Обскура Сомния. Глава 9. Воспоминания и дым

Архив всегда связывался в моей голове с ощущением места, где движение остановилось. 

Несмотря на достижения в технологическом оснащении Базы, это место мало походило на современные компьютерные классы и лаборатории, словно замерло, застыло во времени, приняв на себя образ своих предшественников. Если не внешностью, то внутренней сутью. 

Я помнила, что маме часто приходилось ходить в библиотеки, по своим учебным нуждам, а маленького ребенка, которым я являлась, сложно было оставить одного дома, поэтому она брала меня с собой. 

И хоть воспоминания эти были смутными, больше похожими на невнятный образ солнечной пыльной дымки, бьющей в высокие окна, и аромат нагретого дерева, они прочно ассоциировались у меня с Архивом. Пропитывали здесь насквозь даже стены. 

В читательском зале все было точно так, как запомнилось в детстве по запахам: старая бумага, полированная тысячами пальцев, клейкие, рассыпающиеся от старости и неосторожности читающих корешки книг, сонная духота замкнутого, изолированного и скучного помещения, лакированные длинные столешницы и изогнутые лампы с простенькими пластиковыми абажурами. Разница лишь в том, что теперь я направлялась сюда вполне добровольно. 

Зал никогда не пользовался большой популярностью, но выбирая из огромного количества свободных мест, я все равно сажусь в дальний угол, возле окна, как будто кто-то может мне помешать. Дотрагиваюсь до глянцевой панели, встроенной в плоскость стола, и экран вспыхивает приветливой надписью: «Добро пожаловать в информационную систему корпорации O.S.!» 

Я смахиваю ленту меню. 

Ботанический атлас. 

Название, автор. Год выпуска. Число страниц с цветными иллюстрациями. 
Все растения собраны в группы, по окраске соцветия. А вот как мне понять, где именно искать, если трава была вся — иссушенная, желтая, чуть подвявшая под напором крадущихся с севера дождей? 

Уже прошло время, когда дожди лили неделями, не прекращая месили землю в тугую, пружинящую грязь, а теперь на смену им скоро придут холода, выморозят все, укроют почерствевший мир хрусткой снежной известкой. И наступит зима — долгий анабиотический сон всего живого. 

Или умирание... 

Я пережила здесь долгих десять зим — пронзительных, клубящих, одиноких, не согретых ничем, кроме собственных отчаянных надежд да остатков воспоминаний. 

Воспоминания...

Одна из первых ночей этой первой, страшной зимы запомнилась мне звенящей хрустальной тишиной, из тех, которые случаются только на рассвете, когда все люди как раз погружаются в глубокий, спокойный сон. Меня разбудило как будто дуновением ветра или тихим шепотом незнакомого голоса. Я вскочила. В синеватых, кисельных сумерках комната выглядела знакомой, неправдоподобно большой, но не пустой. Еще несколько десятков мирных посапывающих дыханий ощущались рядом со мной. После эпидемии нас – детей – распределили по общим спальням будущей Базы, в которую превратится инновационный центр. 

Сквозь незашторенное окно проникал в комнату стылый, холодный свет. Белые мушки кружились в воздухе, плавно оседая на изрядно припорошенную землю, делая ее одного цвета с небом. Вчерашний ветер нагнал слоистых, как влажная вата, сероватых бледных туч, но теперь его не было. Только кружащая легкая тишина. Первый снег. Волшебный момент единения земли и неба. 

Забравшись на подоконник, я долго и восторженно всматривалась в волшебный медленный танец снежинок, на мгновение забыв о всем, что произошло так, как умеют забывать только дети, еще открытые радостям происходящего намного больше, чем горю. 

Идиллии неба и земли изрядно мешали торчавшие тут и там и как-то разом почерневшие без своих владельцев дома, и среди их стенок я не сразу различила еще одно движение, происходящее на небе. Клубящий безжизненный черный столп дыма, поднимающийся к небу. Очень черный, густой, контурный. Мертвый...

Только потом, много лет спустя, я узнала, что оставшиеся после эпидемии тела, которые некому было хоронить, сжигали в печах местного фарфорового завода, чтобы избежать распространения заразы через почву и речную воду. 

Ни церемонии прощания, ни надгробной речи, ни слез, ни эпитафии. Только черный дым валит в густом, застывшем, как студень, небе. Почему-то в том сыром, стылом, насквозь звенящем от не сонной – мертвой – тишины, гигантская, не рассеивающаяся колонна дыма, уходящего в небо, казалась мне совсем черной. Почти угольной. Словно нарочно выделенной посреди безмятежного снежного пейзажа. 

Возможно, именно из-за этого нашего решения избавляться от тел погибших таким способом теперь существует опасность, что мира за пределами Стены на самом деле больше нет. Что, если вопреки всем ожиданиям, вопреки несовместимым с жизнью температурам печи, инфекция все-таки осталась существовать и продолжила свое распространение? Что тогда случилось с другими городами? С остальным миром? 

Дым... 

Для апокалипсиса мы слишком неплохо живем, тебе не кажется?.. – звучит у меня в голове голос Хэнка. И это дает мне надежду. Действительно, даже с высокими технологиями, даже с таким мизерным населением городка, мы все равно не смогли бы оставаться автономными на протяжении такого времени. Да, у нас есть электричество, есть водопровод, теплицы с растениями – генно модифицированными, обильно плодоносящими, – мы многое научились делать сами, но все равно – отделаться от окружающего мира у нас не получилось бы. 

Другой вопрос, что возможно, девочки-практикантки в столовой правы – раз принято решение об изоляции нас от внешнего мира, эпидемия приобрела новый поворот. Сделала свой второй смертельный круг вверх по спирали. И эта вторая волна – гораздо страшнее, чем даже жестокое заболевание, выкосившее население без каких-либо надежд на спасение. 

Это что-то может быть связано с нашим сознанием... Так говорила мама: что страшнее любого проникновения извне могут быть только наши внутренние прорвавшиеся демоны. Сон разума рождает чудовищ. 

Опять меня заносит куда-то не туда... 

Я вздрагиваю, услышав неожиданный стук входной двери, но из последних сил снова ухватываюсь за нитку мыслей, боясь потерять важную и нужную идею, ускользающую как песок сквозь пальцы. И лишь мимоходом отмечаю, кидая поверхностный взгляд в зал, что в Архиве помимо меня появился еще один посетитель. 

Но успеваю заметить лишь крепкий затылок и шею с убегающей дорожкой волос, да ссутуленную спину в лабораторном халате. Посетитель, по-видимому так и не заметивший меня, садится за несколько столов впереди – я слышу сухой трескучий щелчок, с которым загорается лампа. 

Нас разделяют вертикальные перегородки, которые зачем-то поднимаются над столами – наверное, чтобы сидящих впереди не смущали упирающиеся в спину взгляды, и не возникало желания оглядываться по сторонам. Но все-таки интересно, кому еще и зачем понадобилось уединиться в столь необычном месте, когда вся База, казалось бы, гудит и стоит на ушах?..

Или кто-то настолько уверен в благоприятном исходе происходящего, что даже не переживает?.. Как Блейк. А может быть, наоборот. 

Если хочешь узнать, что на самом деле происходит в городе, иди на вокзал, — сказал Джессел. 

Если предположить, что он мог знать о том, что по дороге на станцию меня настигнут воспоминания, зацепившиеся за какую-то маленькую деталь знакомых мест, ассоциацию... Нет, он не мог этого знать. Никто на всей Базе не знает об этих провалах. Даже Хэнк. 

И уж тем более как он мог догадаться, что именно в этот момент я вспомню что-то из своей прошлой жизни. Никак. Значит, дело касалось Сущностей. Джессел был за пределами Базы, был в городе, в отличие от меня он мог застать изнанку событий более подробно, увидеть ее своими глазами, а ещё у него была возможность общаться с жителями квартала. Это — однозначный «плюс», ставим галочку и идём дальше. 

Мне нравилось вот так расставлять мысленные ориентиры, обычно это помогает сосредоточиться и разделить одну большую задачу на мелкие, вполне постижимые цели, но сейчас я чувствую смятение, что потоком увлекает мысли в пучину, несмотря на все отметки и вешки. Уносит абсолютно бесконтрольно, и при этом я не могу понять фальши в своих догадках.

Что-то я упускаю. Опять.

И из всех жителей Базы он сообщил о своём знании только мне. Пришёл зачем-то ночью, постучал в окно, воровато оглядываясь. С наивной, юношеской отчаянной решительностью в глазах. Или не только мне?.. Бред какой-то! В любом случае, слишком много вопросов. Слишком много подробностей, которых я не знаю. 

...Я поднимаю голову, кидая взгляд поверх помещения. Сквозь окно, подкрадываясь на мягких лапах, заползает в читательский зал мягкая, но встопорщившая шерсть густая темная ночь, сворачивается клубками по углам и под книжными стеллажами. Я как будто чувствую ногами ее пронзительный щекочущий холод, так противоречащий образу живого подвижного существа. За пять столов от меня по-прежнему сияет желтоватая лампа. А свою забыла включить, так и сижу в полумраке, обхватив плечи руками. Передо мной едва светятся на планшете фотографии ботанического атласа, которые я листала минут пятнадцать почти не замечая, погружённая в воспоминания. 

Воспоминания... Вокзал, железнодорожные платформы, укрытые тяжелыми навесами, скоростные поезда с закрытыми дверями. Толпы людей, встревоженно мечущихся по перрону. Цветные чемоданы и тугие спортивные сумки. То ли едут на отдых, то ли бегут от чего-то, втиснув все свои скромные необходимые пожитки в огромные сумки. С которыми так неповоротливо неудобно и так несподручно бежать. 

Первый день после закрытия города. День, когда страшные слухи, дошедшие друг от друга до перепуганных насмерть жителей, уже распространяются, подобно заразе, в сознания всех людей, но пресса до сих пор молчит. По радио и телевидению передают сообщения о том, что все в порядке, и рекомендуют не выходить без необходимости из дома и пользоваться антимикробными повязками на лицо. 

Тогда ещё никто не знает, но чувствует надвигающуюся, как тревожное штормовое облако, опасность. Но ещё не подозревают, что через три дня закроют все пути сообщения с городом, а ещё через несколько недель наступит конец. 

Нам рассказывали, как некому стало прорываться за пределы города и внутрь него, каждый выезд оцепили военные. Поставили кордоны. Никто не знал, откуда они так скоро взялись, но те, кто направил распоряжение об изоляции областного центра и всех прилежащих к нему городов, наверняка были осведомлены лучше всех обычных жителей. 

Как и сейчас. Кто же была та женщина, державшая меня за руку? Какая-то мамина знакомая? Соседка? Я отчаянно пытаюсь вспомнить, с кем я оставалась до того момента, как попала на базу, и не могу воспроизвести в памяти ни одно из лиц. Воспоминания, окутанные мраком. Как же это тяжело!..

...Я вздрагиваю, услышав неприятный сухой хлопок, но это всего лишь звук закрывшейся входной двери. Я вскидываю голову. Свет в читательском зале погашен, вокруг опять никого, в пустом помещении, куда ни глянь, лежит слоистая синеватая темнота. Сколько же сейчас времени?.. 

Отодвигая стул и быстро погасив так ничем и не смогшую помочь мне компьютерную панель, пробираюсь к выходу. Над рабочим местом через несколько рядом впереди меня, я замечаю слабое голубоватое сияние экрана и на миг представляю, что неизвестный посетитель еще здесь, просто я не заметила его в темноте.

Почему он сидит без света?..

Нет, место пусто. Стул отодвинут, лампа выключена. Только экран горит. Забытый. Я наклоняюсь, протягивая руку к кнопке выключателя, но мое внимание приковывает изображение, застывшее посреди монитора.

Это похоже на последовательные фотографии экспериментальных стадий и образцов, взятые для лабораторного журнала. На левой части фотографии – вполне безобидная человеческая кисть, повернутая ладонью кверху. Ровна, гладкая кожа, переплетение линий, просвечивающие жгутики вен.

На второй…

Пальцы сведены судорогой, истощенные, обтянутые жилыми суставы и кости, пергаментный хрупкий покров с гладко ложащимся толстыми, как будто даже животная шерсть, волосками.

Obscura Somnia, – читаю я корявую подпись химическим маркером, сделанную поверх фотографии. Что-то мрачное, неестественное, сходное с доисторическим животным ужасом, охватывает меня. Как при встрече с чудовищной Сущностью на станции.

Как завороженная, я прикасаюсь пальцем к экрану, желая смахнуть фотографию или увидеть текст статьи, заметки. Сенсорная панель на мгновение гаснет – и практически тут же загорается обратно травянисто-желтыми иллюстрациями из ботанического атласа. 

Несколько секунд я непонимающе разглядываю возникшие изображения, а потом вспоминаю. Экран планшета реагирует не только на теплоту прикосновения. На самом деле в него встроен датчик, автоматически считывающий отпечатки пальцев касающегося и определяет список открытой для его доступа информации.. 

Видимо, среагировав на мое движение, система автоматически открыла последние просматриваемые материалы из тех, что мне были доступны. 

Но что же там было до этого?..

Я невольно оборачиваюсь к двери, словно намереваясь вобрать нужную информацию из воспоминания о человеке, читавшем ее, но незнакомца уже давно нет, а я, как назло, даже не запомнила его лица. Даже не обернулась, увлеченная чтением о своих глупых травках. В голове всплывает образ широкой спины в белом халате, крепкий затылок, коротко стриженные темные волосы. Таких совпадений на Базе насчитаются сотни, если не тысяча. 

Я снова гляжу на иллюстрацию атласа, рассматривая мелкие детали. 

Зеленый стебель, крупно показанные листы, на отдельном кадре вынесен венчик соцветия с желтыми лохматыми шишечками. Взгляд пробегается по наклонной латинской надписи под фотографией. 

Это бессмертник – сон-разрыв-трава. Та самая, чьи иссушенные пожелтелые стебли я видела на насыпных склонах возле железнодорожной станции, лежа животом на земле и очарованно глядя на ползущую по небу розовато-перламутровую рассветную дымку. Как давно это было... Вчера. А ощущение – будто целую вечность назад. 

Я смотрю на изображение растения, ощущая, как блоки роящихся в голове мыслей постепенно складываются во что-то абстрактное пока, но очень важное. На самом деле важное. И на тот момент, как я выхожу из дверей Архива, я наконец ясно представляю, что же нужно сделать...