чтобы быльём не поросло

                Василий Петренко-автор.                .                Редактор-Светлана Скорик               

                ЧТОБЫ  БЫЛЬЁМ  НЕ  ПОРОСЛО.

Под обложкой этой книги рассказов о злодеяниях оккупантов во время ВОВ  нет. И громов наших побед над ними здесь вы тоже не услышите. Я буду рассказывать вам о людях чьё детство опалила та война, о судьбах покалеченных войной защитников нашей Родины, о мытарствах  солдатских вдов, о   разложении нравов, без чего не обходится ни какая война. Я буду говорить только о том, через что сам прошёл или чему был свидетелем  чему был свидетелем. Говорить буду о том, без чего не вся правда о войне будет сказана.
Всякая война, большая или маленькая, на людях переживших её, ставит свои чёрные метки, по которым старуха в чёрном капюшоне и с косой в руках находит нас, и лишаемся мы жизни раньше сроков отпущенных нам на жизнь природой.

                ФЁОР И ВАЛЬКА АНТИПОВЫ
Фёдор Антипов умер, не дожив до своего тридцатилетия два года. Результаты анатомического вскрытия объявили за поминальным столом. Толян Шавкин по этому поводу выдал своё заключение: Федька, мол, умер от того, что отравился селитрой.
На вопрос, почему он так думает, Толян ответил:                --Чтобы у свиней не было глистов, я даю им древесный уголь.В прошлом годе в место древесного на погрузочно-разгрузочной площадке, поэтому он на погрузочно-разгрузочной площадке железной дороги набрал бурого. Бурый уголь свиньи пожирают с не меньшим аппетитом, чем древесный. Только тот уголь оказался смешанным с селитрой. После такого угощения кабанчик перестал расти, пришлось прирезать.  Желудок тоже был  чёрным.
— Ты что же, хочешь сказать, что Фёдор вместо сахара в чай селитру сыпал? — ехидно заметил зоотехник Иванов.
— Ну, тоды я не знаю, — не желая вступать в спор со специалистом, ответил Толян, —
--Тоды его, наверно, война достала, — ляпнул он ни к селу ни к городу.
Этот манёвр Толяна отразился на лицах присутствующих сочувствующими улыбками. Бухает, мол, Толян не просыхая — вот и забыл, когда та война и была-то.
Однако слово, случайно сорвавшееся с языка Толяна, угодило прямо в точку. Именно война была виновницей ранней смерти Фёдора. Это по её вине всё моё поколение вступило во взрослую жизнь со множеством болячек.

Село, конечно, знало, что колоски пшеницы, пролежавшие зимой под снегом,
собирать не следует: зерно в них к весне становится ядовитым, и употреблять его в пищу опасно.                Стр 1
Но Федька со своей сестрёнкой Валькой собирали и ели. Они  весной  на прошлогодних картофельных плантациях в грязи возились. Искали  перемёрзшую за зиму картошку. А что им ещё оставалось делать! Голод ведь — не тётка. По соседним сёлам пробовали с сумой ходить пробовали. Только обнищавшее за войну население ничем помочь не могло — у людей и свои-то дети жили впроголодь.
Колхоз тоже не помогал. Если тётя Маруся — их мама  шла в правление колхоза просить подводу, чтобы привезти дров из лесу, ей говорили, что нынче свободных подвод нет: все заняты на колхозной работе.
Однако всему селу было известно, что не дают потому, что помогать семьям дезертиров запретили власти.
Отец Федьки и Вальки, дядя Егор, с фронта дезертировал. Его поймали и отправили в Воркуту. С Воркуты он бежал. Его снова нашли — где-то в тамошних лесах. Таскаться по снегам с обессилившим человеком не захотели  и пристрелили. Словом, дядя Егор Антипов погиб при попытке к бегству.

Сестра Федьки, Валя, дожила до седых волос. Замужем не была, но наши сельские доброхоты ей поспособствовали: от них она родила двоих деток.  Тётя Маруся приходилась моей бабушке Аксинье родной племянницей.  Поэтому приезжая в село я забегал к ней помянуть  тётушку её мамы, мою бабушку Аксинью..
Сын Валентины от рождения был уродлив: позвоночник искривлён, левое плечо выше правого, шея не выдерживала тяжести головы, на лице застывшая гримаса обиженного ребёнка. Создавалось впечатление, что через него трактор  переехал. Осознавал ли он своё уродство, я не знаю. Но после посещения кузины, от жалости к существу, с которым нас связывало какое-то родство, у меня текли слёзы.

Дочка, Верочка, оказалась ребёнком благополучным: и разумом, и внешностью была не хуже других невест села. Замуж вышла удачно. Родила, на радость Валентине Егоровне, внучку Леночку — умницу и красавицу. Леночка окончила в Оренбурге институт торговли.
Но счастье Валентины Егоровны было недолгим — через две недели после получения диплома Леночка, не справившись с управлением, погибла в автокатастрофе. На Леночке и закончился род Егора Тимофеевича Антипова.
Похоже на то, что война, оставив нам свои чёрные метки, ещё и обязала нас передавать их по наследству нашим потомкам.

                КОШАЧЬИ ВЫЖАРКИ
Я не знаю, что у меня в моём детстве было: коньков не было, лыж не было, санок не было, резиновые мячики я видел только во сне, велосипед даже и во сне не снился. Штанов и ватной телогрейки, видимо, тоже не было. Если бы они у меня были, то я не в окно смотрел бы на новобранцев, с песнями    стр2
марширующих по улице, а бежал бы за ними вместе с другими мальчишками, за околицу села, где будущих бойцов Красной армии учили драться с фашистами.
У бабушки, Аксиньи Ивановны, была шубейка из овчинки — хоть и великоватая пока для меня, но не настолько, чтобы я не мог её использовать. Мальчишки на улице играли в войнушку,  бабушка грела свои старые косточки на лежанке, можно было в её шубейке принять участие в сражении.
От снежка, угодившего в меня, в бабкиной шубе образовалась дыра. Выпучился серым кустом клок овечьей шерсти, мальчишкам это показалось забавным, и снаряды обеих противоборствующих армий полетели в мою сторону.
Бабушка говорила, что стала слепой выплакав глаза по сыновьям погибшим на войне. Ощупав  свою шубейку, Аксинья Ивановна  пришла в ужас: "Я эту шубу тридцать лет носила и ещё бы пользовалась, а ты, недоумок, за один раз превратил её в Тришкин кафтан!" — едва не плача, укоряла меня бабушка. Больше Аксинья Ивановна свою шубейку не надевала. Шуба, кроме как на подстилку для новорожденных ягнят, уже ни на что не годилась.
 С одёжкой у нас было плохо. Сопливой осенью мы со старшей сестрой Клавой на улицу выходили по очереди-- голоши у нас на двоих были одни. Морозной зимой на улицу из избы выходил я редко. Валенки-то были, но вот штаны!  Штаны хоть и были из-за обилия на них разноцветных заплаток похожи на стёганое одеяло, от морозов не спасали. Без подштанников на сорокаградусный мороз не выйдешь.

Когда-то моему дедушке Павлу, Гермоген Филатыч Лебедев, на которого дедушка батрачил свыше тридцати лет, отрядил, перед своей смертью, подворье. Подворье было обнесено стеной из каменных плит.
Колхозу для строительства коровника потребовался стройматериал, и дедушка продал свой плитняк за 120 рублей. Мамка съездила в Сорочинск и привезла оттуда кусок материи под названием "чёртова кожа". Из той  материи мать Мишки Данилова и сшила мне штаны. Отменные были штаны! Новые, густо-чёрного цвета и, главное, звучащие!
Таких штанов не имел ни один мальчишка в селе Бурёнине.
Как не похвастать такой обновой! Прошёл я в них по нашей улочке — соседи в окна повысовывались: кто это в наше время смог раздобыть кровельное железо,да ещё, не скрываясь, везёт по улице? Польщённый вниманием народа к моей персоне, я стал бегать из одного конца улицы в другой. Грохот штанов,  отражаясь от обрывистых берегов нашей речки Каменки, гулким эхом бился в окна. Куры и кошки, заслышав моё приближение, спешили укрыться в подворотнях, Зато мальчишки смотрели на меня с завистью.
С наступлением жаркого лета мои штаны радовать меня перестали. Разогретая под лучами палящего солнца "чёртова кожа", касаясь моего тела, причиняла нестерпимую боль.

                Стр 3
Чтобы остудить громыхающие, как жесть, штаны, я влез в речку.
Намокнув, "чёртова кожа" потеряла свою эластичность. Снять штаны я не мог. Лишь добравшись с трудом до берега, я из своих замечательных штанов выпрыгнул. Штаны на негнущихся штанина, будто насмехаясь на до мной, стояли на берегу торчком.
Со стороны  казалось, будто меня перерубили пополам и нижнею часмть моего тела со штанов не вынули.

Под лучами осеннего солнца "чёртова кожа" создавала благостное тепло, а холодные капли моросящего дождя с неё скатывались, так что осенью мне в моих штанах было комфортно. Но вот зимой... Если бы я в сорокаградусную стынь вышел на улицу совсем без штанов, то и тогда  мороз, наверное, не так больно обжигал бы мои тощие ляжки.

В конце февраля я заболел, температура зашкаливала за сорок градусов. За полтора десятка дней обессилел до предела: не хватало сил перевернуться со спины на бок.
Фельдшерица тётя Тоня установила диагноз — крупозное воспаление лёгких — и, сказав,что люди при температуре в сорок один градус умирают, велела семье готовиться. Бредил я постоянно.
Однажды, открыв глаза, увидел сидящего у меня в ногах дедушку Павла. Дедушка смотрел на меня и тихо плакал. Из семнадцати детей, рождённых ему Аксиньей Ивановной, в живых оставалось только двое, но и те на войне сгинули. И вот теперь умирает его последняя радость, его внук Ванечка, единственный и последний наследник его фамилии. Умирает на его глазах, а он бессилен чем-либо помочь ему. Средств от температуры не было. Я должен был умереть.

Но я не умер! Температура спала сама собой. Через неделю встал на ноги. Но ходить пришлось учиться заново — сначала в комнате, держась руками за стенку, потом вышел во двор, а там и на улицу потянуло. Однако без должного питания силы ко мне возвращаться не хотели. Мой приятель Мишка  идёт своим обычным, неспешным, шагом, а я, так мне казалось, бегу изо всех сил, но догнать его не могу.

Моя двоюродная сестра Настя жила в Ташле, работала в ресторане буфетчицей. Своим родителям  привезла гостинец — маленькую скибочку колбасы. Тётя Ефимия, сестра моей мамы, от той колбаски отрезала для меня граммов восемьдесят. Вот это было лакомство! Никогда,  в своей последующей жизни,  я ничего подобного не ел. Возможно, тот
кусочек колбасы дал какой-то толчок моему организму, а может, наступившее лето вернуло силы, не могу сказать, — но к осени я уже был в состоянии ходить в школу.
                Стр 4
Однако, к весне, снова заболел! На этот раз уложила меня в постель, под дедушкин тулуп, злая "лихоманка". Трясла меня та злючка не менее чем полтора месяца. Никаких средств борьбы с ней, кроме таблеток хинина, у нас не было. Таблетки же были невыносимо горькими. Я их, отвернувшись к стене, чтобы дедушка не видел, выплёвывал.
Наконец дед вспомнил народное средство: приготовил снадобье из шишек хмеля, налил до краёв литровую кружку — на, пей! Сам сел напротив.
Противно было вливать в себя то горькое зелье, но дед сидел рядом. Пришлось выпить до донышка. Уже на следующее утро тело моё звенело весенним звоном.
Но этим дело не закончилось. Звон был в нутрии меня.  Внешние звуки в меня не входили — я оглох. Оглох напрочь!
В сентябре в школу, а я глух как пень. Мир вокруг меня жил, двигался, но безмолвие было полным.

В школе меня посадили за первую парту, напротив классной доски. Но толку от этого не было никакого. Вижу, учительница что-то говорит, открывает и закрывает рот. То левым, то правым ухом поворачиваюсь к доске, по- гусиному вытягиваю шею — глухо! Слух прорезался только к середине ноября.
Болезни и бескормица сделали из меня дистрофика. Собаки меня не трогали, видимо, не хотели марать зубов о дохлятину. Наша соседка, тётя Ксеня Семиколен, дала мне прозвище «Кашачьи выжирки»

Если бы в те времена была Книга рекордов Гиннеса, моё имя внесли бы в неё непременно: в первый класс  ходил я три года.

                СТЕПАН

До войны Степан был жителем города Сорочинска. Ужасная контузия зашибла мозги и нервную систему задела. Как инвалида войны на содержание  определили его в наш колхоз.
При росте  метр, с не большой добавкой, весил Степан не на много больше суслика. Не было в нём ни силы, ни ума. Наши сельские хулиганы, подростки лет шестнадцати, забавы ради поставят его вниз головой, скажут: "Стоять, Степан!" и отойдут в сторонку — потешаются. Так и торчит Степан посреди улицы вверх ногами, пока кто-либо из взрослых прохожих не вернёт в нормальное положение.

Однако во время припадков бешенства сила бывшего акробата-любителя в нём появлялась. Завалит, бывало, какую зазевавшуюся бабёнку наземь, приставит нож к горлу — зарежу, так твою мать! Баба визжит, отбивается — бабе страшно.                Стр5 
Ножичек хоть и маленький, перочинный, а всё-таки нож. Степан-то безумный — может и в самом деле горло продырявить. Одним словом, женщины и дети боялись Степана пуще лешего, жившего в ольховой роще.

Склоны увалов, меж которых располагается село Бурёнино, покрыты супесчаной почвой. На таких почвах получаются отменные арбузы. Охранять бахчи поручали деду Садовникову. Но детей в сёлах в послевоенные годы было не меньше, чем мух в коровниках, деду одному справиться с ними было не под силу. Зная дурную славу Степана , дед  брал его  себе в помощники. Когда Степан находился на бахче (а он был там неотлучно), пацаны бахчу обходили стороной. Дед мог из своего шалаша хоть всё лето не вылезать.

В то лето 1945года к моей тёте Ефимии из Ташлы приехал внук, Колька Краснов — сын той самой Насти, о которой я уже упоминал. Кроме дедушки Павла, у меня был ещё дедушка Фёдор--отец моей мамы. Кольке он тоже приходился дедом, только двоюродным. Дедушка Фёдор жил в самом дальнем конце села. Огород у него был полон разных разностей:
смородина, малина, крыжовник. Самая сладкая морковка тоже была в его огороде. На моё предложение наведать деда Колька согласился. Дорогу к дедушке Фёдору почему-то мы выбрали ту, которая пролегала за крайними избами села. Получалось так, что по правую руку от нас — село, по левую — увал с бахчами. Две недели назад, возвращаясь с прополки, метров на пятьдесят ниже бахчи, я приметил  арбузный кустик с двумя маленькими арбузятами на нём. Когда мы шли к дедушке Фёдору, у меня появилось желание  посмотреть, на сколько арбузята успели вырасти.. Колька глянуть на те зародыши арбузов не отказался. Но — там Степан...
Самого Степана нам не видно.  На фоне синего неба, мы видимего шискастую дудинку. Возвышаясь над белёсыми соцветиями ковыля, дубинка перемещается то в правую, то в левую сторону. Степана мы боимся, но любопытство сильнее страха.
От окраины села до самой бахчи  кто-то проложил плугом борозду. Легли, значит, мы в ту борозду, ползём. Колька впереди — я следом. Мы не видим Степана, Степан не видит нас. Но по дороге с бахчи идут три женщины, они нас видят хорошо. Слышу, одна дурёха кричит: "Степан, вон они!". Я поплотнее вжался в борозду, но вдруг увидел голые Колькины пятки, пролетающие надо мной. Хотел окликнуть Кольку, поднял голову, а
Степан — вот он! В каких-нибудь десяти шагах от моей головы.
Бежал я… быстрей, чем снаряд выпущенный из рогатки..
 Ни камней, ни канав на своём пути я не видел, свиста ветра в ушах не слышал, земли под собой не ощущал. Не ноги несли меня — крылья страха уносили от неминуемой гибели.

Степан настигнуть меня, десятилетнего мальца, не может. Зато его матерные слова  но и не отстаёт.                стр6
Зато его матерные слова не только меня обгоняют , но ии летят в переди Кольки. Слышу, вместе с матом, через мою голову летит шишкастая дубина.  Не на много успел я отбежать, пока мой преследователь подбирал сво оружие.
— Стой туды-т твою мать! — заорал Степан — и, едва не скользнув по моей макушке,
дубина направилась прямо под колени Кольке. Но Колька бегает быстрее, чем летают дубинки.

Вот уже и крайняя изба — Дорошенковых. Около избы толпятся женщины.
— Стой! — гаркнул Степан, и я, как кролик под гипнозом удава, замер на месте.
Оглянуться не успел — дубинка ударом в плечо свалила меня на землю. Рухнул я, словно трава, скошенная острой косой моего дедушки Павла.
Женщины были рядом, но подойти боятся. Я слышал их голоса: "Стой, Степан! Брось, Степан!". Степан — ноль внимания. Дубина плясала по моему тощему телу, будто матрос на палубе корабля отбивал «яблочко». В плечо, в спину, в голову сыпались её удары. Боли я не чувствовал,визжал больше от страха. Краем глаза вижу — приближается дед Алейников с длинной палкой. Деда Степан послушался и ушёл на свою бахчу. Его там нашли подростки. Лежал Степан на бахче со ртом, забитым пеной. С ним всегда так бывало, когда он нервничал.

Визжать я перестал сразу же, как только Степан повернулся ко мне спиной. Теперь я  думал  о том, как мне явиться домой. Шишмаки, полученные от дубины, красовались по всему телу. На темени сидела бульба, не помещавшаяся под ладошкой — не заметить её моя мать никак не могла, а заметив, могла ещё и от себя добавить.

Время было предвечернее, стадо коров возвращалось с пастбища. В стаде был свирепый бугай — бык-производитель. Вот на него-то и надо свалить вину Степана, — нашёл я выход из затруднения.
И, конечно, мамка мои украшения заметила, но слушать мои объяснения не стала.   Она спешила в очередь на сепаратор. Молоко сепарировали
у Завражиных, на соседней улице. Так что встреча с матерью шишек мне не прибавила.
На полу был расстелен тулуп теперь уже покойного дедушки Павла. Распластав на нём мо, потоптанное дубиной, тело, я уже собирался  отдаться в объятья Морфею, но,  с треском, чуть не слетев с петель, разверзлась дверь. В дверном проёме возникла моя мамаша. Передо мной стояла не моя тихая, застенчивая мать — передо мной стояла тигрица. В её округлившихся   смешались тревога, ярость и безграничная  любовь к умирающему дитяти.
В напряжённом теле чувствовалась готовность к схватке хоть с самой смертью.                Стр7
Оказывается, в очереди мамку спросили: "Феня, твой сын  до дома?". И рассказали о моём общении с безумным Степаном. Оставив очередь, мамка ринулась спасать сыночка. Если бы ей по пути встретился Степан, она бы в тот момент из него рыболовный крючок сделала. Но моя мамть была человеком быстро отходчивым — увидев меня в добром здравии, быстро успокоилась и вернулась в очередь на сепаратор.

Вскоре в Москве объявился человек, заявивший, что это он Степан Тупиков, а тот, что в Бурёнино страдает от увечья, — его брат Юрий. Через пару месяцев тот, московский, "Степан" приехал и забрал нашего Степана в Москву на лечение. Только наш Степан до Москвы не доехал, где-то под Куйбышевым свалился с баржи и утонул в Волге.
Услышав эту новость я злорадствовал: мой обидчик наказан.
Но потом мне  моего обидчика стало жалко   и я его  простил. А простив Степана я и сам почувствовал облегчение— будто освободился от чего-то лишнего, ненужного.

                МИШКА.
 я
Бурёнино о том, что их мир стал теперь и нашим миром и что им теперь придётся благодатным воздухом ольхового леса  с нами делиться.
Вскорости после нашего первого "Уа" началась война. Появился лозунг "Всё для фронта, всё для победы", и нам, кроме воздуха ольховой рощи да её крапивы, ничего не оставалось. Наши мамки за год обязаны были выработать минимум сто сорок трудодней. На те  трудодни осенью  получали от колхоза сто пятьдесят — максимум двести килограммов зерна. По подсчётам стариков, этого количества зерна на пропитание одного взрослого человека могло хватить только на десять месяцев. Одному — на десять месяцев! А в наших семьях на одну работающую мать приходилось по пять нетрудоспособных. Выручала картошка — этого продукта было у нас предостаточно. Чтобы экономить зерно, хлеб пекли из муки, наполовину смешенной с толчёной картошкой. Но недаром же говорят, что хлеб — всему голова. Если нет хлеба, то чем бы ты ни набил своё брюхо, всё равно будешь голодный.

С первых дней войны в наши животики вселился какой-то изверг. Своими  когтями  царапал наши желудки. И только придавленный какой-либо снедью вроде щавеля, земляники или недозрелыми плодами степной вишни, на время засыпал. На поиски подножного корма мы ходили с Мишкой вдвоём, и никого другого в обмен на Мишку я не взял бы.

Мой приятель, в противоположность мне, прирождённому молчуну, никогда не умолкал. Его круглая голова  была полна невообразимых фантазий, которые он на протяжении всего дня вливал мне в уши.                .  .                Стр8
Мишка теперь и сам, наверно, не смог бы вспомнить всех небылиц, которые я должен был счесть за действителность. Но я-то был слушателем не только активным, но ещё и ехидным. Пэтому то, что я оспаривал, в память мою врезалось.                — Вань, ты не шибко испужаешься, если я тебе расскажу страшную-престрашную историю? — понизив голос до шёпота, спросил меня Мишка.
— Не испугаюсь. Мой дедушка ничего не боится, и я не боюсь. Рассказывай!
— Шли мы с Петькой по лесу (в рассказах Мишки всегда присутствовал какой-то неизвестный мне Петька) —  вдруг, из куста как прыгнет на меня мышонок! Маленький такой, серенький, да как завизжит мне в ухо!
— Ух, как страшно! Даже есть расхотелось.
— Ты, Вань, дальше послушай. Схватил я его за шкирку и в сапог сунул. А голенище верёвкой перевязал, чтобы не вылез. Пущай, думаю, в сапоге сидит, неча на людей бросаться.                — Он что, и сейчас в сапоге сидит? Чай, задохнулся уже! — посочувствовал я мышонку.
— Нет, Вань. Ты знаешь, какие зубы у мышей острые! Были бы у меня такие, я бы берёзки грыз, и хлеба мне было бы не надо. А этот дурак сапог прогрыз, вылез через дыру, посмотрел на меня своими злючими глазками да как вцепится зубами в мою штанину! Упёрся ногами в асфальт — и держит. Я и туда, и сюда, штанина трещит, а он держит, гад!
— Не заливай, Мишка! Тот мышонок весит чуть больше таракана, и ты его с места не мог сдвинуть!
— А он, Вань, хвостом за берёзку зацепился — как бы я его вместе с берёзкой-то утащить смог?
Чтобы сбить Мишку с панталыку и не спорить дальше, я спросил:
— Мишка, ты сказки любишь?
— Нет, Вань, я есть люблю! — закрыл он тему разговора.

Однажды Мишка в своих фантазиях совсем заврался.
— А ты ведь, Вань, мой сынок, — бухнул он неожиданную для меня новость. — Это я тебя родил, а ты думаешь, тётя Феня.
— Э-э , Мишка, тебе, наверно, солнце в башку ударило, вот ты и несёшь чушь всякую. Я больше тебя — как бы я у тебя в животе поместился-то?
— Это я щас маленький, а тогда большой был.
— Это как же? Был большой и вдруг маленьким стал?
— А я, Вань, об асфальт стёрся.
Заметив мой удивлённый взгляд, Мишка пожал плечами, показывая своё пренебрежение к моим мыслям. Потом продолжил:
— Если бы ты когда-нибудь видел асфальт, Вань, ты не удивлялся бы. Ты бы знал, какой он шаршавый. Хуже, чем точильный камень в кузнице у Проньки!
Я стал догадываться — Мишка несёт чушь, чтобы верховодить в нашей компании на правах родителя — так, как это делает его мать в их семье.
                Стр9
Пыль с Мишкиных ушей надо было сбивать.
— И где же ты, Миня, асфальт-то нашёл, — ехидно спросил я Мишку.
— В Сороке, — попытался вывернуться мой самозваный родитель.
— Мишка, не ври! В Сорочинске асфальта нет. Мне Витька Наседкин говорил, там пыль да песок на улицах.
— Сейчас нет, а тогда был, — не сдавался Мишка.
— Куда же он делся, если был?
— Стёрся! — зло ответил Мишка.
— Как это? — начал теперь психовать я.
— Мы, Вань, — смягчил тон приятель, — тёрлись-тёрлись друг о дружку, и вот теперь я стал маленьким, а он совсем в песок стёрся.

Я знал, Мишка в штаны напустит, а в споре не уступит. И я решил утихомирить его, надавив на жалость.
— Мишка, замолчи, — сказал я, — а то у меня от твоей болтовни живот уж заболел.
— А ты, Вань, разбежись и о ту вон берёзку животом стукнись. У тебя будет выкидыш, и твой живот болеть перестанет.
— Ты-то откуда это знаешь? — удивился я познаниям друга.
— Моя мамка так делала, когда я у неё в животе был.
— Почему же ты тогда живой?
— Мамка только один раз о берёзку стукнулась, а нас двое было. Братик вывалился в воду и утонул, а я умный был, я за камышинку схватился, — продолжал вешать мне лапшу на уши Мишка.
— Почему, Вань? Почему я дурак, Вань? — нисколько не обидевшись, стал донимать меня Мишка.
— Был бы умный, плавал бы теперь в прохладной воде голенький, а не парился бы сейчас здесь под солнышком.
— Нет, Вань, — не заметив моей колкости, продолжал Мишка, — я, Вань, был не голый, я в рубашке родился.
— Ну, ты даёшь, Миня! Так не бывает, чтобы в рубашке родиться.
— Бывает, Вань, мой дедушка Ефим тоже в рубашке родился, потому и с войны живой возвратился. Бабушка говорит — счастливчик!
— А ты тоже счастливый?
— Угу, — промычал Мишка. — Вань, я есть хочу!
Мишка был всегда и во всём счастливый, только всегда голодный.

Когда из Мишкиной, разогретой солнцем, головы, с того места, которое темечком называется, появлялся сизый дымок, мы шли на берег Грязнушки. Там, под сенью берёзок, наши мозги дымиться переставали, но Мишкино "Вань, я есть хочу" будило во мне того изверга, который был у меня в животе, и я приходил в состояние, когдаговорят: "Кишка кишке бьёт по башке".
                Стр10          

Однажды, не выдержав мук, я сказал Мишке:
— Ладно, Мишка, вон трактор стоит, пойдём к нему — может, нас по-быстрому домой довезут.
— Вы, ребята, чего хотите? — спросил дяденька, поднимаясь в кабину трактора.
— Бури! — выпалил мой неугомонный друг.
— Зачем вам буря?! — удивился тракторист.
— Чтобы домой быстрее домчаться. Мы есть хочем, — опять Мишка высунулся вперёд меня.
— Понял я вас, — сказал дяденька, — только мне в другую сторону.
— Тогда твой трактор пусть совсем никогда не заведётся! — съязвил мой приятель.
— А ну, брысь отсюда, шантрапа! — осерчал тракторист.
— Шантрапа — у попа, а ты — крыса! — это было уже хамство с Мишкиной стороны.
— Вот я вас! — Тракторист замахнулся большим гаечным ключом.
Отскочив от злого дядьки на безопасное расстояние, я спросил Мишку:
— Ты зачем дяденьку крысой назвал?
— А чаво он брысь сказал? Я что, котёнок, что ли?
Когда мы с Мишкой закончили третий класс, из города Уральска приехал Мишкин брат Алексей.
— Нечего тебе в этой глуши делать, — сказал Мишке дядя Лёня, — здесь ты оболтусом вырастешь. Поедешь со мной. В городе будешь учиться.

В Бурёнино Мишка больше не появлялся. Был слух, что Мишка выучился на прораба и работает на стройках Уральска. Если это так, то я рад за своего приятеля. Тогда ему повезло. Тогда, из всех наших сверстников, только Мишке удалось выйти в люди.

                ВАЛЕНТИН                Слово караганда  звучит как-то мрачно, вызывает ассоциации связанные с чем-то угрюмым и мрачным. Между тем Караганда это незваание шахтерского города  расположенного в казахской степи. Там и летом от мелких камушков гонимых ветром можно получить ушибы.                Пыль, как туман, заполняет город, люди ходят по улицам на ощупь. Поэтому Валька с мамкой на лето 1941-года уехали  к бабушке Кате. Когда над бабушкиным  селом стали летать чужие самолёты, мамка сказала: "От войны надо держаться подальше.  Давай, Валёк, вернёмся к папке". Она что-то написала химическим карандашом в его  сандаликах и сказала: "Теперь, Валёк, твои сандалики стали твоим документом.                . Если ты их потеряешь, то папка тебя ни когда не найдёт.                стр11               Береги свои сандалии и смотри чтобы буквы мои  не стёрлась".
До железной дороги пришлось добираться пешком. Машин-то тогда было ещё совсем мало. Улица села, через которое они шли, была длинной. Около магазина мамка присела на скамеечку, чтобы Валькины босые ступни отдохнули (сандалики он теперь носил в руках). В это время над селом пролетели самолёты. Из самолётов посыпались какие-то
чурбашки. Падая, чурбашки визжали, а там, куда они падали, поднимался чёрный фонтан.
Мамка встала со скамейки. В это время одна чурбашка упала совсем недалеко. Кто-то Вальку толкнул, и он упал. Мать тоже упала. Валька с земли поднялся, а мать продолжала лежать.
Пришли две тётеньки, послушали её грудь, потрогали шею и сказали, что Валькину мамку убила бомба. Потом подъехал грузовик, в котором сидели дяденьки с ружьями. Дяденьки бормотали что-то  непонятное для Валки, и смеялись. Из кабины вылез ещё один дяденька, спросил, где сельсовет и где живёт председатель. Велел тётенькам сесть вкабинку и куда-то их увёз.
Тут я должен сделать небольшое отступление, чтобы кое-что пояснить. С той поры, когда Валентин рассказал мне свою историю, прошло много времени, и я теперь всех его впечатлений передать читателю не могу, поэтому в моём рассказе звучат только те подробности, которые остались в моей памяти.

Как он оказался за селом, Валентин не помнил. Мимо него грохотали какие-то железные машины (он тогда ещё не знал, что эти машины называются танками). Поднимая пыль, проносились грузовики. Всё, что летело и ехало двигалось в одну и ту же сторону. Валька подумал, что все едут в Караганду. В ту же направлении пошёл и он.
Хотелось пить и умыться,  Только никакой воды в степи Валька не видел.
— Куда это ты топаешь, малыш? — проговорил кто-то хриплым голосом над головой Вальки.
Запрокинув голову, Валька увидел смуглого бородатого дяденьку.
— Где твоя матка, отчего ты плачешь? — продолжал участливо спрашивать Вальку дяденька. — Зачем пятки жжёшь, а обувку в руках носишь?
Выслушав Вальку  сказал:
— Ну что-ж, давай теперь вместе будем искать твоего батьку.
Он толкал впереди себя тележку, в которой сидел смуглый мальчик. Туда же дяденька посадил и Вальку. Мальчишку звали Стёпкой. Стёпка объяснил, что дяденьку зовут дядя Рома и что дядя Рома его отец. Дядя Рома катил тележку, а Валька и Стёпка спали.
 Разбудила их  шумная толпа дяденек и тётенек. Стёпка сказал, что это цыгане — его родственники.
— Ты  теперь тоже наш, — утешил Стёпка.

В сёла, где были немцы, цыгане не заходили. Ночевали в скирдах соломы. Холодными ночами жгли костры, чтобы не мёрзнуть, устраивали вокруг них свои цыганские танцы.                стр 12
Тётя Лиля — сестра Стёпки — заставляла и ребят  скакать вокруг огня. Она же учила их тому, что надо говорить людям, чтобы те давали картошки или яйца. У Вальки ничего из тёплой одежды не было. Тётя Лиля раздобыла где-то для него старый ватник.
Ватник был великоват, но зато в него можно было укутаться с головой, а поджав ноги, и спрятать пятки от холода.

Четыре года ходил с цыганами Валентин. Мамка во сне снилась ему редко, зато не проходило ни одной ночи, чтобы не приснился отец.
На каком-то железнодорожном разъезде дядя Рома сказал:
— Сынок,   Караганда твоя где-то далеко за Волгой. Мы туда не ходим.
Ты теперь совсем большой стал. Своего батьку без нас найдёшь. И, свесив на грудь кудлатую голову, ушёл.
Вскоре на разъезд прибыл товарный состав, в котором ехали солдаты. Договориться с солдатами Валентину было нетрудно — тётя Лиля научила его многому. В солдатской теплушке Валька  для солдат пел и танцевал цыганские танцы. Солдаты кормили его тушёнкой. В Соль-Илецке сказали, что дальше они ему не попутчики. В Караганду ехать надо по другой ветке. На перроне станции дежурил милиционер. Солдаты попросили милиционера, посадить Вальку на поезд, следующий до Караганды. Но милиционеры решили определить Вальку в детский дом.

Детские дома в послевоенные годы были переполнены детьми, оставшимися без родителей, и продуктами питания снабжались плохо. Даже в цыганском таборе Вальке жилось сытнее. Если у других ребят не было места, где бы они могли найти себе пристанище, то у Валентина отец был, и было неистребимое желание с ним встретиться.
Поэтому, дождавшись весны, из приюта он ушёл.
Милиция ещё несколько раз снимала его с крыш вагонов и помещала в приюты. Но во всех детских домах с питанием было — хуже не придумаешь. Ребята старших возрастов делали набеги на картофельные плантации колхозов. Всю добычу отдавали детяммладших возрастных групп. Дождавшись благоприятных условий, Валентин снова пускался в бега. Так вместо Караганды он оказался в Чимкенте.
В этом городе бродяжья жизнь Валентина закончилась. На городском рынке его опозналатётя Зина — родная сестра его матери. Узнала она Валентина потому, что он обличием "вылитый её сестра Варвара". Тётя Зина сказала, что в Караганду ехать не надо. Его папки там теперь нет. Он потерял продуктовую карточку. Без той карточки получить
продукты питания было невозможно, поэтому его отец умер от голода.
Тётя Зина работала на швейной фабрике. Своих детей у неё не было. И она оставила племянника жить у себя. Потом пристроила на свою фабрику                .                стр12      

учеником мастера по ремонту швейных машин и настояла на том, чтобы он ходил в вечернею школу рабочей молодёжи.

К тому времени, как тётя Зина умерла, Валентин стал квалифицированным наладчиком швейных машин и закончил семь классов общеобразовательной школы. После похорон тёти Зины его снова потянуло в странствия. Добраться до Ташкента он решил давно испытанным способом — в пустом товарном вагоне. Там, под перестук колёс, он заснул.
Проснулся на пятьдесят километров южнее Ташкента, на станции Алмазар. Алмазар в переводе на русский означает "яблочное место", а точнее — "место, где очень много яблок". Через Алмазар, кроме железной дороги, проходил Большой узбекский тракт —
автомагистраль, связующая Ташкент с городом Термез, самым южным городом Узбекистана.
Проезжая по этому тракту, путник в течение получаса находился среди благоухающих садов, на протяжении двух десятков километров вдыхая ароматы садов. Из дворов алмазарцев веяло запахом яблок. Через ограду дворов свешивались янтарные гроздья винограда, золотились персики, наполняя воздух тёплым запахом солнца. Впервые увидев такое изобилие фруктов, Валентин подумал, что это место райское и живут здесь небожители. В этом "райском" месте он решил остаться навсегда. Но как тут обосноваться, вопрос для него был трудно решаемым. Ни трактором управлять, ни за скотом ухаживать он не умел. Одним словом, ни земледельцем, ни животноводом быть не мог. А швейного производства в Алмазаре не было.
Ожидая электричку, я сидел на скамейке, под карагачом, бросавшим густую тень на перрон вокзала. Рядом со мной присел молодой, примерно моих лет, мужчина.  По его удручённому виду я понял: у мужика что-то в жизни неладно. Мне самому приходилось
попадать в затруднительные положения, поэтому инициатором разговора стал я.
Я работал в хозяйстве, которому принадлежали те самые чудесные сады, в должности начальника электросилового хозяйства и насосных станций. Взять электриком человека, не имеющего подготовки для работ в электроустановках, я не мог. Но я нуждался в
машинистах насосных станций. Если мужик освоил ремонт швейных машин, подумал я,то уж водяные-то насосы освоит без труда.
С Валентином мы условились: до первой получки он будет жить в моей семье, а там переберётся в помещение насосной станции. Станция, куда я вселил Валентина, располагалась на берегу канала "Каракульдюк", между оградой животноводческой базы и небольшим селением животноводов.
На молочно-товарной ферме работала дояркой Люба — незамужняя молодая женщина, которая, возвращаясь с дойки, заносила Валентину крынку парного молока. Через месяц Люба забрала Валентина к себе.                стр 13
Вскоре совхоз для обеспечения животноводства питьевой водой построил артезианскую скважину. Рядом со скважиной выстроили двухквартирный дом для её операторов. Валентин дал согласие обслуживать одновременно и насосную, и артезианскую скважину, и дом отдали в полное распоряжение молодой семье. Обширную территорию санитарной зоны вокруг скважины семья могла использовать как приусадебный участок, чем и воспользовалась. Молодожёны развели скот, засеяли участок кормовыми и огородными
культурами. Немаловажное значение для них имел и расположенный через дорогу яблоневый сад. Одним словом, жизнь моего подопечного сложилась удачно.
Мы Валентином тоже были более чем довольны. Если раньше на то, чтобы поднять из скважины для ремонта насос, а затем снова опустить, уходило два рабочих дня, то теперь бригада ремонтников под руководством Валентина справлялась со всем объёмом работ за 10-12 часов. С приходом Валентина у меня развязались руки. Я получил возможность заниматься основными своими обязанностями — организацией безопасной и безаварийной работы электроустановок, повышением энерговооружённости предприятия.
Люба родила Валентину дочь Аннушку и сына Ивана. Моя крестница Аннушка выросла и удачно вышла замуж за отличного алмазарского парня. Однако с Ванькой у нас вышла накладка. Ванька сдружился со скотниками, выучился у них водить трактор, обслуживающий нужды животноводства. Скотники приучили его курить и виртуозно крыть матом непослушных бурёнок. К счастью, скотники не были пьющими, поэтому и
Ванька остался непьющим. Сообразительный пацан, кроме того, чему научился у скотников, ничему другому учиться не хотел. После третьего класса в школу ходить перестал. Нас он слушал, но поступал по-своему. Трактор да коровы стали его увлечением.
Ближайшим нашим соседом было хлопководческое хозяйство — колхоз имени Будённого. Председателем этого колхоза был Иван Трифонович Саулькин — может быть, не самый хитрый, но самый мудрый руководитель из всех руководителей нашего района. Скажу наперёд, Саулькин превратил "пьяный колхоз", как до него называли это хозяйство, в передовое хлопководческое хозяйство Узбекистана и получил звание Героя
Социалистического Труда. Желающие трудиться в колхозе имени становились в очередь.
Наш Иван, едва достигнув совершеннолетия, решил жениться. Иван Трофимович проведав, что Ванька выбрал себе в невесты одну из красавиц его колхоза, решил, что Ванька ему нужен больше, чем совхозу Алмазар. Свадьба отшумела за счёт колхоза имени Будённого. В качестве свадебного подарка молодожёны получили в собственность дом из
жилого фонда колхоза.
Теперь Валентину можно было бы жить да радоваться. Но годы бродяжьей жизни ему, видимо, не прошли даром. Старуха с косой нашла его и в самом расцвете сил лишила радостей  жизни.                .                стр14
По заключению врачей, у Валентина был рак желудка. Вслед за ним ушла и Люба.
Наступило последнее десятилетье 20-гоXX века. Получив независимость, Узбекистан встал на путь капиталистического развитья. Хозяйство с годовыми доходами в несколько миллионов развалили. Герой Социалистического Труда Саулькин уехал в Сибирь. Я
выехал на свою родину — в Оренбург. Как теперь сложилась судьба Ивана
Валентиновича, не ведаю. Надеюсь, что свою чёрную метку Валентин сыну в наследство не оставил.

                БЫЛ ЛИ ВАНЯ СЛАБАКОМ
Что есть город Ташкент, знают все, но не всем известно, что рядом с Ташкентом протекает речка с именем, похожим на звуки, издаваемые воробьями, — Чирчик. Воды Чирчика, скатываясь с хребтов Памира, бегут-торопятся к реке Сырдарье. Левый берег Чирчика низкий, поросший тугайным лесом. Жарким летом снега в горах интенсивно
таят. Русло Чирчика не может вместить в свои берега изобилие вод, и левый берег уходит под воду. Если смотреть с высокого правого берега, то левого не увидишь; увидишь лишь верхушки тугайных зарослей, чернеющих над зеркальной поверхностью вод, да скрывающиеся за синей дымкой заснеженные вершины Памира.
На правом берегу Чирчика находится селение Резинка. Поселение получило такое название потому, что его обитатели когда-то выращивали каучук-сырьё для производства резины.
После схода половодья тугаи наполняются голосами птиц (чирикают воробьи, воркуют голуби, щебечут синицы). Жители Резинки ночами слушают песни соловьёв и плач шакалов. Лисицы и корсаки тоже рыскают в зарослях низкорослого леса. Русло Чирчика и его заводи кишат разнообразными породами речных рыб, а улицы посёлка каучуководов
— человеческой молодью. В гуще этой людской поросли рос и набирался сил паренёк с исконно русским именем Ванюшка — Ванька Потапов. Ванька в речке удил рыбу, в тугаях гонял лис и шакалов, ночами лазил по чужим садам, участвовал в набегах на виноградники соседнего колхоза и пил самодельное вино. Одним словом, рос шкодливым
романтиком.
В 1941 году началась Великая Отечественная война. Ваня был рослым и крепким телом.
Это помогло ему скрыть свой возраст и уйти на войну — защищать Москву. Однако климат в Подмосковье не такой, как в Ташкенте. На морозе под 40 градусов зябко. Ване захотелось погреться под жарким узбекским солнцем, захотелось к маме. А как?! Только через госпиталь. Ну, Ваня взял, да и прострелил себе руку повыше локтевого сустава.
После госпиталя — военно-полевой суд. Учитывая возраст Вани, расстрел заменили  трафбатом.                .                стр15
 Командование штрафного батальона в штурмовую роту его не послало,
определило заряжающим гвардейского миномёта "Катюша". А "Катюша" как воевала? Даст залп — и тут же меняет позицию. Немецкие снаряды рвутся уже на пустом месте. С войны наш Иван вернулся без единой царапины на теле. А шрам на руке говорил о том, что воевал.
Моя двоюродная сестра Клава в конце 1947 года, оставив свой родной колхоз имени Валерия Чкалова, уехала в Среднею Азию. Там и встретила она самострела Ваню.
В те годы многие уезжали из колхоза, но кто-то и приезжал. Приехал и моряк-черноморец, участник боёв на Малой земле Александр Юрченко. Александр имел ранения и тяжёлую контузию. Но это быть приличным работником колхоза ему не мешало. Геройский краснофлотец женился на Завяловой Фросе и увез её в том же 1947 году в Ташкент.
Однако перемена климата дурно повлияла на психику Саши. Фрося повезла Сашу в  Москву на лечение, а по пути заехала навестить своих родителей.
На Александре теперь не было ни ватной телогрейки, ни кирзовых сапог, ни валенок.
Теперь на нём была чёрная шинель, сверкающие чёрным лаком штиблеты. Ни дать ни взять командир какого-нибудь торпедного катера. Только вот без кортика... Зато на груди болтался карманный фонарик, и в руках была железная трость.

Был канун праздника Октябрьской революции, после торжественного собрания устроили танцы. Саша пригласил на танец Аню — жену Чапрасова Михаила, позволил себе лишнего. Аня стала визжать и биться в руках у Саши, и Михаил вмешался. Краснофлотец исполосовал ему ножом ватник, потом пошёл по залу бить тросточкой стёкла осветительных ламп. Ни молодые ребята, ни мужики, увешанные медалями, не решились утихомирить буяна, хотя видели, что нож у Саши сапожный, т.е. с коротким, заточенным наискось, лезвием.
Получилось так, что одновременно с Сашей приехали и Клава с Иваном, привезли с собой груши, виноград и рис. По случаю праздника тётя Ефимия напекла пирогов. Пришёл проведать своих бывших земляков и Саша. Накрыли стол. Саше угощение не понравилось, он хлестнул по тарелкам тростью, стал требовать плова. Семён Самойлович, отец Клавы, вышел во двор позвать сына Тихона. Когда они вошли в комнату, Саша уже
лежал на полу со связанными руками. Ни геройский вид Саши, ни молва о его неукротимости, ни его трость Ивана не испугали.
Прожив в Узбекистане 15 лет, семья Потаповых переехала в Оренбург. У них был сын Володя. Когда Володе исполнилось 17 лет, друзья — как будто бы случайно — его убили.
Потеря единственного сына, как сказали бы теперь, сбила родителей с катушек. Оба стали пить. Заливали своё горе так, что Насте, старшей сестре Клавы, приходилось принимать
крутые меры.                Стр16
На 79-м году жизни Клава умерла. Иван Сергеевич осиротел. Во всём подлунном мире у него никого из близких людей не осталось. Моя дочь Галина взяла его под свою опеку. Иван Сергеевич на продолжении семидесяти лет курил самые злые, зато дешёвые табаки,
не менее двадцати лет был в добровольном рабстве у "зелёного змия". Много ли найдётся людей, способных победить свои многолетние привычки? Иван Сергеевич смог. С куревом и пьянством завязал в один день. Не пил и не курил в продолжении 12-ти лет.
Умер на 92-м году жизни.
Иван Потапов спасовал перед московскими морозами, из-под каблука Клавы выбраться даже и не пытался, но назвать его слабаком у меня как-то не получается.

                НАШИ МАМЫ
Весть об окончании войны принёс мне Витька Черемисин. Счастье моё было так велико, что в моей груди ему было тесно. Я загорелся немедленно поделиться им с мамой. На попечении мамы была небольшая отара ценных мериносовых овец. Овцы на опушке берёзового колка пощипывали только что выбравшуюся на белый свет травку. Мамка с тётей Шурой сидели на зелёной лужайке, залитой весёлым светом майского солнца, беседуя о своей вдовьей судьбе. Сияя всеми веснушками от счастья, подлетел я к мамке.
"Мамка, война закончилась!" — выпалил новость. Вопреки ожиданиям, на лицах матери и тёти Шуры  отблесков счастья не увидел.
Причину их апатии  понял позже: знали они, что им их красавцев-мужей победа не вернёт, а всякие дяди Вани и Григории Степановичи как «мурдовали» их, так и будут «мурдовать».

В те годы каждый трудоспособный житель села обязан был в течение года выработать не меньше  ста сорока трудодней. Тот, кто не укладывался в этот минимум, становился кандидатом на поездку в город Горький. И там, выбагривая из реки набухшие водой брёвна, в течение года смывалть с себя позорное звание "тунеядец". А кто в бригаде распределяет работы? Бригадир. То есть Иван Тимофеевич или Григорий Степанович. Будут у тебя к концу года те самые сто сорок трудодней или нет, зависело от того, на какую работу они тебя поставят. Правда, пошлют ли тебя в город Горький, было
ещё вилами на воде писано. Колхозу самому были нужны рабочие руки.
Имелась и более веская причина, делающая вдов покорными исполнительницами прихотей бригадиров.
У вдовушки малые детки в нетопленной избе стынут. У неё голодная коровушка мычит в хлеву. Чтобы привезти дрова из леса или сена с дальнего луга, вдове нужен транспорт. К кому пойдёт она со своими заботами? К бригадиру!
Потому как всем гужевым транспортом и всей тягловой силой в колхозе распоряжаются бригадиры.                Стр17 И вот, проникнувшись заботами вдовы, её бригадир Иван Тимофеевич говорит: "На этой неделе ничем я тебе помочь не смогу. Надо ждать!"             А у вдовы детишки в стылой избе. За неделю они и заболеть от переохлаждения могут. И коровёнка с голодухи к концу недели на ноги вставать перестанет. Вот она и решается — раз уж надо дать, так придётся. И говорит:
—Ты, Ваня, нынче вечером к моей соседке Шуре приходи. Её свекровь нынче ночью моим детям сказки рассказывать будет.
А кто же не знает: где интим — там и беременность, где беременность — там и аборты.

Аборты женщины делали друг другу сами. Других спецов по энтим делам не было. Да и вообще аборты в те годы были под строгим запретом.
Сколько раз моя мамка из-за дяди Вани оказывалась на краю жизни! Чтобы мы не видели её страданий, чтобы не слышали её воплей, тётя Ефимия забирала нашу мать к себе домой. Нам говорили, что у мамки сердце разболелось. Из-за мамкиной "сердечной"болезни мне приходилось сносить обиды со стороны родственников дяди Вани, терпеть поношения со стороны других моих сверстников.

Один бесшабашный парень, Пашка Абаимов, подбивал клинья к моей двоюродной сестре Нинке. Стремясь добиться моего расположения, Пашка подарил мне свою финку. У ножа была красивая рукоятка из цветного плексигласа. Но финку в кармане я носил не потому, чтобы перед ребятами хвастать. Я вынашивал план мести. Мало того, что из-за дяди Вани страдала моя мама, этот ненавистный мне дядька при мне сказал как-то, что на войне только дураки умирают, а кто поумнее, домой живыми приходят.
Я знал, что с дядей Ваней мне не справиться. Поэтому так размышлял: выберу момент, когда можно будет подойти вплотную,  суну дяде Ване финкой в живот. От боли он согнётся, и тогда я через спину всажу финку в его поганое сердце. А когда дядя Ваня будет подыхать скажу: "Дураки умирают не только не войне, но и дома тоже!"
Через неделю Пашка догадался, что для пятнадцатилетнего пацана финка — плохой подарок, и финку у меня забрал.

Я что-то уже понимал и на свою мать не злился. А вот Колька Железнов обид прощать не умели вымещал их на своей матери: постоянно хамил ей, а когда подрос, начал пить. Потом в Жигулёвск уехал.                Уважаемый читатель, всё, чему я был свидетелем, я рассказываю не из-за желания показать тебе гнойники на здоровом теле советского общества, не из-за желания бросить ложку дёгтя в бочку с мёдом. Я поднять наших мам на высшую ступень пьедестала хочу. Хочу, чтобы жертвенность наших матерей, как и доблесть наших отцов, была видна самым дальним их потомкам.
                Стр 18
До начала пятидесятых годов сельское население не могло покинуть колхоз и выехать в город. В городах была паспортная система. Жителям колхозного села паспортов не выдавали. А без паспорта-куда ж поедешь! Но послевоенное лихолетье закончилось. Страна из разрухи вышла. Паспорта колхозникам стали выдавать, не спрашивая на то согласия у руководства
колхозов. Сельская молодёжь в поисках лучшей жизни потянулась в промышленные районы страны.

Семейство нашей соседки тёти Шуры Щербининой всем своим составом снялось с родового гнезда и подалось в Среднюю Азию. Обосновавшись на новом месте, тётя Шура предоставила кров и моей старшей сестре Клаве. Летом 1954-го года, с бумагами, свидетельствующими о восьмиклассном образовании, и я подался в южную сторону.

В Сорочинске железнодорожный вокзал гудел, как пчелиный улей во время активного медосбора. Поезда, трогаясь с мест своего формирования, уже были забиты пассажирами. Люди ехали на крышах и в тамбурах вагонов.
Дяденька в красной фуражке (я тогда ещё не знал, что это дежурный по вокзалу)чи обы пройти на перрон, должен был перешагивать через тела людей, распластанных на деревянном полу станционного помещения.                Достать билет на пассажирский поезд не было никакой возможности.                Кроме пассажирских поездов, между Куйбышевым и Ташкентом курсировал ещё и почтово-багажный.  В его составе было  три пассажирских вагона.                Этому поезду народ почему-то присвоил имя Алексея Максимовича Горького.                "Максим Горький" по  пути следования кланялся каждому встречному столбу, у каждой встречной шпалы спрашивал разрешение на дальнейшее следование. Поэтому его вагоны редко когда  видели  транзитных пассажиров. Народ считал, что лучше двое суток бесплатно дышать  свежим воздухом на крышах курьерского поезда, чем за деньги неделю париться                в душных вагонах "Максима с Горького".
Пока я пять суток кантовался в Сорочинске, пристанционные клопы высосали из меня столько крови, что я стал бледным, как узник казематов острова Иф. И я решил: лучше долго ехать, чем долго кормить своей кровью клопов.                "Максим Горький" был несказанно рад такому моему решению.

Я наживал синяки на жёсткой второй полке мерно покачивающегося вагона. За открытым окном медленно вращались выжженные солнцем степи Казахстана, проплывали телеграфные столбы с сидящими на их верхушках большими степными птицами —беркутами. Где-то в районе Казалинска тоскливые степи сменились бескрайними, подступавшими к железно--дорожной насыпи водами, вышедшей из берегов реки Сырдарьи. Чугунка в те годы была одноколейной."Максим Горький" подолгу стоял на полустанках, пропуская мимо себя как встречные,                стр19 так и попутные поезда.                За время стоянки я успевал вдоволь насладиться прохладой придорожных вод. Дикие утки, уступая мне место подле насыпи, отплывали на три-четыре метра и, погрузив головы в воду, хватали широкими клювами проплывавшую мимо них живность. Над гладкой водной поверхностью, будто поплавки рыболовных сетей, покачивались их серые гузки. А я, опустив свой любопытствующий нос в лоно сырдарьинских вод, наблюдал за стайками полупрозрачных мальков рыб, мельтешивших перед моими глазами.

Нынче, путешествуя по железной дороге, мы начинаем ощущать движение только после того, как состав выкатится за станционную стрелку. В прежние времена на то, чтобы сдвинуть состав с места, у локоматива не хватало мощей.  Использовался эффект домино:   машинист толкал вагоны в сторону, обратную движению, и, пока лязг буферов катился в хвост
состава, резко бросал машину вперёд. Громкий мат пассажиров был следствием таких манёвров.

Обычно люди в пути, кто с помощью карт, кто с помощью бобов, стараются предугадать своё будущее. Мне гадать нужды не было, я и без гаданья знал, что жить буду у двоюродной сестры Насти, из Ташлы переехавшей в какой-то город Янгиюль и, вместе с её сыном Колькой, буду работать на вагоноремонтном заводе, осваивая профессию фрезеровщика. Поэтому я был безмятежен, и бессонница меня в дороге не мучила. Но на каком-то разъезде при манёвре машиниста я так треснулся головой о перегородку вагона, что Морфей, прикайфонувший на моих ресницах, с перепугу, шарахнувшись о противоположную перегородку вагона, вылетел в окно.

С нижний полки до моего сознания стал доходить разговор.
— Эх, знала бы ты, как мне достались мои детки,-услышал я олос женщины. обревелась бы, — послышались всхлипы.
— Что же такого особенного с тобой сталось? — в голосе говорившей послышались нотки сомнения. — Расскажи!
— Рассказала бы, да уж больно вспоминать горько и рассказывать стыдно.
— А ты всё-таки расскажи. Авось полегчает. А насчёт того, что стыдно, так я ведь скоро сойду, и вряд ли когда мы снова встретимся.
— Ну, ладно, только ты на меня не смотри.
Я невольно становился слушателем чужих откровений и почувствовал себя не в своей тарелке. Мне, наверное, надо было дать понять женщинам, что в вагоне есть посторонний, но тогда они засмущались бы, и слёзы рассказчицы остались бы невыплаканными. Поэтому я затаился, будто летучая мышь в чулане.
Рассказчица, помолчав минуту, то ли собираясь с духом, то ли обдумывая, с чего начать, наконец, заговорила:
— В войну я жила в Ташкенте.                Стр 20
В те годы приезжих в городе было, наверно, больше, чем коренных жителей.   В базарные дни к прилавка сквозь голдящею на разных языках, толпу было не протолкнуться. Воров было пруд-пруди. В один из таких дней меня обворовали: срезали сумку с продовольственными карточками. Конечно, овощи и фрукты на базаре покупались без карточек. Только без хлеба на одной капусте долго не протянешь.

Соседка Катька, увидев моих исхудавших детей, сказала: "Пока ты получишь новые карточки, кормить тебе будет уже некого" и дала совет: иди, говорит,               
на Бешагач, ты там, наверно, бывала и скульптуру девушки с веслом видела. И скамейку около той скульптуры знаешь. Вот иди и садись на ту скамейку. К тебе подойдёт мужчина. Предложит помощь. Чай, не красна дева, сама знаешь, за что.
Ближе к вечеру ко мне на скамейку подсел мужичонка, пахнущий укропом и солёными огурцами. Сговорились мы с ним за три килограмма риса. Мужичок в энтом деле оказался человекам опытным, только больно уж слабым. Закончив процедуру скачек, мой наездник
сказал: "Иди, подмойся!" и втолкнул меня в дверь другой комнаты.
Влетев в комнату, я упала на пол. Хорошо, что на полу был расстелен толстый ковёр.
Поднимаясь с ковра, я встала на четвереньки. Тут на меня сзади с рыком накинулась какая-то зверюга. Я почувствовала, что в меня входит что-то твёрдое, как капустная кочерыжка.
Повернув голову, увидела огромную морду собаки, пасть, полную белых зубов, и красный язык, свешенный набок. Стоило мне шевельнуться, как раздался грозный рык зверя.
Хозяин крикнул: "Не дёргайся — порвёт!"
При этих словах перед моим взором возник образ дяди Вани, и я тогда очень пожалел что не довел дело до конца.                Женщина продолжала:
— Затылком я чувствовала горячее дыханье зверя, на маю голую спину стекала слюна псины, меня сковал страх. Я боялась шевельнуться. Когда псина соскользнула с моей спины, я голая рванула в коридор. Меня тошнило, от меня пахло псиной. Мой благодетель подал мне моё платье и сказал, "Возьми свой рис". Я хотела крикнуть: "Жри сам!", но говорить не могла. Обида и ярость душили меня.

В трамвае народу было немного. Я осталась стоять на задней площадке. Но пассажиры, казалось мне, чувствовали запах псины и с недовольством поглядывали в мою сторону.
Если бы не думка о детях, утопилась бы в Анхоре. Но мои детки голодали, и я снова села на ту скамейку.
— Когда дети подросли, — уже сквозь рыдания продолжала рассказчица, — сын Катьки открыл им тайну их благополучного существования. И мои дети стали меня презирать.                стр 21
Сначала отказались садиться со мной за один стол, потом и вовсе ушли из моего дома.
Теперь я совсем одна и на прощение деток уже не надеюсь.
"Максим Горький", решив передохнуть, тормознул на полустанке с мягким, милым названием "Чили". Женщины пошли осматривать столы с выложенной на них  снедью. Воспользовавшись их отсутствием, я перешёл в другой отсек вагона.                05 06 2019г.