Норы

Вспоминая о тех последних днях, когда юность моя еще была беззаботна, я никак не могу понять свойство человека забывать, вычеркивать из памяти все, что противоречит его устоявшейся картине мира, подменять явь сладкими снами, а окружающее его зло списывать на уловки разума, фантазии и ночные кошмары.
Я приезжал в Браунвуд к своей тете и раньше, не часто, и далеко не на все лето, и все поездки до того лета, когда мне исполнилось четырнадцать не отложились ярко в моей памяти. Лишь вечерние часы в беседке, солнце, опускающееся за пики сосен, да строгий запрет одному ходить в лес, подступавший почти к самому порогу дома тети Маргарет.
Но в то лето я остался в Браунвуде надолго – нет, дело было не в моей внезапной любви к природе и антипатии к летней духоте и шуму Сан-Сити, не в том, что я не скучал по своим школьным друзьям, и даже не брате (мне, как я уже упомянул, исполнилось четырнадцать, а Брайану вот-вот должно было исполниться шесть), причина крылась в том неожиданном и дурманящем чувстве, что, как я думаю, можно испытывать только будучи подростком.
Ее звали Дженни, ей тоже было четырнадцать, и она тоже проводила лето в городке у своей бабушки. Встреча с ней изменила для меня Браунвуд – казавшийся раньше захолустным и скучным местом, теперь он полностью преобразился в моих глазах, наполнился ранее невиданными красками и запахами, его укромные, скрытые в зарослях полянки манили нас в свои тенистые объятия, и пусть я и должен был сидеть с Брайаном дома, пока тетя работала в кафе в городе, я не мог удержаться от встреч с Дженни. Да и кто мог бы узнать, что я гулял с ней весь день? Брайан целыми днями сидел в обветшалой беседке у дома, играл со своими пластмассовыми динозаврами и листал цветные страницы книги сказок – в моей компании или заботе он совершенно не нуждался. По тому, оставив ему с утра какао и хлопья, я немедля бежал на свидание с Дженни, а возвращался лишь к семи, за пол часа до возвращения тети.
Так проходили дни и недели, мы гуляли с Дженни все дальше отходя от города (там нам лучше было вообще не появляться, чтобы не попасть на глаза моей тете или ее бабушке, работавшей в городской библиотеке) и все больше углубляясь в лес, следуя его витиеватыми полузаросшими тропками, паутиной раскинувшимися между колонн сосновых стволов. Сейчас я вспоминаю те дни как счастливейшие в моей жизни – первая любовь, первый поцелуй, я даже вырезал наши имена на одном из деревьев в чаще своим подаренным на день рождения раскладным ножом-бабочкой.  Тогда, бродя по лесу мы не боялись никого и ничего, нас не смущали ни запреты заходить в лес от старших, ни даже отсутствие в самом лесу прохлаждавшихся летом горожан. Если б я знал тогда, чем обернется моя беспечность.
В тот день август уже вошел в свои права, день перешагнул за половину и тени медленно росли, расползаясь между сосен. Мы с Дженни вновь углубились в чащу и искали поляну, где могли бы остановиться на привал в очередном нашем тайном походе.
Тогда мы и обнаружили норы. Может раньше мы просто не замечали их, слишком занятые друг другом, может они появились именно в тот день, я не знаю наверняка, но именно тогда мы обратили на них пристальное внимание. Откуда они? Кто их вырыл? Если бы это были барсук или лиса, они ограничились бы одной, но обнаруженную нами поляну пронзало множество черных провалов в земле, словно лес подвергался бомбардировке крошечными бомбами с крошечных самолетов. Рядом с норами не было ни горсти земли, будто их не выкапывали, а грунт просто взял и расступился, образовав эти непроглядно черные, казавшиеся бездонными воронки. От одного их вида по моей спене пробежали мурашки, но Дженни не казалась напуганной, напротив, норы заинтересовали ее. Нагнувшись над одной из них, она попыталась разглядеть дно, затем бросила в провал шишку, но та лишь бесшумно растворилась в темноте.  Я хотел преложить ей уйти, убраться подальше от этих идеальной окружности черный дыр, но как я мог сказать Дженни что напуган? Кем бы я стал в ее глазах? Так что мне оставалось лишь стоять посреди этой полной пробоин лесной поляны, хоть мне и казалось, что земля на ней стала ненадежной – того и гляди уйдет из под ног, пропадет, в самом что ни на есть прямом смысле, а под ней лишь эта угольная бессмысленная чернота, что хочет сейчас вырваться наружу – к косым солнечным лучам, запахам хвои и пению птиц, и проглотить их, погрузить в свою темноту. Я смотрел неотрывно, возможно впервые за лето, не на Дженни, а на пробитую чернотой землю и, в один момент мне показалось, а в следующий я был уже абсолютно убежден в том, что норы растут, окружают нас, приближаются к замершей над краем одной из них Дженни!
Я одернул ее за руку, промямлив что-то нечленораздельное, но во взгляде ее увидел понимание. Понимание и страх. Дженни схватила мою руку и крепко сжала ее. Она тоже видела, как эти провалы разрастаются, пожирая солнечный свет. Они ширились, стремились к нам, окружали нас, словно разумные существа. Мы не могли понять, что происходит, но поспешили убраться как можно дальше от этой странной поляны. Сначала медленно, робки шагами, боясь провалиться в один из черных провалов, мы выбирались из кольца нор, отступали из их окружения, двигались все быстрее.
Боковым зрением я видел, что норы были не только на этой поляне, то тут, то там обнажались древесные корни, словно нависшие над пустотой,  местами маленькие, местами крупнее – на самом деле весь лес был усеян едва заметными черными провалами.
Мы перешли на бег. Даже тогда я держал Дженни за руку, по тому понял, что-то случилось  еще до того, как услышал ее вскрик. Обернувшись, я увидел, что нога Дженни попала в одну из нор, древесные корни расступились позади нее, казалочь, что они медленно пожирают ногу подобно спруту. Я все еще держал ее за руку, в тот момент моя хватка стала мертвой, я не мог бы разжать пальцы даже если бы захотел. Я пытался тянуть Дженни сначала одной, потом обеими руками, но то, что вцепилось в ее ногу было сильнее меня, и моя любовь все глубже погружалась в расступающийся грунт как в зыбучие пески. Она кричала, звала на помощь, но кто мог помочь нам в этом безлюдном лесу?
Я тянул Дженни изо всех сил, упирался в землю ногами, но если сама земля не была надежна и расступалась позади Дженни черной пастью, что я мог поделать?
Я чуть не повалился на землю,  еле удержав равновесие, но руку Дженни все равно не отпустил. Теперь я видел, что вокруг нее разверзается целая бездна, пасть Харибды, обрамленная корнями. И еще я увидел, что некто держал ее  – темная жилистая рука с грязными ногтями, не человеческая, но и не звериная, вцепилась в голень Дженни. Я пытался тянуть изо всех сил, но эта подземная тварь была сильнее меня. Мне ничего не оставалось, как совершить рискованный ход – это был удар в пустоту, я рисковал потерять Дженни, но в противном случае у нее все равно не было бы шансов.
Одна моя рука отпустила ее руку и опустилась в карман, быстро нащупав там сталь ножа-бабочки. Дженни не понимала, что происходит, а у меня не было времени ей что-то объяснять, но тогда я увидел в ее глазах совершенно новый вид ужаса, не просто страх, а шок от того, что я собираюсь бросить ее на съедение безжалостной бездне. Ее губы медленно, как в замедленной съемке двигались, но она онемела в тот момент, ощутив ли впервые в жизни настоящую близость смерти или пораженная моим предполагаемым предательством.
Я отпустил ее, повалился на землю и, выхватив нож, почти наугад нанес отчаянный удар в омерзительную лапу. Рев, переходящий в визг разнесся эхом по лесу. Существо ослабило свою хватку, и Дженни сумела вырваться. Я бросил взгляд вниз, в черноту, вокруг которой быстро начала сжиматься земля, делая дыру все меньше. До того, как дыра совсем пропала, я успел увидеть грязное и морщинистое перекошенное в гримасе боли бородатое лицо. Глаза, выпученные, налитые кровью и полные злобы взглянули на меня, а затем пропали во тьме.
Мы вскочили на ноги и побежали прочь, молча и уже не держась за руки. Мой нож остался торчать в лапе подземной твари, так что в случае нового нападения мне было бы нечем дать отпор. Мы потеряли дорогу и бежали наугад, чудом не потеряв друг друга, мне казалось, что земля за нами проваливается в бездну, но я не рисковал обернуться.
Когда мы выбежали из леса, на город уже опускались сумерки. Лес остался позади, а с ним и ощущение угрозы. Дженни молча, даже не попрощавшись, побрела домой, я, уставший и опустошенный, последовал ее примеру.
У дома стояла машина шерифа, моя тетя плакала на плече у полицейского. В беседке все еще были разбросаны пластмассовые динозавры, а в провалившемся деревянном полу виднелось темное углубление, еще недавно бывшее куда глубже и темнее. Брайан исчез и больше никто и никогда не видел его.
С тех пор прошли годы. Брайана признали пропавшим без вести, город старался избегать любого упоминания о нем, вычеркнул моего брата из своей коллективной памяти, и продолжил жить своей прежней провинциальной жизнью, отравленной загнанным в подсознание страхом перед окружавшим Браунвуд лесом.
Тетя умерла, раздавленная ли горем, убитая ужасом, что пришел однажды на ее порог, или отравленная молчанием и невозможностью поделиться ни с кем своей болью и страхом. Родители больше не могли смотреть на меня как раньше – я навсегда стал для них символом боли и предательства, не их сыном, а человеком, что потерял их сына.
Я несколько раз виделся с Дженни, просил и требовал, чтобы она призналась мне, городу, но в первую очередь себе самой в том, что произошло с нами в тот день. Но все, что она отвечала мне раз за разом – в тот день она поранила ногу, случайно наступив в лисью нору. Она больше не приезжала в Браунвуд, мы виделись в Сан-Сити несколько раз, но наша близость пропала в тот же день, когда пропал мой брат. Думаю, Дженни не хотела видеть меня по тому, что я самим фактом своего существования напоминал ей о том, что она так старательно пыталась забыть. Насколько я знаю, у нее получилось – сейчас она работает в финансовом секторе, вроде бы в Войс-Груп, у нее есть муж и двое детей. Я же забыть так и не смог.
Брайан не был первым человеком, пропавшим в Браунвуде, не стал и последним. Как и остальные, он не оставил ни следа и ни намека на причину своего исчезновения.  Дыру под беседкой невозможно было обнаружить уже на следующий день, но с тех пор беседку обходили стороной, никто не рисковал отдыхать в ней. Какая глупость, будто земля с тем же успехом не могла расступиться у вас под ногами прямо в вашем дворе. Но город упорно делал вид, что все в порядке, объявив меня сумасшедшим и списав то, что я видел, на стресс и чувство вины.
Я пытался жить обычной жизнью, пытался забыть тот августовский день, но в итоге все равно переехал в Браунвуд и вселился в дом тети Маргарет.  Теперь я всегда сплю только на втором этаже и держу под подушкой заряженный револьвер. По ночам меня все еще преследуют кошмары. В них земля проваливается у меня под ногами, и я падаю в бездну, что злобно смотрит на меня выпученными налитыми кровью голодными глазами.
А проснувшись, с дробовиком в руках, револьвером в кобуре и армейским ножом на поясе я каждое утро выхожу в лес и совершаю его обход, пока не начнет темнеть. Я ищу норы. Прошло уже больше сорока лет, но с того августовского дня я никогда не видел ничего подобного – лишь норы лис да барсуков – совсем не те чудовищные провалы, ведущие ли в глубь земли или в сам ад.
 Я знаю, что это существо уязвимо, ведь мой нож однажды причинил ему боль, а если можно ранить, значит можно и убить. И пусть эта тварь преследует меня во снах, я преследую ее наяву и молю Бога о том, чтобы он дал мне шанс отомстить за брата. А, совершив месть, я буду готов ко всему – хоть бы и отправиться под землю.