Любить гада

В городке на набережной огромной серой птицей расположился цирк Шапито. Он появился, словно упал с неба: была пустая площадь, и вдруг поутру её накрыла гигантская наседка, подрагивающая, трепещущими крыльями, что-то там неразборчиво курлыкающая, распространяющая свой густой животный запах. Афиши цирка появились в городке неделю назад, и Валюшка всю неделю «выносила», как выражалась мама, ей мозги.
— Мам! Ну, пойдём в цирк? А? Я так хочу-у-у..
— Смотря, почём билеты будут.
— А если дорогие?
— Так, где же я на дорогие денег возьму? Мы и так на картошке с огурцами сидим…
— А я и огурцы есть не буду, только пойдём.
— Ладно, я постараюсь.
Городок их недавно ещё посёлком был, цирка в нём отродясь не было, да и ничего, кроме полуразваленного клуба не было. Телевизоры только манили в иную, красивую и тревожащую жизнь, но у мамки была работа только с весны до поздней осени – сезонная. Она состояла в полеводческой бригаде, рано поутру уезжала на разбитом грузовике в поле, там пропадала весь день. А зимой работать было совсем негде. Валюшка всё делала в доме сама, варила на электроплитке, убиралась в их двух коморках половины бабушкиного дома. Во второй половине жила семья маминого брата, дяди Сени, как мама говорила, «несчастного пропойцы». Ещё у Валюшки с мамой была своя земелька – три с половиной сотки – половинка бабушкиного огорода. Там Валя тоже работала всякий день с весны до осени: рыхлила, полола, поливала, собирала картошку во время копки… Картошка и огурцы росли хорошо, на огуречных грядках стояли дуги, накрываемые в непогоду плёнкой, а всё другое не заводилось. Немного луку, по весне редиска, а свеклу мама приносила с поля – по две-три свеколки в больших карманах на нижней юбке. Иной раз яблочек, груш где-то наберёт, сливы, крыжовник бывали на столе. Зато грибы кормили их вдоволь и куриные яйца от трёх несушек.
Мама повела Валюшку в цирк, но предупредила, что билет только один, для неё, а сама посидит на скамейке у речки, подождёт дочку.
— Не побоишься одна? Я тебе хорошее место купила, в первом ряду. А то, что там сверху увидишь! Лучше ты одна на хорошем месте посмотришь, чем на мой билет тратиться. Да? Чего молчишь?
— Я, мама, не боюсь, мне всё-таки уже девять лет. Просто, вместе веселее, потом всё можно обсудить, вспомнить… Ладно, я вырасту, пойду на работу, сама нам билеты куплю!
— Ну да, доча, сама купишь…
Хороший билет достался Валюше – прямо в центре у края арены. Она внимательно оглядела затемнённое помещение, привыкая к его плотной духоте, к запаху пропитанных мочой опилок. Рядом сидели девочки с мамой, по другую руку – большой мальчик. Вот зажглись прожектора, делая арену золотой от желтизны опилок, зазвучала из радиоколонок глуховатая музыка…  Номера были замечательные: и жонглёры, и тётя-змея, прогибающаяся во все стороны, и силач подкидывал гири, и воздушные акробаты летали под куполом… У Валюши кружилась голова, замирало дыхание от опасных трюков, сверкания блёсток, пестроты впечатлений… Клоуны были до того смешными, что закололо от смеха в животе. А потом вышла очень красивая тётя в купальнике, на шее у неё, пёстрым тяжёлым шарфом висела огромная змея. Объявили номер: «Артистка Нинель Флоренская и её питомец удав Далис!». Валюша подумала сначала, что удав вовсе неживой, он безвольно лежал на плечах и не двигался. Но вот приподнялась небольшая, плоская, как утюг, голова и начала водить носом из стороны в сторону. Артистка рассказала, что удав у неё живёт уже четыре года, что он заметно вырос, и плечам её нелегко держать его вес. Эта милая женщина обращалась в основном к детям и пригласила вдруг Валюшу и соседнего мальчика выйти на арену и погладить Далиса. Валя разволновалась, покраснела, но перешагнула через бархатный барьер и прошла по рыхлым, пружинящим опилкам. Она положила руку на сетчатую, красиво окрашенную и блестящую кожу удава и почувствовал в горячей своей ладони холод, словно под толстой клеёнкой лежал слой льда. Их отпустили на места, и артистка начала номер. Она оборачивала змею вокруг талии, протягивала вдоль плечевого пояса, надевала, как солдатскую скатку наискосок… А у Вали внутри ладони всё не таяла льдинка. В одно мгновение, когда удав обвился вокруг шеи циркачки, с обеих сторон арены, громко треснув, ярко вспыхнули и погасли прожектора. В темноте (малый свет остался, но в глазах зрителей резко встала тьма), раздался крик. Хриплый, истошный вопль рвался с середины арены. Зрители, на секунду онемевшие, тоже закричали, стали подниматься и искать выход из шатра. Дети заревели, женщины взвизгивали и звали своих по именам… Валя вжалась в скамью, замерла и даже закрыла глаза. А когда чуть стихло, открыла и увидела, что мужчины в униформе вынесли лампы на длинных шнурах, что уже всё видно. Близко к Валиному месту на опилках лежала артистка, а по её телу струился пёстрый ручей змеиной кожи.
Валя вышла на воздух, судорожно задышала, захватала прохладу крупными глотками и, наконец, заплакала. Мама уже знала, что произошло, бегала туда-сюда у входа, но войти было невозможно. Она обхватила Валю, крепко обняла, но девочка с резким вскриком вырвалась из объятий. Мамины руки были холодными от вечернего речного дыхания, и напомнили ей холод, обнимавшего циркачку, гада.
Прошло семь лет после этого случая. Валя после девяти классов поступила в училище в районном центре, готовясь стать поваром. Она выросла крепкой, высокой, стройной девушкой с красивыми серыми глазами и толстой светло-русой косой. На курсе были сплошь девчонки и только три мальчика. Один, толстенький, коротенький  и добродушный Митя Фирсов, сразу влюбился в неё, но она не замечала ни его горячих взглядов, ни постоянного старания попасть в круг её внимания. Второй, Толик Лушинкин, худой и гнутый, как срезанная с дерева ветка, был угрюм и неразговорчив, но тоже постоянно приближался к Валюше, лез в глаза. А Ромка Заборский сразу понравился Вале. Высокий, стройный, на пять лет старше, с чистым, румяным лицом, с густой шевелюрой коротко стриженых тёмных волос, с синими большими глазами, он покорил всех девчонок курса, тем более что был остряком и балагуром.
Девчата по большинству приехали из районов области, жили в захудалом, давно не ремонтированном общежитии по три человека в комнате. Но Валюше казалось, что это роскошное место: в конце длинного коридора кухня с газовыми плитами, ванна с душем, туалет… Комната светлая, с двумя большими окнами, угловая. Она ещё не знала, как будет зима биться в эти окна и выстуживать стены! Сейчас она подолгу глядела вдаль: через двор с разваленным в углу забором на берег узкой городской речки. Глядела, и видела, вернее, воображала Ромку,  его красивое округлое лицо, весёлые глаза, блестящие зубы… А тот уже крутил с третьей девушкой. Сначала связался с Томкой, толстухой и веселухой, привозившей из деревни самогонку и дары сада-огорода, быстро бросил её, как выплюнул сливовую косточку из её угощения. Подруга Томки, односельчанка Катя, на весь коридор крикнула: «Не надо было на нём виснуть да сразу давать!» Валюша думала, что это про продукты.
А Катерина уже подхватывала Ромку под ручку и теснилась к нему боком, усевшись за стол. Это продолжалось чуть не полгода. Уже промерзал угол комнаты, часто отключалась горячая вода, и общежитский рай приобретал черты неуютного, промозглого жилища. Тут с Катериной что-то случилось. Что-то со здоровьем. То она ходила зелёная и вялая, но нервная до постоянной дрожи, то стала угрюмой и злой, а потом Валя слышала её ночные всхлипы и возбуждённые, даже вроде весёлые слова, простившей вдруг её подруги Томы: «Успокойся! Он гад, гад! А разве можно любить гада?» И тут Валя вспомнила случай в цирке и слова одного униформиста над телом циркачки: «Что ты хочешь? Это же удав – гад! Гад из гадов. Как она с ним управлялась? Рогатками его Евсеич в мешок загнал. А её уже не вернёшь…» И другой ответил ему: «Гад, конечно, есть гад. А она его любила…» И вот Катя, пропустив день занятий, вернулась в комнату бледная, унылая, опустошённая…
Третьей подругой Романа стала девушка с факультета бухгалтеров, Рита Хазарова. Говорили, она из хорошей семьи, отец директор собственного пивзавода, мать его главный бухгалтер. А Рита не тянула в школе по гуманитарным предметам, потому и ушла после девятилетки. Черноволосая, с пронзительными карими глазами, она была заметной девушкой, но, присмотревшись, замечался её крупный, с орлиным загибом нос, неровные зубы и кривоватые ноги.  Лицо было миловидным, но с каким-то тяжёлым выражением, словно вырубленное из камня. Ромка увивался за ней с неким подобострастием, девчонки шептались, что хочет выгодно жениться, что такой он, везде выгоду ищет.
Валя, не  желая того, постоянно о нём думала. Она мысленно разговаривала с ним, увещевала, напоминала о совести и душе. Сама она замечала, что, проживая свои увлечения, он уважительно и чутко относится к ней, не приближается, но отзывается на всякое её желание. Она никаких желаний и не проявляла, но в буфете Роман дважды пропускал её в очереди впереди себя, однажды поднял упавшую сумку, а когда заметил, что вот хотелось ей сидеть у окошка, предложил своё место за столом впереди рядом с Томой, а сам пересел к Кате. Все тогда уже видели, что он к той подбирается, и Валя так и поняла, что это для его отношений надо, что Тома злится, и зло толкает её: «Иди, иди туда! А то он шею на Катьку свернёт!» Но Валя чувствовала, что он и ей хочет сделать приятное. «Какой же ты предатель! Совести у тебя нет. Я же всё равно не поддамся, не влюблюсь!», – думала она, обманывая себя, стараясь успокоить бухающее в груди сердце.
Ещё новогодний вечер был Катиным, а теперь на праздники «мужской» и «женский», на вечер в училище и вечеринки в общаге Роман приходил с Маргаритой. Она не спускала с него глаз, всюду была рядом, потому что все знали, что он сделал ей предложение.
В свои шестнадцать, а теперь семнадцать лет, Валя не встречалась ни с одним мальчиком, знала, что в классе в неё были влюблены двое, что Митя и Толик рады бы с ней дружить, но у неё не было ни тени желания постигать опыт отношений без любви. Ромка стал единственным, противным, но вошедшим в душу, проникнувшим в кровь и мозг. Валя влюбилась, не любя его поступки, горько сожалея о жестокости любви. Она постоянно чувствовала боль в душе, мучилась, страдала, но даже глаз не поднимала на парня. Она стыдилась, что несколько раз вначале, когда только познакомилась с ним, задерживала свой взгляд, отвечая на его проникновенные, долгие, пронзительные взгляды. Тогда ей казалось, что он искренен, полон нежности и понимания… «А он – гад. Боже мой! Какой он гад!» – терзалась она и всё спрашивала, у судьбы ли, у Бога: «Зачем? За что мне это? Мне так больно, так тяжело! Господи, вынь из меня эту любовь! Освободи меня!..»
На свадьбу с Маргаритой из училища Роман пригласил только двоих однокурсников: Митю, своим свидетелем, и, как ни странно, обратился с просьбой к Вале, стать свидетельницей для невесты.
— А почему я? – Валя опешила, – мы почти незнакомы…
— Вот и познакомитесь. У Риты на курсе одни калеки, девки такие страшные. Мы хотим красивую свадьбу. А ты красивая…
Валя зарделась, и не смогла отказать.
Уже разгорелась весна. Цвели деревья. Во дворе общежития вся пенилась цветами дикая груша, две кустистые вишни, доцветала сирень, и ночами пел, заливался щебетом соловей. Валя не могла заснуть. Свадьба стала для неё чем-то вроде показательной казни. Обе её соседки по комнате, узнав, что она приглашена, да ещё на такую роль, рассердились на неё, не разговаривали с ней уже три дня. Но сегодня, мучимые любопытством и, видимо, желая потом всё расспросить, смилостивились. Тома сказала ей: «Ладно, предательница, ты тут ни причём, ничего не изменится, если другую позовут. Я тебе своё голубое платье дам. Пояс потуже затянешь, и будет хорошо, оно ведь такого фасона… Давай-ка, примерь». Платье подошло замечательно. Катя не сдержалась: «Видала, Том, на ней лучше сидит, чем на тебе! Ей сборки идут, потому что талия есть». Накануне у невесты был девичник, куда, конечно, приглашена была Валя. Она очень волновалась, надела новую блузку, но там невеста, отведя в сторонку, шепнула: «На свадьбу-то платье надень, не юбку с кофтой», а платья приличного не было. Она девчатам и сказала, когда налетели с расспросами. Ну, этот вопрос решился. Оставалось только выдержать всю процедуру достойно и благородно. Эти слова «достойно» и «благородно» Валя повторяла, как заклятье.
Промучившись полночи, девушка всё-таки не утратила цвет лица: сжигавшее её волнение окрашивало щёки румянцем, разжигало огонь в глазах. Невеста похвалила её наряд, удостоила  благосклонной улыбкой, а жених взглянул в лицо пронзительно и испытующе.
В ЗАГСе церемония прошла достойно, в присутствии родителей и близких друзей. После поездки на машине по городу: к памятнику с вечным огнём, в городской парк, к реке, где был лёгкий пикник, прокатились до старинной усадьбы, где в карете на тройке белых лошадей объехали молодые со свидетелями вокруг господского дома, и все отправились в ресторан. Фотографировались беспрерывно. Валя устала улыбаться, скорее, клеить улыбку на безмолвную, не проходящую боль.
«Скоро, скоро конец. Остался ресторан, откуда можно будет уйти, не досиживая до ночи. Если что, скажу, боюсь одна в темноте возвращаться», – уговаривала она себя. И всё так бы и было, но… После нескольких тостов зазвучала музыка. Молодые, по традиции, под вальс потоптались на глазах у зрителей, приняли аплодисменты. Потом тосты чередовались с танцами, и Валя, досидев до десяти часов, посчитала приличным уйти. Оркестр, вернее квартет музыкантов, заиграл тягучее танго, невеста, что-то шепнув мужу, направилась со своей мамой в туалетную комнату, Валя встала из-за стола, и пошла было к выходу, но тут Роман нагнал её и удержал за руку.
— Куда это ты?
— Прости, мне пора. Я боюсь ночью возвращаться. Спасибо и до свидания.
— Э, нет! Ты ещё со мной не танцевала!
— Пусти, пожалуйста, я пойду. Не хочу я танцевать.
— Как, жениху отказываешь? Некрасиво, Валентинка. Гордая ты, да? Уважаю. Но пока не потанцуешь, не пущу. Так, сумочку положим на подоконник, не украдут. Танцуем.
Валя положила руку ему на плечо и напрягла её так, чтобы не приближаться к партнёру. Роман усмехнулся, снял её руку и притянул к себе. В ней словно сломалась пружина, держащая её на расстоянии, она почувствовала, как его грудь прижалась к её груди, горячая волна накрыла с головой. Валя напряглась и попыталась расслабить его объятья, но сильные, неподатливые руки обхватили её талию, сжали до боли. И вдруг, в жаре, наполненного запахами пищи, спиртного и разнообразных духов зала, Валя ощутила, что руки, её обнимавшие, холодные и жёсткие. «Он гад! Удав! Я задохнусь! – ужаснулась она и рванулась, приложив все возможные силы. Но он, тихо, коротко засмеявшись сквозь зубы, словно прошипев злую угрозу, шепнул: «Куда? Не пущу!» И Валя, объятая невыносимым страхом, вдруг громко вскрикнула и обвяла в его руках. Роман испугался, позвал на помощь товарища. Обморочную Валентину отнесли в широкое кресло у входа, принесли  воды, ослабили поясок… Она вскоре открыла глаза и услышала, как кто-то иронически заметил: «Перепила девушка, бывает…» Ей стало стыдно, она выпрямилась в кресле и тихо произнесла: «Извините, спасибо за помощь. Я не пила вовсе, просто устала очень». Отец невесты успокоил её, вызвал такси, и скоро она вошла в свою комнату и упала на свою кровать, радуясь, что ни  Тамары, ни Катерины нет дома.
Валя не плакала, не страдала больше. В душе было пусто и скучно. Боли не было – одна усталость. Она ни о чём не думала, только пребывала в покое и ждала момента, когда захочется жить.