Берсерк. Часть II. Корчмарь

АВТОР ИЛЛЮСТРАЦИИ – ИЛЬЯ ХОДАКОВ
«Осмеянию подвергать стали тех, кто в придорожных корчмах, трясясь от пережитого кошмара, рассказывал о встречах с демоном-скитальцем».
Джеймс Лаудер

В деревенской корчме вечно царил полумрак, что днем, что, уж, тем паче, вечером. Даже летним. Темнело в деревне всегда рано, что летом, что зимой. Поди разберись – почему. Так и сидели вечно угрюмые мужики в поношенных заплатанных душегрейках, брагой усы мочили, да мясцом подгорелым закусывали, лясы о том о сем негромко точили, все об одном и том же. Да и  какие в деревне новости-то?
 «А отчего в полутьме-то, сидели-то?»  –  кто спросит. А оттого, что хозяин прижимист был, на свечах экономил. И ежели там кто в сумерках, перебрав браги, начинал пробираться к выходу средь тесно расставленных и грубо сколоченных столов, да ненароком спотыкался, с грохотом и бранью падал, распугивая жирных тараканов и опрокидывая лавки на толстых деревянных ножках, то корчмарь охаживал его из деревянной кадки ледяной водой. Привычка у него такая была. Странная. Случалось, и зимой такое проделывал. Бедолага враз трезвел, да хоть и нетвердой походкой, но на своих двоих, потирая ушибленный лоб, уматывал.
Посетители ледяным душем и сей экономией возмущались, но больше про себя, или за порогом корчмы. Хозяин-то ее лют был. Кузнецов сын. А кузнец – он кто в деревне? Колдун. А иначе и быть не может. Колдун и все тут. Испокон веков так повелось. И спорить не о чем. Живет на отшибе, и не знается ни с кем.  Кузнец бобылем век коротал – жена-то его сразу после родов и похарчилась, а сам он помер, когда сын в отроческие лета вошел. Тот отца схоронили и пропал. Сгинул. Юнцом совсем безбородым. Ну сгинул и сгинул. Случалось в деревне такое. Да и сирота – кто ж его искать станет? Тем паче колдунов сын, и сам, небось, тоже колдун. О нем уж и думать забыли, да и в кузне другой обосновался. Тоже, понятное дело, колдун.  Отец той самый мамки, оборотня родившей и тотчас помершей, и теперь вот мертвяком где-то шастающей, или, вон, в озере, что средь леса, русалкой песни свои унылые поющей, аккурат с корчмаревой мамкой. Да и сам корчмарев отец, говорили, раньше срока прибран был и, значит, лешим в лесу обретается.
Ну это ладно: шляется и шляется, бабы в лес вообще не ходили. А мужики, если и отваживались, то по нескольку человек. Да за обереги крепко держались. Один-то пойдешь, так леший кругами водить будет по лесу-то, а потом ночью так напугает, что умом тронешься. Был такой один в деревне, поперся в лес один, так вернулся сам не свой. С тех пор гугнивым стал и блаженным. Зато вся деревня почитала такого, чуть что – домой зазывали: мол, с упокойниками он разговаривать горазд.
 А тут, годов этак пять назад, вернулся кузнецов сын. Из леса-то и вышел, не побоялся, значит, русалок да леших. Как и его батя, нелюдимым стал, где пропадал – не сказывал, но кой-как выяснили, что в дружине хевдинга моря бороздил. Того самого, что с за лесом и жил. Что не осень, за данью приезжал в деревню. Платили исправно: медом, яйцами, мясом гусиным да свиным. Да как не платить? Когда сам он, да дружина его, в клепаных шлемах, с большими круглыми деревянными щитами за спиной, да мечами длинными обоюдоострыми в деревню заявлялись.  Но вот как начал он дань-то собирать, всякие душегубы деревню стороной обходить стали, а раньше, бывало, наведывались девок портить, и забирали все, что ни попадя. Хорошо еще если не убивали никого, да дома не жгли, а то случалось и такое.  Но хевдинг их враз отвадил.
И вот корчмарь-то нынешний где только, говаривали, не побывал с дружиной, уж и крови пролил невинной небось. Как пить дать пролил. Но и его «угостили» на славу: от самого виска, снизу вверх, глубокий рубленный шрам неровной толстой полоской морду бороздил, аж до самой до скулы. Оттого не то что браниться – смотреть на него боялись, всякий раз при встрече отводили взгляд. 
Не улыбался корчмарь никогда.  Но при этом выглядел, несмотря на изуродованное лицо, как ни странно, даже благообразно. Из-за бороды своей рыжей. Она у него не чета мужикам-то местным, всегда аккуратно пострижена и в косу заплетена. Да и прическа была необычной, опять же, не то что у деревенских коновалов, вечно всклокоченных и лохматых, по всему было видно, что головы их гребня не знали. Корчмарь же брил виски и затылок, оставляя длинные, заплетенные в хвост, волосы на макушке. Точь-в-точь как у хевдинга и его дружинников-
Шастал он в узкой серой холщовой рубахе с небольшим разрезом на груди, поверх которой была наброшена безрукавка, сшитая из двух волчьих шкур, да широкие холщовые штаны носил. Тоже, как и рубаха – серые. При этом корчмарь сильно хромал, все потому, что левой ноги у него, ниже колена не было. Вместо нее – толстая обтесанная палка деревянная с какими-то рунами. Но и одноногого страшились его, и в драку, даже когда кто браги-то совсем уж перебирал, не ввязывались. Куда уж местным приземистым мужикам супротив воина. Только вот охотник местный, не в пример другим здоровый и особенно косматый, как-то повздорил с корчмарем, схватил его за отворот рубахи и в туже секунду с разбитым носом оказался на неметеном полу.
Так башкой о доски-то шарахнулся, он притихшие мужики, думали – помер. Нет, полежал тихонько, да оклемался. С тех пор нос у него приплюснутым стал, еще и набок сбитым, и в корчму он больше – ни ногой. Да и даже в полумраке сумеречном каждый знал, что аккурат за стойкой стоит, древком в землю опершись, огромная секира с лезвием, украшенным серебряными нитями. Все помнили, что она висела у воина за спиной, когда он, хромая, вошел в деревню. И не иначе мордой своей и секирой огроменной всех леших да русалок в лесу пораспугивал.
Словоохотливые бабы, трепавшие языками подле колодца, увидев в тот день бывшего кузнеца, разом смолкли. Видать за мертвяка приняли. Даже повитуха, всем на древне косточки перебиравшая, о нем помалкивала. Потом пригляделись, а он на солнце тень отбрасывает, да и идет, как живые ходят, а не ковыляет походкой мертвяка: ссутулясь и руками нелепо размахивая.  Как вернулся он в деревню, так не пожелал кузнечном ремеслом заниматься, корчму вот придорожную открыл; поселился в некогда просторной, а ныне заброшенной избе, где никто исстари не жил. А почему не жил-то? Старожиле знали, да помалкивали. Они, старожилы деревенские, как корчма свои двери отворила, и не хаживали в нее. Поди разберись – отчего. А выспрашивать-то не больно хотелось. Даже повитухе болтливой.
Из хозяйства у корчмаря аркомя скотины и не водилось ничего. Бабу, как воротился, так и не завел, бобылем век коротал.  Кто-нибудь решит, что девки молодые его, одноного, да с мордой изуродованной, не жаловали вниманием своим. Не жаловали, но только потому, что, как и все в деревне, страшились. Многие ж его колдуном считали. Но были и те, кому он нравился: хоть и искромсанный и одноногий, но все ж не чета приземистым мужикам.
Еще вот поговаривали, что пришел как-то ночью корчмарь к старосте деревенскому, аккурат после того, как мальца в лес, по велению старосты энтого, и снесли. О чем они проговорили – кто ж о том ведает. У корчмаря разве ж спросишь, а староста помалкивал, в ответ на расспросы только бледнел и глядеть начинал из-пол-лобья, да сопеть особенно прерывисто и громко. 
А корчмарь с тех пор не раз шастал в лес – по ночам. Один. Ни леших ни русалок не боялся. На кой шастал? А кто ж спрашивать-то станет. Только однажды, когда средь лютого мороза, ближе к полуночи, вдруг в лесу раздался страшный волчий вой, отчего хмельные языки в корчме враз умолки, кто-то за обереги, на поясах развешенные, хвататься начал, да испуганные глаза в сторону леса таращить. Оно и понятно – как не схватиться и не таращить, когда страх такой. В ту ночь засидевшиеся в кормче по домам расходиться не стали. Надо ль сказывать – почему? Так на неметеный пол кемарить и повалились. А потом сказывали: как вой-то тот раздался, губы корчмаря тронула усмешка, и в неровном мерцании пламени единственное свечи, бросавшей отблески на испещренное узорами лезвие секиры, она смотрелась особенно страшно.
28 – 4 июня 2019. Чкаловский – Москва – Чкаловский