ЛАВА

ЛАВА

               Поручики белой гвардии Ужегов и Градов вели бывшую учебную под их инструктажём роту новобранцев в боевой полк. Красные били белых изрядно по всем направлениям и пополнение требовалось постоянно. Такие роты, составленные из наловленных по принудительной мобилизации молодых селян, не задерживались на обучении, бегло изучив уставы, стрельнув по три патрона на стрельбище и научившись ходить мало-мальски в строю, по требованию командования отправлялись в боевые части. По составу они в основном были из безграмотных крестьян, не успевших скрыться от мобилизации и не желающих войны на стороне белых или красных,. Приведены были сразу к присяге, за малое нарушение которой чаще всего грозил им расстрел, в моральном отношении по духу не являлись надёжным воинством и при первом случае дезертировали или переходили к красным.
            Градову с Ужеговым до жути надоела эта война, они вели обучение формально, без рвения,  не проявляли негодования по отношению к тупости своих солдат и тем более не выказывали пренебрежения к подчинённым, не наказывали строго, никогда не допускали телесных наказаний и тем более расстрела, хотя и было это в войсках белой гвардии сплошь и рядом. Поручики представляли тех редких офицеров, которые по суворовской заповеди любили солдата, иногда хотя и через силу, по начинавшему уже внедряться в офицерскую среду,  модному на то время либерализму ещё с германского фронта, были уважаемы солдатами по простой причине, что не являлись обычными держимордами, коих ещё хватало как в царской армии, а в белой даже присутствовало с лихвой. 
         Поручики ехали на конях: один впереди, а другой замыкающим. Такая необходимость их удручала малость потому, что не давала скрасить путь разговором между собой. Они оба имели ранение на германском фронте и как следствие хромали на разные ноги, часто шутили, что они вдвоём составляют одну полноценную боевую единицу. Такая шутка им часто приходила в голову из-за скудности продовольственного пайка, даже офицерского в учебной роте, который составлял половину по их меркам, а в целом как раз для одного. Их солдаты только и мечтали о боевой части из-за того, что там пайки были намного весомей. Оба офицера были мобилизованы в армию белым командованием, несмотря на инвалидность и по её причине были определены на обучение солдат.
         В разговорах о минувшей войне бывшие фронтовики выяснили, что Ужегов принял взвод после госпитализации Градова, такое совпадение, а также единение во взглядах на службу и жизнь вообще, дало им больше почвы на воспоминания, разговоры и видимо сдружило крепче.
        Их огорчал распад Российской Империи, её потеря мировой значимости, но больше всего удручало, что в результате гражданской войны одна половина народа воевала против другой. В своих разговорах по душам они пришли к обоюдному выводу, что хвалы не заслуживают не белые, не красные.
         Их одолевала полная апатия, душила тоска и только по безъисходности они оставались на службе. Это состояние они скрывали от посторонних глаз и тем более от командования.
 
        Градов, как старший, выбрал шестерых солдат, и послал наблюдателями в авангард, по три человека посменно, разрешив свободной смене ехать на единственной телеге, двигавшейся позади колонны.
       Он и заметил первым, выскочившего из леса, в который через полверсты входила дорога, дозорного солдатика, подбрасывающего вверх шапку, что говорило, согласно инструктажа, о наличии замеченного неприятеля. Дозорные – все трое припустили навстречу роте.
        Положение роты было самым невыгодным: справа и слева лежала пустожь – обширный выгон для скота, поросший мелкой травой, с плавным пересечением местности. Только справа, саженях в ста, находился небольшой колок леса.
         Слева, у дальнего леса, подчёркивая его нижнюю кромку разнообразием вида, сосредотачивалась для атаки конница красных. Вдоль фронта её, на белом коне метался всадник – видимо отдавал какие-то распоряжения. Послышалась даже команда, неразличимая по содержанию из-за дальности и масса всадников двинулась вперёд. Рота по команде одного из унтеров залегла вдоль дороги.
       Градов подъехал к  Ужегову, находившемуся позади и с досадой сказал.
               – Хорошее место для атаки выбрали они. Видно разведка их следила за нами. Отвоевались мы с тобой, похоже. Вон их тьма какая прёт.

        Конница красных шла лавой. Тихо без свиста и гиганья в молчаливом грозном напоре медленно надвигалась. Впереди лавы в плавном замедленном галопе летел всадник. Он не скакал прямо, а толи выбирая местность, толи по другой причине двигался ломаным зигзагом, меняя направление и оказывался: то на правом, то на левом фланге лавы, может и для того он это делал, чтобы затруднить прицеливание в него.
        Фигура всадника не выхватывалась глазом в очертании, видимо из-за мундира какого-то пепельно табачного цвета и только чёрная бурка, реявшая за его спиной, хорошо обозначала его. Белый конь и черная бурка, как крылья над конём, делала похожим его на мифическое существо. И сабля приковывала внимание, с постоянным искристым блеском отражала солнце, она сверкала в любом положении.
       Всадник управлял своей саблей всей лавой. Градов заметил, когда конник поднимал саблю, то вся лава замедляла своё надвижение и слышны были уже дублирующие положение сабли команды «Осади», подаваемые младшими командирами. Когда сабля принимала горизонтальное направление или сильно наклонённое вперёд, слышались команды «Наддай» и расстояние между лавой и всадником начинало сокращаться.
        Сабля всадника была, как жезл в руках ангела возмездия. Наверное, многие в залёгшей цепи, вспомнили свои грехи, пусть даже в церкви замолённые, но собой не прощённые и каждому казалось, что этот всадник несёт запоздалое возмездие.
         Из цепи постреливали изредка – без команды.
– Он ведь управляет лавой, держит её на опредёлённом расстоянии, стреляют похоже только в него, а он держит лаву, чтобы пули, от залёгшей цепи, шли над лавой перелётом, – услышал Градов голос Ужегова.
– Я тоже так подумал и ещё я вспомнил Берестова, у него ведь такая блескучая сабля была. Он говорил, что прадед его с турецкой войны привёз, как трофей, он там какого-то знатного турецкого поединщика победил. Берестова к нам в конную разведку из казачьего полка штабс-капитан Пасквин перевёл, может, помнишь такого контрразведчика. Ему сабля Берестова понравилась, вот он его и определил под свою опеку, просто зациклился на этой сабле: и продать просил, и меняться предлагал, и грозил ему наедине, что под трибунал подведёт,  если тот по-хорошему не согласится, но саблю он всё равно заимеет. Меня всё выспрашивал, как Берестов в рейдах по тылам ведёт себя. А я что, если Берестов этот всем пример – отличный и храбрый. Меня когда ранило, попутно и коня подо мной убило, все мимо проскакали, а он остановился, усадил меня в своё седло лицом назад, сам также передо мной сел и мы вдвоём от погони отстреливались: он из карабина, а я из нагана. Многих мы спешили из той погони. Конь у него добрый был, настоящий казацкий двоих вынес и сам без поводьев по следу наших скакал. Спас он меня тогда, я на него представление написать успел на Георгия перед отправкой в госпиталь.
       Ужегов хмыкнул, – Точно – его эта сабля, второй такой не сыскать, он говорил, что всего две таких было раньше во всей Турции и делалась такая сабля чуть ли не пять лет, изо в день. Там и сталь отменная, но главное в заточке –  волнами лезвие, потому и блестит она так и рана от неё очень опасная, кровь от поруба веером хлещет, её ещё кровянкой называют. Берестов с вылазок весь в крови возвращался: и он, и конь с правой стороны кровавым студнем покрыты были. Я этого Берестова на второго Георгия представлял, он в рейде одном отличился и весь успех операции от его смелости и находчивости зависел. А на третий крест командир полка представление подавал. Берестов на германских лазутчиков наткнулся в нашем тылу, они в нашей форме, а кони таврёны не по нашему, да ещё у рядовых руки маленькие – не крестьянские, а скорее барские, под ногтями грязи не видать, он и распознал их. Двоих застрелил, когда те поняли, что рассекречены и кинулись на него, двоих зарубил, а пятого в плен взял. А этого Пасквина, я подозреваю, тоже Берестов зарубил. Утром Пасквина с отрубленной головой нашли не далеко от хаты, где он квартировал, а с вечера по этой улице германская конная разведка проскочила к себе, прям через село. Все подумали, что штабс-капитан как раз и повстречался с ними. Но я был там, когда его забирали, видел, как трава обрызгана кровью и подумал про Берестова. У хозяев дочка красивая была, Берестов всё подъезжал к плетню, поговорить с ней. Видимо, Пасквин его там зацепил чем-то, у них дошло до того, что дело кровью обернулось. Штабс-капитан ещё та сволочь был. Больше своих донимал и гадости устраивал, контрразведчик хренов. Я никому про свои подозрения не стал говорить. Спросил Берестова, где вечером был, он ответил, что на реке мылся, мы тогда как раз тоже из рейда по тылам вернулись и он весь в крови был. Этот Берестов, когда в семнадцатом солдаты офицеров стали к стенке ставить, не дал одной загулявшей роте меня расстрелять, сказал «не ваш офицер – не вам и расстреливать. Мы своим взводом за него поручительство имели в полку, он не тот, кого расстреливать надо».
           Они спешились и стояли, держа коней в поводу. Им бы можно было попытаться ускакать, ввиду того, что исход этой атаки значился очевидным, но бросить солдат они не могли, не позволяла совесть, честь офицера и полная апатия.
          Лава приближалась и вдруг, после серии прозвучавших часто выстрелов, всадник откинулся назад, на спину коня и лава взревела мощью голосов, в которых была слышна досада и месть  за раненого или погибшего  командира.
          Белый конь мчался вперёд, бурка чёрным шлейфом реяла за ним и это стало похожим на другое мифическое существо. Выстрелы прекратились и  рота поднялась –  почти разом вскочила и бегом направилась к лесочку, но тут всадник взнялся в седле и сабля его засверкала поверх головы, а лава снова взревела с восторгом о победе..
– Оружие вроде никто не бросил, – усмехнувшись, сказал Градов, глядя вслед убегающих солдат.
– Ладно хоть одну нашу заповедь учли, – ответил Ужегов и спросил, – Тебе не кажется, что это похоже на психическую атаку?
– Причём, оригинальную в своём роде, – ответил в задумчивости Градов.
       Командир красных скакал вдоль фронта лавы, успевшей остановиться, кричал с поднятой шашкой, – Лесок окружить!  Громыко, скажи им, чтобы выходили к дороге на разговор. Никого не тронем.
       И потому, как в строю красных быстро произошли перестроения, под сплошными командами младших командиров, как быстро с двух сторон поскакали конники, чтобы взять лесок в обхват, поручики отметили, что здесь понимают своего командира с полуслова и привыкли выполнять его приказания быстро.
      Градов сказал Ужегову, – Видал, как понимают и слушаются, а какова атака была. Вот они командиры из рядовых, жизнью выбранные по уму, смекалке, по авторитету и умению.
            – Да-а, это не как у нас по праву рождения, хоть ты какая бестолочь будь, тебя сначала в кадетский корпус, а потом ты какой никакой командир, – ответил Ужегов.
           – Вот тебе и ещё одна причина, почему красные белых побеждают. Там командир должен всё время моральный отчёт вести про себя перед бойцами, а у нас нет. Взять хотя бы того Пасквина, которого поминали, только о своём лоске, внешнем виде и заботился, всё усы свои  подстригал, фабрил их, да накручивал. В контрразведку попал по связям и толку от него никакого – одна морока.

         Сам командир красных направлялся к офицерам. За ним из лавы выделилась знамённая группа, трубач и видимо адъютант. Белый конь разгорячённый, ещё просил скачки и гарцевал под ним, шёл игривым переменчивым  плавным галопом, его приходилось сдерживать, но тем не менее командир, на ходу поймав конец сабли на палец, кинул её в ножны умело, не выказав труда и старания, такое получалось только у лихих рубак.
        Это действительно  был Берестов. Офицеры узнали его, он возмужал и носил усы по длиннее. Форма  на нём выгоревшая на солнце, была вся в застиранных разводах крови, вот почему его фигура не различима была издалека.
       Награды он носил теперь только от Советской власти – два ордена.
Полученные на фронтах войны 1914 года награды, новая власть упразднила, как будто они не означали геройства по защите Отечества. То Отечество теперь считалось царским и вроде, по разумению новых властей, те награды не имели значения героизма и доблести, и порой характеризовали человека с отрицательной стороны, как служителя  царской власти, а не как защитника Отечества. Так постановила кучка людей в котелках и жилетках, прибывших из-за границы, по слухам с помощью германской разведки в опломбированном вагоне, чтобы захватить власть в Отечестве, уронив его  при этом до самого низа в мировом масштабе и уже истребив громадное количество людей из всех народов России.
         Поручики, наверное, враз вспомнили, как Берестов стирал свою амуницию после боя. Он уезжал на речку, одежду клал в два сетчатых мешка, привязывал их  на верёвку и бросал на течение. Сам в это время мыл коня и седло – это если летом. В другое время было сложней, зимой вообще приходилось прорубь для амуниции рубить. 
        Подлетев к ним, он осадил коня и спросил, – А вы, ваше благородие, чего драпа не дали? – и тут же всмотревшись в их лица, он удивлённо, с затяжкой слов в произношении от изумления, улыбаясь, произнёс, – Да это никак мои командиры поручики Градов и Ужегов. Вот так встреча! Здорово полчане!
– Здравствуй, Берестов, – вразнобой приветствовали его офицеры, не весело улыбаясь и Ужегов спросил, – А ты всё по тылам шастаешь?
      Берестов улыбнулся, – Да вы же оба в своё время и втравили меня в это, –  и, заметив их тросточки, продолжил, – Да вы оба с тросточками, как же в армию попали? Самим так хотелось? – в его голосе послышалось сожаление и, помолчав, он произнёс в задумчивости, – Хотя вас могли легко сагитировать, вам напомни: про веру, царя, отечество, про совесть и честь, про всё то, чем жили и что имеете. Понимаю и даже где-то уважаю. Только вот, что мне теперь с вами делать, ума не приложу. Попробую вас переагитировать в красную гвардию. Нам тоже нужны с честью и с совестью. Давно у белых? – задал он вопрос.
– С  полгода, – ответил Градов.
– Четвёртую роту обучили, в войска вели, – добавил Ужегов.
– Вот и хорошо, что обучением занимались, значит на вас крови нет. Буду вас тоже рекомендовать для обучения бойцов, вы только соглашайтесь, а то мне вас от расстрела не уберечь.
– Да нам что жить, что помереть, едино как-то. Помереть то ещё не пробовали, хотя часто беречься от этого приходилось, а жить тошно стало, –  сказал Градов.
– Но-но! – перебил его Берестов, – Вы перестаньте. Царя нет, империи тоже, но Отечество осталось – Россия осталась и будет всегда. Да новая, другая и народ остался и служить им тоже нужно по совести и чести.
     Они помолчали немного и Ужегов сказал, – А мы тебя, Берестов, сразу признали по шашке твоей. Скажи, ты ведь строй лавы от себя на расстоянии держал, чтобы пули в перелёт шли?
– Догадались! – восторженно ответил Берестов и добавил, – Не зря толковыми командирами я вас считал, да не только я, все солдаты вас уважали.
      Ужегов снова заговорил, – Я тут Градову говорил, что, как я думаю – это ты Пасквина зарубил. Помнишь такого контрразведчика? Скажи, правильно я думал или нет?
       Берестов удивлённо вскинул брови, ответил, – Я собаку эту зарубил и ещё бы раз зарубил, не пожалел бы. А вы, поручик, подозревали меня и никому не сказали, спасибо вам.
      И помолчав, он продолжил, – Он ведь пристал ко мне – сабля ему моя понравилась. Всё козни мне хотел устроить и саблей завладеть. Мы с рейда тогда под вечер пришли, я поехал кровь смывать на речку. Еду по улице и слышу, плачут во дворе, где квартировал этот штабс-капитан. Там хозяйская дочь красавица, Галинкой звали. Нравилась она мне. Я по другой улице ехал, чтобы она меня в крови не увидала. А тут решил к ним свернуть, узнать, что случилось. По проулку проскочил на  их улицу, у ворот батька её стоит, на усах слёзы висят. Я спросил, – Дядька Трофим, что случилось? Он мне кивнул вдоль улицы и сказал, – Вон та собака Галинку ссильничал. Придушил и …
Я смотрю, метров сто от дома Пасквин остановился и папироску прикуривает. Я к нему подлетел, а он улыбается и говорит, вот дескать, Берестов, можешь смело свататься, она теперь распробованная хоть на день за любого будет согласна замуж.
Сам улыбается. Говорит, что он деньгами уладит всё с родителями, чтобы шума не было, но тебе, мол, делиться придётся тогда жёнушкой своей. Шутки у него такие. Скотина.
У меня всё вскипело и разум помутился. Я и сказал ему, что он никакое не благородие потому, что у него благородства меньше, чем у свиньи, что сволочь он и ещё, не помню, чего сказал. Он, мне кажется, аж подпрыгнул от радости.
– А ну, –  говорит, – Оружие на земь и с коня слезай, ты под трибунал у меня пойдёшь, –  а сам кобуру стал расстегивать.
Я потянул левой рукой шашку за ножны вверх, за спину, вроде снять хочу. Тот даже сообразить не может, что я карабин должен сначала снять. А я правой рукой из-за спины выдернул шашку и тем же махом снёс ему башку. Не зря меня дед мучил и заставлял по многу раз это делать. У нас ведь, у уральских казаков и карабин на другом плече разрешено чтобы висел, потому и возможно такой удар сделать.  Он как раз шею подставил, наклонился и на кобуру стал смотреть, револьвер не мог, не глядя достать, вояка хренов. Первый раз зарубленного человека увидел. В бою то некогда смотреть, полоснул походя и всё. А тут жутко смотреть, голова откатилась и кровь с дымом из неё и из туловища тоже: и дым, и кровь. Ещё подумал, что у него и кровь поганая, с дымом. Всё, думаю –  расстрел мне. Да и хрен с ним, зато этой сволочи тоже не жить. Повернулся и вижу, дядька Трофим машет мне рукой, поезжай, мол, и крестит меня. Я другим проулком проскочил на ту улицу, по которой вначале ехал, чтобы никого не встретить на этой. А когда на реке мылся, смотрю всадники, человек десять проскочили через реку и в село, подозрительны они видом показались – кони на наших не похожи, темновато уже стало, потом выстрел один послышался на том краю села, а потом ещё, спустя время, от линии фронта слышна стала короткая перестрелка. Утром выяснилось, что это конная разведка германская нахалом через село проскочила. Это меня и спасло. На них списали Пасквина этого. А ты, поручик, значит догадался тогда. Ещё раз спасибо тебе.

          Тут послышался голос, –  Комбриг Берестов, почему вышли из боя? Почему прекратили  преследование?
К ним направлялся всадник, видимо ехавший позади лавы, кобылёнка его трусила мелкой рысцой, двигая чаще хвостом, чем ногами. Всадник постоянно шпинял её ногами и трясся на ней, по-бабьи размахивая, согнутыми в локтях руками, как крыльями.
–  Комиссар, – язвительно сказал вполголоса Берестов, – Позади всех в атаке, но зато лучше всех знает, как воевать нужно. Всю душу вымотал мою. Всех ему нужно извести, всех с революционной строгостью нужно расстрелять именем революции: наших за малую провинность, ваших вообще и непременно. Откуда они такие берутся, что ни комиссар, то чернявенький да кудрявенький. Город у вас отобьём и сразу же комендант такой же появляется откуда-то с мандатом.
           Комиссар подъехал и ещё раз строго спросил, – Почему не преследуете врагов до полного уничтожения?
Вид вместе с его строгостью вызывал иронию: и неказистостью фигуры, и посадкой в седле. Офицеры еле сдерживали улыбки.
Берестов, поморщившись, ответил, – Комиссар, ну сколько мне повторять, что я без боя не бью и расстреливать с тобой никого не буду.
        При его словах, осталось никем не замеченным удивление в лицах офицеров, а Берестов продолжил.
–Ты лучше скажи, потери есть у нас?
               – Потерь нет и раненых тоже, – как показалось поручикам, почти недовольно ответил комиссар.
Берестов улыбнулся, – Ну вот видишь, как всё хорошо получилось, а ты сомневался.
Комиссар хмуро ответил, – Если бы больше сомневался, не санкционировал атаку в таком виде.
Берестов улыбнулся уже по другому и качнув головой, что можно было понять как «Вон ты каков», деловито предложил.
            – Ладно, с санкциями и сомнениями твоими потом разберёмся, давай, комиссар, готовься роту бойцов в красную гвардию записывать, я тебе сейчас её сагитирую, вон слышишь, им Громыко предлагает на митинг сюда подойти.
      В это время из-за леса действительно послышался голос, громкий бас тоном ближе к баритону звучал как будто над ухом.
– Граждане белые воины, выходите к дороге, с вами будет говорить наш командир, винтовки не бросайте, с собой несите. Не бойтесь, командир всем обещает жизнь.
      Берестов с весёлым восторгом сказал, – Вот голосище, в церкви в хоре пел.
Комиссар язвительно заметил, – Вам все, Берестов, по душе: и кто в церкви пел, и кого расстрелять нужно. Почему с офицерами разговариваете? Белых офицеров нужно расстреливать на месте, а вы даже не обезоружили их, – и, обратившись к офицерам, скомандовал, – Оружие на землю.
Поручики, расстегнув кобуры, побросали револьверы на землю.
Берестов прервал комиссара, – Ты, Иммануилович, давай организуй, чтобы быстро в десять рук переписать эту сотню, а то нам здесь на открытом месте нельзя долго находиться, всё-таки мы в тылу у белых. Давай не порти мне тактику и стратегию, –  и, обратившись к трубачу белых, стоявшему неподалёку от поручиков, спросил, – Эй, трубач, на сбор что играешь. Тот ответил,– Зорьку.
– Вот и хорошо, –  он поманил пальцем своего трубача, стоявшего вместе со знаменосцем и адъютантом неподалёку, и когда тот подлетел, сказал, – Костя, ну-ка сыграй на пару с их трубачом сбор. Пусть слышат, что наши трубы уже спелись.
      Комиссар, покачав укоризненно головой, отъехал по дороге в сторону и стал по фамилиям выкликать писарей.
Градов спросил, – Послушай, Берестов, откуда у тебя это «Без боя не бью» или просто к слову пришлось так?
                – Да откуда ж к слову. Во-первых, душе противно своих, из своего народа, бить, у нас ведь народ разделят, расшерстят: то по вере – старой и новой, то по революционной и политической в разные краски покрасят, а во-вторых, от бабки и матери наказ такой по завету родовому был.
        Градов спросил, – А не из Рубахинского рода этот завет?
– Точно, бабка у меня из Рубахиных длинных была.
Градов, улыбаясь сказал, – Ну а я из Рубахинского короткого рода.
                – Небось ещё и крестишься по новому и старому враз?  – удивляясь услышанному, спросил Берестов.
                – Угадал, это тоже по нашему роду передавалось, а ты из тех, что на Восток ушли от притеснений за старую веру?
    И только они с удивлением стали по очереди рассказывать друг другу историю своего рода, как к ним неожиданно подключился Ужегов и стал добавлять известные подробности. Берестов и Градов с удивлением уставились на него, а он, дойдя до Тимофея – Тима Оберуча и Василия Ряда его отца, сказал, – Я сам из Рубахиского длинного рода.  Моего деда мать – про бабка моя четверых детей, по двое враз, родила от казака Ивана Рубахина, когда уральские казаки ехали на турецкую войну, а потом обратно. Он ей наказал, чтобы во все поколения наказ рода передавался
       Берестов восторженно сказал, – Точно, было такое. Мой дед с той войны эту саблю привёз, а брат его жены –  Иван Рубахин невесту себе, а после уж по старости рассказал, что у него должны быть дети на том пути –  на войну и обратно, у одной женщины. Он на её мужа очень похож был, а детей у них никак не случалось, вот она его и попросила стать отцом их детей, втайне от мужа.
                – Надо же столько знакомы друг с другом, а только теперь выяснилось, –  сказал Градов и добавил весело, – Родственники, оказывается!
    Ужегов спросил Берестова, – Ты уже комбриг, а где остальная бригада твоя, тут видать только сотни три.
                – Фронт держит бригада, а мы вот с ребятами, от пресности жизни, решили по тылам белых пройтись.

У дороги уже выстраивалась рота, некоторые бойцы поспешали бегом к ней из лесу.
– Сколько в роте человек было? – спросил Берестов.
– Сто три, без трубача – ответил Ужегов.
– Сейчас посмотрим, каково желание у ваших бойцов за Советскую власть воевать. Вы здесь стойте. Костя, подбери револьверы, – приказал он трубачу, а сам, развернув коня, поехал к роте.
       Бойцы из лавы, окружающей лес, тоже потянулись к дороге, оставались вокруг леса только дозорные изредка.
Берестов остановился посреди шеренги и скомандовал, – По порядку рассчитайсь.
Оказалось, что все сто три человека налицо в строю и он стал говорить.
– Знаю, что вас набрали силой в белую армию. Знаю, что вы не хотите воевать, но сейчас такое время, что не воевать вам никак не получится. Вы все из крестьян, поэтому уж если воевать, то лучше за ту власть, которая стоит за крестьян. Поймите, Красная армия победит, да вы и сами знаете, что она везде побеждает потому, что воюет за народ. За вас значит. Поэтому чтобы не было стыдно после победы, что вы воевали за белых,  чтобы вы после победы имели у народа почёт, предлагаю всем записаться в Красную армию. Вопросы есть?
       После не долгого молчания из строя раздался голос, – А пошто красные говорят, что Бога нет и бабы сказывают будут общие?
Берестов усмехнулся, – Кто ж знает –  есть Бог или нет? Никто его не видел. И русскому человеку враз и вдруг тяжело без бога Поэтому, если кто не сможет по совести, правде и справедливости жить, как должны будут жить все люди, пусть тогда верит в бога и боится его кары, но если он не сможет так жить, его вперёд бога покарает Советская власть…. А, вообще, на войне бывают случаи: припрёт так, что кто и в Бога не верит, то перекрестится. Знаете поговорку, небось «Пока гром не грянет – мужик не перекрестится», так вот она тоже к месту будет на войне. Так что про себя, потихоньку, если будешь верить, никто тебе не запретит это, но попам мы не дадим людям головы морочить. Попы не очень жалуют бедняков, им богатые по душе и они хотят чтобы бедные в покорности были.. А насчёт баб: никто у тебя твою бабу не отберёт, если сам её не проворонишь или если она сама не сбежит. С бабами всё по-старому останется... Я вот перед атакой попросил, чтобы все живы остались и из наших и из ваших, – он усмехнулся, – и Бог помог нам с вами, все живы. Но вы  стреляли по мне, бурку новую вон попортили, – он, потянув полу бурки, посмотрел её на просвет, –  Я вам прощаю это, хотя за бурку и плетью надо и мы отпустим того кто не хочет к нам, но у нас матрос есть, он всех таких метит на правой руке и если второй раз нам попадётся такой меченый, то головы не сносить уж тогда. Выбирайте, мужики, с кем быть и быть ли  меченым на всю жизнь.
      При последних словах его, из строя красных выехал вперёд бородатый матрос с пулемётом «Льюис» наперевес и показал свой синий в татуировках кулак.
– А пошто красные, так же как и белые хлеб до зёрнышка выгребают у крестьян? – раздался тот же голос.
Берестов печально улыбнулся, – Видимо потому, что и тем и другим хлеб нужен для победы, но я думаю, что потом Советская власть отдаст свой долг крестьянам, а от белых вы не дождётесь такого.
– Ну тудыть нам с красными надо быть, – ответил деловито говорливый солдатик.

Не видел Берестов, как при его разговоре ухмылялся комиссар, покачивая головой, заострив свой взгляд на солдатике, задававшем вопросы, чтобы получше запомнить его.
        Берестов помолчал и скомандовал, – Кто желает записаться в Красную армию, два шага вперёд..,, – и после паузы, видимо по его разумению предназначенной для выбора жизненного пути каждого из бойцов, стоящего перед ним, негромко добавил, – Марш!
       Рота ломаной линией, не по строевому, сделала два шага вперёд.
Берестов повернулся к своему строю и, отыскав глазами комиссара, сказал, – Переписать новых бойцов Красной армии.
      Сразу же вперёд выступили человек десять в ширину строя роты и, встав на колено, приготовили бумаги для записи.

При этом он увидел, что поодаль, за строем своих бойцов, расстрельная команда из пяти человек выставила перед собой поручиков. Берестов выругался, – Ах ты порох не сухой! –  поднял коня в дыбы и бросил его на строй, строй расступился перед ним и он галопом проскочил в образовавшуюся брешь.  Он видел, что уже по команде были подняты винтовки, крикнул, – Стой!
Не оценил он прыткость своего комиссара и не видел, как тот тихо отдал приказание начальнику расстрельной команды, полностью состоящей из бойцов, семьи которых пострадали от белых. Подлетев, соскочил с коня, встал рядом с поручиками, начал говорить, – Знаю, выполняете приказ комиссара. Знаю, что у тебя, Жлудов, отца с матерью застрелил белый офицер, знаю, что у вас тоже семьи пострадали от белых. Знаю, что за это им нет пощады. Но я знаю, что это не такие офицеры. Я вам честно скажу – это мои командиры, вместе в германскую на фронте воевали. Вы тоже воевали и знаете, что были офицеры разные. Этих офицеров солдаты уважали.  Я сам, там, ещё на фронте, зарубил одну сволочь – штабс-капитана, вот он, – показав на Ужегова, продолжил, – Догадался, что это я сделал и не доложил, потому что я зарубил именно сволочь.  Вы сейчас можете уйти и доложить комиссару, что я отменил его приказ. Можете выполнять его приказ, но только тогда меня тоже стреляйте вместе с ними, – и он расправив плечи, замер.
         Жлудов ответил, извиняющимся тоном, – Да ты что, Иван Тереньевич, твоё слово у нас всегда главнее комиссарского.
Он коротко сказал «Отставить» и увёл свою команду.

         Берестов шёл рядом с поручиками, ведя коня в поводу.
              – Теперь вам непременно нужно соглашаться на службу в Красной гвардии, и себя чтобы спасти, и делу нужному чтобы послужить, и мне чтобы не принести мороки. Такие вот дела, а то этот комиссар много крови попортит мне. Ведь всё рапорты в политотдел пишет на меня и всегда в своих санкциях, как он говорит, обозначает неблагоприятный вариант исхода моих приказов. Это чтобы на случай сказать, что он меня предупреждал. Хорошо комиссарам на дело со стороны смотреть, ответственность вся в конечном итоге на командире. Санкции он выдаёт, да экспроприацию  с расстрелами, знай, организует, – и, помолчав, он снова, ещё более грустно, с усталостью в голосе, продолжил, – Вот так, дорогие родственники, сначала власть нас всех православных поделила по вере, по старой и новой, а теперь, вообще, власть нам отменила всякую веру и снова поделила нас: на верующих и неверующих и на тех, кто за эту власть и кто против неё и уже новых святых от революции нам придумала. А нам нужно оставаться людьми в таких условиях…, – и снова помедлив, добавил, – Так что вы соглашайтесь на службу в Красной гвардии… Иначе никак нельзя… И, похоже, нам – людям с честью и с совестью придётся ещё труднее, чтобы их сохранить…   


       Берестов свернул рейд по тылам белых, чтобы сохранить роту новых пеших бойцов. По данным разведки, у него уже было намечено место обратного перехода фронта. Он выслал туда снова разведку, чтобы проверить, нет ли изменений в обстановке и, когда получил подтверждение в том, сабельной атакой прорвал фронт, попутно захватив несколько пулемётов и два артиллерийских орудия. Комиссар, как всегда, пассивно и с сомнением устно санкционировал его приказ по переходу фронта. Хорошо было комиссарам потому, что такие приказы всегда письменно оформлялись задним числом и, в случае неудачи, не получали их санкции и вся ответственность ложилась на командира, причём, как получалось, будто приказ не был согласован с комиссаром. В то время многие из них являли собой тех стратегов, про которых сказано: после боя, каждый полководец. Получалось часто, все успехи делились с командиром, а неудачи оставлялись на ответственность командира.

***

Градов и Ужегов служили в Красной Армии в учебном полку. Поднялись в мирное время до высоких должностей. В …33  году были расстреляны, как «участники заговора». Берестов расстрелян в …37 году. Они, не смотря на пытки, не выдали мнимых соучастников – никого не потянули за собой ценой спасения своей жизни, которую до тяжелого конца прожили честно и правдиво, так и не узнав, что в материалах их дел, имелись пасквильные листы за подписью того комиссара, который в последствии работал на многих административных должностях, наводя страх и трепет своей принципиальностью и требовательностью, и дожил в почете до старости.
        Основной причиной не угодности Градова, Ужегова, да и Берестова для новой власти, стало то, что их прошлая жизнь не вписывалась в шаблон, по которому отбирались люди для руководства. Офицер, из казаков, полный Георгиевский кавалер, честный, совестливый, да ещё и связаны между собой  дружбой – такие признаки в биографии порой напрямую влияли на судьбу людей, ставя их в разряд не угодных и определяли это люди, не имеющие такого соответствия, просто тусклые и угодливые канцеляристы от смерти, которых развелось множество, чтобы мнимой бдительностью себе обеспечить сытый кусок и звание беспристрастного и пламенного борца и порой степень этой пламенности определялась количеством загубленных жизней.
        Вычищали тогда всех неудобных, существовала даже теория классовой борьбы, по которой некоторые слои населения оказались чуждыми и не нужными для общества: просто иногда для порядка, как мероприятие по укреплению, расстреливали и ссылали, для профилактики общества, для его улучшения и соответствия канонам, на всякий случай: и за прошлое и за высказанные сомнения в том, что нельзя так обрекать свой народ на голодную смерть, устраняли тех, кто радел за народ и понимал, что народ главная ценность страны и его нужно беречь, что не должен быть народ разменной монетой в любых, пусть даже тяжёлых ситуациях.
      Чистили всех. А как же, если Бога забыли, подчинили себя надуманной сверху принципиальности и безжалостности, но даже заповеди, которые просто для человека должны быть правилом для любой жизни, тоже попрали. Придумали свои правила и этими правилами пользовались другие люди – беспощадные, бравируя своей беспощадностью, бессовестные и жестокие, зарабатывали себе положение количеством истреблённых ими людей.
     …Сколько честных и совестливых людей сгинуло в то время, и никто не знает их последних мыслей, когда последний взор их глаз был обращён в расстрельное дуло?... Вечная им память!…

(4)