Таблетки

        Иван Иванович принимал столько лекарств, что часто ему думалось: это лекарства принимают его, как гостеприимные хозяева – гостя.
       Таблетки обладали разными цветами, формами и свойствами. Одни повышали тонус, вторые успокаивали и расслабляли, третьи слабили и прочищали, четвертые ингибировали рецепторы, пятые их активизировали, шестые сгущали, седьмые разжижали, и так далее. Как они уживались друг с другом и, тем более, с Иваном Ивановичем, тот представлял очень смутно. На это у него имелся лечащий врач – всезнающий знахарь и повелитель снадобий.
       Но однажды таблетки не то что взбунтовались, – этого не позволяли им профессиональный этикет и клятва Гиппократа, – но изрядно наскандалили внутри организма Ивана Ивановича (потому что принимали пациента они все-таки пока на его территории). Ивана Ивановича привычно затошнило, и он понадеялся, что этим все ограничится. Но его не только основательно вырвало (хотя Иван Иванович почти не завтракал из-за отсутствия аппетита), но и капитально пронесло. Потом на него напал чудовищный жор. Затем он почувствовал небывалый подъем сил с попутным подскоком кровяного давления. Ночью он долго не мог уснуть, испытывая наплыв тревожных мыслей и ломоту в теле. А наутро его одолела депрессия, в течение дня усугубленная запором и общей слабостью.
       Иван Иванович скрупулезно записал динамику симптомов, стараясь не перепутать их последовательность и длительность проявления, и отправился к врачу с надеждой найти на них управу.
       Терапевт терпеливо выслушал своего пациента (которого врачевал уже столько лет, что начал принимать историю его болезни на свой счет), сочувственно кивая головой и вздыхая. А потом развел руками – жест, которому представителей данной профессии обучают уже на первом курсе мединститута, и который удается им лучше, чем любому актеру: человеческий организм подвержен износу, и, в конечном итоге, магии таблеток положен предел естественными законами природы.
       – Ведь не могу же я так просто сдаться? – возмутился Иван Иванович. – Я еще не всем переболел в этой жизни...
       – Конечно, нет! – поспешил согласиться с ним доктор. – Я могу уменьшить Вам дозы одних таблеток и увеличить других. Или предложить третьи вместо четвертых, а пятые сменить на десятые. Или, наконец, выписать совершенно новые, недавно синтезированные в самой продвинутой зарубежной лаборатории, – эффект которых поразителен, но побочные последствия еще не до конца изучены. Но я не могу гарантировать, что Вам станет лучше, а не наоборот.
       – Так что же мне делать? – задал Иван Иванович вопрос, который приходится выслушивать всем медикам: от научных светил и корифеев привилегированных столичных лечебниц, до провинциальных фельдшеров и деревенских костоправов, но ответ на который приходится искать самому пациенту.
       – Может, Вам обратиться к психотерапевту? – робко предположил врач.
       – Зачем?
       – Они помогают выработать адекватную реакцию на объективную реальность.
       – Психотерапевты совершенно бесполезны! – не согласился с ним Иван Иванович. – Они пичкают трюизмами и обращаются с тобой, как с марионеткой, готовой покорно следовать их инструкциям.
       – Тогда займитесь философией, – ответил врач довольно резко, потому что в приемной его давно дожидался следующий пациент.
       Однако этот риторический совет показался Ивану Ивановичу весьма здравым. Имелся среди его знакомых один философ – причем, не из тех, кто стремится поделиться своей безграничной житейской мудростью с первым встречным, но истинный профессионал и мастер своего слова – Павел Фролов.
       Они сидели за одной партой в школе и остались приятелями после, поддерживавшими отношения в форме письменных поздравлений на дни рождения и новый год. Живя неподалеку, они периодически встречались на улице или в магазине и тогда спрашивали о жизни и выслушивали ответы. Назвать их друзьями можно было лишь с большой натяжкой – хотя бы потому, что ни у того, ни у другого друзей не имелось. Иван Иванович был слишком обеспокоен своим здоровьем, чтобы вдаваться в проблемы ближних и, тем более, терпеть их хвастовство. Фролов же отличался способностью отталкивать людей, устанавливая между собой и ними непреодолимую дистанцию высшего интеллекта. Кроме философии его мало что интересовало, и он начинал скучать, если разговор касался бытовых аспектов бытия. А когда новый знакомый проявлял интерес к фундаментальным онтологическим вопросам, Фролов сначала излагал свои воззрения ясно и просто, но если замечал, что собеседник поспевает за ходом его мыслей и фамильярно кивает головой, а то и вовсе позволяет себе вставлять комментарии и даже возражать, Фролов тут же взвинчивал темп и возносился в своих аргументах до таких абстрактных высот, что у собеседника мутнели глаза, а очертания губ искажала едва сдерживаемая зевота. Только в таком случае философ оставался довольным временем, проведенным с человеком, дальнейшие встречи с которым были неинтересны и потому всячески избегались (с обеих, впрочем, сторон).
       Иван Иванович нанес Фролову визит, ибо у себя дома все – от тумбочки рядом с кроватью, ломившейся от пузырьков, склянок и баночек, вплоть до телевизора, за который он садился, чтобы отвлечься от хвори, – напоминало ему о дурном самочувствии. Фролов благосклонно принял гостя в своей старой квартире, за плотно закрытыми окнами которой периодически раздавалось дребезжание трамваев, напоминая о той суете, приструнить которую призван всякий уважающий себя мыслитель. Их отношения никогда не были тесными, но, по этой причине, не давали повода для спора и размолвки. Иван Иванович был скромен, непретенциозен и одарен редким умственным складом, что равно далек от теоретизирования и практической смекалки, но заключается в повышенной восприимчивости нюансов человеческих взаимоотношений и душевных мытарств, и часто сочетается с ненавязчивой самоиронией.
       Иван Иванович внятно и последовательно рассказал о своих горестях Фролову. Он подготовил свой отчет заранее, чтобы не надоедать подробностями человеку, предрасположенному к обобщениям и потому не терпящему частностей. Поначалу тот слушал благосклонно, но вскоре начал проявлять признаки нетерпения и легкого раздражения. И это воодушевило гостя: если бы Фролов не возмутился, он не смог бы дать Ивану Ивановичу необходимый толчок для переосмысления своей экзистенциальной ситуации.
       – А вот я таблеток не принимаю, – наконец, прервал его Фролов.
       – Как, совсем? В твоем-то возрасте?
       – Совсем. И возраст тут не при чем.
       – Наверное, у тебя крепкая конституция, и ты не болеешь...
       – Это я-то не болею?! – обиделся Фролов. – Да где ты видел философа с хорошим здоровьем? Один автор заметил, что писателями от хорошей жизни не становятся. Так вот к философам эти применимо вдвойне. В беллетристы еще можно пробиться ради славы, хотя ничего хорошего в литературном смысле из этого не выйдет. А у философов какая слава? Так, почет в узком кругу и хвалебные статьи в академических изданиях, которые никто не читает. Появись сегодня Гегель с Кантом на самом тихом бульваре, где горожане уединяются, чтобы отдохнуть от суеты и поразмыслить над жизнью, кто бы их узнал? Даже если бы они шли под руку и вызывающе смотрели на окружающих. А если бы им привелось выступить с кафедры какого-нибудь университета в Кёнигсберге или Штутгарте, чтобы вкратце изложить прославившие их теории, никто бы и ухом не повел. И когда шутки ради Гегель сформулировал бы категорический императив Канта как свой собственный, а Кант, напротив, присвоил бы себе воззрения Гегеля на историческое развитие, никто не обвинил бы их в плагиате и, тем более, не отдал должное иронии.
       Ивана Ивановича несколько смутил столь подробный экскурс в ту далекую область естествознания, которая сама по себе мало его волновала. Но он решил проявить интерес, чтобы подкупить хозяина и услышать от него что-нибудь полезное.
       – Тогда зачем нужна философия? – спросил он, разумеется, не для того, чтобы поставить под сомнение ее целесообразность, но вдохновить Флорова на страстную отповедь.
       – Она нужна самому философу. То есть, в некоторой степени, любому человеку. Без философии люди вынуждены вести животное существование: страдать от превратностей судьбы, не умея нейтрализовать их доводами разума. Вот ты, Иван, так носишься со своим здоровьем, потому что лишен идеологической базы...
       Иван Иванович пропустил мимо ушей косвенное уподобление его животному и приготовился слушать.
       – Ты помнишь, кто я? – начал Фролов издалека.
       – В каком смысле?
       – Разумеется, философском.
       – Стоик? – воспроизвел Иван Иванович емкий термин, некогда влетевший в левое ухо и тут же покинувший голову через правое, не задев нервных окончаний (и все же оставивший по себе воспоминание).
       – Не просто стоик, – назидательно воздел указательный палец Фролов. – В человеческих ли силах хладнокровно сносить удары судьбы, если за этой целевой установкой не стоит система ценностей, уменьшающая своей перспективой степень страданий, как окуляр бинокля способен удалять наблюдаемые объекты.
       Иван Иванович мало что понял.
       – Какой именно я стоик? – продолжил хозяин пытать гостя, как профессор – растерявшегося, но все еще надеющегося на тройку студента. – Я как-то тебе об этом говорил...
       – Транс... Трансцендентный? – чудом вспомнил Иван Иванович.
       – Чепуха! – обрадовался Фролов идиотскому ответу. – Напротив: трансцендентальный!
       – Ну, да, конечно, я перепутал... – смутился гость.
       Но Фролов уже оседлал любимого конька и несся на нем через непроходимые дебри нюансов, не замечая ничего вокруг – и менее всего то, как чувствовал себя его собеседник.
       – Переносить страдания из голого принципа выдержки – выше наших скромных возможностей. Тут нужна особая система координат, в которой страдания теряют свои смысл и силу (ибо все бессмысленное, в конечном итоге, бессильно). Нечто такое, что внеположно нашему привычному ходу мыслей.
       – Наподобие веры в загробную жизнь?
       – Так и знал, что ты приведешь подобный пример. Это религиозный подход, требующий веры. Философии чужды недоказуемые допущения. Она исходит из рациональных оснований. Чтобы являться стоиком (а не только им называться), необходимо изменить взгляд на мир и самого себя; причем, не какие-то отдельные атрибуты, а саму точку зрения – основание системы координат. Требуется сместить центр тяжести, который у большинства людей заключен в собственном «Я». Фигурально выражаясь, заглавную «Я» необходимо заменить строчной. Понимаешь, о чем я?
       – Не совсем.
       – Беды человека проистекают из культа счастья и комфорта. Но разве одни заслуживают счастье больше других? Сам поиск счастья, благополучия и т.д. приносит больше проблем, чем лакомых плодов.
       – Но при чем тут здоровье? Ты хочешь сказать, погоня за счастьем подрывает его?
       – Я хочу сказать то, что говорю: одержимость здоровьем детерминируется эгоцентризмом – то есть, ощущением себя центром. Человеку хочется не просто избавиться от боли, – к слову, далеко не всегда физически непереносимой, но нестерпимой сугубо на психологическом уровне, – не просто избавиться от нее, но заручиться гарантиями хорошего самочувствия и благоденствия. Разумеется, я не отрицаю заложенного в нас свойства избегать боли. Но поведение ипохондрика несоразмерно его непосредственным физическим ощущениям. Оно проистекает из невротической аберрации: навязчивого побуждения решать несуществующие проблемы, ради потакания собственному «я», раздутому воображением до неимоверных пропорций.
       – И что же ты предлагаешь? – обратился Иван Иванович за конкретными инструкциями, поскольку всегда испытывал затруднение в сооружении мостов между теорией и практикой.
       – Необходимо сместить центр тяжести. Перестать воспринимать свое «я» в качестве точки отсчета. И еще: перестать бояться смерти. Смерть – твой друг и пособник, а ее страх – заблуждение.
       – Потому что, как говорил Сенека...
       – Нет, не поэтому. Сенека – козырная карта профанов, которым философия нужна для того, чтобы смущать и очаровывать прекрасный пол дешевыми парадоксами. Смерть страшна оттого, что полагает конец нашему «я». Обесцень последнее, и она предстанет в кардинально ином свете.
       – Однако... – заколебался Иван Иванович, хотя всецело желал воодушевиться идеями Фролова. – Легко сказать. Но как достигнуть этого состояния, если ощущаешь себя отдельно от всего?
       – Каком кверху! – вспылил Фролов, нередко проявлявший склонность к экспрессивным выражениям из народного лексикона.
       И продолжил в ключе, в котором футбольный тренер мог бы обратиться к бестолковому подопечному, упустившему шанс забить гол головой в прыжке.
       – А башка тебе на что?
       Иван Иванович смутился и промолчал: он совершенно упустил из виду, что у головы есть иная роль, чем донимать мигренями.
       – Вот и корректируй чувства рассудком. И не заставляй меня повторять прописную истину: боль тела многократно усиливается муками дезориентированной и напуганной души, спешащей ему на помощь с дурацкими и вредными советами.
       Дальше разговор коснулся посторонних тем и расклеился, поскольку Иван Иванович напряженно обдумывал изложенные Фроловым постулаты, а философ начал тяготиться затянувшейся аудиенцией, отрывавшей от умственных трудов.
       Как это часто случается, когда приятели расстались, подавляемые в ходе общения антагонистичные эмоции вырвались наружу и завладели настроением.
       «Ничтожное существо, – вынес Фролов нелестный приговор Ивану Ивановичу. – Нет в нем силы духа, и мои советы ему не помогут, а только собьют с толку. Не в коня корм...»
       «Соврал мне Пашка... – решил Иван Иванович, принижая личность философа уменьшительной формой его имени. – Нет у него серьезных проблем со здоровьем. Красуется, а сам крепок, как конь. Иначе не пофилософствуешь. Послушал бы я, как он запел при первом недомогании... Подумать только: слейся с миром, откажись от своего «я»! А как стереть его границы, если их устанавливает боль?»
       Придя домой, Иван Иванович несколько успокоился: возможно, в словах Флорова содержалась доля истины; он поразмыслит над ними после. И поскольку утро вечера мудренее, и в конце дня не следует принимать важных решений, он принял вместо них все предписанные ему таблетки.
       Но наутро Ивана Ивановича одолели такие спазмы, что он начисто забыл не только о своем намерении вернуться к тезисам философа, но о самом визите к нему.
      
      
       25 мая 2019 г. Экстон.