all i ever wanted

Он застал ее сидящей в уголке дивана за чтением. Увидев его, она тотчас отложила книгу и протянула ему руки.  Усевшись рядом, он первым делом сказал: А ну-ка не прячь свои хорошенькие ножки. Ножки, подите сюда! – и положил их к себе на колени. Что за чтение? – г-н Вельтман, прелюбопытно местами. А вы что скажете? – Что я скажу – протянул он, водя рукой по вырезу ее платья на спине – Был у графа.. Он, признаться, очень удивлен был и не самым приятным образом. Но я напомнил ему о своем заместителе, и батюшку твоего, думаю, вскоре можно будет поздравить с директором. Ну а насчет меня он обещал подумать, предупредив, конечно, что служба в Москве не столь блестящая..что ж, мне все равно, надобно еще послужить так или иначе..в отставку пока не хочу..а то совсем разнежусь с вашим-то превосходительством. Совсем вам покою не дам,- лукаво говорил он, пытаясь одной рукой расстегнуть ее платье. Ну, служба службою,  а лето проведем на воле. Освоимся в Москве и поедем в матушкино имение под Калугу. Там такая река, а луга...а  фруктовые сады..научишься у меня  варенье варить, сделаешься помещицей – Нарожаю тебе действительных статских советничков...или как это правильно сказать? – смеялась она, прячась от такого, пусть и шутливого, откровения у него на груди – Советничат,  – задумчиво проговорил он, не смеясь вовсе. Вдруг впервые за все это время, половину которого он провел как во сне из-за борьбы с физической болью, ему пришло отчетливое знание и даже уверенность, что все это с ним происходит всерьез. И эта дрожь, проходящая по ее позвонкам от его прикосновения, и эти ножки, что он держит у себя на коленях – как-то вдруг без всякого объяснения сделались принадлежащими ему, а он будто не успевал за этим.  Сегодня он впервые вышел со двора один, делал какие-то дела, все было внове, и тело его словно проснулось, освободившись от  тягот болезни. Но рана еще давала о себе знать, и он старался двигаться осторожно и не задевать ее. Но теперь возбуждение сделалось вдруг неодолимым. Одним движением он поднял ее платье, другим  оказался над ней, как-то неестественно порывисто освобождаясь от одежды. Она в первую минуту даже растерялась, но заметив, как он невольно сощурился – как она поняла  - от боли – решила предупредить его движение. Боль не останавливала его, он слишком привык к ней за последнее время, чтобы так вот уступить .  Друг мой, постой.  – говорила она - Давай повременим немного – Ты не готова?- упавшим голосом спросил он, хотя почти не допускал такой мысли – Нет же,  я просто не хочу твоей боли. Прошу, ты же знаешь, как мне тяжело было видеть ее все это время. Я хочу, чтобы нам ничего не мешало в такой момент. В лице его было написано столько досады, и глаза глядели так умоляюще, что она решила рискнуть. – Я вижу, как тебе нелегко. Позволь мне все уладить, - проговорила она, стараясь в оттенке голоса вместить намек, который не выскажешь одним взглядом. Она уложила его на спину и склонилась. От одного этого голоса он затрепетал и в каком-то оцепенении повиновался ей. С ним никогда такого не было. Она бережно, почти невесомо целовала шрам на бедре и поднималась выше. Он изучал взглядом узор гобелена, висящего напротив. Только теперь он понял, что ему принадлежит не дитя, как порой хотелось думать, а женщина искушенная и даже искусная. Он не мог еще для себя разрешить, как отнестись к этому умом, но тело отзывалось восторгом и трепетом, не мыслимыми прежде. Да, было еще то, что мешало отдаться им вполне. Подумать только он, прежде славный военный, а нынче статский генерал, лежит распростертый и беспомощный перед женщиной и хочет стонать от блаженства. Пока же он не позволял себе даже дышать громче обычного,  одной рукой сжимая подлокотник, а другой гладя ее по голове и плечам. Снова невольно зажмурившись, только теперь – от наслажденья, приближавшегося к высшей своей точке, он наблюдал перед глазами сначала цветные пятна, а затем обретавшие очертания фигуры. Среди них была совсем еще девочка, дочь его старого друга и чужая жена, с круглым личиком и маленьким ротиком. Он вздрогнул одновременно от подбросившей его тугой волны и столь яркого воспоминания. Это желание, накрывшее его тогда, в первый вечер их знакомства, желание, которое он счел недопустимым и долго прогонял от себя, было теперь исполнено.  Он дышал глубже, не открывая глаз. Он не знал, как выразить охватившую его почти невесомость, которую дали это физическое освобождение и примиренность с собственными желаниями, с произошедшим, со всем, казалось, миром. Захотелось поделиться всем этим с нею, но он понял, что здесь не обойтись словами.  Она облизнула губы и подняла к нему лицо. Он только улыбнулся и погладил ее по щеке.