Чем сегодня интересны дневники М. А. Корфа

Дневники Модеста Андреевича Корфа  (1800—1876) являются замечательным памятником российской культуры. Несомненный литературный талант чиновника николаевской эпохи запечатлел множество событий и лиц, в том числе лиц очень известных. Среди героев дневников 1838 и 1839 годов перед читателем зримо предстает император Николай I на фоне своего окружения, М. М. Сперанский, А. Х. Бенкендорф,  министры российского правительства, герои войны 1812 года М. Б. Барклай-де-Толли, А. П. Ермолов, а также множество других представителей дворянства, едва ли известных широкому кругу читателей. Автор стремится быть объективным, но его личность, его взгляды, принадлежность к определенной исторической эпохе, безусловно, накладывают свой отпечаток на изображенных им людей.

Все вышесказанное, несомненно, является достоинством дневников и вызывает к ним живой интерес.

Неожиданной представляется нам и самооценка автора — в те годы секретаря Государственного совета, готовившего к обсуждению на Совете и утверждению государем все законы и проекты. «Каким образом сделал я свою, можно сказать, государственную и во всяком случае блистательную карьеру? Это для меня самого вопрос неразрешимый», — пишет Корф. По его мнению, в России карьера достигается или истинными достоинствами, или (чаще всего) протекцией. Из своих достоинств он называет только «скорость в работе и деятельное усердие». Образование он получил в Царскосельском лицее. В последующем пополнял полученные знания чтением. «Глубоких познаний я не имею ни по одной части», — признается он. А в день годовщины лицея, характеризуя каждого сокурсника, выносит себе приговор: «Способности обыкновенные. Недостаток их выкупается большим трудолюбием». Особой протекции у Корфа тоже никогда не было, но его прилежание, хороший слог и стремление выполнять свое дело наилучшим образом было отмечено не только вышестоящим начальством, но и  императором.

Впрочем, со временем Николай I привык к тому, что Корф любое сложное поручение выполнит и представит ему документы для прочтения не просто в срок, но еще и в наилучшем виде, перестал замечать его успехи и не спешил с наградами.

Модест Андреевич понимал, что кропотливая работа над документами сдерживает его развитие. Он был убежден в том, что чиновник, который только редактирует чужие мысли, особенно неудачные тексты, даже если он очень хороший редактор, никогда не сможет проявить самостоятельность и независимость на ответственной государственной службе.

В своих дневниках он защищает добросовестных чиновников, честных, усердных, на которых никто не обращает внимания. Такие служащие, по его мнению, достойны наград за свою порядочность. «По мне, так отсутствие порока есть само в себе добродетель», — декларирует автор.

Впрочем, Корф мог протянуть руку помощи и чиновнику, запятнавшему себя неблаговидным поступком. Не будем засорять память читателя именем, которое ничего не значит в истории. Однажды  Николай I выгнал со службы дворянина, совершившего бесчестное деяние. Прошли годы. Дворянин проживал со своей семьей в имении, заскучал и надумал вернуться на государственную службу. «Бесчестных людей в службу принимать я не намерен», — ответил император. Такой категоричный отказ не устроил соискателя. Он обратился за помощью к Корфу. Их объединяло только одно обстоятельство: когда-то они вместе служили в министерстве иностранных дел. Корф закрыл глаза на должностное преступление бывшего товарища и начал хлопотать за него. После ходатайства Бенкендорфа Николай I сменил гнев на милость и разрешил неудачнику вернуться на службу, но только в провинции. В новой резолюции он подчеркнул, что сделал исключение из уважения к Корфу.

Насколько Корф был терпим и лоялен к чиновникам, настолько же он был последовательно жёсток по отношению к декабристам. Он никогда не называет их иначе как государственными преступниками. И только характеризуя своего товарища по лицею И. И. Пущина, автор немного смягчает тон: «Излишняя пылкость и ложный взгляд на средства к счастью России сгубили его. Он сделался одним из самых деятельных участников заговора, вспыхнувшего 14 декабря 1825 года, и с этим погибла вся его будущность. Пущин причислен ко второму разряду преступников, лишен чинов и дворянства и сослан на каторгу, которая, кажется, для него еще не кончилась. К счастью, он холостой».

Возможно, эта последовательность была продиктована неизменным отношением к декабристам высших лиц государства. Император ежегодно праздновал годовщину подавления мятежа. «В Аничковом дворце или в малой церкви Зимнего дворца собираются все лица, принимавшие прямое или косвенное участие в сём достопамятном событии, совершается благодарственное молебствие, и после обыкновенного многолетия возглашается вечная память рабу Божию графу Михаилу (Милорадовичу) и всем в день сей за веру, Царя и Отечество убиенным, а потом многолетие «храброму всероссийскому воинству». После этого все присутствующие допускаются к руке императрицы и целуются с Государем, как в Светлый праздник, а в заключение Государь объезжает казармы всех полков, двинувшихся тогда против мятежников на Сенатскую площадь». Такое значение Николай I придавал политической победе над незадачливыми реформаторами. Интересно, что, посещая казармы, император неизменно спрашивал, сколько осталось людей, бывших в полку в день мятежа.

Поскольку самые светлые умы эпохи пребывали в изгнании, а выдающиеся «старики» (такие, как Сперанский) доживали последние дни, выбор у государя для назначения на ключевые посты был не велик. На это обстоятельство постоянно жалуется Корф. Государственный совет он называет «сборищем тупых, полуграмотных, отживших уже свой век стариков». Часто он восклицает в отчаянье: где же набраться талантов, если не рождает их больше земля! Оставаясь один на один со своим дневником, он не сдерживает себя, характеризуя высших чиновников. О Бенкендорфе сообщает, что тот «бывает в совете для одной формальности. При добром сердце и благородстве чувств большое ничтожество». Строганов, назначенный министром внутренних дел, получает от него еще более жесткую характеристику: «пустой министр», «министерство при нем превратилось в стоячее болото».

С удовольствием пересказывает он эпизод, произошедший в перерыве заседаний Совета. В тот день рассматривали переложение доходов и расходов на серебро. Строганов обратился к министру финансов Канкрину с замечанием. Для того чтобы разобраться «в этой путанице», пожаловался он, следует быть бухгалтером или казначеем. На что Канкрин резко возразил: «Ваше сиятельство, я бывал в моей жизни и бухгалтером, и казначеем и не бывал только никогда дураком». Отметим, что дневники пестрят подобными историческими анекдотами.

«Вот наши законодатели, наши судьи, оберегатели высших интересов государства! — в сердцах восклицает Корф. — Три или четыре сколько-нибудь полезных члена, и те все с оговорками, всё прочее — равнодушно, безмолвно, бесхарактерно, бессмысленно, многое ни на что не годно! И из этих жалких элементов составлены пять департаментов и общее собрание Государственного совета могущественнейшей империи в мире!»

Но самое удивительное, что этот же человек, обличавший в своем дневнике Государственный совет, был против постановки комедии Гоголя «Ревизор» в Училище правоведения.  Пьеса вызывала у него раздражение: «довольно грязная фарса, которой всё достоинство состоит в карикатурных портретах провинциальной жизни». Такая пародия судебных и административных нравов может внушить юношеству омерзение, опасался чиновник, вместо того, чтобы внушить им любовь к их будущей службе.

В целом дневники Корфа оставляют ощущение длительной задушевной беседы с другом, умным, доброжелательным, откровенным, конечно, не без недостатков, но кто из нас их лишен.

Его повествование подталкивает к размышлению о судьбе России, о неразделимости ее прошлого, настоящего и будущего.