Колымские тетради

Из «Колымских тетрадей»

п. Армань ; район промысла в северной части Охотского моря — Магадан

1

Октябрь на Колыме — месяц не бархатный. Небольшие речушки, протоки, перекаты скованы льдом. Не дал им батюшка-мороз порезвиться, словно малых деток наказал за шалости, и они присмирели… до весеннего половодья.
В материковой части Колымы морозы уже доходят до тридцати. Очень скоро они уйдут за пятьдесят. Начнут разрываться стволы деревьев и автомобильные скаты. И будет казаться: распухшее солнце уползает за ощетинившиеся редколесьем сопки, чтобы согреться самому. Световой день крохотный, словно недоношенный. Зима на пороге. Она не гостья, она ; хозяйка.
Главная артерия ; великая Колымская трасса ; пульсирует замедленно. А поселения людей расположены на десятки, сотни километров один от другого. Все вокруг стынет и цепенеет. И душа тоже…
В вечной мерзлоте: в подземелье и наверху, зековское кайло словно азбукой Морзе отстукивает глухому миру: «Спасите наши души», и оставляет бесчисленные многоточия.
Бухты через считанные дни окажутся в восьмибальном льду. Транспорты, идущие в порты, не обойдутся без ледокольной проводки.
Люди тундры делают все, что делали веками их предки. Стада перегоняют в примеченные летом места, где олень копытом сможет разбить снежный наст, чтобы достать ягель для своего выживания, а, значит, и для выживания коренного населения.
Старательские артели на приисках прекратили работу. Многоэтажные драги еще кое-как шевелятся, ковши драг с трудом вытаскивают золотоносную породу. Выход золотого песка совсем мал, металлические ковши будто переливают воду со льдом из пустого в порожнее.
На рыбацкие поселки Ольского, Тауйского, Гижигинского, Чукотского и Камчатских побережий обрушиваются один за другим снежные циклоны. Бывает люди остаются без топлива для электростанций. И тогда санные обозы прокладывают трудную дорогу от побережья вглубь к аэродромам или автобазам, которые помогут топливом. Лошадей придется выбраковываать, когда обоз вернется домой.
К первому октября весь малый флот (катера, баржи, плашкоуты) должны быть вытащены на берег и поставлены на ряжи из бревен.
К пятнадцатому октября прекращают работы в море малые добывающие суда. Остаются на промысле только траулеры СРТР, СРТМ, БМРТ, плавбазы и крупнотоннажный реффлот.
Самолетная наводка судов на косяки рыб заканчивается.
В небе все чаще появляются ИЛ-14 с алым фюзеляжем и крыльями — самолеты ледовой разведки.
Опытные капитаны-промысловики и без самолетной наводки не горюют. У каждого есть заветная тетрадь с многочисленными записями координат, эхолоты, опыт и слаженный экипаж, которому добавились авральные работы по борьбе с обледенением.
Каждое утро все палубные механизмы, корабельные снасти, желтые кухтыли под рубкой, зеленые сетематериалы, бочкотара, поручни, лейера, трапы, спасательные плоты, палуба, крышки трюмных люков, фонари и прожектора, — все в ледовом панцире.
За бортом — черная вода. На борту — люди в оранжевых робах. Над ними иногда голубое небо, красное солнце и клубящиеся белым торжеством чайки.
Одинаково завораживающе действует на людей не частое зрелище, когда солнце начинает погружаться в море, и на его фоне появляется черный силуэт трудяги-траулера с тонкой, как у муравья, талией по линии фальшборта.
Все, оторвавшись от работы, молча следят за развязкой, каждый пытается выразить невыразимое состояние души.
О чем они думают? О великом предназначении Человека? А может, в эти мгновения улавливают и в себе что-то от продолжателей дела русских мореходов на северо-востоке великой страны?
Может быть… Но каждый, в конце концов, неизбежно задумывается о своей жизни.
А черный траулер в сопровождении черных птиц с золотым оперением выходит из красного солнца и теряется за неровным горизонтом…
Звон рынды… Снова авральные работы.

2

Как правило, добровольно приехавшие сюда люди и быстро познавшие «колымского лиха», соглашались работать только один год. Но потом заключали трех- или пятилетние договора работы на Крайнем Севере, продляли их, и искренне удивлялись тому, что прожили на Колыме не одно десятилетие, и уже не знают, кто они ; воронежцы, москвичи, питерцы, астраханцы, витебчане, харьковчане, пермяки ; или все-таки колымчане.
Великий Север во все времена завораживал и затягивал людей, как топкое болото, но взамен одаривая, на всю жизнь формировал у них ощущение счастья прожитых там лет и понятие северного братства.
Юрий Васильевич Акимов почему-то думал именно об этом, хотя и настроение сегодня было не очень…
Оказывается в этом месяце, в октябре, то есть днями, заканчиваются пятнадцать лет работы в Магаданской области. Это дает ему право на пенсию в пятьдесят пять, а жене ; в пятьдесят.
«Так что будем завершать!.. Схожу еще пару рейсов в море ; и баста! Пора подумать и о своем светлом будущем на материке».
Юрий Васильевич вдруг сообразил, что неожиданно принял важное решение. Жена Дуся с этим уже давно согласна. А вот с другом своим ; начальником рыбокомбинатовской радиостанции Семеном Александровичем Семеновым он об этом еще не говорил, хотя, конечно, как и все колымчане, они этой темы касались многократно... с нескрываемой надеждой на достойную старость, до которой пока далеко.
Утром, озвученное им желание еще походить в море, жена Евдокия Васильевна встретила в штыки. Дело дошло до слез. Поэтому Юрий Васильевич домой не торопился и подумал, что сегодня использование служебного положения, ; единственно правильное решение для встречи с другом.
И ноги как-то сами привели его в отдельно стоящий домик на территории Центрального рыбозавода, в лабораторию рыбокомбината.
Завлаб Лидия Тымчишак была одна, занималась писаниной.
; Лида, я к тебе, ; сказал Акимов, сняв шапку.
; Всегда рада вам, Юрий Васильевич.
; Да неудобно как-то обращаться. Сухой закон пока… А надо.
Худенькая Лида в белом халате немного помолчала.
; Еще не списывала, смогу… только немножко…
; Сколько сможешь. Спасибо тебе, Лида. Налей в колбочку, потом верну.
; Только обязательно. У меня проблемы с химпосудой. В прошлый раз, Юрий Васильевич, вы вернули колбочку без резиновой пробки, ; смущаясь, произнесла завлаб.
; Учту, Лида. Спасибо тебе за доброе дело…
; Вы же мой учитель. Я вам всегда благодарна.
; Только наставником не называй, ; повеселел Акимов.

* * *

Вообще-то в этот четверг Акимов собрался в баню, а не к Семену на радиостанцию. Но утром поскандалил с Евдокией, потом был на заседании комитета партконтроля, а потом уже… колбочка.
Рабочий день закончился.
Радиостанция С.-Эвенского рыбокомбината и метеостанция находились в одном барачном здании с четырьмя дымовыми трубами, разделенном глухой стеной. До здания топать километр, может, чуть больше.
Акимов вошел в коридор. В это время Семен Александрович стоя, отпихнул кресло ногой, потому что обе руки были заняты настройкой, а профессиональный слух улавливал шумовые изменения не только в эфире, но и в коридоре.
Еще не хватало, чтобы его, секретаря партийной организации флота застукали за прослушиванием «насквозь лживых вражеских голосов».
— Ты бы хоть предупреждал, когда придешь, — не на шутку струхнув и рассердившись, поприветствовал он друга. — Аж руки затряслись, пока с частот слез. Нельзя же так. Понавешивают потом «ездюлей», не расхлебаешься.
— Я по делу, — сказал Юрий Васильевич, вытаскивая из сумки колбочку со спиртом. — Грамм триста будет…
Семен Александрович засуетился и зачем-то содрал со стола красную скатерть и встряхнул ее.
— Все дела, Юра, мы обсуждаем за этим столом, — назидательно сказал он, окинув взглядом «сокровище» без скатерти, невзрачное и порядком обветшалое.

* * *

На радиостанции только три вещи были особенно нужны ее начальнику. Аппаратура — это само собой. Кресло с полукруглой спинкой под черным дерматином было неудобным: для настроек высоченного судового радиопередатчика «Ерш» надо было вставать, а оно цеплялось за задницу. Но все-таки кресло — символ начальственности. А иначе, какой он начальник радиостанции, когда в подчинении никого нет, кроме приходящей уборщицы.
Стол — это из другой оперы. И не всегда можно определить, для чего он предназначен по совместительству, а для чего — по прямому назначению.
Акимов и Семенов полагали, что по совместительству стол служит для президиумов партсобраний флотских работников, которые проводились здесь, на радиостанции, и стол достойно нес на себе кумачовую скатерть, графин со стаканом и поблескивающие локти членов президиума.
А по прямому назначению — стол их друг, и только для них двоих, и только вне рабочего времени, и только по внутреннему обоюдному согласию…

* * *

Никогда не задумывались они о том, насколько были похожи. Может, безотчетно это и соединяет людей?
Оба прошли войну, орденоносцы, оба с ранениями. И внешне похожи: выше среднего роста, без признаков «возрастного брюшка», с еще приличными и не до конца седыми прическами. Курильщики, матерщинники, хулители и правдисты. Друг другу доверяли беспредельно.
А еще их жены: Евдокия Акимова и Ольга Семенова были родом из Полесья. Евдокия ; из украинского, Ольга ; из белорусского.
— Как сходил в партконтроль? ; спросил Семен, когда Акимов поставил колбу на стал.
— Как северяне по нужде ; с осложнениями. Оклад впаяли…
— Как? Тебе?
— А кому же? Я же был инициатором этого эксперимента затаривать сельдь в ящики с антиокислительным пергаментом… А на материке забраковали один вагон аж через два месяца после отгрузки. Но кому что докажешь?
— Молчу, Юра…
— Дусе не проговорись.
— А то она не узнает…
— Скажу, конечно, попозже. Что тут таить? Бухтеть начнет: « Если бы премию обмыли, это как-то понятно, но чтобы денежный начет обмывать?!»
— Да, бесполезно с ними говорить на эту тему, — Семен Александрович в сердцах махнул рукой.
— Не люблю пить неразбавленный. Налей в графин воду посвежее, — сказал Юрий Васильевич, а через пару минут похвалил друга. — Вот, это другое дело. Что у тебя нового?
Этот безобидный вопрос к Семену предполагал информацию из двух источников. Первый — «вражеские голоса», второй — внутриполитическая и гражданская обстановка в райцентре от его жены Ольги.
Ольга, как старшая телефонистка районного узла связи, давала «подписку о неразглашении». Но все-таки мужу, у которого такая же подписка, можно. Иной раз не хочешь, да услышишь, переключая штекеры на коммутаторе, такое, что хочется с кем-то поделиться.
Ольга доверяла мужу. Семен не сомневался в Акимове. Юрий Васильевич делился с женой Евдокией.
Телефонисток, кроме Ольги, в узле связи было еще шесть… И не надо было далеко бегать за разгадками событий: все тайное напобережье быстро становилось явным.

— Да особо нового нет. Сегодня как-то поспокойнее, — ответил Семен, глубоко занюхивая хлебом. — Орут за бугром, ****и, одно и тоже.
— Что одно и тоже? Ты говори конкретно.
— Я и говорю. Раскол в рабочих и коммунистических партиях соцлагеря. Уровень жизни в Европе значительно выше, чем у нас. Количество политзаключенных в СССР продолжает увеличиваться. И все такое...
— А раскол по какому поводу?
— Китай, Албания и вроде Румыния, из-за глушилок слышно плохо, потребовали от КПСС отмены хрущевских антисталинских решений. В общем, какая-то свара затевается в соцсодружестве…
— С Китаем, конечно, свара не нужна, — заметил Акимов.
— Ну не свара, это я так выразился. Они сказали, что наметились серьезные разногласия в политике КПСС и КПК, а это стало ощутимым на экономике стран.
— Да мы Китаю уже восемьсот заводов построили… Мало что ли? Хотят, наверное, чтобы по-ленински делились с ними всем: достижениями в космосе, гидроэнергетике, атомных разработках…
— И еще дальневосточными территориями…
— Этим когда-нибудь и закончится, — Юрий Васильевич запихивал в мундштук сигарету. — Это же коню понятно.
— Юра, нас собирали в райкоме на семинар секретарей первичных партийных организаций..
— Вас туда каждую неделю собирают, — не дослушав, вставил Акимов, поправляя колбочку.
— Там говорили, что отставание Китая от СССР — не менее двадцати лет… В промышленном отношении, — Семен прикосновение друга к колбе понял и разлил, придвинув графин с водой.
— А «по голосам» что? — спросил Акимов.
— Я тебе уже говорил: обсирают Советский Союз как только могут…
— Да обосрать можно что угодно, кроме Великой Китайской стены. Но никуда не денешься: таких темпов развития, как сейчас в СССР, мир еще не знал.
— А кто спорит, Юра? Темпы темпами, а человек сыт не темпами. Мы действительно живем хуже Европы.
— У меня самого, Семен, от этих мыслей мозги набекрень. Мы ведь с тобой не от хорошей жизни на Колыме… Отрабатываем для пенсии свои пятнадцать лет. А что мы видели? Ну-ка призадумайся. Войну? Достатка никогда не было. Когда обноски перестали носить? А на материке, куда стремимся и мечтаем уехать отсюда, что там? Бедность, как при царской России. У колхозников, прошедших войну, пенсий нет. Прикрыли голые жопы лозунгами, и давай бороться за счастье всех людей на земле…
Что-то не так у нас, Семен. Вот и придумываем себе идиллическую жизнь на пенсии на материке.
— Согласен, Юра. Слушаешь того же Хрущева или других деятелей, все вроде правильно, кроме, конечно, кукурузы и того, что не надо личных подсобных хозяйств — государство, мол, накормит. А этих послушаешь, — Семен кивнул на радиостанцию, — Берлин, да и другие города Германии и Европы, которые разбомбили не меньше наших, отстроились, будь здоров, живут гораздо лучше нас. В честь чего? Несправедливость какая-то. Кто Европу спас от фашизма и порабощения? Кто? И какой ценой…
— Смотри, что получается. Мы им лозунги: «Все для человека», «Все для народа», а они, оказывается, точь в точь по нашим лозунгам все и делают. А мы не можем для своих, потому что нам надо оказывать безвозмездную помощь коммунистическим и рабочим партиям в Африке и Латинской Америке, надо войска содержать в Европе и Азии.
Вот тебе и ответ на вопрос: почему мы живем хуже других. Американцы вместе с Европой грабили свои колонии сотни лет, в той же Африке, а мы из сострадания руку помощи тянем. Пусть Америка с Европой и вытягивают их из болота колониализма.
На хрена мне, скажи пожалуйста, заботиться о черной голой заднице, когда своя белая не прикрыта? Но об этом нигде не говорят. Попробуй, скажи! На Колыме останешься навечно…
Содержимое колбочки действовало раззадоривающе.
— Это точно. Вот если бы мы жили хорошо — не нужно никакой пропаганды социалистического строя, — сказал Семен.
— Ты понимаешь, есть тут какая-то закавыка. Идеям социализма тысячи лет. Их боятся и хваленый Запад, и Европа.
Вот смотри, когда Французская революция провозгласила свободу, равенство, братство и рубила головы направо-налево, разве к ним кто-нибудь лез? А-а?
А на Россию после Октябрьской революции всю Антанту наслали, вооруженную до зубов, всей Европой собрались, как бы это придушить революцию в России.
Всем сердечным: и америкосам, и европейцам сразу плохо стало: а вдруг коммунизм, как сифилис, начнет гулять по континентам. Глядишь, и у американской статуи Свободы нос провалится.
— Юра, ты наливать не забывай… На хрена я воды принес…
— Да, такое уже в истории встречалось и не один раз, — выполнив поручение, сказал возбужденный Акимов. — Я недавно вычитал… Наполеон-то, оказывается, двинул на Россию не только французские войска, в его «великую армию» входили австрийские и прусские, баварские и саксонские, голландские и швейцарские, испанские и португальские, итальянские и польские полки и дивизии. Могущественнейшая армия за все времена. А что вышло?
А сейчас? В конце концов, это дело самой страны — какой выбирать путь развития. Но не тут-то было… Премудрой Европе, которую мы освободили, знаешь, нужны ведь были коммунисты…
— Не знаю. Когда это вдруг?
— Не знаешь, а я тебе скажу точно. Когда на всех фронтах слышали голос политрука: «Коммунисты, вперед! За Родину! За Сталина!» Я сам так кричал.
А теперь эти недобитые европейские умники и бундесверовские генералы голоса поднимают, пока полушепотом: не будь, мол, коммунистов, ; и фашизма бы не было. Ты можешь себе это вообразить? Это сейчас, а что будет потом? Если современные американские школьники считают, что Вторую мировую войну выиграли их папы, а русских там вообще не стояло… Легли в землю потому что…
План Гитлера на уничтожение народов теперь уже ни для кого не секрет. Сначала евреев, цыган, а затем и всех славян и далее везде.
И ты думаешь, Европа будет нам благодарна? Ни-ког-да! Никогда, помяни мое слово. Первое, что они сделают — снесут памятники советским воинам-освободителям.
Россия была и во все времена будет костью в горле просвещенной Европы и той Америки, не зависимо ни от каких преобразований в России.
— Юра, ты разгорячился. Мы уклонились не только от темы, но и от выпивки.
— А с чего мы начали?
— Я подслушал, что китайцы и еще кто-то требуют, чтобы КПСС отказалась от антисталинских решений двадцатого съезда, а мы с тобой все по Европе шагаем.
— Не-е, Семен, давай эту тему закончим, коль затронули…
— Тебе хорошо — ты ученый, книжки читаешь, — съязвил Семен.
— Не валяй дурака. Кстати, о книжках… Я тебе как-то показывал, купил в книжном магазине, когда был в Хабаровске, двухтомник переписки председателя Совета Министров СССР Сталина с президентом США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941—1945 годов. Выпущена пятисоттысячным тиражом в 1947 году в Москве издательством «Политическая литература».
— Долго выговариваешь…
— Я этот двухтомник проштудировал основательно. И у меня возник вопрос: кто ответит за то, что открытие второго фронта всячески затягивалось союзничками? И второй фронт был открыт не в 1942 году, как договаривались руководители держав, а только в 1944-м в июне?
Какой суд? Нюренбергский или другой определит: кто виновен в гибели многих миллионов за этот период? В основном гибли славяне России, Украины и Белоруссии. Другие национальности СССР также не умоляю. Я сказал, в основном. Так оно и есть. Где были тогда Европа и Америка? Выжидали: чья возьмет, рассчитывали, обсчитывали. А может, Гитлер перебьет этих русских… А когда поняли, что после Сталинграда победа может быть за нами, все равно не торопились с открытием второго фронта. Открыли тогда, когда испугались, что дележка победного пирога могла произойти без них.
— Да, разговоры тогда были об этом и в окопах…
— А вот зачем, скажи, англо-американская авиация разбомбила в сорок пятом дотла немецкий Дрезден? В этом ведь не было стратегической необходимости, в Дрездене не было военных объектов. Для чего они это сделали? Месть за бомбардировки Лондона в начале войны? Да нет!.. Хотели быстро примазаться к Победе и показать, кто будет править миром.
— Да, сейчас, в тысяча девятьсот шестидесятом, ответ напрашивается именно такой, — согласился Семен Александрович. — И я продолжаю твою мысль. А атомная бомбардировка американцами Хиросимы и Нагасаки 6 августа 1945 года? Это что? Япония уже была поверженной… Зачем Америка это сделала? Отомстили японцам за уничтоженный ими американский флот в Пирл Харборе 7 декабря 1941 года? И, похоже, ответ тот же, и цель та же: заявить о мировом лидерстве. И эта хваленая американская демократия, я с тобой согласен, проявится еще не раз в страданиях других народов от ее вмешательства. Еще много будет Хиросим и Нагасак…
— Ладно, Семен, у нас остается совсем мало… Давай возвращаться к нашим баранам. О чем мы вели речь?
— О том, что доклад Хрущева на ХХ съезде был правильным и нужным, — напомнил Семен.
— А потому и закрытым, — съехидничал Акимов. — Ты открой любую газету и посчитай, сколько раз на листе будет пропечатана фамилия Хрущева. Вот тебе и срубили культ личности под корень. Время обладает магическим действом. Оно выявит кем был Сталин, кем был Хрущев, и всякие другие. Да, Его Высочество Время!.. Я не прав?
— Ты меня спрашиваешь, как секретаря парторганизации или как простого советского человека, члена коллектива?
— Отвечай за обоих или по отдельности, — вспыхнул Юрий Васильевич.
— Извини, это я под парами ляпнул.
Акимов безнадежно махнул рукой.
— Все мы такие стали… Храбрые только в шушуканиях или дома, у кого позволяет обстановка. Обидно как-то… Воинские доблести подрастеряли…
— Я же говорю тебе, что ляпнул. У меня раздвоение бывает только от пьянки.
— А у общества, у народа? Когда оно наступило? После Октябрьской революции? Или раньше? Со времен российских революционных демократов?
Когда выпили по последнней, Акимов потряс пустой колбочкой и спросил:
— Пробка на месте, Сеня?
— Сейчас найдем…
— А то уже неудобно перед Лидой.
— Вот она, заткни.
— А тебе не кажется, Сеня, что мы с тобой превращаемся из фронтовиков в обывателей… С чего мы начали? С возвышенного? О роли государства, роли руководителей, о России, ее освободительной миссии в мире, о ее вселенском подвиге. А-а? А закончили?... Вот тебе и закон диалектики: от малого к большому. А мы — все наоборот, Семен. Кстати, а почему у тебя имя не русское, а еврейское?
— А у тебя? Ты что думаешь — Юрий — это русское имя? Не было у меня в роду никого, кроме русских.
— Этого никто из нас знать не может, Сеня. Может, твою или мою прапрабабку какой-нибудь наполеоновский кирасир или польский поручик охмурял вовсю и с чувством. А татары вообще утверждают: разрежь, мол, любого русского, внутри обязательно окажется маленький татарин. Никто не знает наших национальных переплетений…
— Партия этого не исключает, — смешливо сказал Семен и прикрыл рот ладонью.
— Ладно, Сеня, скажи, как дети?
— Ну как? Последний класс десятилетки.
— Трудный год у тебя будет.
— Трудный. Ребята поступать хотят на материке.
— Сами?
— Конечно сами! Отпуск придется брать, ехать с ними к Ольгиным родителям в Гомель. Там институтов много…
— Конкурсы, говорят, везде большие.
— Ну да, был бы кто из знакомых в торговле, а так, и помочь с поступлением некому.
— Не переживай, они у тебя отличники, выдержат.
— Там требования знаешь какие? Сам-то ты когда в отпуск?
— Решили мы с Евдокией заканчивать нашу северную эпопею в этом году, ; наконец-то сказал Акимов. — Схожу пару рейсов в море, и — баста.
— Зачем тебе такой риск, Юра?
— Душа требует, Семен.
— У меня тоже душа требует, но мы все выпили…

3

В райкомовских кабинетах Юрий Васильевич Акимов числился как орденоносный фронтовик, опытный наставник молодежи, возглавивший комсомольско-молодежный экипаж лихтера «номер пять». Районная пресса не скупилась на отображение этих фактов, и в этом было пропагандистское лукавство.
В судовой роли несамоходного тысячетонного лихтера значилось всего четыре должности: шкипер, моторист-электрик и два матроса. Комсомольцев было двое — матросы Вадим и Виктор — парни работящие, но абсолютно равнодушные к комсомольским поручениям и, как показалось сорокалетнему шкиперу Володе Пытелю, очень неохотно приделавшие на рубку судна большой комсомольский значок из фанеры с надписью под ним «Комсомольско-молодежный экипаж».
Шкиперу такое украшение нравилось. При швартовках в море он напяливал фуражку с крабом на тулье и шепеляво объяснял, показывая на рубку:
— А чем я не комсомолец? У меня всего одна судимость…
— Не каркай, — советовали ему бывалые люди.
На каждый рейс Центральный рыбозавод направлял на судно дополнительно два-три человека для работ по приему сельди.
Таким образом, с Юрием Васильевичем на лихтере находилось семь человек. Шкипер, как и положено, руководил всеми судовыми и штурманскими делами. А Юрий Васильевич — всем, связанным с соблюдением технологических инструкций при приеме рыбы на борт, ее посоле, транспортировке и выгрузке на берегу.
О том, к какому из добывающих судов подходить или не подходить в районе лова, вместе с Пытелем решал Акимов. Но приемные квитанции на рыбу выписывал единолично шкипер, как материально ответственное лицо. А сортность принятой в обработку рыбы обязательно подтверждалась экспедиционным специалистом-технологом, каким и являлся Юрий Васильевич, добровольно покинувший пост главного технолога рыбокомбината два года назад.
— Была бы наша посудина самоходной — королями ходили б в море. К кому хочу, к тому и швартуюсь. А нас таскают на веревке, как козу по деревне, не знают, к какому забору привязать… — сокрушался шкипер Пытель.
К вечеру шепелявость его речи становилась более заметной.
Однако, команде было невдомек, что не образность речи демонстрировал Пытель, а сокрушался совсем по другой причине. Капитан морского буксира, который тягает лихтер по морю, мог сам принять решение к какому добывающему судну подходить в зависимости от обстановки. Мог подойти, к примеру, к тому, где капитаном — однокашник по мореходке. В таких случаях личный интерес вечно ухмыляющегося Пытеля, ясное дело, почти не учитывался, не то, что при работе напрямую с промысловиками без всяких однокашников.
Чаще всего между конкретным добывающим судном и конкретным приемотранспортным устанавливались такие прочные связи, при которых экипажи могли работать и «на доверии», выписать, например, квитанцию на еще не выловленную рыбу («потом, мол, разберемся», «это, мол, было нужно для отчетности» и т. д.).
С приходом на лихтер «наставника молодежи» Акимова шкиперу Пытелю надо было считаться.
Поначалу Пытель сопротивлялся, когда Юрий Васильевич (как читатель уже знает — и сам не промах) настоял на том, чтобы в районе лова пьянки на лихтере не было. Наставник — есть наставник! И пришлось «бедному поляку», как называл себя при необходимости Пытель, корректировать свой запойный график. А то какой это комсомольско-молодежный экипаж?!

* * *

Специфика работы в море подсказывала Юрию Васильевичу наиболее рациональное местонахождение.
В район лова он выходил на морском буксире «Онекотан», откуда велись все переговоры с судами, а возвращался на лихтере, отяжелевшем от тысячи тонн принятой рыбы.
На лихтере ему нравилось больше, чем на буксире. В двух кубриках лихтера с большими иллюминаторами просторно, тепло и светло. И коек хватает, и всякой судовой утвари, книг и журналов… И камбуз хороший. И покурить можно спокойно, и по палубе пройтись, не то что на буксире…
К тому же, на буксире он — пассажир и не член экипажа. Буксир «Онекотан» — магаданский, а лихтер — свой, рыбокомбинатовский. Разница очень большая. Свое есть свое!
На лихтере установлен дизель-генератор «тридэшесть». Такие же, только как вспомогательные, установлены на судах разного типа. Энергии хватает на лебедки, брашпиль, для бытовых нужд, отопительных грелок, радиостанции и судовых огней.
У Юрия Васильевича на лихтере «номер пять» была своя койка, которую никто не занимал, свой рундук, спецодежда, тапочки, книги и журналы, которые создавали ему хорошее настроение.


* * *

В этот рейс в район лова многосильный морской буксир «Онекотан» ; красавец немецкой постройки ; уходил с другим капитаном.
Команда «Онекотана» нового капитана невзлюбила сразу же, как только он ступил на борт и заявил: «Порядка на судне нет, у меня будет по-другому». Как «по-другому» — вскоре убедились, уловив от капитана запах спиртного. К тому же он двусмысленно отзывался о судоводителях, которых на флоте уважали.
На его залоснившемся кителе голубела бляха капитана дальнего плавания. Таких блях было немного у магаданских моряков. Однако, судя по послужному списку Константина Логинова, ходил он долгое время в море либо старпомом, либо дублером капитана. Это о чем-то говорило. Дефицит на хороших капитанов был всегда.

* * *

С прежним капитаном «Онекотана» Ананьевым у Акимова были давние и хорошие отношения. С экипажем — тоже.
— Ну что, Юрий Васильевич, последний рейс вместе, — сказал в радиорубке начальник судовой радиостанции розовощекий Володя Волков. — Рад вас видеть на нашем судне.
— Здорово, Володя. Почему это последний?
— Депешу получили. Сходим с лихтером «номер пять» в район лова, и оставляем вас.
— А сами?
— Сами, как и положено в конце навигации, занимаем табельное место Спасателя в экспедиции.
— Ясно, Володя. Какой прогноз дают?
— Совсем неутешительный. Но на сегодня-завтра — рабочий. В сентябре штормовых дней было на два больше, чем в прошлом. Аварийность на флоте возросла.
— Володя, старпом определил меня в твою каюту, не возражаешь?
— Нет, конечно, Юрий Васильевич.
— Ты уж, сынок, извини. Понимаю, что стесняю, еще и похрапываю, но…
— Все нормально. Мы же в этот рейс вышли с другим капитаном.
— Пока перелазил на «Онекотан», матросы посвятили.
— Тогда пошли, представлю капитану.
Капитан Логинов, оказывается, сам поинтересовался у старпома о незнакомце.
— А кто это через наш борт перебирается с ридикюлем? — спросил он.
— Это комбинатовский технолог, назад будет уходить на лихтере «номер пять», — пояснил Глушук.
— Терпеть не могу пассажиров на судне. Одна морока с ними…
— Этот не пассажир… Как флагманский технолог для своего приемного флота, — уточнил старпом.
— И что? Его на довольствие ставить надо?
— На несколько дней. Мы же в аренде у рыбокомбината.
— Куда поселить?
— Будет с марконей в каюте. А второй штурман Михайлов перебрался ко мне. Я могу идти?
— Идите…


* * *

Аудиенция в штурманской рубке была короткой. Пожали друг другу руки.
— Мне уже объяснили, вы вроде как флагманский технолог, — сказал капитан Логинов. — С марконей, я смотрю, вы спелись… так что располагайтесь у него.
— Разрешите присутствовать на объединенных капитанских часах экспедиции, — попросил Акимов.
Капитан оценивающе посмотрел на потертые наградные колодки на пиджаке Акимова, сказал: «Разрешаю», и, толкнув дверь на ходовой мостик, заорал боцману: — Почему не докладываешь? Лихтер взяли на буксир или все еще мудохаетесь?
— Докладываю: мудохаться закончили, — прокричал Петро Хмыз.
— Поговори мне, — сказал капитан, ткнув ручку телеграфа на «самый малый вперед».

* * *

— Юрий Васильевич, устраивайтесь, отдохните. А на объединенный капчас я вас позову, — уважительно сказал Володя Волков. — А если хотите, можем спуститься в кают-кампанию, чайку попить. Хлеб, сахар, масло со стола не убираются. Или потерпите до ужина?
— Хорошо, Володя, я покурю, и — в каюту. Чай потом.
Володя пришел за Акимовым часа через полтора.

4

Объединенный капитанский час с плавбазы «Пищевая Индустрия» (детище первой пятилетки), где находился штаб экспедиции и все флагманские специалисты, обычно вел начальник Охотоморской экспедиции многоопытный Перельман.
По установленному порядку он «во вступительном слове» сообщил, что в районе лова работают 480 «вымпелов», не считая отстающих китайцев и корейцев; охарактеризовал состояние дел с выполнением плана добычи рыбы в разрезе краевых и областных флотских организаций; сказал, что работа экспедиции вступила в завершающую фазу; отметил наиболее отличившиеся добывающие суда, прояснил обстановку с отгрузкой готовой продукции на рефрижераторный и транспортный флот, с обеспечением судов топливом и продовольствием; подчеркнул необходимость беспростойной обработки добывающих судов при сдаче рыбы береговым предприятиям Магаданского и Охотского рыбопромышленных трестов; и в жесткой форме обязал руководителей флотов принять все меры по безопасности мореплавания и обеспечению живучести судоэкипажей в осложненный период навигации.
«Два затонувших сейнера — это уже слишком», — слышался в эфире его голос.
— Ладно, я к себе. Приду еще. В случае чего — позовешь, — произнес капитан Логинов.
Это относилось к радисту.
— Хорошо, — ответил Володя и, когда капитан вышел, предположил: — Добавить, наверное, пошел…
— Почему ты так решил? — спросил Акимов.
— От меня же не разит… и от вас. Все знают, у него рундук забит бутылками.
— Капитан все-таки, — без интонации сказал Юрий Васильевич.
— Он себя еще ничем не проявил, как капитан. А про это дело все знают: и верхняя, и нижняя команда.
— Ну бывает, может, не стоит так осуждать…
— Бывает, конечно, но… — Володя подыскивал довод. — Капитан Ананьев держал себя и команду в строгости. Всякое бывало. Меня приглашал к себе в каюту. Посидим, в шахматы поиграем, бывало по чуть-чуть и выпьем. Или в море какие встречи. В каюте у капитана кого только не было: пограничники, военные, инспекции и такие же, как он, капитаны. Обычное дело. Но все пристойно, все аккуратно. А чтобы находиться в рубке или на мостике поддатым и с перегаром — никогда, или в микрофон давать указания пьяным голосом…. Это всем не нравится. Даже тем, кто сам любит поддать…
В радиорубку вошел повеселевший капитан Логинов и вальяжно расположился в кресле.

Руководители флотов по установленной очередности: камчатский, приморский, сахалинский, хабаровский, охотский и магаданский закончили свои доклады с постановочными вопросами. Все как обычно.
— Прослушайте метеопрогноз Магадан-радио на ближайшие дни.
В эфире сразу стало тихо.
— К вечеру 10 октября ожидаем усиление норд-вестового ветра до 20 метров в секунду. Волнение в море полтора-два метра с последующим усилением и увеличением волны. Температура ночью минус пять-семь, днем около нуля. Мокрый снег. Примите штормовое предупреждение за номером … на 11 октября.
— Да-а, — протянул Володя. — лучшей погоды ждать нечего.
— Надо успеть принять рыбу на лихтер до шторма, — сказал капитан. — Так что не спите в шапку, а ищите компаньонов. Чтобы к полуночи пеленг был.
Последние слова естественно относились и к Акимову, и к радисту Володе. Капитан вышел из рубки.

— Вопросы к базе, — наконец-то сказал долгожданную фразу в эфире замначальника экспедиции. — Пожалуйста, не повторяться.
Схема и зашифрованные трафареты докладов, по которым проводились объединенные капитанские часы, делали их скучными и однообразными. Суда работают в координатах таких-то, первое — столько-то, второе — столько-то, третье — столько-то, горючего — столько-то… Оживление у участников и слушателей вызывали только некоторые выступления и вопросы к базе. Многие замысловатые фразы, диалоги, ответы становились крылатыми, их цитировали потом на палубах, в каютах, кубриках и рубках многочисленных судов экспедиции.
— Я трансляцию вывел в кают-кампанию, — сказал Володя. — Люди слушали, в курсе были, а теперь капитан отменил.
Словно в подтверждение, в эфире зазвучали, но голосом не Перельмана, а кого-то другого из штаба экспедиции, объявления:
— В связи с открытием в этом, 1960 году, в Сибири крупнейшего в мире месторождения газа, я должен предупредить и сориентировать увлекающихся товарищей-рыбаков: меньше газа — больше рыбы. Мы будем строго спрашивать с тех, кто окажется в море «под газом»…
— На плавбазу «Сухона» с агитбригадой прибывает известная певица Валентина Дворянинова. Она исполнит песню: «…Долго будет Карелия сниться, будут сниться с этих пор остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер…» Вход для всех желающих свободный. Во время ее исполнения швартовка судов к плавбазе осуществляться не будет.
— Товарищи промысловики! Совершенно непонятно, почему суда, работающие с глубинными тралами, не воспользовались рекомендованными промразведкой районами? По информации промразведки вчера в тех координатах был хороший клев…
На этот «хороший клев» в эфире отреагировали сразу три судна:
— Их рекомендации ведут к неоправданным переходам из квадрата в квадрат, — сказал один БМРТ.
— В то время, когда дорог каждый промысловый час, мы бегаем по морю, как ошалелые, — поддержал второй. — По их рекомендациям.
— Да были мы в этом районе. Пусть они сами там рыбачат, — советовал третий. — «Пустыря» нахватали.
— Товарищи промысловики, рекомендации — рекомендациями, но без дела по морю не шляться. Это вам не на бульваре и не в подворотне, — последовал нравоучительный совет базы. — И не превращайте капитанский час в концерт. Всем понятно? Задавайте вопросы базе по существу… Очередность обычная. Еще раз прошу не повторяться и не задавать ненужных вопросов. Для сведения сообщаю, что на капитанский час, уже по традиции, прибыл зав промышленным отделом Приморского крайкома КПСС. Он внимательно слушает вас.
Это сообщение, видимо, подогрело вопрошающих, в течение пятнадцати минут база получила множество вопросов, в основном в язвительном тоне:
— Весь малый флот давно должен быть на берегу. Однако сделать этого мы не можем на всем северном побережье Камчатки, так как последний транспорт с продовольствием, который надо обрабатывать катерами, еще не выходил из Владивостока. Просим вашего вмешательства…
— В экспедицию подошли два танкера… С летней соляркой! Как это могло случиться? Ее уже сейчас можно резать ножом. Прошу принять решение…
— Сдавайте ее на береговые предприятия… Первый раз что ли? — съехидничал кто-то. — Режьте и сносите кусками в штабель.
— База, уточните подходы рефрижераторных судов для отгрузки готовой продукции. Участились случаи ограничения приема рыбы в обработку от добывающих судов.
— База, мы уже дважды работали на «пятый трюм», — нашелся в эфире еще один сотоварищ.
Упоминание о «пятом трюме» ничего хорошего не сулило. У промысловиков «пятый трюм» — это вываливание рыбы за борт по разным причинам: хватанули больше, чем смогли принять в обработку; рыба «залегла» и слежалась в орудиях лова из-за нарушений правил ведения промысла и технологии обработки, да и просто варварского отношения к рыбным запасам с расхожим лозунгом: «Рыбы в Охотском море на всех хватит».
— Товарищи промысловики! Говорит «Пищевая индустрия». Надо внимательнее слушать базу… В своем вступительном слове база ответила на многие вопросы, которые только что задавались. Все другие — приняли к сведению, будем искать пути решения. Если вопросов больше нет, передаю микрофон представителю Приморского крайкома партии.
— Товарищи! Мы живем в удивительное время — время гигантских задач и их исполнения. Охотоморская экспедиция — самая крупная в истории мировой рыбной промышленности. Ее финансирование проходит одной строкой в союзном финплане. И это понятно… В только что опубликованных призывах ЦК КПСС к 43-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции под номером 48 говорится: «Товарищи города и деревни! В кратчайший исторический срок добьемся победы в мирном соревновании с капитализмом! Догоним и превзойдем США по производству продукции на душу населения!» И вы, труженики Охотоморской экспедиции, на переднем крае этой борьбы. И надо, товарищи, добиться того, чтобы каждый ощущал свою причастность к нашему общему великому рыбацкому делу, и в частности — к строительству коммунизма!
Неожиданно возникшая веселая осечка в последней фразе представителя крайкома партии была уловлена, и в эфире с хорошей слышимостью раздалось:
— База, позовите «Озабоченного».
— «Озабоченный», не мешайте базе
— База, я «Озабоченный».
— «Озабоченный», соблюдайте порядок. Время для вопросов было достаточно.
— База, позовите «Озабоченного».
— «Озабоченный», база на связи. Объявляю вам замечание. Слушаю вас.
— База, почему на промысле нет бардака?
— То есть, как это нет? А кто говорит?
— «Озабоченный» на связи.
— «Озабоченный», что вы имеете в виду?
— База, я имел в виду бардак плавучий.
— «Озабоченный», а у нас какой по-вашему?
— База, судна с названием «Озабоченный» в экспедиции нет, — вмешался еще один голос.
— А вы кто?
— База, я БМРТ «Сковородино».
— «Сковородино» — базе. А почему вы за него отвечаете?
— База, за кого?
— «Сковородино» — базе. За этого «Озабоченного».
— База, потому что мы все озабоченные насчет плавучего бардака.
— Так, все! Такие неуместные игрульки заканчиваем. Радиоинспекции привлечь БМРТ «Сковородино» к ответственности. Разыскать озабоченного. На ближайшем капчасе доложить… База уходит со связи. Всем погоды, успехов, семи футов под килем.

* * *

— Как вам сегодня капитанский час? — смеясь, спросил Володя.
— Содержательный, — улыбнулся Юрий Васильевич.
— Поверьте мне, завтра в эфире пойдут разговоры про озабоченного. И всякие хохмы сочинять начнут.
— Виновника — озабоченного, найдут? Как ты думаешь?
— Может и нет. Особой крамолы ведь не было и мата тоже.
— Владимир Батькович, крамолу найдут всегда. Ты еще молод.
— Не буду спорить, Юрий Васильевич. У меня осталось два сеанса связи: с вашим рыбокомбинатом и моим рыбным портом. Потом сходим на ужин вместе и займемся поисками судов на сдачу рыбы лихтеру «номер пять»». Идет?
— Будешь говорить с комбинатом, Семену Александровичу привет обязательно передай. Скажи, все, мол, у меня в порядке. Завтра будем принимать рыбу, — сказал Юрий Васильевич.

5

К району лова подходили утром.
На новом месте, вернее, на койке штурмана Михайлова, Юрий Васильевич спал плохо, но под утро, как ему показалось, проснулся от собственного храпа.
Не желая будить Володю, тихо собрался и вышел из каюты покурить на палубе. Но не тут-то было. Спрятал, как школьник, сигарету в кулак, раза два-три затянулся, затушил окурок о покрытую ледком балясину трапа и выбросил за борт.
С надеждой посмотрел на небо. Пока оно было темно-серым, а очень нужно, чтобы было ясным, и чтобы сегодня работал самолет-наводчик. Юрий Васильевич огляделся, поеживаясь. Вышел налегке, надо возвращаться в тепло.
Пенный след, оставляемый буксиром, выделялся, как свежая борозда в поле. Кругом темная вода, а след чуть-чуть зеленеет в белых кружевах под светом прожекторов. «Вот откуда газетные слова про пахарей моря…» — подумал он.
Не сразу заметил, что с лихтера ему машет шкипер Пытель. Тот что-то кричал. Слышно его, конечно, не было. Потом он прикрыл одной ладонью ухо, а другой будто покрутил ручку коммутатора: пора, мол, связываться по рации с судами. Акимов понял и согласно закивал.
Володя Волков уже встал и заканчивал утренние процедуры.
Вместе спустились в кают-кампанию на завтрак.
Чинно поздоровались.
Капитанское место пустовало…

* * *

— Я — «Онекотан». Нахожусь с лихтером «номер пять» в координатах… Приглашаю на сдачу рыбы. Как меня поняли? — появился в эфире Володя Волков.
Юрий Васильевич сидел рядом, готовый в любую минуту перехватить микрофон для уточнений.
— «Онекотан» — я семьдесят четвертый… Со связи не уходи, нахожусь в трех милях. Начинаю работать с самолетом. Последи за мной, — тут же отозвались в эфире.
— «Онекотан», не слушай его. ОН пустой, а я — с рыбой. Я — двадцатый. Подходи в квадрат… Зальем тебя полностью.
— «Онекотан», двадцатый со вчерашнего дня сидит на кошельке. Сам залился под жвак. Нет чтобы других позвать да поделиться. Не ходи к нему. Как пить дать — у него рыба залегла в кошельке. Вот он и озабоченный от жадности.
— Кто озабоченный? Где он находится?
— «Онекотан», я — пятнадцатый. Рад тебя слышать. Не меняй добрых друзей на озабоченных. Вижу тебя в локаторе, ты идешь на меня. Я тоже работаю с самолетом.

* * *

Самолет ИЛ-14 сахалинского авиаотряда сделал почетный круг над группой судов, белые номера которых на ходовых рубках были прекрасно видны сверху.
— Все, ребята! Я — ИЛ четырнадцатый, Герман Панкратов, — с королевской интонацией сообщил командир. ; Рад вам. Начинаю работу с судами.
В эфире действительно стало тише.
Герман Панкратов очень скоро стал в Охотоморской экспедиции легендарной личностью. Еще бы! Впервые в истории рыбного промысла им была осуществлена наводка судов на косяки.
Из кабины самолета они четко различимы: бежевые, больше коричневые. В морской воде просматриваются хорошо.
Бывший воздушный ас ледовой разведки, Панкратов, поднаторел и в рыбацком деле. Рыбацкий азарт настолько охватывал его, что он мог в сердцах выпустить в эфир обойму матерных слов, особенно, когда его указания суда выполняли не расторопно.
«Радио»-инспекция охотилась за ним, делались внушения, но до серьезного не доходило, все-таки — ас, которых немного.
Командир ИЛ-14 ставил суда на заметы по своему усмотрению, это не всегда нравилось капитанам, которые работать под чью-то диктовку не привыкли.
— Траулерам двадцать первому, тридцать четвертому, пятьдесят третьему и пятнадцатому быть «на товьсь»! Семьдесят четвертому — право руля, так держать!.. Стоп машина! Пошел! Шлюпку за борт…
«Шлюпку за борт» — звучало с неба, как заветное заклинание волшебника. И вся оснастка невода уходит под воду. Это начало кошелькования. Рыба должна оказаться в кошельковом неводе. Все надо делать быстро. А тем, кто не успел, у кого кошельковые сети оказались мимо рыбной стаи, сверху звучало совсем не восточное заклинание.
— Размандяй!.. Поздно…
Это слово Панкратов придумал сам, как синоним, чтобы как-то смягчить отношения с инспекциями, да и штрафом оно не облагалось.
— Ухожу на разворот. Семьдесят четвертый свободен, жди теперь очереди. Пятнадцатый, слушай мою команду…
На отстраненных от заметов сейнерах и траулерах матерились на чем свет стоит: на хрена им эта авиация, когда свой эхолот жирно пишет, и от него приятно пахнет йодом.

* * *

— Ну что там у вас? К кому идем? — заглянул в радиорубку второй штурман м/б «Онекотан».
— Договорились с пятнадцатым. Он только что после удачного замета, — сказал Юрий Васильевич.
— А пятнадцатый — это кто?
— СРТР «Медынь», — подсказал Володя.
— Старый знакомый, вроде…
— А ты, Тимофеич, опять на вахте?
— Да. Кто бы знал, как с этой бандурой-лихтером тяжко крутиться в районе промысла. Того и гляди, в чужом огороде окажешься. Идите в локатор взгляните для интереса. Судов на экране, как веснушек у пацана. Ну, я пошел. Сейчас спеленгуемся с «Медынью».
— Давай, Тимофеич, — весело напутствовал его Володя и добавил: ; Прогресс у человека налицо: обычно вместо веснушек про бородавки на жопе говорил.
— Это тот штурман, который на печально знаменитом «зековозе» «Джурма» ходил? — спросил Юрий Васильевич. — Который лоции знает наизусть?
— Он самый… Штурман Михайлов. Побросал погибающим при выгрузке зекам спасательные круги с борта «Джурмы», за что и отсидел три года. С тех пор братва его уважает. Месяц не пьет, — так цены ему нет.

* * *

Через два часа суда встретились.
Пока швартовались, развели стрелы «бабочкой», приспособили «телеграф», прошло еще часа полтора. «Онекотан» дрейфовал неподалеку.
— Давай начинать, — торопили с лихтера. — День короткий.
Небо заволокло. Самолет скрылся за тучей и уже не возвращался.
Юрий Васильевич, сказав наскоро: «Всем спасибо и до свидания», пожал руку Володе и боцману Петру, благополучно перебрался на лихтер.
На лихтере «номер пять» были откровенно рады его появлению.
— А мы уж думали, что вы на буксире останетесь, — сказал матрос, помогая Акимову.
— Это в честь чего?
— Погоду дали штормовую.
— Мне с вами лучше, ребята.
— У нас и гальюн лучше, так и скажи, Василич, — ухмыльнулся шкипер.

* * *

Этот факт, конечно, был козырным. Здесь, на лихтере, сел и сиди, как король на именинах. Хочешь — размышляй, хочешь — кури, только придерживайся за поручни… А на «Онекотане» надо вставать на чугунные рифленые «следы», низко корячиться над эмалированной причудливой вазой, держась за приваренные костыли… А когда ноги больные? Это уже сложно… Того и гляди — окунешься в вазон со спущенными штанами или слетишь со следов…

* * *

Шкипер Володя Пытель с хитроватым лицом, похожий на крестьянского балагура, чуть полнеющий и лысеющий, присел на приваренный стул с вращающейся круглой «пидсрачницей» и начал рассказывать рыбацкий анекдот про то, как на сейнере после многодневных «пустырей», поймали «золотую рыбку» Собирались пустить ее на закусь, но пить было нечего, а рыбка взмолилась:
— Хлопцы, не губите, выполню любые три желания.
Долго не думали.
— Сделай так, чтобы море стало водкой, — сказали.
Зачерпнули за бортом — действительно… водка.
Пили-пили, про заметы забыли. Через три дня кое-как протрезвели. А золотая рыбка их торопит со вторым желанием…
В это время к собравшимся подошел Акимов, и рассказ длинного анекдота пришлось прекратить.
— Главный комсомолец на борту, значит, все будет в порядке. Так, хлопцы? — весело прошепелявил шкипер.
Вскоре первый коплер раскрылся над приемным бункером, трепещущая рыба потекла по желобам в трюмные брезентовые чаны, навешенные на прочные каркасы.
Вода из водоотделителя хлынула на палубу, смывая нападавший снег.
Пока двое управлялись с посолом у одного чана, стараясь равномерно разбрасывать соль, двое других устанавливали желоба к такому же чану в параллельном ряду.
Пятый следил за коплером, направляя его и раскрывая точно над бункером. Когда мог, помогал товарищам в трюме.
Коплер, как большое баскетбольное кольцо, со стянутой узлом сеткой, погружался в садок кошелькового невода и тут же появлялся распухшим от рыбы и истекающим лучезарной водой. Застрявшие в ячее рыбины безнадежно выгибали хвосты.
Шкипер Пытель считал коплеры, орал на ребят и не чурался выполнять любую работу.
— Сколько у тебя в коплере? — кричал он тралмастеру «Медыни»
— Четыре центнера.
— По-моему, меньше…
— Это по-твоему.
— Спорить не будем. Следующий коплер давай на палубу. Завесим в чистом виде. Перебирайся к нам.
— Я тебе и так точно скажу.
— Так не надо… Понял? У меня у самого все чаны перемерены, — врал Пытель.
— Тогда в чем дело?
— А чтобы претензий не было, когда квитанцию буду выписывать. Сыпь на палубу, — приказал Пытель и хитро подмигнул матросу Вадиму. — Перекати бочки поближе. Сейчас мы их завесим вначале пустыми, потом полными, разницу запишем. Понял?
— Как в амбаре, — ответил Вадим.
— В амбаре весы по полу не гуляют…
— Смотри, еще трепыхается, б…дь.
— А ты до сих пор не выучил породы рыб: не б…дь, а сельдь. А еще комсомолец, — урезонивал Пытель. Где этот тралмайстер? Щас я его обкукарекую. Посмотришь!
— А с золотой рыбкой что? — спросил Вадим.
— Дальше было так. Подошли забункероваться питьевой водой, и сообразили, что она опресняет море, то есть разбавляет водку. Это не дело… Вот и попросили у золотой рыбки, чтобы речки, которые впадают в море, тоже стали водкой. Так и случилось. Опять гульба пошла. Ладно, потом… Тралмастер лезет к нам через фальшборт, — оборвал сам себя Пытель.

* * *

Выписывание квитанций на принятую рыбу — это звездный час Володи Казимировича Пытеля, полное раскрытие его польско-одесского таланта, долгожданная прелюдия перед заслуженной запойной неделей.
Молодой тралмастер «Медыни» с трудом успевал следить за манипуляциями и научными рассуждениями Пытеля. Поколдовав с гирьками, раскачивающимися на платформочке стержня весов, то есть снимая и добавляя их, он глубокомысленно вслух применял уменьшающие коэффициенты чистого веса на рыбью слизь, падающий снег, половозрелость, район вылова и еще что-то. Вспомнив также, что команда лихтера вкалывает без обеда и ужина в отличие от «Медыни» и «Онекотана», Пытель, в конце концов, приступил к составлению и вручению, как верительной грамоты, квитанции на бланке строгой отчетности.
— Во! А ты говоришь «б…дь», — довольно похлопал Пытель по спине матроса и спрятал глубоко в карманы листочки с согласованными результатами замеров чистого веса поднятого коплера сельди.
Юрий Васильевич только посмеивался над этой операцией, не вмешиваясь.
Обмануть Пытеля на сдаче рыбы никому не удавалось. А излишки рыбы сверх указанного количества в квитанциях, у него были регулярно. А как же без этого?! Прийти на берег с недостачей — это все равно, что удавку на себя нацепить.




* * *

«Если б Матка Боска хоть раз увидела эту работенку на судне ночью, под прожекторами, в штормовом море, — она бы навсегда отменила ее как адскую и дьявольскую, — не раз шепеляво сокрушался безбожник Пытель. — Но матка, наверное, как и профсоюзы, ночью отдыхает, зато черт веселится и придумывает всякую трудовую чертовщину».
Команды среднего рыболовного траулера «Медынь» и лихтера «номер пять» изрядно вымокли, выдохлись и вымотались.
Работа продолжалась уже двенадцать часов. У Юрия Васильевича болели и подкашивались ноги, он старался реже подниматься на палубу, оставаясь в трюме.
— Идите в кубрик, — советовали ребята. — Хоть согрейтесь…
— Да нет, я с вами, — стоически отнекивался он.
Снежные заряды вылепливали из брашпиля причудливую в свете прожекторов Бабу-Ягу. Волнение усиливалось. «Телеграф» из стрел, канатов и блоков работал с трудом, коплер с рыбой мотало над палубой, и надо было много усилий, чтобы не промахнуться с его раскрытием.
МБ «Онекотан» сделал последнее предупреждение: «Работы закончить. Задраиваться по-штормовому… Снимаемся!»
Включив сирену и вздымая форштевнем вертикальные стены брызг, он стал осторожно подходить к лихтеру «номер пять». Луч прожектора выхватывал фрагменты оснастки лихтера и СРТР «Медынь» и тонул в черной глубине.
— Почти успели, — сказал Пытель. — Иди, Васька, на камбуз, погрей чего-нибудь пожевать.
Убедившись, что на судне закончены такелажные работы, задраены трюма, оформлены квитанции на сдачу рыбы, капитан «Медыни» Иван Кононов поблагодарил за совместную работу команды лихтера «номер пять» и МБ «Онекотан».
Суда расходились, прощаясь огнями и гудками. Кто знает, когда доведется встретиться. И доведется ли?
— Казимирыч! Чем там закончилось все с золотой рыбкой? — спросил Пытеля матрос, когда все разместились на камбузе за скромным ужином.
Уставший шкипер давно уже потерял интерес к тому анекдоту; махнув рукой, безучастно ответил:
— А-а, позвали ее на бак и говорят: «Тащи пару бутылок и пошла отседова к е… А план чтобы был у нас. И не попадайся больше…» Вот и все.
И неожиданно камбуз огласился истеричным, видимо, от усталости, хохотом.

6

Евдокия Васильевна Акимова всю эту неделю буквально валилась с ног. Сутки делились на неравные части: восемь часов — личное время вместе со сном, остальные — на работе.
Старший мастер во время путины — должность ключевая. Так сказал ей на днях директор Центрального рыбозавода Иван Чифонов, видимо, желая поддержать ее шуткой и имея в виду связки ключей в карманах ее халата. Шутки шутками, а должность на самом деле далеко не женская, к тому же материально ответственная.
На сегодня директор Чифонов отпустил Евдокию отдохнуть и отоспаться. И надо же… Вскочила с постели, как ненормальная, еще шести утра не было. Протопила печь, привела себя в порядок. Скромно позавтракала в одиночестве, но отметила, что все-таки любит пить чай из своей любимой чашки с блюдцем из ломоносовского сервиза.
В толстой вязаной кофте было уютно. А мысли все время блуждали вокруг мужа. Где-то там, в море, сейчас ее Юрий. Самое дорогое в ее жизни. Сказал, если погода позволит, вернутся с рыбой через неделю. А неделя уже на исходе. Как-то не спокойно на душе, и ничего не хочется делать.
Решение сходить к Ольге Семеновой пришло само собой. Собрала гостинцы для детей. Приоделась и закрыла входную дверь «на палочку».

* * *

— Господи, Дуся! Калі ласка! Ты не представляешь, как я тебе рада, — засуетилась Ольга. — Мы ж с Семеном только сёння говорили, чтобы пригласить вас в гости. А я ж не знала, что Юрий в море. Проходи, садись на диван. Сейчас на стол соберу… Ты не заболела? Днем и дома?
— Не заболела. Отпустил Чифонов отоспаться. Да что-то не спится. Ничего собирать не надо. Вот ребятам гостинцы к чаю.
— Не можешь без гостинцев. Не помню такого случая.
— А какое у нас с тобой детство было… Помнишь, как радовались любой замусоленной конфетке?
— И фантики облизывали. А платок, Дуся, у тебя какой красивый. Я его и не видела.
— Ну уж и не видела! Павлово-Посадский. Юра подарил.
Евдокия приосанилась перед зеркалами трюмо и повернулась к Ольге, рассыпав по платку роскошные (но, увы!) седые волосы.
— Красивая, красивая, тут уж ничего не скажешь. Знаешь, я бы на месте этих начальников тебя не в цехах сутками держала, а в президиумах: пусть мужики из зала любуются, — сказала Ольга.
— А ты думаешь, таких нет? Которых в президиумы сажают?, — улыбнулась Евдокия.
— Есть, наверное. Говорят, специально подбирают.
Евдокия вдруг как-то посуровела и, подперев рукой подбородок, серьезно сказала:
— А я и сижу, Оль, в президиуме. А муж — напротив. И не надо мне больше ничего.
— Так уж и ничего? — игриво спросила Ольга.
— Ничего… Ты же знаешь: детей у нас не получилось. Кроме Юры никого у меня нет, — как-то растерянно и обезоруживающе сказала Евдокия.
— Ты чего, Дуся? Садись к столу.
— Не обращай внимания.
— А почему ты этот платок редко надеваешь? Он очень тебе идет…
— Берегу, как память…
— Надо все носить, что есть. И каждый день надевать самое лучшее. А то бережем неизвестно зачем. Танька на мои старые вещи и смотреть не хочет, а про то, чтобы пераліцаваць, и слушать не желает. Так что. Дуся… Молодежь, она всегда молодежь. В наше время разве были стиляги? Буги-вуги? В «Новостях дня» перед сеансом вчера показывали их. Тьфу, противно…
Ольга говорила и ставила на стол лучшее, что было в доме. Поставила и японские тарелки, доставшиеся Семену по рыбацкому фонду, мельхиоровые вилки и ножи — довоенный подарок матери.
А Евдокия в это время думала о своем платке, как о чем-то связующем с давними событиями, будто с узелками памяти.
— Красного вина нет, — словно извинялась Ольга, — только беленькая. По чуть-чуть за встречу… Ну, давай, подруга.
С чувством соединили рюмки.
— Я не поняла, может?.. Ты какая-то не такая стала, — через некоторое время сказала Ольга.
— Успокойся, все нормально. Что-то нахлынуло, сама не знаю,  сбивчиво сказал Евдокия.
— Скажи, может, полегчает…
— Ты про платок спросила… Юра подарил мне его очень давно, когда мы….
Ольга звякнула вилкой, кладя ее на тарелку, приготовилась услышать важное, и с тревогой смотрела на подругу.
— Вот я и берегу его, как память. А как только накину на плечи, сразу слезы катятся ручьем, и становится тяжко-тяжко…
— Почему, Дусенька?
— Мы с тобой, Оля, родом из Полесья, ты из белорусского, а я ; из украинского. Река Припять нас разделяла. Вот видишь, слезы хлынули…
— Дусенька, успокойся. Припять нас не разделяла, она роднит нас, как сестер, и я это всегда чувствую.
— И я к тебе также отношусь, Оля. Вернее, мы с Юрой к вам. Вроде бы и жизнь наша здешняя, колымская, заполнена делами, и на виду она вся, но иногда, — Евдокия скрестила сжатые кулаки на груди. — Иногда становится так плохо, невыносимо… И знаешь, я поняла: это война еще не перегорела во мне. Она же всех коснулась, не только меня. Да разве будешь выпячивать свое в общем горе. Вот и стараемся не вспоминать…
— Да, Дуся. Я как-то тебе рассказывала пра жыццё наше с Семеном в Речицком партизанском лагере. Пароль у нас был одно время «крывая бяроза». Как слова эти вспоминаю, тоже слезы сразу…
— Сил у меня не было о своем рассказать, — глубоко вздохнула Евдокия.
— Не держи в себе, Дуся…
— Постараюсь… В общем так… Оказалась я не в партизанском, а другом лагере — у фашистов, в Озаричах. Это в Полесской области. И первое, что там, за колючей проволокой увидела — мальчонку в платке цветастом крест накрест перевязанном. Лет пять ему было, не больше Он хотел попить из проталинки, ладошкой зачерпнул водицу, а по нему автоматная очередь. Подбежала его сестренка в таком же платке, и ее полоснули с вышки. Упала на него и, так и остались лежать друг на дружке… крестиком. Не-е могу… Никогда не забуду. Не обращай внимания, я сейчас…
— Может, капель накапать, Дусь?
— Не надо.
Евдокия расстегнула пуговички на рукавах кофты и оголила обе руки, на них от локтя и до ладоней — белые стянутые следы, как морозные узоры.
— Видишь?
— Видела, но не спрашивала.
— Это я окунула их в бельеварку с кипятком, как под циркулярную пилу сунула, а потом еще натерла табаком и рухнула на пол без чувств.
— Боже, какой ужас!
— Чтобы в Германию не угнали. Меня и не угнали…
— И у нас тогда облавы начались. Я связной была, — вторила Ольга. — Меня в деревни, занятые немцами, больше из отряда не отпускали. Боялись, что схватят. Особенно перед самым освобождением, весной сорок четвертого. Извини, что перебила тебя, Дуся.
— И я об этом времени. Руки мои были страшные, боли тоже, ничего делать не могла, думали, гангрена будет. А старший полицай из наших приметил меня и сказал, если я с ним не буду, ну, понимаешь, то меня ничего не спасет, совсем скоро отправят в Германию. Короче, пришлось мне покинуть деревню. Много я их прошла, пока не оказалась у вас, в Беларуси, в Жлобинской больнице с сыпным тифом.
— Господи!..
— Там все были с тифом. Человек двести-триста, а может, и больше. Лежали где попало. Я на полу в коридоре, на тюфяке. Лечения почти не было, еды тоже. И вот двенадцатого марта сорок четвертого, никогда эту дату не забуду, немцы подогнали машины к больнице и вывезли нас к железнодорожной станции Жлобин—Южная. А там, возле школы, огромная толпа людей, в основном дети и старики. И нас в эту толпу загнали. А мы ведь заразные, тифозные. А из этой толпы, оказывается, до того как мы влились к ним, фрицы отобрали детей и женщин трудоспособных для отправки в Германию, и куда-то увезли их.
Для нас подогнали составы и грузили, как скотину, в вагоны, в которых на самом деле перевозили в Германию скот. Это мы поняли сразу. Я была совсем плоха, но отчетливо помню лай собак, детский плач, крики женщин и автоматные очереди. В вагоне — человек сто, холодно, дует со всех щелей. Что у людей было потеплее, получше из одежды — немцы еще раньше отобрали. Сама видела, как они с женщин и мужчин платки, обувь, пальто стягивали. А мы обматывались тряпьем, так и ехали: ни воды, ни хлеба, ни теплой одежды.
Куда нас везли, мы не знали. Но все предчувствовали плохое. Потом узнали, что нас везли по Рудобелковской ветке. Довезли до станции Рабкор. Разгрузили под вечер. Почти в каждом вагоне оставались трупы детей и стариков, замерзших и умерших в пути от голода и холода.
Если бы я этого не видела сама… Люди молились, Боженька, где ты?! Помоги и спаси!
Потом нас погнали в лагерь, по грязи со снегом. По дороге били палками, кто не мог идти, того расстреливали…
Мы, тифозные, перемешались с другими людьми, но в те минуты об этом не думали. Думали, поскорее бы добраться до лагеря, да хоть как-то согреться, силы у большинства были на исходе. Мы еще не знали, что это будет за лагерь. Один малыш в истерике упал на землю и стал бить ножками. Немец в упор выстрелил в него… А его мать и еще двое малолетних ее деток, в ужасе остановились и кричат… Немцы и их расстреляли… Детишки тоже были в платках крест накрест с узелками на спине.
Когда обессиленные люди садились под деревом передохнуть, на них натравливали собак. Зрелище не передать… Клыкастые черные пасти с белой слюной, вот-вот начнут рвать тебя на части… Ужас парализует… Сколько детей загрызли собаки… Может, не надо рассказывать, Оля?
— Рассказывай, Дуся, рассказывай. Я понимаю, как тебе тяжело…
— А лагерь? Никаких построек, вообще ничего, даже шалашей. Участок в болотистом лесу. Наверное, с километр, может, чуть меньше или больше в длину и метров триста-четыреста в ширину, огорожен колючей проволокой. Лес редкий, хорошо просматривается. Все подступы к лагерю заминированы. Это мы поняли сразу: два старика вышли за хворостом для костра и взорвались…
В этой загородке — тысячи людей. Все полуодеты. А погода? Днем чуток пригреет, ночью — морозы градусов десять. Март все-таки… Согревались как могли, в основном жались друг к другу. В середине теплее.
Люди рассказывали, что в Жлобине немецкая комендатура объявляла по радио, что германское командование, желая спасти население от большевистских зверств, будет переправлять всех в глубокий тыл. Поэтому необходимо брать с собой все самое ценное: лошадей, телеги, скот, вещи, теплую одежду. И многие поверили…
А в лагере около Озарич, куда я попала, ничего этого у людей не оказалось. Все отобрали…
Воду не привозили, мы пили из луж и проталин. А рядом лежали трупы, и их не убирали. По нужде ходили, кто где сможет… Многие страдали дизентерией. Старались, конечно, спрятаться за какой-нибудь бугорок, а потом уже перестали стесняться… Особенно много умерли в первые три дня, самые слабые…
Одна тетушка, помню, говорила: «Это, девоньки, еще ничего. Я вот чудом сбегла из концлагеря в Тростинце под Минском. Думала, на свободу, а угодила сюда. Так там, девоньки, большой костер кажный день палили. Это така яма, размером, как четырехстенный сруб будет… Туды сначала дровы цельные накатом ложат, потом впоперек трупы накладают, а может, и не трупы еще… Потом снова дровы и снова трупы… И так доверху. А потом запаливают. Кажны день палили. Пахнет плохо, зато тепло кругом… Люди бульбины мерзлые найдут и в попел горячий хавают. А фрицы и попел собирали, куда-то увозили. Может, и в Германию. Удобрение все ж…»

Ольга кусала губы, но слез не вытирала, а Евдокия говорила короткими, как удары, предложениями.

— Кормили так: кидали в толпу через колючую проволоку куски чего-то похожего на хлеб, с вязкой, невкусной мякотью, полусгнившую картошку. Люди давили и топтали друг друга. Старики и дети… А они на вышке гоготали…
Один раз вместе с буханкой в толпу полетела граната… Взрыв разорвал тела на части. Трупы так и остались лежать на месте взрыва, а раненных — добили… Правда, кормежку в этом месте больше не устраивали… Перешли на другое. Гранаты кидали в тех, кто пытался развести костер. Многие, очень многие погибли…
Освободили нас бойцы Красной Армии через пять ужасных дней.
Я почему-то запомнила молодого командира, а он, конечно, меня не заметил. Нас были тысячи… Тогда я и узнала, что в округе были еще такие лагеря, только хуже, на болоте, и тоже за колючей проволокой. Там тоже были тысячи людей…
И про страшный замысел немцев: сначала выявить тифозных, как меня, например, а потом соединить со здоровыми в концлагерях, как Озаричи возле деревни Дерть. То есть создать небывалую по масштабу эпидемию и распространить ее на бойцов действующей Красной Армии.
Такого в истории войн, как говорил мне потом мой Акимов, еще не было.
— Дусенька, я знаю про эти лагеря, — всхлипывая сказала Ольга. — Нашу деревню тогда разделили надвое: в одну часть уплотнили своих жителей, а в другой все избы заселили тифозниками из лагерей… Господи, мы могли с тобой встретиться еще тогда… Карантин был очень строгий, армейский. Я даже знаю, Дусь, что освобождали вас части 65-й армии. А потом, Дуся?
— Нашим пришлось трудно. Эпидемия косила людей, как из пулеметов. А нас — тьма… Кормить надо и лечить, оградить от контактов с населением и солдатами. Ты сама сказала, как было у вас в деревне… А до конца войны еще далеко… Воевать надо, а не с нами — тифозными — тетешкаться. Преклоняюсь перед ними, перед нашими солдатами, — сказав эти слова, Евдокия разрыдалась.
— Успокойся, подруга, давай еще по маленькой за память о них, — сказала Ольга, находясь в глубоком трансе от рассказа Евдокии.
— Давай, за память… Знаешь, я убедилась по прошествии многих лет: люди мало знают об этих лагерях, типа Озаричи. Ведь у всех на слуху защитники Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, Москвы и еще тысяч городов; концлагеря в Освенциме, Майданеке, Бухенвальде, Треблинке, Тростинце и так далее… Это и понятно. А эти лагеря в лесу и на болоте просуществовали от силы неделю-две до освобождения. А сколько сгинуло там — не меряно. От сыпного тифа, дистрофии, дизентерии, обморожения… И все на глазах…
— Я знаю, Дусь. Сразу после войны в Беларуси была создана специальная комиссия по концлагерям. Туда входил наш выдатны письменник Якуб Колас. Председателем тоже был наш Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко.

— За несколько часов до того, как пришли наши, — продолжила Евдокия, — немецкая охрана побросала все, и спешно бежала. Люди начали метаться и искать выход: кидались на проволоку, за проволоку, и подрывались на минах. Взрывы гремели один за другим, и тогда только люди поняли, что самим не выбраться. Все сбились в одну огромную ревущую толпу… Когда наши разминировали проходы, люди бросились к выходу. Многие самостоятельно идти не могли. Солдатики их перетаскивали на носилках, плащ-палатках и самодельных приспособлениях.
Потом нас стали расселять по деревням. Уплотняли по хатам, как только можно. Все равно жилых мест не хватало… Люди устраивались на улице у костров, в сараях, разрушенных домах и подвалах.
Таких населенных пунктов, где размещались спасенные из полесских лагерей, говорили, было много… Больше тридцати деревень. Они назывались большой карантинной зоной, где проводились жесткие меры против эпидемий. Армейские спецформирования, которые занимались только этим, освобождались от участия в боях.
Мы проходили через передвижные бани, нашу одежду сжигали, волосы состригали «под ноль». Выдавали солдатское белье, а тяжелобольных на санитарном транспорте отправляли в госпитали.
Я попала в Речицкий. Госпиталь был разделен, как и твоя деревня, надвое: одна половина занята раненными бойцами, а вторая — изолированная, в ней находились больные, ослабленные настолько, что самостоятельно передвигаться не могли.
В госпиталь с передовой постоянно привозили тяжело раненных. Вот тогда и привезли моего Акимова с ранениями в ноги и грудь. Я уже шла на поправку. Худая и безволосая. Мне сразу показалось, что это тот самый командир, которого я заприметила при освобождении. А он до сих пор говорит, что это был не он, хотя все сходится… тютелька в тютельку.
Короче, я выписалась и стала приходить к нему, ухаживала за ним. Сначала он стеснялся, а когда снова учился ходить, опирался все-таки на меня.
Тогда-то война для него и закончилась. Комиссовали его… С тех пор мы вместе. Вот такая, Ольга, история.
Женщины обнялись, а потом, не чокаясь, проглотили по обжигающему глотку.
— Господи, только бы не было войны… — разом проговорили обе.

— Мы же с Семеном тоже вместе с тех самых пор… Он стрелком-радистом летал. Как-то смотрим с партизанами: висит в лесу на березе человек без движения, а на другом дереве замотаны парашютные стропы. Прямо, как тетерев какой или глухарь подбитый. Это и был Семен… Его тоже пришлось выхаживать, — сказала Ольга.
— А детей у нас не вышло. Родственники мои погибли в войну. Юрий Васильевич один у меня на всем белом свете. Так не хотела отпускать его в море… Настоял. С ним бесполезно говорить, упертый. Тревожно мне, Оля. Вот я и приперлась к тебе…
Женщины непроизвольно прижались друг к другу мокрыми от слез щеками.
— Дочь у него есть, Оля. Старше твоих детей. Я это знала давно. Только не знала, как вести себя. А сейчас он стал частенько говорить, может, надо было бы с ней встретиться, годы мол, идут…
— А ты?
— А я говорю, если хочешь вернуться в ту семью, что ж, дело твое. Выбирай сам. Мешать не буду.
— Да ты что?! А он?
— Он говорит, что никуда от меня не уйдет, и никогда. Мы живем с ним с сорок четвертого. Это сколько будет?
— Шестнадцать…
— А его дочери девятнадцать.
— Ну и что?
— А то, что я хорохорюсь, а сама боюсь потерять его. Может, надо чтобы они встретились? Как ты думаешь?
— Может, и надо, Дуся. Запреты только все осложняют.
— Он говорит: мы подружимся.
— Если так, то и бояться нечего. Дочь взрослая. Может, у нее своя семья есть…
— Семьи вроде нет. Но это же такое дело…
— Дуся, улыбнись. Все нормально. Накинь свой красивый платок…
Евдокия глубоко вдохнула, выдохнула, утерла слезы и сказала:
— Ну все, поплакали и будет. Теперь понимаешь, почему я платки такие не ношу. Детишек в платках вижу, крест накрест.
— Понимаю. Только с этого дня надевай, и мужу понравится. Его же подарок.
— Наверное, ты права. Я ему, как тебе, не рассказывала о тех платках на детях. Отговаривалась, что, мол, берегу. Юра подарил мне его давно, вскоре после того, как сюда приехали. Привез из Владивостока, на какое-то большое совещание ездил. А он мне идет?
— Да ты что, Дуська! Конечно идет. Красавица писаная.
— Какая красавица? Седая вся, мне скоро сорок.
— А в сорок пять… Сама знаешь.
— Оля, а у меня еще одна ненормальность есть, кроме платков…
— Какая?
— Когда я вижу лес, даже в киножурналах «Новости дня», или репродукции того же Шишкина, или других художников, — в них перемещается все, что я видела в Озаричах. И так каждый раз, как наваждение. Болезнь, наверное?
— Нет, это не болезнь. Настрадалась ты, вот и все… И мой Сеня снит часто погибших сябров и кричит тогда.
— Господи, сколько лет прошло, а ничего не забывается.

За разговорами женщины не заметили, как стемнело. С радиостанции возвратился Семен Александрович, на крыльце обмел веником обувь, вошел в дом и ласково поздоровался с Евдокией.
— А мы тут наплакались по-бабьи, — объяснилась Ольга.
— Поплакали-поплакали, а бутылку приговорили, как партизаны ; полицая, — уразумел Семен.
— Тебе оставили, не переживай.
— Я и не переживаю. Выпили, значит, так надо было.
— А почему ты Дусе комплимент не скажешь? Видишь, какая она красивая. Ты согласен?
— С чем?
— С тем, что наша Дуся красивая.
— Согласен… И не только я. Ты, между прочим, тоже не уродица.
— Спасибо и за это, муженек.
— А твой Акимов, Дуся, чувствует себя нормально… Принимают на лихтер рыбу. Погода в море пока позволяет, — сказал Семен.
— Ты разговаривал с ним? — быстро спросила Евдокия.
— Нет, с ним не получилось. С Володей говорил, радистом «Онекотана». Он мне всю информацию выдает, знает, что Юрка Акимов ; мой друг.
— Когда они домой?
— Как только рыбой полностью зальются.
— Быстрее бы уже. Что-то в этот раз мне совсем невмоготу без него. Собираться буду…
— Куда ты? Оставайся. Скоро дети придут из школы. Они скучают по тебе, Дуся, — сказал Семен.
— Спасибо за хлеб-соль. Наревелись как дуры, — сказала Евдокия и улыбнулась той улыбкой, которая бывает у человека, освободившегося от тяжкого груза в душе. — Пойду я.
— Хорошо что ты платок надела. Оказывается, метет на улице, — сказала на крыльце Ольга, провожая подругу. — Не успеешь оглянуться, — и вяликая зима придет.
— И жизнь пройдет…
Мела поземка. А молодая грудь Луны кормила Землю молочным светом.
И Евдокия опять ощутила появившуюся боль от несостоявшегося материнства.

* * *

Ольга все еще возилась на кухне. Дети спали, Семен слышно похрапывал. Исповедь Евдокии не выходила из головы.
Боже Святый! Как похожи их судьбы: Дуси и Юрия Акимов и ее с Семеном, удивлялась Ольга.
Она вытирала полотенцем вымытую посуду и представляла, как в самое ближайшее время они пригласят в гости Акимовых. Будет радостно и хорошо всем. Они с Дусей больше не будут вспоминать проклятую войну и лагеря на болотах возле Озаричей. Тяжко это… Лучше споют «Купалинку» или «Рэчаньку». Посидят, как родные люди.
Ольга на минуту задумалась. Надо же что-то приготовить. Достала с кухонной полки жестяную коробку с полуистлевшей литографией, с трудом сняла крышку и высыпала на стол листки с кулинарными рецептами. Перебирала их медленно, наконец, выбрала, и начала тихонько вслух читать на родной мове, словно смакуя каждый слог:
«Верашчака. У каструлю наліць вады, хлебнага квасу (у суадносінах 4:1), давесці да кіпення, усыпаць папярэдне спасераваную, разведзеную вадой пшанічную або ячную муку і паварыць на працягу 5 хвілін. Абсмажыць кавалачкі сала разам з нашанкаванай рэпчатай цыбуляй і сельдэрэем, перакласці ў каструлю, дадаць соль і паставіць на 5—10 хвілін у духоўку.
200 г сала, 2—3 ст. лыжкі мукі, 1 шклянка вады, 0,25 шклянкі хлебнага квасу, 1 цыбуліна, 1 корань сельдэрэя, соль.
Мачанка па-сялянску. Свініну і сялянскую каўбасу нарэзаць на кавалкі і абсмажыць, развесці булёнам або вадой, уліць у вар, няспынна памешваючы да ўтварэння рэдкай мучной падліўкі. Дадаць сельдэрэй, соль, дробна нарэзаныя і падсмажаныя кавалачкі сала і паставіць на 20—25 хвілін у печ або духоўку. Мачанку падаць с блінамі або варанай бульбай.
250 г мяса, 200 г сялянскай каўбасы, 2 цыбуліны, 100 г. сала, 2 ст. лыжкі мукі, сельдэрэй, соль».
Ольга перестала шептать, прислушалась: сын не громко вскрикнул во сне.
«На жаль, дзеці не навучыліся пісаць на роднай мове, але што зробішь? Нарадзіліся і выраслі на Калыме», — подумала Ольга.

7

Капитан Логинов, придерживаясь за стенки и поручни узкого коридора, попал, наконец, в двустворчатую дверь ходовой рубки.
В рубке — приглушенный свет от лампы над штурманским столиком с разложенной картой, линейкой, томом лоции и радиограммой с очередным штормовым предупреждением.
Широко расставив ноги, второй штурман уставился на карту и что-то бубнил. Старпом Павел Глущук прильнул к окуляру локатора, вцепившись в него руками, как Анка за пулемет. Матрос на руле был в крайнем напряжении: удерживать курс становилось труднее, а команды следовали чаще. За груженным лихтером наблюдать надо было постоянно.
Капитан двинулся к освещенному столику, сильно покачнулся, совсем не в такт судовой качке.
— Когда снялись? — спросил он, тщательно выговаривая слова.
— В четыре двадцать утра, — ответил штурман Михайлов.
— А сейчас? — капитану не хотелось смотреть на хронометр за спиной, сообразил, что этот маневр выдаст его, он может не удержать равновесия.
— Семь часов десять минут.
— Почему меня не разбудили?
— Будили.
— Надо было сильнее, постучать…
— Стучали.
— Где мы находимся:
Тимофеич указал пальцем место на карте.
— Какой ветер?
— Норд-ост. Волнение за восемь баллов. Дали усиление.
— Сам вижу…
Стрелка кренометра бегала туда-сюда, как маятник. На судне что-то падало, катилось, громыхало, скрипело.
— Уйти за этот мыс, там оставаться, — палец капитана ткнулся и проехал по карте.
Огни лихтера «номер пять» то появлялись, то исчезали. На «Онекотане» ощущались рывки. Иногда казалось, что буксир кто-то тянет назад.
— Не слышу подтверждения, — проговорил капитан.
— По-моему, за этим мысом оставаться нельзя, — сказал штурман Михайлов.
— Почему это? — рявкнул капитан.
— Карты с запрещениями якорных стоянок и ограничениями районов плавания в сейфе капитанской каюты, — сказал второй штурман. То есть — у вас. А я по памяти — знаю…
Капитан ухмыльнулся. Этот довод был удобен и весьма кстати, чтобы вернуться в свою каюту и проверить содержимое сейфа: там еще что-то осталось…
— Значит так, огибаем мыс Сиглан и встаем здесь на якорную стоянку, — повторил Логинов. — Как меня поняли?!
— Ясно, понял, — ответил старпом.
Штурман Михайлов промолчал.
— Я пошел, в сейф… В случае чего — я у себя. Стучите и вызывайте по внутренней связи. И лихтер не потеряйте…
— Типун тебе на язык, — сказал старпом, когда капитан, шатаясь, покинул ходовую рубку. — Не потеряйте лихтер, — передразнил он его. — Еще и накаркает.
— Да-а, кажется, ситуация назревает не из простых, — сказал старпому штурман Михайлов.
— Что ты имеешь в виду, Тимофеич?
— Пока не знаю… Предчувствие. Но сдается мне, готовься принимать командованием судном на себя.
— Это почему?
— Потому что капитан в ауте, скоро уйдет «в лежку». Это я по себе знаю… И ничто его не поднимет.
— Но в таком случае, ты как настоящий штурман, должен быть рядом…
— Посоветовать смогу, Павел Корнеич, не сомневайся…
— Тимофеич, давай не будем торопить события. Может, все обойдется? Да и капитан очухается…

* * *

— Лихтер, я — «Онекотан». Как слышите меня? — звал Володя.
— «Онекотан», я — Пытель. Слышу тебя, тезка.
— Как обстановка?
— Ни лежать, ни стоять… Такая обстановка. Держусь за рулевое колесо, а так бы давно завалился или улетел из рубки. Хлещет здорово… Можно еще убавить ход?
— Постараюсь узнать. Будь на связи.

На «Онекотане» слышали эти переговоры, и как только Володя Волков появился в штурманской рубке, старпом Глушук сказал:
— Куда уж сбавлять? Идем еле-еле на малом, молимся, чтобы все нормально было. Капитан дал указание: лихтер не потерять. Заботливый… Так что за лихтером следим. Так и передай шкиперу.
— В его каюте музыка орет, — сказал Володя.
— В чьей каюте? — не сразу понял второй штурман.
— В капитанской…
— Люди по-разному шторм переносят, — произнес старпом.
— Ну да, погибать так с музыкой. Может, он так и решил. Мало ли какие сдвиги в голове бывают, — добавил штурман Михайлов. — Что-то меня самого сильно мутит. Так погано давно не было.

* * *

По часам должно светать. Однако в кубрике светлее не становилось, потому что иллюминаторы то и дело оказывались под водой.
Юрий Васильевич глаз не сомкнул. Старался больше думать о вчерашнем разговоре с Семеном. С койки скидывало, и ему стоило больших усилий противостоять… Временами закусывал губы от боли в ногах и пояснице. Не сомневался, что для него наступил предел дальнейших испытаний морем. К этому добавлялся страх, иногда даже казалось, что на фронте он был меньше. Еще одна такая волна — и, не дай бог, разлетятся конструкции деревянных каркасов в трюмах, тогда рыба выльется из брезентовых чанов, и остойчивость лихтера мгновенно станет критической. А это — «овер-киль» с безрадостными последствиями.
Акимов отгонял мрачные мысли, словно хватался за спасательный круг, пытаясь погрузиться в приятные воспоминания. Но это мало удавалось. Воспоминания, вернее картинки из прожитой жизни кружились в мозгу, как в калейдоскопе, ни на чем не останавливаясь. Он все время куда-то проваливался. Это ему было знакомо. Как после взрывной волны, — засыпан землей, и не чувствует ног.
И еще одно важное обстоятельство выявил «калейдоскоп». Почти в каждой стремительно исчезающей картинке памяти он видел жену Евдокию, но не теперешнюю, а очень давнишнюю.
«Бабы только с виду дуры, а на самом деле у них есть безошибочное чутье, у мужиков такого нет. Она же не пускала меня в этот рейс. До скандала дошло. И в который раз права…» — думал он, пытаясь сосредоточиться на этой мысли.
Лихтер уже дважды положило так, что всем показалось: ему больше не выправиться, и он зароется в глубине.
Реальность приобретала чудные очертания. Акимову стало мерещиться, что Евдокия, окрепшая и красивая, со стриженной, как у бойца, головой, воркует сейчас над ним. Скоро уйдет, но придет снова. Будет помогать ему делать первые шаги по палате военного госпиталя…
«Я не должен причинять ей боль. Никогда… Господи, когда это все кончится?!»
В такой шторм Юрий Васильевич попал впервые.

* * *

Нормально не становилось, а трудности возникали, как по заказу… Когда зашли за мыс на якорную стоянку, показалось, что волнение заметно уменьшилось и ветер не такой силы. Вроде бы нашли защиту за скалистым мысом. Однако в скором времени лихтер стало стаскивать к берегу. Отдали второй якорь. Шкипера Пытеля и моториста Николая уже дважды доставали через борт обжигающие холодные волны. Убегая, еле успели задраить дверь. Матерясь, помогали друг другу стянуть сапоги, вылить воду и отжать портянки.
— Матка Боска, что делается, что делается! — причитал Пытель.
Вскоре и на «Онекотане» убедились, что находиться в выбранном месте совсем небезопасно. Корпус морского буксира дрожал от напряжения. Удерживать лихтер от сноса становилось труднее, так как ветер бил в скулу буксира и сносил его самого.
Решили поменять место якорной стоянки. Вскоре Пытель получил указание: поднять якоря и приготовиться к переходу.
— Матка Боска, помоги! Сапоги не успел переобуть.
Левый якорь выбрали без проблем. А у правого — что-то заклинило, и он ни туда ни сюда… Сообщили на буксир. Затем повторили попытку опустить и поднять якорь, поняли, что он за что-то зацепился. Это значило, что оба судна оказались в морской ловушке. Уйти в море стало невозможным. Можно сбросить буксировочный трос и освободиться от лихтера, но тогда лихтер потащит на скалы и расколошматит, как пьяный папаша — детскую игрушку.
Нет… МБ «Онекотан» обязан быть Спасателем!
А в каюте капитана гремела музыка…

8

Начальник центральной радиостанции Магаданского рыбопромышленного треста Антон Силкан был подтянут, приятен и очень серьезен. Ходил в офицерском морском кителе без знаков различия, но и без знаков неаккуратности. Гражданский костюм ему как-то и не шел.
По возрасту на фронт попал только в сорок третьем в Мурманске. Ходил радистом на судах конвоя для сопровождения транспортов с продовольствием, одеждой и военной техникой из Англии.
В одном из потоплений судов конвоя чудом остался жив.
После войны и долгого лечения, хотел поменять морскую профессию, но уговорили друзья из Тикси, и он три года проработал там на радиостанции Севморпути.
В Тикси судьба свела его с Георгием Ивановым — тогдашним капитаном ледокола «Магадан».
Обстоятельно поговорили на судне о том, о сем, и Антон Силкан согласился работать начальником радиостанции ледокола. Через три навигации оба оказались в системе магаданского госрыбтреста.
Георгий Алексеевич Иванов завершал свою трудовую деятельность в Брохово, а Антон Ильич Силкан вот уже пять лет занимал пост начальника центральной радиостанции.
У него подрастали две чудные дочушки, в которых души не чаял. Женщины из рыбтреста считали, что Антон похож на знаменитого иностранного киноактера, и, по их мнению, был самым достойным из сотрудников-мужчин.
В своем деле Антон Силкан был признанный ас, его безошибочно узнавали в эфире все радисты со стажем.

* * *

Почему-то Антон Ильич не принял должного значения послеобеденному звонку.
Звонок был из комитета госбезопасности.
— Мне нужен Силкан…
— Я вас слушаю.
— Обеспечьте круглосуточную связь с морским буксиром «Онекотан».
— Связь с судами у нас регулярная в течение суток.
— Вы меня поняли? Круглосуточную…
Трубку положили.
А ночью его подняли с постели.
— Вы, кажется, живете на Новой Веселой?
— Да, а что?
— Через час будьте на своей радиостанции, Антон Ильич.
— А кто говорит со мной?
— Дежурный из управления госбезопасности.
И только тут Антон вспомнил о звонке, которому не придал значения, а потому и не доложил начальству, как это положено.

Звонки последовали не только Анатолию Силкану, но и тому начальству, которому он не доложил.
Сабельный шрам на лице управляющего рыбтрестом Владимира Петровича Тильбы конвульсивно дергался. Еще бы! С таким трудом получилось заснуть… Он попытался выразить свое возмущение тому, кто был на другом конце провода, тем более, что ему не понравился повелительный тон. Привыкший по жизни командовать, он хотел сразу же осадить говорившего, и, если надо, сказать, что свой первый орден Красного Знамени получил на фронтах Гражданской войны, однако говорить пришлось не по своему сценарию.
— Почему такой тон?! Ах, да, извините, не представился. Полковник Сизов, зам начальника КГБ Магаданской области.
— И вы извините, — сказал боец Гражданской войны.
— Не обессудьте. Мой тон естественен в этой обстановке.
— В какой? — позволил себе задать вопрос Тильба. Он прикрыл трубку ладонью и, отвернувшись, шепотом сказал жене Ксении: — Это из КГБ.
Та в ночной сорочке с накинутой на плечи шалью поторопилась на кухню.
— Ответ на этот вопрос мы хотели бы получить от вас, Владимир Петрович. Поэтому через час вы должны быть на своей радиостанции на Новой Веселой.
— А что, собственно, случилось? Я могу, наконец, узнать?
— Предположительно, ваше судно повредило подводный кабель.
— Какой кабель?
— Спецкабель…
— И что теперь делать?
— Я уже сказал — прибыть на радиостанцию. Не теряйте время…
— Я не предупредил шофера, так что могу и опоздать.
— Может, нам приехать за вами?
— Нет, не беспокойтесь. Можно мне пригласить с собой зама и специалистов?
— Мы уже пригласили. Вам будут звонить. Все…
Жена стояла рядом, капала на кусочек сахара лекарство.
— Возьми, Володя, под язык. Это так плохо — КГБ, ночью звонят, куда-то ехать… — запричитала она. — Господи, сколько просила: давай уедем во Владивосток, на Океанскую, внуки там, домик хороший. Все, отвоевался, отработал свое… Всех денег не заработаешь, пожили бы, как все живут. А тут — кругом Магадан…
— Хватит! Где моя одежда? Сейчас мне будут звонить.
Действительно, через минуту позвонил главный инженер Панов и сказал, что подъезжают к дому управляющего: Кривошлык — начальник рыбного порта и Куликов, главный капитан флота рыбтреста.
— Я пошел, Ксюша. Подожду их внизу.
— Родненький, только возвращайся, я тебя буду ждать. Прости за мою болтовню… — в еще синих глазах верной спутницы жизни стояли слезы, готовые вот-вот скользнуть по щекам.
— Не переживай, иди, ложись. Скоро приеду, — седовласый пожилой человек чмокнул жену в плечо.





* * *

Вскоре черная «Волга» начальника рыбного порта помчалась по ночному Магадану в направлении Новой Веселой.
— Что произошло? — без приветствия грозно спросил управляющий, водрузившись на переднее сидение. — Кто мне объяснит? Какой кабель? Почему мне не доложили?
Он повернул голову и, главный капитан флота понял, что вопрос в первую очередь к нему.
— К сожалению, я тоже не знал, извините. Хотя дислокацию наших судов по состоянию на двадцать ноль-ноль, мне доложили, — не очень уверенно сказал Куликов.
— «Онекотан» сообщал в порт, что собирается менять место укрытия от  шторма. Однако на лихтере «номер пять» не смогли выбрать правый якорь. Пробуют еще, — доложил Иван Кривошлык.
— Я такой информации не имел, — произнес Петр Васильевич Панов.
— Что же получается: вы никто ничего не знаете, — вскипел Владимир Петрович. — А вот кагебе знает…
Его полуобращенное к заднему сидению лицо выражало ярость, можно было не сомневаться, была бы Гражданская, давно бы вытащил маузер…
— Почему речь идет об «Онекотане»? — не унимался он.
— На Камчатке, скорее всего, по помехам определили повреждение кабеля. У них свои методы. А дальше: уточняли какие суда и чьи могут располагаться в этих районах. Видимо, так и вычислили, — взялся объяснять Кривошлык.
— Умники, бл… Так это подводный кабель, проложенный на Камчатку? Я так понимаю? И мы его зацепили?
— Похоже, что так, — сказал Панов. Кабель стратегический, правительственный. Вот и переполох такой.
— Ой, ё…! Это пи…ц, — произнес Владимир Петрович. Он безучастно посмотрел на шофера, который сидел с открытым ртом, услышав тираду управляющего.

У входа на радиостанцию была выставлена охрана.
— Ничего себе, — сказал Кривошлык, и первым вылез из машины.
— Предъявите документы, — строго обратился младший офицер.
— Какие документы? Это наша радиостанция, — негромко ответил начальник порта, но в карман полез.
В операционном зале радиостанции находились пять человек: капитаны первого и второго ранга, один в штатском и свои: начальник радиостанции Антон Силкан и дежурный радист Вика Волкова.
— Назовите всех, кто прибыл с вами, — обратился к Владимиру Петровичу капитан первого ранга.
Управляющему голос показался знакомым по недавнему телефонному разговору.
Капитан второго ранга уселся за стол и положил перед собой миниатюрный магнитофон.
— Поясняю: ведется протокол и запись разговоров, — сказал он. — А этой барышне здесь не место, — указал пальцем на Вику.
— Она на своей смене, — ответил Антон Силкан, не чувствующий за собой никакой вины и возмущенный его тоном и «барышней».
— Работать с судном будете вы, Силкан, — сказал старший офицер.
Все прибывшие неопределенно переглядывались: «Что дальше?»
— Я никуда не уйду, — неожиданно возразила Вика. Ее рыжие волосы беспорядочно разметались, а лицо стало бледным.
— Что-о?! — офицер явно не ожидал ослушания.
— Я ни-ку-да не уйду, — с расстановкой повторила Вика. — У меня есть свои начальники.
— Она имеет группу допуска, — заступился Силкан.
— Какую?
— Такую же, как и я. И не так давно закончила стажировку на военных радиостанциях ТОФа во Владивостоке. Вот документы, — Силкан достал из сейфа и протянул офицеру документы.
— Кроме того, она жена начальника радиостанции морского буксира «Онекотан», который сейчас, возможно… — Кривошлык замолчал, не договорив.
Военный совет был быстрым: офицеры просто переглянулись.
— Это меняет дело. Фамилия?
— Силкан.
— Да не ваша.
— Извините. Волкова Виктория Николаевна.
— Пусть остается. Предупреждаю вас, что с этого момента каждое слово в эфире и в этом помещении будет зафиксировано, вы все, подчеркиваю — все, несете ответственность, предусмотренную законом Союза Советских Социалистических Республик в части разглашения государственной тайны. Прошу поочередно поставить подписи вот здесь…
— Мы ничего не разглашаем, — произнес главный капитан флота.
— Зато способствуете разглашению…
— Каким образом? — решился спросил Кривошлык.
— А вы не понимаете? Вам, — офицер посмотрел на Кривошлыка и Куликова, — регулярно, лично, нарочным вручается пакет с извещениями о режимах плавания в нашей акватории, различных запрещениях, в том числе и якорных стоянок, а так же о внесении изменений. Это ваша подпись? — офицер раскрыл перед Куликовым журнал.
— Моя, — тихо произнес Леонид Иванович, решив в дальнейшие разговоры встревать как можно меньше.
— По сообщению камчатской службы, не осталось сомнения в том, что воздействие на кабель стратегического назначения произошло в районе мыса Силган. А там, как выяснилось, находится МБ «Онекотан» с лихтером «номер пять» на буксире, который не может выбрать правый якорь. Вот вам и «разглашение».
При этих словах Леонид Куликов посчитал свою участь решенной. Он сидел в неудобной позе, тупо уставившись на панель радиопередатчика.
Владимир Петрович хотел сказать, мол, не надо нагнетать про государственную тайну и обстановку, важно обойтись без жертв и сохранить суда и экипажи, но почему-то промолчал и не смог объяснить своего поведения самому себе, ощутив, как начинают потеть ладони.
А Петр Васильевич сказал:
— Лишь бы люди были целы, все остальное — не главное…
— Вы, кажется, до сих пор не поняли, — осадил Панова капитан первого ранга. — Главное — это сохранность и работоспособность кабеля. Любыми путями. Лю-бы-ми… А с жертвами или без — это уже на вашей совести.

Вика широко раскрытыми глазами смотрела то на офицеров в черном, то на своих, то на слоистый табачный дым над головами.
«Боже, о чем они говорят?! Оказывается, главное — это какой-то кабель, а на то, что могут погибнуть люди и мой муж — им наплевать. Господи, как так может быть? Помоги им. Держитесь, милые, родные, держитесь, ради Бога! Володенька, ты знай — я люблю тебя в тысячу раз больше, чем раньше…»

Вика собирала силы, чтобы не разреветься. На мгновение закрыла глаза. Подводный кабель представился ей черным питоном, заглатывающим моряков.

Лицо начальника рыбного порта выражало: «Вляпались по самые…» Иван Романович виновато посматривал на управляющего, а тот на своего главного инженера: ну что, мол, теперь будем делать? Помощников до хрена, а толку с вас всех…
Офицеры развесили на стене морские карты Минобороны. Молодой в штатском навытяжку стоял с указкой возле них. Затем, водя ее острым концом по разным местам, четко пояснял исходные данные: кабельную трассу с координатами и глубинами, направление господствующего ветра и, что всех поразило, места отстаивания судов Охотоморской экспедиции в районе мыса Сиглан, в том числе морского буксира «Онекотан» с лихтером «номер пять».
— Чем руководствовался капитан вашего «Онекотана» в выборе места укрытия — разберемся позже. А сейчас приказ: морскому буксиру «Онекотан» ни при каких обстоятельствах не сбрасывать с гака буксировочный трос лихтера. Повторяю: ни при каких обстоятельствах, при любом усилении ветра — стоять! Сигнал бедствия «SOS» в эфир не посылать. К «Онекотану» идет специализированное номерное судно в сопровождении военного корабля. Оба с камчатской припиской. Вам все ясно?
— Ясно, — за всех ответил управляющий Тильба.
— В таком случае, необходимо дать соответствующие указания капитану «Онекотана» Садитесь за аппарат, — приказал старший офицер Силкану.
Вика сидела на своем месте. Антон, несколько раз встряхнул кистью руки, как виртуоз-струнник, и она привычно легла на «пилу».
В эфир полетело трехкратное междометие, как «ша» на одесском блатном жаргоне. Морзянка заметно стихла, ассов радисты узнают сразу.
«Онекотан» был на связи.
— Вот он! Я слышу его! — первой вскрикнула Вика.
Офицер осуждающе посмотрел на нее.
— Попросите перейти на эту чистоту, — офицер продиктовал цифры. — Спросите: кто у аппарата.
— Начальник радиостанции судна Владимир Волков, — не оборачиваясь, ответил Силкан.
— Попросите его срочно пригласить к микрофону капитана.
— Не могу выйти, заклинило дверь — последовал ответ Волкова.
— Что по обстановке?
— Мы, похоже, в преисподней. Нас сносит…
— Владимир, — передавал Силкан, — продублируйте внутренней связи штурманскую рубку указание представителя органов.
— Каких органов?
— Компетентных… — после заминки отстучал Силкан.
— Что им нужно?
Офицер в штатском многозначительно посмотрел на Силкана и положил перед ним текст на бланке.
«М/б Онекотан КМ нашим сведениям лихтер НР 5 якорем зацепил кабель крайне необходимой связи тчк Примите любые меры недопущению повреждения кабеля тчк Несете личную ответственность тчк Помощь идет спецсудно тчк Подходе установит вами связь
Пятое управление
Соловьев».
— Как понял? — уточнил у Волкова Силкан.
— Да пошли они… соловьи эти. Нами может случится все любую минуту… РДО принял…
Из этой фразы Силкан вслух перевел только последние слова о том, что радиограмма принята.

Вика почувствовала, как куда-то проваливается сердце, а внутри все дрожит и стонет. Она кусала губы, боялась не совладать с собой, расплакаться. Тогда ее просто-напросто уберут отсюда. И еще поняла, что молодой в штатском все слышит.
Пока была некая пауза, Кривошлык обратился к старшему из офицеров:
— Можно мне переговорить с судном?
— Говорите.
— Антон, сообщи «Онекотану, что здесь все руководство рыбтреста и порта, — сказал он.
Силкан кивнул.
— Передал?
— Да.
— А он ч то?
— Он спрашивает, где Вика. Я сказал, что она рядом. ОН хочет ее услышать, — Силкан развернулся к офицерам.
— Пусть работает, — согласился старший.
— Здесь я, с тобой, — с невероятной скоростью, глотая слезы, застучала Вика своим ключом.
— Ты будь на связи, Вика, не уходи.
— Не уйду. Всегда буду с тобой. Я те-бя люб-лю, — рассыпались в эфире, как звезды на небе, точки-тире.
Вика успела передать только эти фразы. Молодой офицер подошел к ней и с усилием снял ее ладонь с ключа, но при этом по-доброму посмотрел ей в глаза: «Успокойтесь. Не время».
«Он все слышит, ну и пусть слушает. Господи, помоги им!»
— Кто в штурманской рубке? — задал новый вопрос Кривошлык.
— Старпом Глушук, штурман Михайлов, матрос Клюев, — вскоре ответил Володя Волков.
— Где капитан?
— Болен. В каюте…
— Болезнь специфическая?
— Да.
— Подержитесь носом по волне, — не зная, что ответить, посоветовал Кривошлык.
— Так и стараемся. Сколько держаться?
— Не знаю, родные… Держитесь.
Офицер, который почти все это время молчал, подошел к Силкану и полушепотом напомнил: «Вы не забыли передать: SOS не посылать? Ни при каких обстоятельствах…»
Антон понимающе посмотрел на него и провибрировал на «пиле»: «Соседи на подходе. Продержитесь».
Молодой офицер тут же подошел к Антону.
— Вы уклонились от текста, — назидательно сказал он.
«Какого текста? Что вы из меня делаете идиота! В вашей официальной РДО вы о SOS не говорили. Нашими руками что ли сообщать миру гнусность?» — думал Силкан, уже не глядя на своих начальников, но вслух буркнул «сообщу», и передал на судно слова Кривошлыка: «Мы с вами, мы верим».
— Спасибо за поддержку. Работаю аккумуляторах. Подзарядки нет, — с затуханиями растворилось в эфире.
Реакция Вики была мгновенной.
— Я дождусь тебя, ты знай… Я те-бя люб-лю…
— И я, — последовал слабый ответ с «Онекотана».
В эфире стало тихо-тихо.

* * *

— «Онекотан» — я пятьдесят первый. Иду к вам. Жду на связь каждые два часа. Следите за мной, — прозвучало сильно, будто рядом и… отрубило.
— Это наши, — улыбаясь, сказал молодой офицер.
— Слава Богу, — подтвердил капвторанг. — Каждые два часа информировать нас по этому телефону, — он передал управляющему клочок бумаги. Помолчав добавил: — Будем надеяться на лучшее. Иначе всем крупно не повезет. В первую очередь — вам. Очень крупно…

Отблески рассвета упали и на лицо капитана первого ранга, и он не казался уже таким безжалостным, наоборот, чем-то симпатичным и моложавым для своего звания.
— У нас были сведения о капитане «Онекотана», как об опытном и мужественном моряке. Они не подтвердились, — сказал он совершенно буднично.
— Ваши сведения правильны, но в этот рейс на «Онекотане» ушел другой капитан, — пояснил Кривошлык.
— Почему мы не знали? — старший офицер посмотрел на молодого офицера в штатском, а потом повернулся к Владимиру Петровичу. — Завтра, то есть, сегодня к пятнадцати ноль-ноль представите объяснительную записку по поводу случившегося. Личную…
— Хорошо. Это какое-то недоразумение, — не находил нужных слов управляющий.
— Это недоразумение называется просто: если не умысел в действиях, то элементарный бардак на флоте с дисциплиной и безграмотность штурманского состава. Но выводы — это не мое дело. Этим займутся другие, — миролюбиво сказал старший офицер.
— А теперь все прочтите протокол, и с указанием занимаемых должностей — распишитесь. Протокольная запись сегодняшних переговоров под грифом «секретно» будет приложена к нашему рапорту областному управлению КГБ. Все, можете быть свободными. До свидания…

* * *

Забрав двух дюжих моряков-автоматчиков и оставив гнетущую тишину, гебисты покинули помещение радиостанции.
— Хорошо, что нас не повязали, — первым нарушил тишину Кривошлык.
— Успеют еще. Про свидание намекнули, — подал голос главный капитан флота. — Знал бы, сам сходил капитаном в этот рейс на МБ «Онекотан».
— Прекратите, — цикнул на него управляющий, пугая багровым шрамом на бледном лице. — Тогда и надо было себя предлагать, а не срать в штаны, как сейчас.
Вика смотрела на всех. Подобострастные симпатии, с которыми она относилась по жизни к высшим чинам — исчезали…
«Забегали. Теперь каждый будет думать о своей шкуре. Мне наплевать на них. Лишь бы Володя вернулся. И больше никакого моря… Можно и на берегу жить счастливо…»
— Антон Ильич, разрешите, я останусь у аппарата.
— Конечно, Вика, — сказал Силкан. — Я тоже буду здесь.

9

Да…В такой шторм Юрий Васильевич еще не попадал. До сих пор он считал, что качку в море переносит сносно, а на этот раз — с провалами памяти, с забытьем, с грезами, видениями и приступами рвоты наизнанку.
С трудом приходил в себя Акимов. Вспомнился бывалый моряк из Брохово Георгий Алексеевич, который, покуривая трубку, как-то говорил: «Ты не верь тем, для которых и ураган нипочем. Шторм, как водка, ухайдокает любого. Только — один в лежку, встать не может, а второй, как бы ему плохо не было, пытается делать дело. Море и корабль — это служба».
Наверху что-то громыхало, свистело, ударялось. Временами казалось: лихтер сорвало, бросило на каменную гряду и методично раскачивает. Как будто это уже было. Да… Во время бомбежки, когда земля и небо менялись местами. Земля дыбилась, как волна, и волны были такие же, но из воздуха, земли и камней. Какое это мучение: еще живым представлять себя затопленным.
Акимов почувствовал венозное шевеление в обеих ногах. Это хороший признак ; восстанавливается кровоснабжение.
Превозмогая боль, заставил себя встать и подняться в рубку лихтера. Невольно улыбнулся, услышав шкиперское: «пся крев» и «Матка Боска» в более мягких выражениях, чем о «российской матери». Польская ругань в цветастой обертке отечественного мата проглатывалась как спасительные пилюли и несла жизнеутверждающую силу. Как ни странно…
— Кто б знал, что штурвалом можно зуб вышибить… Черт с ним, он у меня раньше болел. Теперь не болит. Только рот опух, — сказал шкипер, держась за огромное штурвальное колесо старинного образца. Его слова прозвучали все же обнадеживающе. — Помирать нам рановато. Шторм стал меньше. К нам идут вояки, с якорем помогут, пся крев.
; Какие вояки? ; спросил Акимов.
; Наши… На подходе… С «Онекотана» сообщили... Немного стихнет, подойдут и будут якорь отцеплять и кабель проверять.
; Какой кабель?
; Ты сам как, Василич?
; На ногах стою.
; Ну и молодец. Мы боялись, что тебе совсем плохо станет. Не беспокоили. А за это время все и узнали. Ты молодец!
; Что за кабель? ; еще раз спросил Акимов.
; Секретный, Матка Боска. За него каждому лет по пять припаяют, пся крев, если мы его повредили.
; А мы тут причем? Мы не самоходные. С «Онекотаном» пусть разбираются, ; сказал моторист Николай.
; С ним уже разбираются… Ему приказано сниматься в Магадан в баласте, а нас передадут другому буксиру. И когда мы окажемся дома, никто не знает, ; грустно прошепелявил Пытель. ; А я хвалился, что у меня только одна судимость…
— Да-а. Дела-а, — протянул Акимов, с тоской подумав о Евдокии.

* * *

Этот шторм наделал много бед: и на море, и на побережье. Приливы достигали девяти метров дважды в сутки, и несли беду.
Прибрежные деревья держались стойко. Кроны лиственниц были иссечены ветрами и имели причудливые очертания. Кто знает, может такие же причудливые очертания имели и людские души, иссеченные колымскими ветрами того времени.
Они всегда противостояли: люди и деревья.
И только через несколько дней Охотское море, словно удовлетворившись жертвоприношениями, стало успокаиваться.
Отчаянные капитаны выходили на промысел при шести-пятибальном волнении.
«Героические трудовые будни пахарей голубой целины» продолжались. Об этом сообщали спецкорры дальневосточных газет, расквартированные на больших судах Охотоморской экспедиции.
Так оно и было…

Михайлов Юрий Федорович
Адрес: Беларусь, 220125, г. Минск,
ул. Шафарнянская, дом 2, кв 226.
Тел. дом. 265-66-54,
        моб. Velcom: (44) 572-52-36.