Путь

Рассказ написан для литературно-творческого конкурса «Огонь победы в памяти поколений» (КФУ)

Несчастье… Оно приходит внезапно. Как гром посреди ночного неба сотрясает землю своими неожиданностью и громогласностью, так явилась ко мне война, застав врасплох и поразив страхом. Сказать, что я был в диком ужасе от происходившего – значит ничего не сказать: невозможно передать словами то, что творится в душе, когда рядом свистят пули и разрываются снаряды. Я метался из стороны в сторону. Я думал, что делать и как выживать. Что выберете вы, когда в вашем рту не будет ни крошки целый день: предадите друга за кусок хлеба или проявите героизм и самопожертвование и сдадитесь врагу? В противовес закону животной природы я каким-то трансцендентным чудом выбрал этический закон. И вот, я, избитый и поруганный, с мешком на голове, еду туда, куда свозили десятки и сотни таких же как я бунтарей: меня везли во вместилище тьмы.
Мне открылась смутная перспектива: мрачные и холодные коридоры, вонь и смрад от человеческих тел и одиночество, одиночество среди моих братьев… Нас, страдальцев, было много, но, несмотря на это, я чувствовал себя абсолютно одним. Никто, ни одна живая душа не была мне близка. Хоть все мы и находились в одинаковых условиях, но мой радикальный эгоизм не позволял мне с состраданием относиться к моим ближним: из всех людей (некоторые из них уже умирали, а я был еще свеженьким) я один, как мне казалось, пребывал на грани отчаяния. Такое отчуждение продолжалось долго. Наверное, я бы так и сгинул в безутешном горе, если бы не один случай.

Через «несколько месяцев» (я старался вести счет дней как мог) моего пребывания в обители зла все изменилось. Такое иногда случается, когда один лишь эпизод в жизни полностью меняет все миросозерцание. Однажды, после очередного эксперимента над моим телом, в концлагере появился новый офицер. Когда я увидел его в первый раз, меня словно озарил луч солнца: так лучезарно он вошел в непросветное пространство. Его прикрепили мучить нашу группу (предыдущего офицера повысили в звании за его «заслуги перед отечеством», и он был переведен в другое место).

В один из кажущихся бесконечными дней, во время очередной пытки, я не выдержал и под влиянием немецкоговорящего населения лагеря стал проклинать весь Божий свет и молиться одновременно по-немецки. (Мне еще со школы был интересен немецкий язык, поэтому знал я его неплохо. Здесь же, когда меня частенько называли «Russisches Schwein» и били прикладом по челюсти, словарный запас пополнялся новыми словами, а произношение оттачивалось.) Во время моего изливания души мучитель вдруг резко остановился и грубо спросил меня (естественно, по-немецки): «Как можешь ты, неблагодарная тварь, смешивать такие грязные, скверные слова с пречистым именем Создателя?!» (Видимо, он был верующим человеком, хотя странно, как он до сих пор не был расстрелян начальством за неподчинение бесчеловечным приказам, которые, кстати, исполнял без особой ревности, будто по неизбежной необходимости.) Если я скажу, что улыбка просияла на моем лице, а глаза чуть не вылезли из глазниц от восторга, вы не поверите, поэтому поведаю лишь то, что кажущееся невозможным доселе обращение офицера с личным вопросом к заключенному обрадовало меня больше, чем задушевная, философско-психологическая беседа с одним атеистом, моим товарищем по заключению, который искал какой-то высший смысл в этом мире и одновременно с этим яростно отказывался признавать существование Бога. Я трясся от желания поговорить со своим мучителем-«единоверцем», но остаток еще не вышибленного от бесконечных ударов по голове мозга вовремя пресек это бессмысленное стремление и сказал: «Кто он такой и кто ты такой, чтобы вести с тобой такие глубокие, личные разговоры? Оставь эту глупую затею, отвернись, подчинись и, может быть, доживешь до завтра». Я не стал читать национал-социалисту лекцию о том, что зло не имеет онтологического статуса, что сущность Бога есть любовь и что Он видит мои страдания и простит мою человеческую слабость, если я искренне признаю свою ошибку и постараюсь больше не сквернословить. Вместо всей этой тирады, которая за считанные секунды пронеслась в моей голове, я лишь смиренно и уважительно признал свою неправоту, извинился, отвернулся и замолчал в ожидании продолжения ударов. Видимо, этот немец был из числа тех простых верующих людей, которые душевную добродетель предпочитают философским разглагольствованиям, поэтому он недовольно хмыкнул и вышел, а через две минуты в камеру вошел другой офицер, поднял мое обессилевшее тело и кое-как довел его до камеры: я был в таком, скорее не физиологическом, а психологическом, шоке, что едва стоял на ногах.

Я не знаю, как верующий офицер смог договориться со своим начальством и изменить строго установленный регламент по проведению экспериментов и мучений, но после этого случая истязать мое тело стали реже (на следующий день я и вовсе пребывал в блаженстве; хоть и не ел ничего уже, казалось, целую вечность, зато мое тело восстанавливалось после нескончаемых побоев). Ко мне приставили другого офицера, и я совершенно не мог знать того, что случилось с моим «другом».

Произошедшее «общение» сильно изменило меня: к избиению я стал относиться намного спокойнее и уже не трясся от страха до потери сознания, когда в камеру входил офицер, чтобы отвести на «процедуры». Конечно, мое тело не потеряло чувствительность, было больно, но оно, освещаемое божественной любовью к этому миру, как будто приобрело иммунитет к ударам.

Моя система счета времени потерпела крах. Однажды меня так сильно ударили ногой по затылку, что я потерял сознание, а через некоторое время очнулся и понял, что забыл многое из того, что произошло со мной в лагере. Но «доброго» немца я не забыл, как не забыл и того, что пребываю здесь уже долго. И воспоминания о том «разговоре» согревали и вдохновляли меня еще долгое время, до тех пор, пока советские солдаты не вторглись в концлагерь, в котором пребывали пленные, и не освободили нас.

Война давно закончилась. После освобождения из концлагеря мое здоровье постепенно восстановилось, я воевал, я убивал, но о том случае с верящим в Бога немецким офицером никому из военных товарищей не рассказывал. И вот, спустя много лет, когда меня уже никто ни в чем не может обвинить и все относятся ко мне с почтением, я рассказываю эту историю, чтобы последующие поколения по возможности были избавлены от различных заблуждений о войне, о немцах, обо всем человечестве… После войны я слышал много рассказов о «по-настоящему» добрых немцах, которые проявляли сочувствие к страждущим русским мученикам и помогали им, насколько позволяло им их положение. Но разве мой немец не был добрым? Как я вообще могу обвинять его во зле, когда слышал от него только оскорбления и лишь одну более-менее добрую фразу? Может он творил зло только потому, что боялся умереть от пули «союзника», а не «врага»?..

Мы ничего не можем знать о человеке. Ни об одном человеке мы решительно ничего не можем знать! Трансцендентная человеческая сущность слишком сложна и многогранна, чтобы строить суждения о ней лишь по небольшому отрывку из жизни. Кто знает, как сложилась дальнейшая судьба того офицера? Может он дезертировал и сдался русским, все им рассказав? Может он пустил пулю в висок, не выдержав противостояния между голосом долга разума и криком этики души? Может он так и продолжал мучить пленных «по долгу», а после войны стал протестантским пастором или ушел в католический монастырь?.. Эти «может» способны продолжаться до бесконечности. Лишь один Бог знает, как окончится наша дорога; лишь один Бог знает, кто такой Человек.

Март 2018