел. И не мог. Он больше не хотел, чем не мог.