Тот самый стакан воды

Тот самый стакан воды.

Наши семейные отношения отнюдь нельзя было назвать безоблачными. Все, что происходило в доме, все подчинялось папиному настроению.  Но мама просила нас быть с ним лояльным, даже ласковым, угождать. Она убеждала нас в том, что ему очень трудно, что война оставила в его душе неизгладимый след, что протез его, который он носит с 23 летнего возраста – крест его, и крест этот так тяжел для него, что он слабеет иногда, теряя силы, и только мы можем подставить свое плечо, помочь, иначе некому.
Больше всех досталось  моему брату – Валерику, как мы звали его дома. Валера был нам  старшим братом и заботился о нас, как взрослый. Он был очень ответственным человеком, чего бы это ни касалось. И к нам он относился серьезно и бережно, опасаясь за все. Когда у него появился собственный сын, он полушутя – полусерьезно говорил: « Я устал воспитывать детей! Дома досталось сполна!». Видимо эта обязанность в юности тяготила его, связывала, и уехав из дому, он сбросил этот груз с облегчением. Но то было только физическое отстранение. Душой он был всегда дома, с нами.
Когда папа запаздывал со школы, дом наполнялся тревожным ожиданием. Конечно, ему часто приходилось задерживаться в школе, и в  этом не было ничего необычного. И хорошо, если он задерживался только там. И когда, прислушиваясь к его шагам на лестнице, мы улавливали какую-нибудь мелодию, напеваемую «под нос», так он всегда остывал после школы, тогда веселью нашему не было предела, настолько большим был контраст между гнетущей тревогой и облегченным успокоением. Но папа иногда выпивал.   Послевоенный синдром… Он не оставил папу. Он нес в себе войну до конца. И мы  страдали от этого. Мы были детьми фронтовика, а это тоже крест. Не раз страх войны, в таком вот измененном виде, сжимал наши маленькие сердца. И что-то менялось в наших неокрепших душах.
 Только лишь после Вьетнамской войны в Америке началось исследование "посттравматического стрессового расстройства" у воевавших, как заболевания. В нашей же стране увеченных  одиноких увозили на остров Валаам, и в другие монастыри, которые назвали интернатами. И не только одинокие воины отправлялись в интернаты. Иные инвалиды отказывались возвращаться домой , дабы не быть обузой семье. В основном это были люди с ампутацией обоих ног или рук.  Бывали и инвалиды вообще без конечностей. Содержались там инвалиды, потерявшие зрение, слух. Были парализованные люди. И там за ними был уход, медицинское обслуживание. Примерно на 950 инвалидов обслуживающего персонала было 800 человек, это довольно много, учитывая сложность ситуации. Иные из них могли работать, и работали. Иные получили новые специальности. Наши сердобольные женщины как могли помогали страдальцам. Некоторые санитарочки брали их домой в мужья...  Иные инвалиды жили в интернатах до 30 лет...  А когда они умирали, тела хоронили в русскую многострадальную землю, так как когда-то уже ранее захоронили их ампутированные ноги и руки, близ госпиталей и в нашу землю, и в чужую... 
  И поэтому так важно было поддерживать инвалидов в семьях, в коллективах. Не было здоровых людей среди ветеранов. Небольшое количество алкоголя могло спровоцировать приступ агрессии, вызвать ярость, потому что ослабевал контроль над поведенческими реакциями. Непрошенные воспоминания могли потоком нахлынуть и накрыть солдата.   
 Но когда проходили эти страшные минуты, папа с мамой, как могли, лечили нас, успокаивая, объясняя. Но бесследными те вечера не остались…
 Папа не хотел видеть маму в этот момент, капризничал. Если Валерика не было дома, он общался с мамой, но то был очень трудный диалог. Валерочка же научился ему угождать. Он так старался! Он много лет угождал папе, так много, что черта эта стала частью его натуры и приносила ему в жизни много незаслуженных обид. То была его «одежка» по которой его встречали, но провожали его по уму.
Мы с Геной были десятью годами младше Валерика, и эта разница в возрасте оказалась такой разительной, что мы были уже другими. Я отчетливо помню наш душевный бунт в подростковом возрасте. Мы уже не боялись, мы негодовали. Вначале то были обидные слова, в отчаянии высказываемые маме, затем глухая стена неприятия, затем ропот. Папа смотрел нам в глаза с удивлением, в которое примешивалось какое-то чувство робости и унижения. Я до сих пор помню этот далекий взгляд через годы, взгляд который я не понимала тогда, но который  обдает меня сегодня жгучей волной стыда, так обдает, что трудно становиться дышать, и слезы наворачиваются на глаза. Был в том взгляде укор – тихий, беспомощный и беспощадный.
Так как папа засиживался с книгами допоздна то, как правило, придя со школы, после обеда, ложился  вздремнуть.  Дневной отдых его был непродолжительным, он не снимал протеза с культи, а бережно укладывал его рядом со спасенной ногой. Вторую ногу хирург в госпитале спас, рискуя, ибо нога была поражена осколками снаряда в нескольких областях голени, стопы, бедра.  После сна он, с удовольствием потянувшись, не вставая, просил воды. Мы подавали ему стакан воды и терпеливо ждали, пока он допьет его до дна. В какой-то день, видимо после очередного его пьяного вечера, мы с Геной впервые не подали ему воды, молча ушли в другую комнату. Он также молча тем самым взглядом посмотрел нам вслед и пошел на кухню, придерживая протез одной рукой и держась за стенку другой (дома он не пользовался палочкой). Более он не просил у нас воды. Мы с Геной торжествовали тогда. Сейчас  одна я несу на себе тяжесть того греха,  полной мерой плачу за тот не поданный стакан воды.