Дети Декабря, часть VIII

Глава XIX


В воскресенье, 9 июня 1940 года, сразу после окончания ресторанного концерта Анна торопливо-механистично собиралась домой. Она уже давно не получала удовольствия от музыки, а в финансовом плане не нуждалась в подработке: денег от продажи комнаты Мишеля при её скромном потреблении хватило бы ещё на пару лет существования – даже при вдвое взлетевших с началом Второй Мировой парижских ценах. По субботам и воскресеньям она приходила сюда по единственной причине – не сидеть дома в тупиковом одиночестве, скрашиваемом лишь встречами с Милен.

В тот вечер её попросил задержаться Жан-Пьер Лакомб. И, глядя на неизменно-бледное последние месяцы лицо Анечки, постарался сразу произнести суть:

– Аню, что ты собираешься предпринять в ближайшие дни?

– Ничего, Жан – флегматично ответила она.

– Я не сказал никому из музыкантов, но сегодня, скорее всего, мы последний раз играли вместе.

– Что ж, мне очень жаль – произнесла Аня, по-прежнему внутренне отсутствуя. Потом выдавила из себя подобие улыбки:

– Жан, мне кажется, я уже давно не способна… помочь нашему ансамблю. Прости, но ты и сам знаешь, что это – так…

– Аню, успокойся – произнёс он дружески. – Хотя, да: приди ты на прослушивание со своей нынешней игрой, я бы расстался с тобой через пять минут, даже не вспоминая. Но я прекрасно знаю, на что способна ты в лучшие дни. И я всё понимаю. Твои чудовищные обстоятельства… Но сейчас (Жан сделал паузу и посмотрел ей в глаза) – счёт пошёл на дни и часы. Совсем скоро немцы окажутся в Париже. И защитить нас некому: Голландия и Бельгия – разгромлены, Британия эвакуировала войска домой, наша армия деморализована, что бы там ни врали по радио. Поэтому…

– Аню, я всё подготовил для переезда жены, дочери и сестры в Ливерпуль. К моему младшему брату Сержу. Я рассказывал тебе о нём, помнишь? И план побега продуман до мелочей.

Анна ненадолго оживилась – из благодарности к столь искренне заботящемуся о ней Жану.

– Спасибо тебе. Я тронута твоей заботой, правда. Но… я не собираюсь покидать Париж. Будь что будет…

После нескольких секунд молчания Жана она не сдержалась.

– Если бы ты сказал мне, что в Ливерпуле, в Ливерпуле, там… Мишенька, я бы двинулась туда пешком и вплавь через Ла-Манш прямо сейчас. А так… мне уже всё равно: Париж, Ливерпуль, Берлин. Я останусь дома…

Предательская слеза вновь скользнула по её лицу. И уже через несколько секунд повторилась одна и та же сцена последних месяцев: она закрыла лицо руками и вздрагивала от беззвучных рыданий. Жан понимающе помолчал пару минут и тихонько коснулся её плеча:

– Аню, я всё понимаю. Но послушай и ты меня. А лучше – послушайся. Никто не знает, где он сейчас и что с ним. О предположениях можно написать книгу, но это ничего не изменит. Только судьба руками господа Бога решает это… Но тебе нужно сохранить себя, свою жизнь даже ради малейшего шанса. Пока он ещё остаётся…

Анна безмолвствовала. Её апатия ко всему была столь велика, что даже осознавая полную правоту Жана, она не испытывала ни малейшего желания принять его доводы и согласиться.

Он, зная её, конечно, всё понял.

– Ладно, Аню. Я сейчас вызову тебе такси. И через несколько дней мы вернёмся к нашему разговору, хорошо? Я не оставлю тебя одну в оккупации.

Он приобнял её за плечи и протянул руку.

– Ну, вставай. Если хочешь, поехали к моим… Жанна только обрадуется, поверь. Посидим, отужинаем. Переночуешь у нас. Тяжко это и невыносимо – сидеть в одиночестве, Аню.

– Спасибо тебе, Жан. Спасибо. Ты не переживай так, я уже пришла в себя. Я хочу домой. Почитаю перед сном, завтра позвоню подружке. Сходим в кафе. И просто погуляем.

– Вот и ладно – немного успокоился Лакомб. – Только, жди моего звонка на днях…


Вечером, уже засыпая, она в который раз перечитывала рукопись Мишеля:

Эмиграция являлась выбором моих родителей. Я не могу назвать его ложным и вообще дать их решению личную оценку. Скорее всего, в той ситуации я поступил бы аналогично, пусть и зная о контексте лишь со слов отца и мамы, да сухих исторических данных из учебников. Но наблюдая из Франции за нынешней Россией, я всё чаще осознаю, что не нашёл бы в ней применения своим скромным способностям. И, вполне возможно, имел бы основания беспокоиться за свою жизнь. Потому что перед глазами – судьбы Гумилёва и Мандельштама. Булгакова и Ахматовой. И сотен тысяч людей, которых я просто не знаю, но догадываюсь об их исковерканных судьбах.

Я пишу эти строки не из желания подыграть европейским читателям. И главная мысль, которой мне хотелось поделиться в главе об эмиграции – совсем иная. Ближе к тридцати всё отчётливее ощущаешь, что всякая форма ностальгии об утраченном, будь то пронзительная тоска Бунина или не слишком-то искусный слог воспоминаний о былой России того же Керенского – плач не о стране, укладе или «берёзках». Не о любимых местах и даже не о близких людях. Человеку, подчас, невозможно признаться в этом себе самому, но это плач, прежде всего, о себе, тогдашнем. Молодом идеалисте, ещё не обросшим спасительным цинизмом и не утратившим запал благодатного неофитства. Который ждал и приближал, как мог, лучшую жизнь, ещё не осознавая, что это она и была. А отныне – утрачена, и не только по географическим причинам. Потому и возвращение на Родину, вне зависимости от её политического строя и статуса вернувшегося, уже ничего не изменит.

И единственный, кто способен хоть отчасти разбудить тебя тогдашнего, в моменты наивысших душевных устремлений, или просто воскресить память о них – по-настоящему любимый человек рядом. Лишь ему одному под силу это Таинство.

Берегите тех, кто обладает подобным даром; берегите больше, чем себя самого. Ведь внутреннее родство, невзирая на все условности человеческого рода, сильнее и превыше кровного…



Глава ХХ


10 июня Анна прощалась с Милен. Они посидели в кафе, потом долго гуляли по Набережной Сены, а под вечер зашли домой к Милен. Анна помогла ей собрать вещи, но сама наотрез отказалась от предложения Кристофа присоединиться к супруге. На следующий день он отвёз Милен с 10-месячным сыном в деревушку под Осером.

Немцы были уже совсем близко. Французское радио привычно вещало о «временных неудачах» военной кампании, сваливало вину за поражения на «недостаточно решительных союзников» и призывало к спокойствию.

Утром 13 июня, в канун оккупации Парижа, позвонил Лакомб со словами о том, что сегодня всё готово к отъезду. Достаточно ли ей 5-6 часов, чтобы собрать необходимые вещи? Но Анна вновь ответила ему отказом – у неё появилась наивно-безумная мысль, простительная, впрочем, в её состоянии. По приходу в город немцев она решила обратиться к их «начальству» с просьбой узнать что-либо о судьбе Мишеля в Германии на правах его законной супруги. К счастью, само провидение отменило эту авантюру.

14 июня 1940 года, в первый день оккупации Парижа, Анечка просидела в квартире с любимыми книгами, рукописью Мишеля и, занимаясь мелкими домашними делами, изредка прислушивалась к звукам на улочке окраины столицы. Здесь, впрочем, в отличие от центра, было относительно спокойно. Худшее случилось три дня спустя.

После убийства Эриком Жинолом офицера и четырёх солдат, Гестапо мгновенно включилось в расследование. Эта организация всегда отличалась высочайшим сыскным профессионализмом. И работала почти без сбоев вне зависимости от ситуации на фронтах. Даже в начале 1945-го, когда исход войны был предрешён, гестаповцы продолжали выполнять свои обязанности и вести расследования с неумолимой точностью.

Установить личность Жинола труда не составило – в левом кармане его пиджака лежали подпорченные пулями, но с различимыми данными документы и фотокарточка неизвестной женщины. Уже к полудню 15 июня гестаповцы обыскали его квартиру, а затем и по-прежнему пустующую редакцию издательства. Мадам Сани была арестована. Прежде всего, важно было выяснить, являлось ли полуночное происшествие подвигом героя-одиночки или стало первым шагом организованной борьбы французского Сопротивления. Начальник парижского отделения Отто Зеттенберг склонялся ко второй версии, поскольку внешне нелепый француз-литератор в ту ночь действовал, словно обученный спецназовец. Он лично допросил мадам Сани обо всех известных ей контактах Жинола за последние годы. Осознавая, что Эрик, скорее всего, погиб и ему уже не помочь, она вспомнила большинство его связей, начиная с лета 1938-го. Сделать это было не так сложно – вне стен издательства Жинол вёл достаточно нелюдимый для фигуры его уровня образ жизни. И приглашение на свадьбу русских эмигрантов в декабре 1938 года стало для него приятным событием.

За сотрудничество со следствием мадам Сани отпустили из тюрьмы под домашний арест с требованием отмечаться раз в три дня в комендатуре. Уже наутро 17 июня гестаповцы приступили к собеседованиям-допросам со всеми, кто был знаком с Жинолом. Отыскать в парижском справочнике адрес мадмуазель Савиньон (ныне – мадам Анны Лафрен) не составило труда. И единственной, чью личность так и не удалось идентифицировать, оказалась возлюбленная Эрика Софи. Что огорчало Зеттенберга, поскольку он не исключал версию о том, что мотивом убийств стала месть за эту женщину; к тому же, один из очевидцев ясно показал, что, несмотря на сумерки, разглядел рядом с Жинолом неизвестную девушку.

К вечеру 17 июня гестаповцы во главе с Отто Зеттенбергом настойчиво постучались в дверь Анны. Но войдя в квартиру, их шеф был вежлив. Он показал Анечке фото Жинола и спросил на ломаном, но вполне понятном французском: что ей известно об этом человеке помимо того, что он являлся редактором самого влиятельного парижского издания.

48-летний Зеттенберг был не только профессионалом сыска, но и старым ловеласом, что однажды едва не стоило ему карьеры в Третьем Рейхе. Он явно положил глаз на русскую эмигрантку и немедленно допустил непростительную для себя помарку, употребив глагол «является» в прошедшем времени. Анна поняла, что Эрик арестован или убит. Но скрывать ей было нечего, да и знала она совсем немногое. Это видел и Зеттенберг, задавая общие вопросы с предсказуемыми ответами и думая об ином: как и когда лучше всего уложить эту русскую в постель. Анечка, конечно, прочитала все эти мысли: её отличала черта людей, чей ум с интуицией резко обострялись в минуты опасности. Неясно было лишь одно: решит ли Зеттенберг отпустить подчинённых прямо сейчас, чтобы немедля перейти к утолению животной страсти, или явится к беззащитной жертве чуть позднее.

Старый козёл-ловелас мнил себя отпрыском аристократичного рода с утраченной приставкой «фон» и захотел всё обставить с имитацией прежнего этикета: явиться к Анне на следующий день с цветами, коробкой конфет и бутылкой шампанского. А уж если она не оценит сей «порыв», прибегнуть к насилию. Пока что ей было приказано не покидать Париж и оставаться дома «до дальнейшего выяснения всех обстоятельств дела».

Спустя три часа после ухода гестаповцев, с приближением июньской полуночи, Анечка вновь услышала весьма настойчивый стук в дверь. На сей раз, остатки хладнокровия её покинули и нервы сдали окончательно. Она схватила кухонный нож, на цыпочках подошла к двери, но не открывала. А страх посмотреть в глазок победил даже врождённое женское любопытство.

– Аню, Анечка, ты – дома? – услышала она голос Жана-Пьера Лакомба. И присела на пол с чувствами человека, только что спасённого от виселицы…



Глава XXI


Лагерь под Краковом, куда угодил Лафрен в июне 1940-го, несмотря на испытание для новичков трёхдневным голодом в дороге и марш броском на 500 метров, не являлся концлагерем в понимании Освенцима или любым иным еврейским гетто. Он представлял собой нечто вроде пересылочного пункта с произвольным сроком заключения. Здесь не содержалось ни единого еврея, коммуниста или антифашиста – напротив, были собраны люди, которые, на взгляд Третьего Рейха, ещё могли послужить Германии в том или ином качестве. Что не избавляло узников от лишений – весьма скудного питания, необходимости вкалывать по 10-12 часов в сутки, частичной антисанитарии в бараках по три десятка человек. Тем не менее, к каждому выжившему узнику в определённый день и час являлся немецкий офицер СС с «доверительным разговором», тонко прощупывая степень компромисса к режиму в результате долгих лишений – испытание одиночеством в камере, тест на выживание в пути, изнурительный лагерный труд.

Лафрен не сблизился ни с кем из заключённых, среди которых оказались пленные французы, англичане, голландцы и бельгийцы, а также единственный владеющий русским его сосед по бараку, эмигрант первого поколения 42-х лет отроду Николай. Мишель знал о нём немногое. Православный священник из эмигрантской общины в Марселе, приехавший в канун начала Второй Мировой к младшей сестре в Штутгарт. Как и Лафрен, он не успел забрать её и вернуться домой, а затем, по доносу её мужа-бюргера, был арестован Гестапо «для профилактики».

Во всяком случае, час перед отбоем и ранним утром у них была возможность пообщаться на русском языке, который не понимали иные заключённые. Но поначалу Лафрен не слишком-то охотно шёл на эти беседы. И не из конспирологических подозрений, а от внутренней отрешённости и уже сформировавшейся за месяцы заточения в камере привычки жить и размышлять в одиночестве.

– Не падайте духом, Михаил, – произнёс ему отец Николай в первый вечер их знакомства. – Если вы не в силах напрямую бороться со злом, фиксируйте его и не уподобляйтесь. Это уже – если не подвиг, то преодоление. В лагере выживет тот, кто не утратит смыслы даже в такой чудовищной ситуации.

Но в первые дни и недели краковского заточения слова эти шли мимо сердца Лафрена. Он отворачивался к стене, тем самым демонстрируя нежелание общаться, вновь и вновь вспоминая переписку с Анечкой, как документальный акт личных самонадеянности и слепоты…


***


Здравствуй, любимая Аню! Глупо, нелепо, обидно… но мой язык – беден. Невозможно просто сесть и описать чувства человека, в семейной жизни которого всё так резко оборвалось, едва начавшись. Но знай, что каждая несостоявшаяся встреча с тобой –  утрата для меня.

И ты понимаешь, что как писатель я не состоялся, а как журналист – получил единственный шанс добиться признания только здесь, в Новой Германии. Немцы очень радушны – во всяком случае, ко мне.

Адольф Гитлер, как ты знаешь, человек года по версии влиятельного издания Time, готов уделить полчаса личного времени небольшому пулу европейских и американских журналистов со дня на день. Я долго размышлял, отчего выбор во Франции пал на меня. Говорят, у нового европейского лидера стойкая неприязнь к французскому языку и культуре со времён школьной скамьи. Вот почему его пресс-секретарь пригласил меня, «француза с русскими корнями».

Неприязнь, да к тому же ещё и субъективная, конечно, не красит публичную политическую личность. Но здесь, в Новой Германии, я слышал о Гитлере только хорошее: социализация государства, значительная ликвидация безработицы, пропаганда здорового образа жизни, патриотизма и семейных ценностей. Старушка-Европа тоже надеется, что он встряхнёт её от застоя, чтобы сообща преодолеть новый финансовый кризис. Разве что наши северные соседи, британцы, привычно немногословны, скуповаты на внешние эмоции и без особого пиетета смотрят на него, невзирая на признание не только Time, но и Ватиканом.

Я всё о себе, прости. Но если встреча окажется успешной, это шанс получить работу в Германии журналистом, а со временем, быть может, и редактором. И тогда, если пожелаешь, приедешь ко мне.

Жду, обнимаю, люблю.

– Мишель, 20 января 1939 года



Потом у него в памяти выскакивали отдельные отрывки, и сейчас он горько удивлялся, как бумага терпела многие глупости:


… Аню, ты писала, что «нечто не формулируемое, дремучее, как человеческие пороки, тяжёлое и неизбежное сгущается над Европой каждый новый день. Достаточно просто включить радио». Знаешь, в минуты схожего отчаяния я грустно шучу: делай, что должен, но результат будет един... Потом – мелькает просвет: любимые книги, музыка, распогодившийся ландшафт... И даже эпизоды частичного понимания в чуждой среде согревают ничуть не меньше, чем Искусство.

Но я не согласен с тобой. Ты слишком сгущаешь краски. Сейчас пик экономического кризиса, и многое воспринимается трагичнее, чем прежде. Слухи о якобы «неизбежной» войне – лучший пример. Их нагнетают политики в личных целях. Немцы же никогда не пойдут на такое – тем более, памятуя об уроках Первой Мировой…


… Вчера прочёл мысль о том, что сентиментальность и даже человечность – враги «трезвой духовности». Вполне по-книжному: суховато, внешне праведно и безжизненно. Вероятно, старец, изрёкший это, благодатно жил в скиту, не пробовал «на вкус и нерв» эпоху лихолетья, а Мир с его Божественным многообразием воспринимал как дьявольские сети.

На самом деле, нет никаких прав судить сентиментальность, не ходя путями человека в иной стране и чуждой среде. Свой профессиональный долг журналиста я выполняю без малейших слабостей и сантиментов. Без оглядки и поправки на взгляды тех, с кем работаю и сотрудничаю. Я – бесстрастен в профессии настолько, насколько возможно живому человеку. По правде говоря, полагаю, увидь ты меня в эти часы – испугалась бы моих сухости и холодности.

Но по вечерам, в своей скромной лачуге, я позволяю себе быть Собой. Когда читаю, слушаю, пишу рассказы и письма тебе. И хор показных аскетов с их снисходительными оценками мне безразличен. Как и тебе. Сравнения отдают дурновкусием, но, на деле, они внутренне слабее нас. Мы оба это знаем...


… Как видишь, я снова всё о себе, подобно истинному эгоцентрику. Но твои письма перечитываю каждый вечер. И помню их наизусть. Не надо, не утешай... Я ведь знаю, что скоро приеду к тебе, и ты – дождёшься, но всё, тем не менее, будет иным, как у Одиссея после его длинных странствий. Потому что есть такие утраты, что невосполнимы.

Но литератор – тварь Божия, и тварь живучая. Выкрутится и создаст свой мир.


… Знаешь, несмотря ни на что, я не оставил наивную мечту издать собственную книгу. После серии моих очерков о Новой Германии Геббельс через своего секретаря передал, что чуть позже окажет необходимую помощь – прежде всего, финансовую.


(январь – июнь 1939 года)




Глава XXII


Жан-Пьер, уже перевезя жену, дочь и сестру в пока ещё не захваченный нацистами Нант, вернулся в оккупированный Париж за Анной на свой страх и риск. В ночь на 18 июня они благополучно проскочили на автомобиле к временно свободным территориям Франции – благодаря темноте, знанию Лакомбом лесных дорог и сухой погоде. Но, главным образом, это удалось потому, что в первую неделю после бескровного захвата Парижа празднующие лёгкий успех немцы просто не успели выставить достаточное количество блок-постов в окрестностях столицы.

В Нанте всё было подготовлено для посадки на выкупленный заранее катер и переправы через Ла-Манш. В Плимуте их должен был встретить брат Жан-Пьера Серж. Медлить было нельзя, и в ночь на 20 июня, за сутки до того, как немецкие войска без сопротивления вошли в Нант, катер беженцев под покровом темноты отправился в путь до Туманного Альбиона длиной 506 километров. Жан-Пьер, отслуживший в ходе Первой Мировой в морском флоте,  держал курс поближе к берегу, чтобы не попасть в поле зрения боевых кораблей. Но минуя захваченный нацистами ещё весной портовый Гавр, откуда Гитлер готовил основной удар по Великобритании и держал крупную береговую эскадру по периметру до Шербура, напротив, ушёл поглубже. Этот план сработал, а погода и обстоятельства, к счастью, благоприятствовали столь рискованному переходу: шторм не случился ни разу, а днём беженцев окутал лёгкий туман. Лишь однажды они узрели вдали крупный линкор на одной линии с ними, но гораздо дальше от берега, и благодаря скорости катера и сумеркам легко избежали смертельных неприятностей. К раннему утру 21 июня Плимут был уже совсем рядом.   

Во время этого перехода у Анечки сложились дружеские отношения с семейством Лакомба  – супругой Жанной, сестрой Натали и 12-летней дочерью Лиз. Даже не произнося лишних слов, они мужественно переносили тяготы пути. Никто, за исключением юной Лиз, не сомкнул глаз, поддерживая бодрствующего у руля с компасом Жан-Пьера. Гнетущее одиночество закончилось, пускай Анечка и была убеждена в том, что едва ли вновь увидит Париж и свою запертую квартиру на его окраине, откуда она спешно собрала пару чемоданов самого необходимого – деньги, документы, одежда, личные вещи мамы и Мишеля.

Последние часы водного перехода оказались самыми тяжёлыми: запасы скромной провизии и пресной воды почти иссякли, а пролив всё не заканчивался, словно они пересекали Атлантический океан. Близ Плимута беженцев заметило английское патрульное судно, скомандовав остановиться под угрозой немедленного уничтожения. Но это было уже не смертельно: почти обессиленный переправой Лакомб с облегчением отпустил руль, бросил якорь и вывесил белый флаг, отлично зная, что через некоторое время всё прояснится и образуется.

Так и случилось. А когда арестованных пленников встретил на берегу британский подданный, брат Жан-Пьера Серж, у береговой полиции исчезли последние подозрения, которые оставались даже после проверки документов. Более того, английские пограничники с плимутским гостеприимством* предложили беженцам кров в портовой гостинице, и к вечеру 21 июня обессиленные странники рухнули в сон. Удивительно, но Анна, с сентября 1939-го страдавшая хронической бессонницей и исхудавшая до 50 килограммов, впервые за всё это время выспалась по-настоящему. Она открыла глаза лишь к полудню 22 июня, проспав около 17-ти часов. Беженцы уже бодрствовали, собираясь отобедать в таверне. Вскоре в дверь весело постучалась Лиз, благодатно не утратившая детскую улыбку от недопонимания тех опасностей, которым они ежеминутно подвергались все минувшие дни.

– Тетя Аню, пойдёмте завтракать! – весело крикнула она. – Без вас скучно!

– Конечно, Лиз. Я сейчас спущусь к вам – улыбнулась Анна.

Когда девчонка весело запрыгала по лестнице к взрослым, Анна невольно расплакалась. Эти слёзы были уже выплаканы теми, кто помнил опыт Первой Мировой и совершенно непонятны поколениям, имеющим представления о войнах по книгам и фильмам с безбожной романтизацией, превращающей в фарс человеческие судьбы и трагедии.

Но уже через пару минут она взяла себя в руки и даже подошла к зеркалу, чтобы прихорошиться. Жан-Пьер был прав: надо бороться, пока остаётся хоть мизерный шанс. На мгновение, но ей показалось, что самое страшное – позади…



* Примечание: Небольшой портовый Плимут с населением не более 300 тысяч жителей всегда славился своим гостеприимством в сравнении с географическим центром Британии. Фото сделано уже в наши дни.


(продолжение следует)