Не самый счастливый май

 
(РЕТРО, 1987)
- Она не любит меня! Они оба меня не любят: у них есть другой - отличник, образцово-показательный сын.
А от меня одни неприятности - курю, учусь на тройки,
плохой во всём. Она не любит меня!
       Серьга в левом ухе и два злых глаза одновременно блеснули в мою сторону. Зло предназначалось не мне, просто рядом никого другого не было. А он должен был это когда-то выкричать. И, верно, день этот настал сегодня, сейчас. Почему же мне так больно? Ведь я десять лет работаю в милиции, а он - лишь один из тех задиристых подростков, которые сотнями бросали здесь едкие (а порой - жестокие) фразы. Часто претензии были обращены не ко мне, но к погонам, носительницей которых являюсь. Почему же мне так больно?! «Не любят» отец и мать. Но он акцентирует: «ОНА не любит меня!» Она - мать, и именно её нелюбовь заставляет его кричать здесь, где редко кто из трезвых посетителей  себе это позволяет. И, чувствуя этот акцент, я начинаю оправдывать её. Или - себя? 
- Ты что-то не так понял. Наверное, брат младше тебя, его возраст требует большего внимания. Почему - не любит?  Требует соблюдения каких-то норм поведения, ругает иногда... Но ведь это тоже проявление любви, хотя и не такое приятное, как поглаживание по голове. Ты очень оригинальный: причёска, серьга... Взрослым иногда это нелегко принять...
- Старше он! Уже в СА служит (так и сказал - в СА),
а она... она зовёт меня его именем...
       Ломкий голос, который он пытался дотянуть до уровня взрослого баритона, оборвался. Слёз не было, но это был плач...
       Всегда тороплюсь с работы, а сегодня и вовсе бегу. Как-будто нет ничего важнее продолжения этого разговора. Только теперь со своим, таким же ершистым. Без серьги, правда. А его просто нет дома.
       Зато дочь в наличии. Большеглазое хрупкое создание, способное каким-то образом вывести из душевного равновесия любого представителя нашего немаленького семейства. «Трактор» в миниатюре. Посещение ею любой из комнат делает последнюю похожей на Помпею в момент гибели. Нет, девочке не три и не пять. Десять. И злого умысла нет в её беспорядочном движении по квартире. Синеглазым разорителем «трёшки» движет какая-то неуёмная жажда охватить всё и всех своей «заботой». Всему определить «своё» место, как она его понимает. Неиссякаемая энергия проявляется и в делах, признанных нами, взрослыми, разумными: уборка квартиры, стирка белья, сбор ягод. Оптимизм сквозит во всём. В упрямом неприятии претензий к её поведению, в желании и умении после вчерашней двойки (а то и единицы) получить пятёрку для собственного удовольствия и благосклонного отношения окружающих. Создание - не из лёгких. Но, будь она другой, мне стало бы необъяснимо грустно. Детство должно оставаться детством. И, понимая это, я дольше всех терплю её (объективно невинную) тиранию, вызывая нарекания со стороны других членов семьи в свой адрес. И слыву «мягкотелой», «потакающей» и так далее...
       Труднее всего доказать свою правоту тёзке дочери - её бабушке, уставшей от воза нескончаемых домашних хлопот. Она успевает всё за всеми убрать, приготовить пищу и каждого ею попотчевать, а в момент закономерной усталости  и отругать младших родственников за это своё реализованное желание - быть нужной для всех и всегда...
       Дочке - бабушка. Мне - мать. Люблю её по-прежнему. Безотчётно. Преданно. Благодарна за прекрасную пору детства, которую мама иногда пытается (в силу своего характера и пенсионных возможностей) продлить для меня вплоть до сегодняшнего дня. Теперь как никогда вижу слабые стороны её педагогики. Но люблю - сильнее не бывает.    
Сменился лишь оттенок чувства: из благоговения превратился в щемящую жалость. Для меня она как-будто осталась сидеть на той скамеечке зала ожидания железнодорожного вокзала в Москве...
       Мне - пятнадцать, сестре - двадцать. Мы, молодые и энергичные, как и положено, «часов не наблюдали». Поэтому в ночное время бодро перемещались по вокзалу, поражавшему размерами наше провинциальное воображение. Потом объявился какой-то ухажёр, который бормотал какие-то банальности про глаза моей сестре. Я вынужденно (думаю, сестре в незнакомом месте было удобнее иметь «компаньонку») постигала азы мимолётного флирта. Мать с вещами осталась в зале. Нам не приходило в голову, что там, наедине с тюками и чемоданами, она не может себе позволить даже глаз сомкнуть: жульё-то «работало» и в те поры без перерыва на обед и сон. А ведь у родительницы нашей могли возникнуть и более заземлённые желания, ради которых надо было просто ненадолго покинуть «пост». Неа! «Прогулка» закончилась лишь тогда, когда «жених»  сел в вагон поезда, унёсшего его навсегда из жизни моей сестры. Моей - тоже.
       Подходя к  нужному ряду скамеек, я издали услышала вздрагивающий голос матери:
- Сейчас сюда дети придут!
- Но где они? Где?! Целый час никого нет!
- А я Вам говорю - места заняты.
       Красный (от злости) и потный (от духоты вокзального воздуха) мужичок настырным (мне показалось - и отчаявшимся) взглядом сверлил её, своим телом прикрывающую места, предназначенные для дочерей - для нас. Мои глаза встретились с её - вдруг обрадованными и уставшими одновременно. Она выдохнула, как на финише нелёгкой дистанции:
- Вот же они!
- Кто?!
       Он оглянулся, ища за нашими спинами «детей». И, всё поняв, задохнувшись в собственной ярости и одновременно растерявшись перед слепой силой этой материнской любви и обожания, махнул рукой и обречённо побрёл вдоль занятых спящими людьми скамеек...
       Тогда - нет, но задним числом мне бесконечно жаль грузного «скандалиста». Думаю, у него было повышенное давление. И, возможно, он просто хотел поболтать с симпатичной ровесницей, чтобы скоротать время до поезда. Прости нас, «дяденька», за тот забавно-печальный эпизод вокзальной жизни. Но именно он заставил меня понять, какую любовь подарила нам мать-одиночка...
       Точно и то, что безрассудное это чувство не распространялось на наших избранников. На них этот огонь обрушивался испепеляющей своей стороной. Если нам прощалось всё, им - ничего. Наш промах - ошибка, их - злой умысел. Нам постоянно внушалось, что главное в семье - дети. Муж - бесплатное приложение, но совсем не обязательная составляющая семейной ячейки.
       Эти (материнские) «истины», впитываемые с рождения, невольно застряли в моих мозгах. Возможно, именно они наложили печать траура на те непосредственность, живость и откровенность, которые природа, несомненно, заложила в мой характер.  Объяснима тогда и та безжалостность, с которой я на каждой странице своих «знаменитых» (только для меня - больше их никто не видел), но «пропавших» (для других - я просто уничтожила их перед свадьбой первой) дневников давала краткие характеристики каждому представителю мужской половины человечества. Всем! И тем, кто читал мне стихи, приглашал в кино и не пытался поцеловать. И тем, кто пускал в ход весь арсенал заезженных комплиментов, провожал до дома, а потом в подъезде «делами» доказывал свои чувства. Слова, написанные мною, звучали, как приговоры. Не успев полюбить, я ненавидела «их». Словно это была безликая масса, угрожающая уничтожить моё естество. «Все они такие» - слова без расшифровки болезненно врезались в детскую память и мешали расцвести юности так, как ей должно было расцвести. Тепло, могущее обогреть идущих рядом (одного-то - точно!), не растраченное сжигало его носителя - меня. Если в душе зарождалось что-то, похожее на симпатию к представителю противоположного пола, это чувство безжалостно изгонялось моим собственным смехом, которого никто не слышал, но страшнее этой внутренней истерики для меня ничего не было. Стихи. Вот то, что позволило сердцу выстоять: спасло от сумасшествия. И, конечно, книги. Молчаливые, они своими текстами внушали мне больше доверия, чем речи окружающих.
       Но нелепая «аксиома» (намного позднее поняла я, что своё несостоявшееся женское счастье мама из гордыни оформила для нас в «так надо») жила и побеждала в моей больной (думаю, с рождения) голове:
я не искала любви (раз «все они такие»!) - «подбирала» отца своему будущему ребёнку по принципу, чтобы «породу не испортил». О ценности, собственно, самой «породы» не задумывалась. Замуж не собиралась.
       А свадьба была. Цветы - тоже. Стандартная зависть подруг:«Какой красивый!» Этого у моего избранника было не отнять. Но и прибавить к такому показателю людской «ценности» нечего...
       Но всё затмило моё радостное удивление при взгляде на маленькое существо (всего 2 килограмма 600 граммов!) - сына. Того, которого мать и сестра раньше меня стали называть «сыночек», а я смогла произнести своё, стандартное до сих пор, «сынок» лишь через месяц после его рождения. Того, который стал расти и покорять моё сердце любым теложвижением своим, жестом, взглядом, звуком. Он тоже был из «их», мужской породы. Но импульс сумасшедшей любви к детям, генетически, вероятно, заложенный во мне матерью, в полной мере проявился именно тогда:
- Так нельзя. Ты слишком его любишь. Такое материнство высушит тебя.
       Как заметил он это? Сослуживец, который, казалось, представлял собой вполне стандартный образчик мужичка-эгоиста, занятого молодой женой после развода с предыдущей. И ещё - фотками, музыкой, посещением ресторанов и прочими компонентами, которые и в те времена были нормой для обозначения «свободы» от условностей. Впрочем, женат второй раз он был официально. В каких моих словах и поступках сквозило то, что так насторожило бесшабашного, на мой взгляд, человека? Ведь встреча состоялась в общественном транспорте: от остановки - до другой. Но он был прав. Любовь к малышу не прошла и тогда, когда предательство его отца окончательно убило во мне проснувшуюся, было, веру, что и «они» бывают разными. Пожалуй, трепетное отношение к первенцу лишь усилилось: было видно, что, если ко мне у мужа имелись конкретные чувства, то к сыну он был абсолютно равнодушен. Моё наказание было очевидным. Бог создал Еву помощницей Адаму, я не захотела занимать отведённую нишу...
      А сын тогда же расплатился со мной за тот дар, который каждая мать преподносит своему ребёнку (опять же - по воле Небес, а не по собственной состоятельности) - жизнь. В тот момент, когда бытие показалось мне цепью бессмысленных разочарований (о самоубийстве как неисправимом грехе я ещё не знала), которую можно и нужно было разорвать, мысль о малыше, могущем проснуться и ощутить рядом   х о л о д н у ю  мать, заставила вздрогнуть. Окаменев лишь на несколько минут, я смогла использовать те секунды,  которые ещё могли вернуть меня мальчику. Он не заметил, но утром рядом с ним была другая женщина, способная, как у поэта, «становиться на горло собственной песне».
       И именно он, сын, самим существованием своим прекратил брак-мучение, тлевший, как заброшенный костёр в лесу - без пользы, но могущий всё вокруг сжечь при сильном порыве ветра. Я не умела прощать. А ветхозаветное «око - за око» в семейной ситуации мужа превращает в «сохатого», а жену - в женщину, не пользующуюся уважением соседок.
       Наедине я обозначила молодому супругу, кем он для меня является. Предложила и самый «простой» способ - развод (замечу - до того, как начала «мстить»). Можно предположить, что какие-то чувства он ко мне всё же испытывал, но невозможность разойтись цивилизованно объяснил тем, что это помешает его, как бы сейчас выразились, карьерному росту. «Вырос» не особенно, но не я стала тому причиной...
       Как у любой договорённости, у нас существовала скрытая от окружающих его часть: никогда не оскорблять друг друга при детях, какое бы настроение ни настигало нас в ходе совместного существования. Я данного пункта не нарушала. Муж «объелся груш»...
       Когда в присутствии сына-первоклассника прозвучало первое ( и - последнее) бранное слово в мой адрес,  в очень мягкой форме выпроводив мальчика, в испуганно-синих глазах которого затаился вопрос, я сделала то, что нужно было сделать значительно раньше. Между нами, формально, а иногда, к сожалению, и фактически бывшими супругами (так появилась на свет моя дочь), но растерявшими все чувства, дающие право так называться, произошёл самый короткий по оформлению, но ёмкий по содержанию диалог:
- Это - всё. Ты нарушил условие и сейчас уйдёшь навсегда.
- Да мало ли что бывает?! Вырвалось...
- Ты собираешься и уходишь. Или...
- Что? -  прервав меня, он явно бравировал.
- Я зарежу тебя сегодня ночью.
       Он знал, что, когда свои решения я излагаю спокойно, пути назад не бывает. И никакие доводы, почти восемь лет удерживающие на плаву наш перегруженный взаимными претензиями семейный корабль, на этот раз не сработают. Папа- «убивец», генетически поддержавший меня в тот раз со страшной (в прямом смысле этого слова) силой, и природная трусость супруга сделали процесс расставания мгновенным и необратимым. Так было.
       Были и простые вопросы, ответить на которые казалось невозможным. Две пары детских глаз пытались забраться на самое дно мыслей, мучивших меня:
- А почему папа с нами не живёт?
- А когда он придёт?
- А почему ты его не любишь?
- А тебе его не жалко?
       Как догадывались они о выгоревшем чувстве? Про жалость проще: дети всегда жалеют обоих родителей, а потому и не понять им, как можно хотя бы не пожалеть «провинившегося». Много времени потребовалось на то, чтобы ответить на каждый из вопросов (даже не заданный, а просто читавшийся в глазах малышни) так, чтобы они меня поняли. А ещё важнее - чтобы не поселилась в их сердцах ущербность от несостоявшейся семейной жизни родителей. Получилось ли? Как знать. Ведь всё сложилось не совсем так (точнее - совсем не так), как я предполагала.
       Я была готова повторить судьбу своей матери. С отцом они, правда, виделись, когда он хотел. Но это было крайне редко, поэтому не накладывало никакого, сколько-нибудь заметного, отпечатка на становление личностей сына и дочери. В общем-то получалось, что я проживала судьбу всех маминых родственников. Две её сестры и даже брат были разведены, но при каждом из них (даже - при брате) остались дети! А ведь их избранниками и избранницей (у маминого брата) были абсолютно разные люди. Почему же судьба так фатально однообразно поступила со всеми. Трудно теперь гадать. Но и из моих семи братьев-сестёр (родная и то - по матери, одна) только один из двоюродных братьев не разводился ни разу...
       А младшая тётя дважды выходила замуж за отца своего единственного сына. Думаю, второй раз - ради этого самого ребёнка, чтобы семья была «полной». Не помогло. Её уносила та страшная болезнь, которая делает человека измождённым до неузнаваемости. Которая заставляет окружающих в страхе проводить месяцы, дни, минуты, секунды; кусать губы и бесконечно убиваться вопросом: «Что делать?! Как спасти её?» Как ни странно, об обращении к Богу ни у меня, ни у моих взрослых родственников (бабушка, правда, была уже вне поля любой логики - ослепнув, она потеряла ощущение реальности) речи не шло. Метались в пределах того, что видели. Люди в белых халатах категорически отказались хоть как-то противостоять болезни, утверждая, что это лишено смысла. Но я, массируя опухшие, с синими прожилками, её ступни и ладони, по-дурацки упрямо верила: «Мы спасём её...» Верила сначала и моя мама. А потому дважды предприняла изнурительные поездки в Тбилиси. Там поселился тот, чьё имя  было овеяно чудесными сказками о всесилии открытого им лекарства. Возможно, кого-то это и спасло. Но. Начала сомневаться и мать. А я не отступала в своей надежде до последнего дня, до того момента, когда услышала бескровный голос родительницы своей по телефону:
- Она умирает...
- Почему ты так решила?!
- У неё прерывается дыхание...
       Бессилие порождает слёзы. Кого винить? Её мужа-алкоголика, чью болезнь она так и не смогла простить супругу? Сына, к ногам которого  бросила свою женскую судьбу, отвергнув многочисленных поклонников, которые хотели ЕЁ сделать счастливой? Но совесть и рассудок её «кровиночке» часто заменяло «молоко от бешеной коровки», как и родителю его...               
- Прости меня, - этот стон был последними словами, с которыми я обращалась к ней, целуя успокоившееся, но отчуждённое и как будто обиженное лицо той, которую с детства все называли красавицей и пророчили судьбу необычную. Она покидала нас в пятьдесят восемь лет.
       Как ни странно, именно с трагедиями в её жизни были связаны измены мне двух мужчин: мужа и ...сына.
По-разному, но они предали меня тогда, когда было очень трудно.
       Первый муж был молод. Студент самого престижного ВУЗа города, он, красивый, высокий, владеющий (спасибо маме с папой) «двушкой» (по тем временам - роскошь невообразимая), по-детски был счастлив сложившимися обстоятельствами и никого вокруг не замечал. Кроме себя. Даже когда брал на руки сынишку, смотрел не на ребёнка, а в зеркало: волновало, как  о н  с малышом на руках выглядит...
       А у неё снова обнаружили болезнь с этим нелепым названием длиннохвостого речного деликатеса. Тогда врачи тоже сказали: «Надежды нет». Её сыну, моему двоюродному брату, было столько же, сколько сейчас тому, к кому я неслась домой - пятнадцать. Тот ещё возраст! Родственники задумались о том, с кем ему быть на время пребывания матери в больнице. Своевольный, но далёкий от серьёзной самостоятельности, без матери он был подобен воробьишке, выпавшему из гнезда. Я любила его, поэтому «взяла» к себе. В коммуналке, где мы жили, царила добрая атмосфера. О том, чтобы кто-то обидел подростка, речи не шло. К учёбе моё отношение всегда было очень серьёзным. Правда философским: учи на 5, получишь 2 - не расстраивайся. Муж учился на очном отделении, поэтому ему предложила пожить отдельно. Благо - было, где: в той самой «двушке», куда он ни тогда, ни сейчас своих детей (а теперь уже и внуков, и правнука) не пригласил ни разу даже в гости...
       Самой мне на тот момент достались заботы о крохе-сынишке и об учёбе - своей и брата. В этой карусели забот я часто, просыпаясь от плача малыша, направлялась к журнальному столу, где лежали учебники истории всех мастей и мои конспекты. И, наоборот: пытаясь ночью урвать время для учёбы, автоматически оголяла правую грудь для кормления своего первенца. Не радовали и дополнительные занятия с братцем-восьмиклассником, не отличавшимся тягой к знаниям, как и большинство его ровесников-пацанов. Я бы не стала насиловать его слабые способности и вялое желание наполнить свою голову знаниями. Но! Для положительных эмоций его матери нужны были приличные оценки. Я в своей теории пренебрежения к цифрам, которые ставили учителя в тетрадках и дневниках, была одинока. Для неё же, тёти моей, это было, возможно, важнее всего. Скорее всего, нужнее и того бульона, который врачи рекомендовали носить ей в больницу. Жалею, что не отправляла с этим варевом к ней её единственное чадо. Сама носила. Думаю, он ко многому относился бы серьёзнее. Не исправишь...
       Дни летели. Я их не замечала. Не замечала и многого вокруг себя. Тот звонок ворвался в мою жизнь так же неожиданно, как трель будильника после ночных сновидений.
- Он ходит в кино, развлекается, а ты! У них бабы вместе с «моим»...
- Не звоните мне больше.
       Трубку-то я положила. Но куда денешь мысль: «Не мог он в такой момент, не мог!» Оказалось - мог. Не ревность, нет. Брезгливое разочарование заполнило всё  естество. Не имело значения, с кем и как он развлекался. Важно было лишь то, что ему даже в голову не пришло хоть какую-то часть своего свободного времени подарить сыну.
       Я уже знала, что ничего не исправить, и никогда не прощу потери своей веры в его порядочность. Но он-то не ведал, каких душевных сил мне стоило довериться хоть кому-то из представителей мужской половины человечества. И потому не увидел в случившемся ничего, кроме небольшой семейной неурядицы, о которых был наслышан от своих женатых и холостых «наставников»...
       Так они и потянулись тоскливые дни замужества, сложившиеся в долгих девять лет. Терпением природа, возможно, и одарила меня. Но прощать не умела...
       Этот набег её болезни был третьим и... последним. И тогда мне пришлось назвать предателем сына. Конечно, зря. Формулировка, скорее всего, не соответствовала проступку. В мире, где сигареты и вино не только смотрят на ребят с экранов, но и донимают их запахами, издаваемыми ртами родных, близких, друзей и знакомых, трудно надеяться, что кто-то из мальчишек не захочет побыть «взрослым». Как в подростковом возрасте избежать соблазна «понюхать пробку» или похвастать перед сверстницей «соской» в зубах? Он просто оказался представителем большинства. Но воспалённый бессонной ночью у постели умирающей мозг мой не хотел подчиниться простой логике. И я разразилась в сторону сына несправедливой тирадой:
- Ты - «бобик» (так я зову всех представителей четвероногих «друзей человека»). Не человек. Есть привязь - послушен. Отвязали - сорвался в ближайшую свору. Презираю тебя. Можно всё списать на возраст. Но и настоящее взросление в этом возрасте начинается. И не только с усов и прочей красоты, которой ты гордишься. Сила воли - основа мужского характера. Нет её у тебя, «бобик»!
       Думаю, это «бобик» обидело его больше всего. Оскорблений в адрес детей, своих или чужих, никогда себе не позволяла. А тут... Взгляд его стал ещё синее и грустнее.
- Не «бобик» я, увидишь...
       Как хорошо, что я не стала его добивать, сравнивать с поступком его отца в аналогичной ситуации. А на языке вертелось. Но про «бывшего» вообще старалась не говорить - пусть дети, которых я никогда не лишала возможности общения с папенькой, сами определяют степень взаимодействия с ним.
       Хотя седьмой год с ними живёт другой мужчина, ставший моим вторым мужем. Снова нарушила клятву, данную себе самой: «Никогда ни один «брюкатый» не подойдёт больше ко мне!» Местью в сторону первого я натешилась, а дальше собиралась существовать в «свободном полёте». Не срослось, как говорят. Он не только «подошёл» но и, по выражению соседок (и не только их!), «взял с двумя». По-обывательски оскорбительно, конечно. Только «взял» - легко сказано. Не всякая девственница так мучила себя сомнениями прежде чем ответить «да» на его предложение «руки и сердца». По мне так всё объяснимо: ведь женщина с детьми невольно «выдаёт замуж» и своих наследников, отдавая их в подчинение чужому человеку. Значит, ответственность за своё «да» удваивается, утраивается, удесятеряется (если детей десять!), а не наоборот. С этой мысли меня никто не сдвинет.
       Получилось ли во втором браке всё так, как хотелось? Нет. Наш дуэт далёк от идеала. Стараемся понять друг друга, но, по-моему, и на треть не поняли. Лишь одна мысль прочно угнездилась в моём сознании за время второго брака: мужчины - такие же люди, как и женщины. В плане восприятия моментов бытия.
Им тоже бывает больно от несправедливости или непонимания. И у них имеются привычки, укоренившиеся с детства, с которыми трудно расстаться. Они тоже нуждаются в доброте окружающих.
        А дети? Ведь они всё время были рядом, и в их головах всё время шёл вынужденный анализ приходов и уходов отца. И - каждого поступка того, кого они так и не смогли назвать «папой», хотя уважение к нему (и это заметно) испытывают больше, чем к родителю. А может, и его невольную ревность к моей любви к ним, детям, тоже заметили? Ведь дух соперничества, особенно в диалоге мужа с моей дочерью, очень легко угадывается. Нередко, доказывая друг другу свои «права» на меня, они не замечают, что я начинаю страдать уже физически, а не морально: давно не сплю на левом боку - не даёт ощущение «пёрышка» меж рёбер.
       Таковы взаимоотношения дочери с отчимом. А сын? С ним сложнее. Больше молчит. Но теперь-то я знаю, что не безразлична ему, как мне казалось в недавнем прошлом. Помогла грустная история моего знакомства с мальчиком из интерната. Один из эпизодов моей службы в милиции. Но привязанность подростка тронула, и родилась странная дружба. Он писал мне письма из пионерского лагеря, в которых на  одной из страниц изображался контур его левой ладони. Просто, будучи у меня в гостях, он заинтересовался альбомом, посвящённым моим детям. Там фиксировалось всё: как ребятня выглядела в самых разных ситуациях на фотках; записывались их смешные выражения, случаи из жизни, успеваемость в школе, физические данные в конкретные периоды жизни. И - контуры правых ладоней (раз в год). А у моего юного друга ладонь получалась левая - ведь он сам её обводил, не доверяя кому-либо своего желания остаться в памяти инспектора по делам несовершеннолетних таким способом.
       Посещая интернат, я всегда встречалась с ним особо - дарила календарики, коллекцию которых он начал собирать. Как отличался он от «домашних» детей, пресытившихся любыми развлечениями! Когда женсовет аэропорта организовал поездку в зоопарк для детей сотрудников, мне тоже пришлось ехать. Взяла и его. Как он радовался! Сам, как зверёк, прыгая от клетки к клетке, он вызывал во мне неподдельное восхищение своей, истинно детской, удивительно открытой реакцией на всё,достойное удивления. Мой сын, почти ровесник этого мальчика, никогда не позволял себе таких естественных эмоций...
       Он и своё отношение к моему юному гостю сначала скрывал. Собственно, из синеглазого «хвостика» моего как-то незаметно превратился в юношу, проверяющего моё наличие в квартире больше для порядка:
- Дома будешь?
- Да, конечно.
- Ну, я пошёл!
       И убежит. Сначала целовал, убегая, а потом перестал. Основательно погрустив по этому поводу, но приняв как неизбежность факт его повзросления, я понемногу привыкла к сложившейся ситуации.
       Но в тот вечер он не ушёл. Терпеливо дождался, когда я распрощалась с гостем, и остановил вопросом:
- Зачем он к тебе приходит?
- Думаю, отдохнуть от интерната.
- У него же своя мать есть!
       Эту правду он знал от меня. Что я могла ответить? С рождения она сделала сына питомцем дома малютки, а затем - интерната. Подозреваю, что ей было материально трудно содержать ребёнка. Но это лучше, чем оставить новорождённого в лесу или бросить в мусорный контейнер. Получилось то, что эти, родные по крови, люди сделались почти чужими. У них не было тех тёплых взаимоотношений, какие могли бы развиться, живи они вместе. А могли и не развиться. Или - завять. Ведь мой сын перестал целовать меня, убегая на улицу...
       Я видела эту женщину один раз. Тогда, когда поздно вечером привезла её сына из зоопарка. Она по-деловому предложила:
- Давайте расписку за него напишу, как положено...
       А я при своих погонах и не знала, что так бывает «положено». Попыталась объяснить всё это своему сыну. Но было видно: понять всё правильно ему мешает сыновья ревность. Чувство, которого он никогда не обнаруживал (в отличие от сестры). Но оказалось - оно жило в его подростково-грубоватой душе, и так неожиданно для меня прорвалось наружу. Иногда, правда, они «делили» меня с сестрой или двоюродным братом. Но только диалог об обделённом судьбой мальчике доказал: сын любит меня! Наверное, немного не так, как мечтается любой из матери. По мне - эгоистично, но любит. Общение с питомцем интерната постепенно пришлось свести на «нет»...
       Умеем ли мы сами любить детей по-настоящему? Тема для дискуссии. Как часто наши претензии к собственным чадам ограничены формальной логикой общества, в котором мы живём. Ребёнок должен быть «хорошим». Требования для «хорошести» просты: учиться без троек (лучше — и без четвёрок), чтобы в школе на родительских собраниях лосниться от похвал; здороваться со всеми старушками во дворе, чтобы и нам заслужить их благосклонность с насиженных скамеечек; чтобы подчинялся нам во всём (желательно — беспрекословно); чтобы рано не влюбился (тем более - не женился); чтобы причёска, одежда и прочие показатели внешнего вида были такими, какими их рисует наше (обтёсанное жизнью) воображение. Словом, вёл себя, как пожилой интеллигент в детском обличии.
       А ведь, наверное, главная привилегия любого члена семьи и общества именно в том и заключается, чтобы его понимали и любили таким, какой он есть. Я не имею в виду натуры, умышленно совершающие подлые поступки. Но, когда все учителя  класса в один голос хвалят штатного отличника, я, конечно, слегка завидую его маме; с уважением вспоминаю его надменное лицо (не к надменности уважение - к трудолюбию), но основные-то мысли устремлены к своему «птенчику», не балующему меня отличными успехами в учёбе.
       Но вдруг сын не понимает этого, думая, что дорог мне только в минуты образцово-показательного поведения? Это не так!
       Сегодня я дождусь его. Обязательно. Опять опаздывает. Это несносно! Вот снова - почему «несносно»? Разве мы, взрослые всегда всё делаем «так»? Ему же надо экзамены сдавать, готовиться... А тебе не надо было? Вспомни...
       Тогда, двадцать лет назад, тоже был май. Все в классе дрожали. Предэкзаменационное сочинение. Как клинки, стиснули в руках авторучки одноклассники, заполняя черновики. А ты? И черновые, и чистовые листы твои остались в неприкосновенности. Лишь в неприметной тетрадке, убранной потом в портфель, остались пять страниц, небрежно исписанных и перечёркнутых, а на шестой (поаккуратнее) выведено:
Пусть веселится месяц май -
Его всерьёз не принимай:
Ведь он с весною заодно,
И он солжёт нам всё равно.
Ему поверишь на беду -
Сменяешь рай на жизнь в аду,
А синьку добрую ночей -
На знойный блеск шальных очей,
На поцелуй (больной и злой)
И на молвы собачий вой...
Последняя застонет ночь,
И май-мираж умчится прочь!
А после пьянки его дней
Жить станет хуже и бедней...

- Девочка! Вы же ничего не написали. Я поставлю Вам два!
       Бедная наша «Вобла». Она искренне переживала за меня. Ведь нередко мои сочинения зачитывались как лучшие.
- Она писала. Я видел,- нервничал за моей спиной одноклассник.
- Замолчи! Не писала я ничего. Ставьте, что хотите...
       Как расценила бы ты, поступи так сегодня твой сын? Вот именно...
       Просто этот май, наверное, не самый счастливый в нашей с тобой жизни, сынок. И эта тяжёлая смерть, и этот обвинитель с серьгой. Всё как-то вместе. И даже автобус, в котором возвращалась домой, как будто специально «подогрел» меня. На одной из спинок сидений кривыми буквами было нацарапано не привычно-неприличное слово, а чей-то крик: «Здесь был я!» Кто-то так хотел, чтобы его заметили находившиеся рядом. Он хотел, того, чего у него не было - внимания окружающих! И я бежала с работы. И вся ярмарка моих чувств сегодня от этого всего, вдруг нахлынула разом. И закружилась голова. А ты - не «бобик». Ты - мой сын, которого я очень люблю. Даже если ты вернёшься очень поздно, я не лягу спать. Дождусь. Не знаю, какими словами, но я дам тебе понять, что ты дорог и любим такой, какой ты есть. И ты обязательно мне поверишь. Иначе эта боль не отпустит меня. Приходи, сынок...
 Откорректировано 6.06.2019. 14.25.