Рассказы о войне ветерана 71

             ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!…

      Повесть.
  Автор Константин Воробьёв.

 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

  Глава тринадцатая

 «Возвращаясь с работы, однокамерники Сергея приносили в мотнях тюремных штанов по одному и по два сырых бурака. Узбек Муса ухитрился как-то печь бураки на заводе и, разрезав их на ломтики, раскладывал по всем дырам халата. Вечером угощали Сергея.
– С бураков поправляются, Руссиновский! – шутил щербатый Петренко, – и ощущение бананов другое. Бураки способствуют организму обретать нечто лошадиное…
До вечерней покамерной поверки заключённые должны успеть сделать уборку в камере, вынести в уборную парашу, получить «ужин», съесть его и к десяти часам выстроиться по ранжиру у стены. Поверяющий надзиратель, с чувством достоинства и превосходства, тыкал пальцем в грудь каждого и, отметив наличие заключённых, гордо покидал камеру. И тогда наступали роковые пятнадцать минут ожидания свистка отбоя. Это были самые жуткие минуты! Затаив дыхание, все смотрят на дверь. Вот-вот отворится она – и назовутся несколько фамилий. Сдав вещи, те люди переводились в камеру смертников, а в четыре часа пятнадцать минут утра за ними приезжали из гестапо…

 Никто из заключённых тридцать девятой не знал своей участи, и как только раздавались начальные всхлипки свистка, напряжённые до крайности тела невольно расслаблялись, люди глубоко и устало дышали:
– Сегодня живы!
После свистка молча расползались по нарам, цокала выключаемая из коридора лампочка, и в наступившей темноте слышались глубокие, вызванные мучительным раздумьем вздохи.
– Не спишь, Петренко?
– Как и ты.
– Говорят, немцы при расстреле на коленки ставят и поворачивают затылком к себе…
– Разве это меняет дело?
– Да не то! Видно, совесть их, што ль, начинает мучить… всё-таки глядеть в глаза…
– Совесть? У немцев? Ты сам додумался до этого или как?
– Сам.
– Дурак!
– Может быть… А слушай, Петренко… ты как будешь… ну, стоять на коленях… или…
– Умру стоя!…
– И я…
Успокоенный на этот счёт Муса поворачивался на другой бок и принимался в темноте трещать сырыми бураками…

 На пятый день заключения Сергея, в послеповерочные минуты ожидания, загремел замок тридцать девятой камеры.
– Бакибаев Муса! Молчание.
– Серебряков Владимир!
– Петренко Иван!
– Григоревский Антон! Сдать всё!…
Дверь захлопнулась. Онемев, все продолжали стоять, как и прежде. Что и кому можно было сказать теперь? Пошатываясь, первым вышел из строя Петренко.

 В городе не по-ноябрьски ярко светило солнце. Нарочно стараясь продлить время, Сергей лениво волочил деревяшки по мостовой. В трёх шагах сзади шёл с автоматом немец. От угла парка улица уходила вниз, к мосту, и, перебежав его, круто поднималась в гору. Мимо Сергея тряслись, ежеминутно понукаемые, извозчичьи клячи. Заламывая поля шляп, удивлённо пялились на Сергея выдёргивавшиеся из пролёток седоки.
У подъезда гестапо стоял новенький жукообразный лимузин. От входных дверей до его задних колёс расхаживал часовой с неимоверно длинной винтовкой. Конвоир ввёл Сергея на второй этаж.
– Зетц хир! [Садись сюда!] – указал он на стул в коридоре и, нерешительно щёлкнув пальцами в дверь, скрылся за нею. Но через минуту он вернулся и всё тем же бесстрастным тоном, не глядя на Сергея, приказал:
– Комт! [Иди!]

 В обширной, заставленной коричневыми шкафами комнате было мало света. Комната выходила окнами на северную сторону дома и располагалась в самом конце коридора. Сергей не заметил, как вышел его конвоир и он остался с двумя сидящими, видимо, в ожидании его, офицерами. Две фуражки лежали на столе, обращённые к Сергею кокардами, изображающими череп с зияющими отверстиями глазниц и скрещёнными костями под ним. Офицеры дымили сигаретами, не обратив ни малейшего внимания на вошедшего. Сергей равнодушно оглядывал комнату, засунув руки в карманы длиннополого халата. Идя сюда, он был уверен, что увидит какие-нибудь приспособления для пыток. На самом деле в комнате ничего подобного не было. В середине самого интересного разговора, как это казалось Сергею по интонациям, один из гестаповцев быстро повернул голову к Сергею и сказал:
– Садись, товарищ!

 Слова родной речи трепыхнулись испуганным голубем и потерялись в потоке гортанных непонятных звуков продолжавших разговаривать немцев.
– Сидеть не могу.
– Почему же?
– Раны там, – занёс назад руку Сергей.
– Ах, это то, что в лесу?
– Нет. Палач в тюрьме…
– Ты – Пётр Руссиновский? Это… это с группой в десять?
– Один.
– В Рокишкисе?
– В Купишкисе.
– В августе?
– Двадцать шестого октября.
– Ты не похож на русского… Арийский лоб, но худой. Пожалуйста, ром!… А сколько времени?
– Двадцать пять дней.
– Это какого же числа?
– Мм… в сентябре.

 Допрашивающий сидел за столом боком и ни разу не взглянул на Сергея. Зато второй не спускал с него белесых навыкате глаз, которые «говорили», что он ни слова не понимает по-русски. Он сторожил мимику лица Сергея.
– Нет, нет. Лет сколько?
– Двадцать тр…
«Дурак, – мелькнула запоздавшая мысль, – за двадцать пять дней, проведенных в лесу, такая борода не вырастет у двадцатитрехлетнего…»
– Двадцать восемь.
Допрашивающий снял с рогаток чернильницы неотточенный карандаш и осторожно поставил его вертикально на столе. Наблюдающий, качнув себя вправо, поднялся со стула и, заложив руки в карманы, шагнул к выходу.
– Как это было в самом начале?
– Нас вёз…

 Вдруг мысль вьюном ускользнула из памяти. В ушах разлился тягучий монотонный звон. Перед глазами патефонной пластинкой заходил огромный радужный круг, и, уцепившись за него, Сергей завертелся на нём, потом, оторвавшись, тихо и плавно полетел в темноту…
Крупные капли воды скатывались с головы на халат и, убыстряя ход, мягко падали на пол. Теперь голова допрашивающего была вровень с глазами Сергея. Но гестаповец сидел на прежнем месте, не меняя позы.
«Ах, я ведь сижу!» – догадался Сергей.

 Размеры своей головы он никак не мог охватить теперь памятью. Казалось, она заполнила всю комнату, выпятилась в окно, вобрала в себя шкафы, стулья и стол, на котором стоял теперь кувшин с водой и лежала рядом резиновая дубинка. «Это они меня бананом… но почему же я не помню, когда… и не больно?» – удивился Сергей.
– Так… Значит, ты говоришь, отдал парашют крестьянину… А потом что?
Сквозь лениво гудящий звон, разлитый в голове-комнате, в уши еле проникал звук голоса гестаповца. Казалось, тот говорил с Сергеем по телефону на огромном расстоянии.
– Потом? А-а, вот вы…
И голос не его был, не Сергея. Наверное, рот свесился за окно и там дребезжит треснувшим армейским котёлком.
– Да, да! Куда шёл ты потом?
– В… знаешь?
– Что-о? Это как?

 Гестаповец оживился и, резко ёрзнув на стуле, в первый раз уставился зелёными глазами на Сергея. На его длинной шее смешно дёргалась жила, по синеве бритых щёк запрыгали желваки.
– В сентябре попал в плен… везли. Я двадцать пять дней бежал… Всё!
Побледневшие щёки гестаповца отчётливо выдавали ставший багровым нос. Медленно поднявшись со стула, он перекинул через стол туловище:
– Я тебя вижу насквозь, мерзавец!
– Скверное удовольствие для тебя!…
– Где бежал?
– Близ… мм-м… Шяуляя.

 – Альзо! – вдруг крикнул фашист, и кто-то сзади легко и быстро вырвал половицы из-под ног. Опять куда-то боком полетел Сергей, раздвигая мягкую волокнистость оранжевых нитей, что надвинулись на него…
И вновь, стоя уже у стены, Сергей глотал струи воды, стекавшей по щекам и лбу. Она холодным кинжалом раздваивала спину, сбегая струйкой с головы к ногам. Дуло браунинга сычиным глазом уставилось в лоб Сергея. Глаз то отодвигался, то льнул совсем близко к телу, и Сергей бессмысленно глядел то в него, то в рот гестаповца, что-то неслышно кричащий»

 Продолжение повести в следующей публикации.

  08.06.2019